Текст книги "Золотой саркофаг"

30

На другой день у Квинтипора разболелась лодыжка, о чем он, конечно, помалкивал. Но нога явно волочилась. Трулла бралась вылечить ее подергиванием и заклинаниями, но юноша не хотел даже слышать об этом. А Титанилла возражала против его намерения доковылять до лавки, чтоб купить себе трость.

– Можно послать любого невольника.

– В том-то и дело, что нельзя, – заупрямился Квинтипор. – Ведь даже семеро греческих мудрецов[171]171
  Семеро греческих мудрецов – древнегреческие авторы кратких сентенций на темы житейской мудрости. Состав «семи мудрецов» в различных источниках варьируется (всего упоминается 17 имен).


[Закрыть] и те согласны, что каждый должен выбирать себе подругу сам.

– Этот мальчик начинает мне нравиться, – стала подымать его на смех Титанилла. – Я и не подозревала, что у него столько выдержки и силы воли. Если так будет продолжаться, скоро из него получится настоящий мужчина. А все-таки нельзя отпускать ребенка одного. Во-первых, он может потеряться в людской толчее, которая подымается на улицах Байи в восемь утра. Во-вторых, в лавке его непременно надуют. В-третьих, не имея опоры, он, того и гляди, захромает и на другую ногу. В-четвертых, если он пойдет один, то долго не вернется. Итак, дитя мое, ты или пойдешь со мной, или вовсе никуда не пойдешь!

Сначала они шли неуверенно, по крайней мере – он. Оглядываясь по сторонам, он то и дело вырывал свою руку из ее руки.

– Ну, здесь, маленькая Тита, уже нельзя. Вдруг кто-нибудь увидит! – наконец заявил он.

– Ой, как мне стыдно, Гранатовый Цветок, что ты такой трусишка, – схватила она вырывающуюся руку юноши и второй рукой. – Господину магистру зазорно появляться в обществе ничтожной служанки? Знай я это заранее, я, конечно, не надела бы Труллину накидку, а потихоньку достала бы из гардероба императрицы порфиру.

– Не смейся, пожалуйста, маленькая Тита. Ведь ты прекрасно знаешь, что я боюсь не за себя, а за тебя. Что ты сказала бы, если б тебя снова увидел со мной какой-нибудь Трико?..

Девушка рывком притянула к себе юношу и поцеловала его в губы, видимо считая своим долгом наградить его таким способом прямо на байиском рынке.

– Вот что я сказала бы! Понятно? Неужели ты до сих пор не знаешь, что я – дикая нобилиссима? Не советую тебе, дорогой мой, бояться за меня! Если ты и теперь не веришь, что делать это нет просто никакого смысла, я сейчас же втащу тебя на алтарь и расцелую прямо на глазах у императоров. Пусть у всех, кому это не понравится, повылезут глаза на лоб!

Посреди рынка возвышался алтарь из белого мрамора с надписью: «Богам». В это обозначение каждый вкладывал свое. На мировом курорте не представлялось возможным индивидуализировать даже удовлетворение религиозных запросов… По обе стороны алтаря, друг против друга, стояли позолоченные гермы Диоклетиана и Максимиана. Между камнями подножья пробивалась зеленая травка, которую щипали сбежавшие из окрестных вилл цесарки. Никто не мешал им в этом занятии. Байи только просыпались. Ослы лактуриев, нагруженные бадьями с молоком, наполняли рыночную площадь звоном своих колокольчиков; в термы спешили всевозможные мастера косметики: обыкновенные цирюльники; депиляторы, удалявшие волосяной покров мазями; алипилы, делавшие то же самое с помощью пинцетов; специалисты по уходу за кожей вымоченным в молоке хлебным мякишем и трактаторы обоего пола, весьма искусные в массаже ожиревших органов.

Лавки только что начали открываться. У одной уже стоял хозяин, видимо готовясь зазывать покупателей; а пока, моргая на солнце глазами без ресниц, он старался с утра хорошенько прочихаться.

– Может, у него найдется? – Остановилась в нерешительности Тита.

Чихающий тотчас же отвратил прищуренные глаза свои от солнца и посвятил их обожанию Титы.

– Заходи, матрона! И муж пускай зайдет. Ты будешь выбирать, а он – платить, – с развязным добродушием позвал он и юркнул в узкую дверь, чтоб, отодвинув несколько ящиков, открыть доступ в свою нору.

Тита ущипнула юношу за руку:

– Ты слышал? Матрона! Что скажешь, миленький? Дорогой мой супруг!

Юноша почувствовал, что только ради этого мгновенья стоило родиться на свет. И, если б не Тита, он заплатил бы золотом за толстую вишневую палку с кривой ручкой. Глаза лавочника и без ресниц легко распознали шитое белыми нитками, и он без умолку расхваливал «матроне» лучшее мыло на бобовой муке, ароматнейшие ягоды ладанника, чистейшее бегеновое масло. Или старался навязать молодой паре дешевенькие байиские сувениры – аквилейские вазы очень дурной работы, которые он выдавал за александрийские, несмотря на то что на них были изображены байиские достопримечательности: маяк, Нероново озеро, устричные ряды, лесной пейзаж.

– Не есть мне больше в Путеолах кровяной колбасы, если я не продал вчера три таких вазы самой императрице!

Взгляды их на мгновение встретились: такой вздор невозможно слушать без смеха! Чтоб как-то объяснить причину их веселья, Тита спросила лавочника:

– Наверно, у тебя тоже найдется эта знаменитая кровяная колбаса? Тогда я бы охотно пришла к тебе в гости вместе с мужем.

Большего лавочнику не требовалось. Он поклялся Геркулесом, что на Олимпе не едят такой колбасы, как в Путеолах. Но есть ее нужно именно в Путеолах и только в таверне «Маслина», потому что только там подают копченое вино, которым следует запивать кровяную колбасу. Вино там наливает сама хозяйка – копа, женщина настолько честная, что бояться за нее нужно лишь в одном отношении: если боги, хоть случайно, забредут к ней, то непременно возьмут ее к себе на Олимп виночерпием.

– Уж больно хвалишь ты эту самую копу, – лукаво заметила Тита.

– Да как же мне не хвалить ее! Ведь она – моя жена, – признался лавочник– Мы и живем-то в Путеолах, а в Байях я только торгую летом вот в этой лавке. Клянусь Поллуксом, весь доход от таверны уходит на проклятую лавку, потому что покупатели здесь такие же бессердечные, как ты, матрона. Купите хоть эту шляпу. Твой муженек будет в ней в семь раз красивее.

Торговец достал полотняную шляпу с широкими кожаными полями, какие обычно носят рыбаки.

– Ты знаешь, милый муженек, что я подумала? Если б у тебя не болела нога, я сказала бы: пойдем в Путеолы, посмотрим, на что годится эта самая кровяная колбаса. Тогда можно было бы купить и шляпу, превращающую любого человека в красавца.

«Муженек» готов был хоть через Везувий перепрыгнуть, и, принимая во внимание, как он был счастлив, можно думать, что это бы ему, наверно, удалось. Однако лавочник предупредил его. Зеленной тележке, на которой он утром приехал, нужно бы уже возвращаться в Путеолы, но сейчас нет возницы. Дело в том, что слуге своему, исполнявшему также обязанности возницы, хозяин, когда тот подметал пол, нечаянно оторвал ухо. Правда, от этого лавочник не потерпел убытка, так как слуга этот – его собственный сын, но ухо придется все– таки пришить на прежнее место: нельзя же парнишке явиться пред лицо несравненной копы без уха! Но если господа возьмутся сами управлять мулом и оставят небольшой залог, то тележка в их распоряжении.

Конечно, они взялись: ведь их было двое. Взвизгнув от счастья, Тита нахлобучила на свои пышные черные волосы широкополую шляпу, заявив при этом, что она гораздо больше нуждается в приумножении красоты, чем Гранатовый Цветок. Юноша не возражал, хотя бы потому, что низко опущенные поля делали нобилиссиму еще более неузнаваемой, чем накидка Труллы. Но его сильно пугала задача править мулом.

– А тебе, маленькая Тита, приходилось когда-нибудь править мулом?

– Нет. Но я раз падала с мула. А ты?

– Я тоже не знаю, как править, – растерянно отвечал юноша. – Как же нам быть?

Девушка расхохоталась:

– Ты опять нарушаешь закон, Гранатовый Цветок?! Опять хочешь проникнуть в тайны будущего? Уверься наконец, что ни с одним из нас не случится никакой беды, пока мы держимся за руки.

И действительно, они благополучно прибыли в Путеолы. Не зря всю дорогу юноша ни на секунду не отпускал рук девушки. Зато часто опускал поводья. Но мул оказался старым, спокойным животным и нисколько не смущался тем, что возницей его был Эрот, погоняющий вместо хлыста веткой гиацинта.

В полдень они уже подъехали к «Маслине». Герб фирмы был гораздо больше двери, над которой он висел. Маленький Меркурий с маленьким Аполлоном высоко поднимали гигантскую маслину с надписью: «Путник, остановись: здесь, в придачу к вкусному обеду, Меркурий обещает тебе дешевизну, Аполлон – здоровье, а Септуманий – учтивое обращение».

Маленькая таверна была полна едкого дыма от горящей в углу виноградной лозы и чада от жарящейся в жиру кровяной, а на решетке – обыкновенной колбасы. Однако ни запах пищи, просачивающийся сквозь щели в двери, ни обещания двух богов не соблазняли достаточного количества смертных. У вежливого Септумания, вынужденного держать в Байях лавку, срывая свою досаду на собственном сыне, было лишь трое гостей. Правда, эти трое шумели так, что с избытком хватило бы на шестерых: беседу их было слышно уже с улицы. При появлении новых посетителей они притихли и стали рассматривать пришельцев с обычной в таких местах подозрительностью.

Квинтипор и Титанилла прошли в угол – к столу, возле которого стоял на подставке оловянный Вакх, по веселой физиономии которого нетрудно было догадаться, что бог обожал копченое вино. У стойки дремала сгорбленная старушка, на коленях у которой мурлыкал кот.

– А вот это твой товарищ по работе, о богоизбранный виночерпий, – шепотом подтрунила девушка. – Готова поручиться, что ее зовут Септуманой.

Ее действительно звали так. Она, видимо, обладала очень тонким слухом, так как даже сквозь дремоту расслышала свое имя.

– Да, да. Что вам надо? – не поднимаясь с места, отозвалась она, очевидно считая, что учтивость на гербе у входа обещана лишь Септуманием.

Девушка подошла к старухе и прощебетала, зачем и как они приехали. Привели из Байи тележку и хотели бы теперь пообедать. В Байях только и говорят что о превосходной кухне «Маслины».

– Ладно, ладно, – проворчала несравненная копа, – но с каких это пор ты знаешь моего мужа?

– Да уж больше двух лет! – любезно улыбнулась Тита, чтобы хоть лестью завоевать благосклонный прием.

В ответ послышалось злобное шипение. Кошка в испуге соскочила с колен хозяйки.

– Вот как? Больше двух лет?! Чтоб ты, ленивый пес, наконец сломал себе шею!.. Но неужто у этого старого осла не нашлось хоть капли ума, чтоб не доверять тележку первому встречному? А почему мой сын не приехал?

– Он не мог. Его там как раз прихорашивали, – с невинным выражением отвечала Тита.

– Кто это? – Гневно вспыхнули глаза копы. – Кто прихорашивал моего сына?!

– Его любезный папаша, – улыбнулась Тита. – Но, моя милая, может быть, ты все-таки сжалишься над нами? Мой муж умирает с голоду.

– А что подать твоему мужу? Ботулу или томакулу?

Но Титу сбить с толку было невозможно. Не зная ни одного из названных блюд, она заказала оба. Это сразу смягчило старуху. Она сама подошла к очагу, отстранив совсем раздетого и обливающегося потом повара, положила на деревянную тарелку одну кровяную и одну обыкновенную колбасу, пожирней.

– Вот вам и ботула и томакула… Вина?

– Да, копченого. Один конгий, – распорядился Квинтипор.

– Нет, два! – поправила Тита, пожимая под столом руку юноши. – А бокал один!

В доказательство того, что ее супружеская душа снова пришла в равновесие, копа попробовала выдавить улыбку.

– Видать, вы молодожены!.. Да освятит ваше ложе богиня Таеда!

Колени их вдруг встретились, хотя про эту богиню они еще ни разу не слышали.

Пища им понравилась, но ели они немного. Вино убывало у них гораздо быстрее: пить можно было, не разнимая рук и не сводя друг с друга глаз.

Ни на кого, кроме как друг на друга, они не обращали ни малейшего внимания. До них тоже никому не было дела. Трое прежних посетителей продолжали свою беседу, Теперь к этим троим подсела и копа. Она говорила больше других. Из ее слов Квинтипор с Титаниллой без особого интереса узнали, что один гость – моряк, другой – кожемяка, третий – лесоруб…

– Ну, съешь еще хоть кусочек, – потчевала девушка юношу. – Ведь ты почти ничего не ел.

– Не настаивай, маленькая Тита, а то я твои пальчики съем.

– Но ведь если на столе останется столько еды, эта ведьма обидится и нас самих на колбасу изрубит, – смеялась Тита.

– Ну, это легко исправить… Кис-кис-кис.

Кошка побежала было к ним, но остановилась шагах в трех, внимательно разглядывая странных посетителей.

– Поди, поди сюда! – подбодрил ее юноша, бросив под скамью несколько кусочков колбасы.

Копа громко взвизгнула:

– Клянусь головой Юноны! Я готова своими руками нарубить из них кровяной колбасы!

– Слышишь? – испуганно прошептала Тита. – Я тебе говорила…

Они волей-неволей стали прислушиваться к разговору.

– Уж я бы показала их богу, попади он хоть раз мне в руки! Я б ему все патлы выдрала, как муженьку своему, когда узнала, что ему тоже захотелось в безбожники! Ну и приволокла его за волосы – к доброму старому Латерану, покровителю очага.

– Ах, вот оно что! – захохотал лесоруб. – А мне Септуманий толковал, что так рано полысел из-за слуг.

– Чего гогочешь? – набросилась на него копа. – Ты сам, гляжу я, безбожник!

Лесоруб испуганно оглянулся.

– Ну, ты, копа, не ерунди. Ведь это нынче может головы стоить.

– Струхнул! То-то! – продолжала бушевать старуха. – А только я спорить готова, что ты хоть и лесоруб, а не знаешь, как покровителя твоего ремесла звать.

Лесоруб смущенно щипал свои лохматые усы.

– В жизни не слыхал, что у лесорубов свой бог есть.

– Оттого и гибнет мир, что люди даже имена богов позабыли. Бога лесорубов звали прежде Путой. Ну а знаете ли вы, что в наше время у дверной пятки и то был свой бог? И звали его Кардо. А бога порога – Лиментином. А богиню подпоясывания – Цинксией. А богиню помазания – Унксией. Я вот знаю, что, когда мой сын ходить учился, ему две богини помогали. Когда он от меня шел, его Абеона оберегала, а когда возвращался ко мне, Адеона под мышки поддерживала. А теперь? Сама императрица поди ничего о них не слыхала. Немного найдешь во всей империи таких женщин, как я!

Ударив себя костлявым кулаком в иссохшую грудь, старуха окинула всю компанию горделивым взглядом.

Тут заговорил кожемяка, молодой, но уже лысеющий человек с зеленоватым лицом и глухим голосом. Каждую фразу он сопровождал движением рук, как бы полоская кожу в чану.

– Посмотрите на меня. Я – из рода Манлиев. Предки мои были верховными жрецами, консулами, полководцами. Отец – проконсулом, хоть умер совсем молодым. Матери моей в наследство дома, земли, невольников оставил. И меня. А она перешла в христианство, рабов своих тоже окрестила, дала им вольную, землю между ними разделила, а деньги от продажи домов отдала попам, чтоб на эти деньги нищих кормить. А мне вот пришлось кожемякой стать только потому, что матушке моей, видите ли, больно захотелось в святые.

Бледное лицо его раскраснелось, голос, до тех пор плаксивый, окреп от гнева; он с силой ударил кулаком по столу так, что стаканы задребезжали.

Моряк, судя по седине в волосах и лохматой бороде, самый старший среди них, примирительно взял его за руку.

– Не сердись, брат. Может, и меня кормили на твои деньги. Я после кораблекрушения долго жил милостыней в Риме. Услыхал, будто безбожники нищим помогают, и пошел к ним. Надо сказать, что так поступали господа и почище меня. Я со многими ел из одной чашки. Два года прожил я Божьим подаянием, сестры нас очень любили, и я, может, не ушел бы от них, кабы не испугался гонений. Решил – лучше уж живот пустой, чем голова долой. Ну разве я не прав, брат?

Кожемяка, плотно сжав губы, молчал. А лесоруб откровенно одобрил речь морехода:

– Ясное дело, прав. Я тоже всегда говорю: уж коли рубить, так лучше палец, чем всю ногу напрочь. Ну, ну, рассказывай дальше, брат!

Моряк, ободренный, продолжал:

– Что бы там ни говорили, а не такие уж плохие люди эти безбожники. Два года кормили-поили меня, ничего за это не требуя: нужно было только молиться да петь вместе с ними. Однако давайте почествуем Вакха, хоть тут это стоит денег!

Он протянул стакан в сторону оловянного кумира. Выпили и остальные. Лесоруб провел рукой по своим усам.

– А что это были за молитвы? – полюбопытствовал он.

– Ну, уж этого не знаю. Конечно, я бы тебе сказал, но я и тогда не больно понимал, что в них говорится.

Копа оперлась локтями на стол.

– Ты о каких-то сестрах толковал, – строго заглянула она в глаза морехода. – Какие они есть? Я об этих самых сестрах чудные вещи слыхала.

Моряк, подстрекаемый вином и чувством справедливости, заговорил быстро, горячо:

– Скажу я тебе так: кто про них недоброе рассказывает, тот просто врет. Говорю как есть: врет, да и только! Они все – святые. Никто из них не то чтоб что-нибудь непотребное сделать, – черного слова ни за что не скажут.

Вдруг лицо его посветлело, и он обратился к лесорубу:

– Вспомнил! Правда, не молитва это, а вроде того. Они называют это «чтением от Писания». Любопытней всякой молитвы. Всего раз и читали-то, а я маленько запомнил. Погоди, погоди, сейчас… Словом, живот у девушки – как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами… И еще: цветок пребывал у грудей ее… Как же это?.. Погоди, сейчас вспомню.

Разморенный винными парами, он пытался хоть как-то связать отдельные отрывки из «Песни песней»[172]172
  «Песнь песней» – одна из библейских книг, представляющая собой собрание лирических песен о всепоглощающей любви.


[Закрыть]. Но только Квинтипор с Литой, крепко держась за руки, внимательно слушали, что у него получается. Остальные начали позевывать. Тут очень кстати открылась дверь, и в таверну вошел высокий, краснолицый и широкоплечий мужчина. Короткая холстяная туника, оставлявшая ноги ниже колен открытыми, подпоясана широким кожаным ремнем, служившим вместе с тем и карманом; башмаки с толстыми подошвами покрыты изрядным слоем пыли. За плечами у вошедшего был пустой кожаный мешок.

– А, Цимессор! Как твои дела? – первой заговорила копа со старым знакомым. – На сколько конгиев нынче заработал?

– Ни на один, – раздраженно кинул он, швыряя мешок на пол. – Видно, придется бросать ремесло.

– Да что ты! – Всплеснула руками копа. – Неужто все христиане сгинули?

– Как бы не так. Теперь их еще больше, чем было! – С досадой махнул рукой Цимессор. – То-то и беда: каждый казненный рождает десяток новых. Повсюду пришлось заменить пожилых палачей молодыми: старые не справляются.

– Да тебе-то что? – недоумевала копа, предлагая ожесточенному неудачей человеку место рядом с собой.

И даже по дружбе бесплатно налила ему вина.

– Сейчас расскажу все, Септумана. Тут прятать нечего. Дело торговое. Пускай и другие послушают.

Цимессор был ароматорием в Неаполе, но наряду с целебными травами и пряностями торговал также разными чудотворными средствами: у него можно было купить кровь дракона, которая, будучи подмешанной к питью влюбленных, крепко ссорила их, или кусочек яшмы с тайнописью, который, если привязать его к бедру роженицы, значительно облегчал роды. Для избавления от страха нужно было носить на шее вырезанного из осины зайчика. Против опухания ног помогал засыпанный в сандалии порошок из толченой африканской стоножки; корка выловленного в мае венерина ушка обеспечивала успех в игре в кости, а смоченный слюной бешеной собаки гагат приносил удачу на охоте. Нарасхват были пропитанные гадючьим ядом черные асфальтовые катышки с Мертвого моря; их брали главным образом охотники за наследством: если ухитриться написать таким катышком на ладони богатого дядюшки или тетушки последнюю букву греческого алфавита омегу, то не позже как через месяц наследство – твое. И тройным весом золота платили за корень Сатира, гарантирующий владельцу любовные победы. Но наибольшим спросом пользовались веревки висельников и щепки от позорных столбов или распятий: они оберегали человека от внезапной смерти; а любая, самая ничтожная частица останков казненного устраняла все телесные недуги. С той поры как начались гонения на христиан, особой популярностью пользовались реликвии безбожников. Какую христианский Бог ни вызывал к Себе ненависть, даже самые отъявленные язычники не отрицали чудес, сотворенных Им ради верующих в Него. И самые ярые гонители старались достать что-нибудь, имеющее отношение к казненным безбожникам; это не представляло особых трудностей, поскольку жертв было достаточно, и палачи, свободно распоряжаясь трупами, продавали реликвии по весьма сходной цене. Хитроумный Цимессор, пользовавшийся как торговец чудотворными средствами доброй репутацией, имел обширные связи в судах и, пользуясь ими, довольно быстро сосредоточил всю эту торговлю в своих руках, за что, впрочем, никто не стал относиться к нему презрительно. Скорее наоборот: все с уважением говорили о его находчивости и деловитости. Он договорился с неаполитанскими и римскими палачами; заручившись их обещаниями, предложил свои услуги самым богатым и знатным домам по части снабжения их подлинными реликвиями и получил от своих клиентов крупные авансы. Но беда в том, что он слишком нашумел: христиане своевременно узнали о его страшном предприятии и успели сорвать всю операцию. Среди христиан тоже нашлись люди со связями в высших сферах; даже среди членов судов иные возмутились, узнав о гнусной спекуляции; и дело кончилось тем, что христиане сами начали выкупать драгоценные останки своих братьев: имущие в складчину спасали от глумления даже трупы нищих.

– Я пропал, – скрежеща белыми и крепкими, как у волка, зубами, промолвил предприниматель. – Не то что костей, крови безбожников – и той не могу добыть ни капли. На аренах, в местах казней подстилают простыни и ковры, чтобы на землю не попало ни капли чудотворной жидкости, а палачей подкупают, чтоб они собирали кровь казненных в бутыли.

Он достал из широкого пояса косточку и бросил ее на стол.

– Я брал с собой мешок, и вот все, что мне удалось раздобыть за три дня неустанных хлопот.

– А что это? – спросила копа.

– Всего-навсего одна фаланга. Правда, от пальца главного святого. Какого-то дьякона. Говорят, был помощником римского епископа. Я сам видел, как его жарили на решетке. Ну и крепкий оказался парень – совсем ребенок еще. Ни звука, ни стона. Даже улыбался, будто на розах лежал. И совсем добродушно сказал ликтору, что пора, мол, переворачивать его на левый бок, потому что правый хорошо прожарился.

Никто из присутствующих не ужаснулся. Все внимательно разглядывали косточку, передавая ее из рук в руки; моряк сказал, что он хорошо помнит этого дьякона: он руководил раздачей милостыни; такой худенький, тонкокостный юноша… Лесоруб потер косточкой себе горло.

– Болит что-то. Любопытно, поможет или нет?

Септумана пощупала свои пальцы.

– Сколько тебе за нее, Цимессор?

– Нисколько! Это я себе купил. Для торговца, которого всюду подстерегают разбойники, вещь незаменимая.

– Да ты себе другую достанешь.

– Только не от главного святого! Нет, эта мне самому нужна: скоро ведь конец света.

– Откуда ты знаешь?! – Испуганно уставились на него собеседники.

– Христиане говорят… И еще я слыхал, что в римском храме Марса прослезилась старая деревянная статуя Ромула, а в Пицене свинья принесла поросенка с ястребиными когтями.

Тита дернула Квинтипора за рукав.

– Пойдем отсюда, Гранатовый Цветок. Я боюсь!

Девушка смертельно побледнела и дрожала всем телом.

Квинтипор повел ее под руку к выходу. Проходя мимо компании, он бросил золотую монету копе на стол.

– Моей жене плохо, – пояснил он.

– А будет еще хуже, – продолжал Цимессор свой трактат о конце света. – Хорошо тебе, Септумана, ты уже старая, до этого не доживешь…

Когда они вышли, Тита повисла на шее юноши, несмотря на то что на улице было много народа: таверна была на набережной.

– Гранатовый Цветок, вернись туда!

– Зачем, маленькая Тита?

– Купи мне ту косточку!

– Для чего она тебе?

– Я очень боюсь!

– Чего, маленькая Тита?

– Конца света… и смерти тоже. Я ведь вовсе не смелая, только притворяюсь храброй. Ты же знаешь, я даже луны боюсь, у нее такое желтое, мертвое лицо… Я не хочу, не хочу умирать!

Квинтипор крепко обнял ее и отвел в тихий переулок: на набережной уже начали было собираться зеваки. А здесь снова заныла нога, и юноша спохватился, что оставил свою палку в таверне. Он усадил девушку на каменную скамью.

– Подожди меня здесь, маленькая Тита.

– А ты купишь, Гранатовый Цветок?

– Куплю, маленькая Тита.

Через несколько минут его трость уже стучала по булыжной мостовой. Идти стало совсем легко. Девушка с надеждой бросилась ему навстречу.

– Купил?

– Нет, маленькая Тита; он уже ушел, и никто не знает куда.

– Тогда мне придется умереть, Гранатовый Цветок, – опустив голову, печально промолвила девушка.

– Разве ты уже не любишь меня, маленькая Тита? – одной рукой обнимая девушку, спросил Квинтипор. – Опирайся на меня смелей: палка крепкая, выдержит.

Они стали медленно спускаться вниз по улице. Квинтипор почувствовал, что девушка опять дрожит.

– Почему ты не отвечаешь, маленькая Тита? Значит, не любишь, коли собираешься умереть?

– Потому я и должна умереть, что люблю. Боюсь, со мной случится что-то ужасное. Потому мне и нужна косточка того безбожника.

Они вышли в открытое поле, на зеленой поверхности которого, как на море, золотыми островками желтели густые метелки чистотела, трепещущие при малейшем дуновении ветра.

– Не бойся, маленькая Тита. Ведь ты сама сказала, что пока мы держимся за руки, никакая беда нам не страшна, – наклонился он к девушке.

– А если нам нельзя будет держаться за руки? И я окажусь одна? И тогда-то разразится беда!

– Как только я узнаю о грозящей тебе опасности, так сразу достану тебе не то что косточку, а целого мученика.

– Главного?

– Да, главного.

– Спасибо тебе, Гранатовый Цветок! Уж он-то сотворит со мной чудо. Правда?

Две руки обвились вокруг его шеи. Никогда еще лицо ее не светилось такой кротостью, чистотой и детской невинностью. «И как раз теперь, – подумал юноша, – я вынужден обнимать ее одной рукой!» Он швырнул палку в сторону, и она утонула где-то далеко в траве.

– А ты уже совершила чудо со мной!

Он подхватил девушку на руки и понес ее, словно маленького ребенка.

– Я донесу тебя до самого дома, маленькая Тита.

– Неси! – Уткнулась она лицом ему в грудь.

Некоторое время она молчала. Может быть, задремала даже. Потом начала спокойным, отдохнувшим голосом:

– Пусти меня! Сорви мне цветок. Вон из тех, желтых. Только один – больше не надо… Спасибо. Как он называется?

– Не знаю, маленькая Тита.

– Тогда сам придумай ему имя.

– Может быть, локон Венеры?.. Нет, это не годится: у тебя волосы черные… Скажи, маленькая Тита, какого цвета твое одеяло?

Она даже засмеялась: оказывается, Гранатовый Цветок умеет лукавить. Притворяется, что не знает. Будто не целовал его!

– Желтое.

– Так пусть этот цветок называется одеялом Венеры!

– Хорошо. А теперь давай вернемся в город и поищем тележку. Солнце скоро сядет на гору. До Байи далеко, а тот скупщик костей говорил, что в этих местах бывают разбойники.

В тележке они сидели обнявшись ласково, словно брат с сестрой.

– Скажи, ты когда-нибудь вспоминаешь о богах, маленькая Тита?

– Да. Когда гром гремит… А ты?

– Я? Когда думаю о тебе.

– Надеюсь, в эти минуты боги довольны тобой?

– А молиться… ты молишься?

– Ты предлагаешь странные вопросы, Гранатовый Цветок! Еще никто не задавал мне таких… Да, молюсь.

– Какому божеству?

– Не знаю, каким она стала.

– Кто?

– Моя мама. Мне все время кажется, что именно она оберегает меня. Вот я и молюсь ей.

– О чем же твои молитвы?

– Мне неловко… Ты, наверное, найдешь их ребяческими. Я молю ее: «Сделай так, чтоб я была доброй ко всем, кого люблю, и чтобы все были добры ко мне!»

– Запиши мне свою молитву.

– На что тебе?

– Я буду молиться теми же словами, что и ты… Ты молишься по утрам?

– Нет, по вечерам. Как только появится звезда… Но уж тогда, где бы я ни находилась, я обязательно смотрю на нее и молюсь.

– Что это за звезда?

– Я покажу тебе. Она взойдет, пока мы едем. Собственно, это созвездие… из шести звезд. Трулла зовет его Престолом. В самом деле, очень похоже… Вот такой вот формы.

И она нарисовала на ладони юноши Кассиопею.

Когда они въезжали в Байи, звездный престол уже мерцал высоко у них над головой.

– Вот он, видишь?.. Сегодня ночью ты приснишься мне сидящим на этом троне.

– Только с тем, чтобы посадить к себе на колени тебя.

Дома он нашел у себя на столе письмо. Из Александрии.

Сам император сообщал ему, что отец его, садовник Квинт, умер, а мать переселилась неизвестно куда. Диоклетиан просил его примириться с волей богов и не особенно горевать, помня, что пока он, император, жив, юноша не должен считать себя одиноким, так как император никогда не забудет о своем спасителе.

Печальная весть не особенно огорчила Квинтипора. Уж очень далеки были теперь от него отец, мать, император, весь мир. Будто давно прочитанная книга, содержание которой помнишь туманно, твердо зная, что больше никогда не захочешь открыть ее снова.

Где-то в старой мебели заскрипел древоточец. Это не смутило Квинтипора. В деревенском доме Квинта тоже стояла старая мебель, да и в антиохийском священном дворце были заброшенные залы, так что он хорошо знал этого маленького беспокойного демона. Однако в Байях древесный жук был, как видно, особенный. Здесь и древоточец скрипел то же самое, что клекотали тогда ястребки:

– Ти-и-та! Ти-и-та!

…Утром он проснулся оттого, что кто-то выдергивал у него из-под головы подушку. Потом Трулла стала перебирать ему ребра.

– Что ты, бабуся?

– Моя госпожа прислала тебе вот это… Я не знаю… угадай сам.

Старушка положила на одеяло продолговатую коробочку, обтянутую серым шелком. По виду – футляр для пояса. А может, в нем лента? И весит, кажется, не больше обвязанного вокруг нее шнура с печатью.

– Спасибо, Трулла. Я сделаю все, что велит твоя госпожа.

Он сонно глядел на няньку, желая поскорей отделаться от нее. Он знал, что Тита все доверяет ей, и, пожалуй, поэтому недолюбливал старуху. Порой даже ненавидел ее, когда думал о том, что Трулла знает о Тите много такого, что навсегда останется для него тайной.

Правда, сейчас он никакой ненависти не испытывал: ему просто хотелось поскорей открыть шкатулку.

Но Трулла не торопилась уходить. С бесцеремонностью старой прислуги она похлопала магистра по плечу: дескать, тоже слуга, но еще не такой почтенный.

– Благие боги! Что это! Неужто у тебя все тело такое белое?! Белей, чем у нобилиссимы! Надо будет сказать ей. Или она уже знает? А?

Одной рукой Квинтипор обнял подушку, другой закрыл лицо.

– Что? Опять спать? Совсем как моя госпожа. Послала меня к тебе, а сама снова улеглась. Видно, и с тобой можно бы проделать то же, что мы устроили раз с Максентием. Как-то утром пробрались мы с птичкой моей к нему в спальню. Он спит. Тогда мы потихоньку надели ему на руки его военные башмаки с шипами и подняли шум. Он, конечно, всполошился и в кровь расцарапал себе лицо, будто с дикими кошками дрался. Вот смеху-то было!