Текст книги "Золотой саркофаг"

– Прекрати!.. Не об этом речь! – раздраженно прервал император. – Когда я уходил, жрица уже умирала.

– Она долго была при смерти, но ждала тебя, зная, что ты обязательно придешь. Она видела, как ты с ребенком на руках вышел из палатки и сел на коня, она сказала мне, когда ты проехал горы, и, хотя я ничего не слышал, точно определила, когда ты, разыскивая ее, вошел во двор храма. Горячечной рукой она толкнула меня за занавес и прошептала: «Вот он, человек в багрянице!» Я слышал и видел, как ты, положив перед ней ребенка, именем Великой Матери заклинал ее сказать, будет ли твой сын носить порфиру и доживешь ли ты сам до этого. Я до сих пор ясно вижу, как вспыхнул ее уже угасающий взор, и слышу, как шепчут ее бескровные губы.

– Что они шепчут? Вот что: «Если ты сумеешь воспитать его так, что никто, даже он сам, не будет знать, кто его отец, то к двадцати годам он твоею волею облачится в драгоценнейшую порфиру!» Ты это слышал, Бион?

– Да, но я слышал и конец предсказания. Ты ведь тотчас схватил ребенка и выбежал вон и потому не знаешь, что сказала она, когда в глазах ее в последний раз блеснула душа, уже готовая расстаться с телом.

– Говори, Бион! – хрипло приказал император.

– Я уже все сказал. Конец предсказания относится не к ребенку, а к нам с тобой: я похороню тебя в золотом саркофаге, каких уже никогда не будет на этой земле.

– Меня интересует не это, – вскочил император. – Расскажи мне о мальчике!

– Я рассказал все, что знаю, государь.

– Говори!.. Говори: красив ли он, умен ли, хорош ли? Ты должен знать о нем все – ты жил вместе с ним! Неужели ты не заметил, что боги, словно в утешение человеческому роду, возродили в нем Антиноя?.. Говори же, Бион! Неужели ты не понимаешь, чего я хочу? Ведь за шестнадцать лет ты – первый человек, с которым я могу говорить о сыне. Человек! Понимаешь, что это значит?! Нет! Ты не можешь этого понять! Если бы понимал, то непрестанно повторял бы, что у меня есть сын! Да! Есть сын!.. Мой сын! Прекрасный восемнадцатилетний юноша, достойный трона, уже созревший для него!.. Знаешь ли ты, что это за муки, когда отец вынужден отрешить родного сына от всего мира, от матери и даже от самого себя?! Даже во сне не смеет отец произнести его имя, погладить его по щеке, потому что за императором неусыпно следят и в спальне!.. О Бион! Ты видишь, как злы, как беспощадны бывают боги!

Математик был потрясен: на глазах императора блестели слезы. Никто во всей империи никогда не видел повелителя в таком состоянии. Относясь к богам довольно холодно, Бион все же счел нужным заметить, что они творят иногда добро беспощадно суровым способом. Император не спорил. Он признался, что у постели больной жены ему случалось проклинать предвестье небес, но после этого он всегда старался умилостивить богов щедрыми жертвами. «Не знай я все заранее, – думал он в такие минуты, – уже давно пролилась бы, может быть, наша кровь от кинжалов заговорщиков или бунтовщиков, но она лилась бы, по крайней мере, у нас обоих… в жизни, хоть она стала бы короче, мы видели бы больше света и радости. Отец и мать могли бы разделить вместе со своим ребенком его заботы, его звонкий смех, его умилительные слезы, которые быстро появляются и так же быстро высыхают…» Дорого, слишком дорого пришлось заплатить за божественное предвещание, но и плодов эта жертва принесла немало. Она послужила основой для восстановления империи. Ради неведомого будущего он не стал бы растрачивать в изнурительных трудах лучшую пору своей жизни и не приблизил бы тем самым свой преждевременный закат. Не взвалил бы, подобно Атланту[98]98
  Атлант – в греческой мифологии титан, держащий на своих плечах небесный свод.


[Закрыть], себе на плечи заботы и горести сотен миллионов людей неизвестно ради чего. Он трудился, как усердный ремесленник, решивший оставить сыну богатую мастерскую, или как крестьянин, желающий передать ему хорошо налаженное хозяйство. Да! Он больше не скрывает от Биона, что после предсказания все его боевые походы, все изданные им законы служили именно этой цели! Римская империя укрепилась и обрела спокойствие только потому, что где-то, в далекой далматской деревне, рос мальчик по имени Квинтипор, которому боги к двадцати годам обещали порфиру.

– Осталось два года, Бион! – развел император руками. – И тогда ты можешь уложить меня в свой золотой саркофаг. Я страшно устал и держусь только этой надеждой.

Бион пожелал императору долгих лет жизни, «хотя бы потому, – усмехнувшись, добавил он, – что это и в моих интересах». От мальчика действительно можно ждать многого, но необходимо помнить, что первое время он рос среди капустных грядок на огороде, а потом среди книг в библиотеке старого ученого. Он, несомненно, будет дельным и милосердным правителем, но есть опасность, что он, скорей, способен написать о войне хорошую эпическую поэму, чем выиграть достойную такой поэмы войну.

Император ответил, что даже после того, как старые солдаты, то есть он сам и Максимиан, уйдут на бахчи сажать арбузы, при новом августе останутся два превосходных полководца – два цезаря. На Констанция и Галерия он всегда сможет опереться.

– Если, конечно, их услуги еще понадобятся, – продолжал он, мечтательно улыбаясь. – Может быть, это тебя удивит, Бион, но я, император-солдат, могу вообразить себе мир таким, как представляет его твой друг… Лактанций, кажется? Зачем Римской империи новые войны? И найдется ли завоеватель, который дерзнул бы поднять руку на эту империю? Оттого-то я и рад, Бион, что ты называешь моего сына книжником. Мне надлежало остаться невежественным солдатом, чтобы он пожинал мир там, где я проливал кровь. Его мать, бедняжка, будто предчувствовала судьбу сына, когда нарекла его Аполлонием – еще до его рождения она видела во сне своего мальчика, окруженного ярким сиянием. Да! Мой сын уже может служить музам и богу света. А я был слугою Марса, бога войны.

Потом император спросил, нет ли у Биона какой-нибудь просьбы: он хотел бы достойно отблагодарить ученого за все, что тот сделал для сына, оказав этим огромную услугу ему, Диоклетиану, и как императору и как отцу Он мог бы назначить Биона правителем любой провинции или, еще лучше, оставить его при дворе в любом чине, какого он сам пожелает.

Бион ответил, что не чувствует в себе способностей правителя и дворцовый воздух тоже ему не по нраву Он просит отпустить его в александрийскую библиотеку: под старость человека, вполне естественно, тянет туда, где расцветала его юность.

Император согласился, правда, не особенно охотно: слишком Александрия далеко!

– Мне не с кем будет даже побеседовать о сыне, когда ты уедешь.

– А Квинт, государь?

– Квинт не знает главного.

Диоклетиан рассказал Биону, что они с Квинтом земляки, односельчане, что в начале его правления во всем войске не было более преданного ему центуриона, чем Квинт. Однажды он спас Диоклетиана от верной гибели, и только ему император мог доверить своего сына. Из храма Великой Матери Диоклетиан привез ребенка прямо к Квинту, стоящему тогда со своей центурией в Пессине, и объявил, что поручает ему с женой, как людям, безусловно, честным, сына погибшего солдата, которого они должны выдавать за своего, чтобы никто на свете, не исключая и самого мальчика, не знал, что он им не родной. Если эта тайна будет нарушена, их ожидает смерть. Он повелел Квинту и его жене немедля отправиться в их родную деревню Диоклею и воспитывать там ребенка, пока император не пришлет за ним. Они уж давно плыли на корабле в Иллирию, когда в войсках распространился слух о гибели императорского сына. Возможно, что слух этот так и не дошел до стариков: ведь в те годы людей больше занимали войны, а такие вещи быстро забывались. Император не сомневается, что супруги сохранили тайну, даже не пытаясь доискаться до истины. Это простые, честные люди, твердо знающие свой долг.

– А мать ребенка, августа?

Император с горячностью объяснил: именно от матери нужно было с особой тщательностью хранить тайну. Материнское сердце неимоверно страдало от утраты ребенка, знать же, что сын жив, и относиться к нему как к чужому было бы августе совсем не по силам.

– А ты, государь?

– Я и сам боялся, что не выдержу. Шестнадцать лет не навещал сына, лишь бы не отдать его во власть злого рока.

– А теперь?

– Теперь пришло время вызвать его к себе и самому присматривать за ним. Близок день, когда он взойдет на престол. Я хочу, чтобы он, прежде чем облечься в порфиру, привык бы к ней, потрогал ее.

– Именно этого я и боюсь, – признался Бион.

Диоклетиан отрицательно покачал головой. Он вызвал сына не для того, чтобы предательской лаской погубить его. Он хочет подготовить его к правлению государством… Нынче вечером, впервые после шестнадцати лет увидев сына и почувствовав себя отцом, он проявил излишнюю слабость. Впрочем, если бы он даже стал ходить на голове или, стоя на крыше дворца, окликать звезды, – и это не было бы с его стороны несдержанностью. Но сын садовника больше не почувствует в нем отца. С завтрашнего дня император будет повелевать своему рабу.

– Ну а Квинта с женой, – продолжал Диоклетиан после некоторого раздумья, – все-таки лучше удалить.

Он отправит их в Салону – пусть приведут в порядок дворцовый сад над развалинами их родной деревни, разрушенной землетрясением.

Теперь к Биону снова обращался император. Математик преклонил колена и ушел довольный тем, что сумел ответить императору, когда тот хотел его отблагодарить. Если повелитель изгоняет даже не подозревающих о тайне Квинта и Саприцию, то тем благоразумней ему самому отойти в сторону.

11

В большом триклинии Максимианова дворца, где был накрыт стол для всей августейшей фамилии, свет горел еще дольше, чем в рабочем кабинете императора. В начале ужина, однако, казалось, что, когда дойдет очередь до фруктов, есть их будет некому.

Обычное перед трапезой возлияние вином, водой, медом и маслом совершил от имени всего семейства Максимиан. Золотая надпись на передней грани мраморного алтаря предназначала большую и лучшую часть жертвоприношений Юпитеру.

Но вместо приглашенного на пиршество царя богов и смертных явилась незваная богиня Дискордия, поначалу никем не замеченная. Вежливо, но холодно поздоровавшись, все молча сели за стол. Закуску съели, не проронив ни слова. Так же молча подняли бокалы, когда август, встав из-за стола и отплеснув из кубка немного вина на мозаичный пол, провозгласил:

– Да пошлют великие боги благодать всему нашему семейству!

Только Максентий, сидевший в конце стола, против отца и рядом с Титаниллой, отозвался на этот тост:

– Да не забудут они и тех, кого еще нет с нами!

И для того, чтобы хоть Титанилла не поняла его превратно, Максентий, толкнув ее под столом коленкой, пояснил:

– Это я насчет своих будущих мамаш… Любопытно, какую же все-таки старик выберет. Спроси он меня, я посоветовал бы квадскую девицу… Дешевле обойдется: меньше расходов на краски… И без того рыжая.

Максимиан, сидевший между Валерией и Теодорой, старался развлечь дам последними римскими сплетнями. Он рассказал, что платья из прозрачных косских тканей носят теперь уже не только женщины легкого поведения, но и жены римских сенаторов. Говорят, одна матрона, по имени Нигрина, коротко остригла волосы и ходит в мужской одежде. А на форуме народ устроил настоящий триумф одной брачной паре за то, что мужчина женился в двадцать пятый раз и был у своей новой жены сорок шестым мужем. Эта новость вызвала некоторое оживление. В конце стола ее встретили громкими возгласами. Однако Валерия, будучи второй женой восточного цезаря, вся залилась краской, а Теодора потупила взор и лишь украдкой поглядывала в сторону Констанция. Она видела, как дрогнули его губы, и знала, что при этом он вспомнил Елену.

Когда августу надоело развлекать женщин, он заговорил о делах государственных. Мало того что моровая язва опустошила целые провинции: в западной империи распространилась мода на самоубийство. Один центурион из личной гвардии Максимиана похвастался, что убил в Африке необычайного зверя – камилопарда, похожего и на верблюда и на барса; а когда август усомнился в правдивости этого сообщения, центурион у него на глазах закололся кинжалом. Но это еще куда ни шло. А вот зачем центурионов слуга, увидев хозяина мертвым, бросился в Пад[99]99
  Пад – прежнее название реки По в Италии.


[Закрыть], это совсем непостижимо. Старые и малые, женщины и мужчины, безо всяких видимых причин, отказываются от жизни.

– Но среди них не найдешь ни одного безбожника! – стукнул кулаком по столу Галерий. – Кажется, скоро во всей империи никого, кроме христиан, не останется.

Максимиан подтвердил его опасения, рассказав, что на пути в Антиохию им попалось село, где были одни оборванцы-христиане.

– И властитель не повелел тут же всех их повесить? – запальчиво промолвил Галерий.

– Какое! Он приказал выдать им хлеба и одежду. А нынче вечером, когда мы уходили с форума, они кричали и размахивали руками уже здесь. Я узнал их главаря.

– Ничего не понимаю! – тряхнул головой Галерий. – Властелин – самый мудрый человек на свете, и все-таки находятся люди, способные ослепить его рассудок.

Максимиан рассказал историю отстранения придворного врача. Услыхав, что Синцеллий женат на дочери Тагеса, Галерий воодушевился.

– Ну тогда все в порядке! Тагеса я хорошо знаю: уж он-то добьется, чтобы безбожникам стало жарко. А властелин с ним считается.

– Так-то оно так, да беда в том, что повелитель уж стар, а вы трусливы!.. Спросил бы он меня, какая тут нужна политика! – горячо воскликнул Максентий, потрясая кулаком в воздухе.

До сих пор Констанций не участвовал в разговоре, желая избежать ссоры с Галерием. Но молокосос в конце стола вывел его из терпения.

– Опоздал ты, малыш, со своей политикой, да и родиться тоже опоздал лет на сто, – сухо заметил он. – Сто лет тому назад ты, пожалуй, мог бы с пользой послужить империи: тогда еще имело смысл показывать варварским вождям кулак.

Побагровевший Максентий вопросительно посмотрел на отца. Тот, насупив брови, приказал ему молчать и сам вступился за сына.

– Нет, мой цезарь, кулак никогда не выйдет из моды. И я очень рад, что сын мой хорошо знает, для чего он и кому надо его показывать.

Галерий, тоже весь красный от возбуждения, загрохотал:

– Я тоже не боюсь за тебя, мой мальчик. Ты будешь неплохим гладиатором.

– Я? Гладиатором?! – разъярился Максентий, никак не ожидавший обиды с этой стороны.

– Ну, ну, малый, не больно брыкайся! Не только ты, я тоже, да и все мы сделаемся гладиаторами, коли властелин пожелает. Ведь все мы у него на ладони, и он может повернуть ее вниз, когда ему заблагорассудится. И кто знает, не решит ли он в один прекрасный день, что ему нужны одни христианские цезари… Разве не так, Констанций?.. На всякий случай, я уже приглядел себе другое занятие. Есть у меня знаменитый колесничий, тысячу призов выиграл на ристалищах. Вот вернусь домой, буду брать у него уроки… Что ты на это скажешь, Констанций?

– Да, вижу, вас сильно увлекло состязание, – пожал тот плечами. – Только мчитесь вы по скользкой дорожке.

Присутствие богини Дискордии становилось все ощутимее. Титанилла отошла подальше – в оконную нишу. Встала лицом к небу, спиной к собранию.

Привратник впустил перепуганную служанку, которая, вбежав, повалилась в ноги Теодоре, потом что-то залепетала ей на ухо. Теодора в растерянности поднялась с места.

– Что случилось? – в один голос спросили отец и муж.

– Минервина исчезла! Обыскали всю Антиохию – нигде нет.

– А кто это? – заинтересовался август, услышав женское имя.

– Няня Фаусты.

Константин, не выдержав отцовского взгляда, низко опустил голову. А Максимиан, глядя на сына, захохотал и погрозил ему пальцем.

– Нянька? Ну-ну!

Максентий побагровел от злости. Вцепившись руками в край стола, он проговорил нарочно громко:

– Я все-таки твой сын, отец! А в нашем роду не принято заводить себе любовниц среди челяди… ни во дворце, ни в таверне.

Наступила тишина, такая, что все слышали, как глубоко вздохнул Констанций. Но больше ничего не произошло. Только Константин резко отодвинул бокал.

Чтобы хоть чем-нибудь прервать зловещую тишину, Максимиан поднял свой кубок:

– За благоденствие отечества!

Потом он обратился к женщинам:

– А это уж ваше дело. Сами как-нибудь уладите. Мы-то вам не няньки.

Теодора в нерешительности смотрела на мужа.

– Пойдем, я провожу тебя, – с готовностью вскочил он.

Константин и Валерия тоже встали из-за стола.

– А ты, цезарь, не пойдешь с нами? – спросила Валерия.

Тот уставился на жену в недоумении. Что это с ней? За все время, пока он здесь, она впервые заговорила с ним сама.

– Нет, – отрезал он, – пускай с тобой пойдет Титанилла.

Однако Валерии пришлось довольствоваться компанией семьи Констанция. Девушку не отпустил Максентий. Вцепившись в нее, как упрямый ребенок, он стал просить:

– Подожди. Я хочу сыграть с тобой в коттаб!

Титанилла была не в духе. Притворившись, что ее одолевает сон, она ответила:

– Я не хочу! Не стоит!

– Еще как стоит! Вот увидишь! – уговаривал Максентий. – Клянусь поясом Венеры, будешь довольна! Такой ставки ты еще никогда не выигрывала!..

Видя, что уговоры не помогают, он пожаловался Галерию:

– Цезарь! Твою дочь нужно выпороть. Она не хочет играть со мной в коттаб… Конечно, будь здесь Варанес, ее не пришлось бы долго уговаривать.

Цезарь пристально посмотрел на дочь.

– Ты исполнишь его желание! Понятно?

Титанилла поняла приказ. Отец был единственным, чьей воле дикая нобилиссима подчинялась беспрекословно, не в силах противостоять зеленым глазам волопаса.

Прислужники уже установили коттаб. Это была древняя игра, выдуманная когда-то от нечего делать пастухами; со временем усовершенствованная, она проникла и в высшие круги. Пирующие, играя в коттаб, проверяли, до какой степени Вакх[100]100
  Вакх – в античной мифологии одно из имен бога виноградарства Диониса. Со II в. до н. э. празднества в честь Вакха приобрели в Риме характер оргий (вакханалии).


[Закрыть] уже возобладал над ними. Трезвые в эту игру не играли, а у очень пьяных ничего не выходило. Посредине большого плоского блюда укреплялся вертикальный стержень с равноплечным подвижным рычагом наверху. На рычаге, как на весах, подвешивались два кубка, под которыми ставились бронзовые статуэтки – обычно нимфы и сатира или Эрота и Психеи[101]101
  Эрот – в греческой мифологии бог любви. Ему соответствует римский Амур или Купидон. Психея – в греческой мифологии олицетворение человеческой души. Изображается в образе бабочки или девушки. Любовь Психеи и Эрота – распространенный сюжет произведений искусства.


[Закрыть]. Играющие брали в рот как можно больше вина и пускали струю вверх, стараясь попасть в кубок. Выигрывал тот, чей кубок перетягивал, коснувшись головы стоявшей под ним фигурки.

Вместо обычных в этой игре статуэток Максентий предложил Титанилле Эрота и Антероса. Бог любви сильно натянул свой лук, а бог взаимности широко распростер руки, словно готовясь взлететь.

– Ну, выбирай: который твой?

– Вот этот, что рвется в небо.

– Так и знал! – воскликнул Максентий, ущипнув нобилиссиму за руку. – Я как раз тебе его и предназначал… Но ты даже не спрашиваешь, на что мы играем?

– Мне все равно, – ответила девушка, отдергивая руку. – Ты прекрасно знаешь, что я не плачу проигрышей.

– Моя ставка – я сам. А если проиграешь ты, пусть платит твой отец. Идет?

– Клянусь светильником Минервы, я заплачу сполна, – подхватил цезарь. – За Галерием не пропадет!

Титанилла взглянула на отца: судя по голосу, цезарь изрядно захмелел. Он пододвинул свое кресло вплотную к августу и, навалившись локтями чуть не на середину стола, огромный, как гора, почти совсем его загородил: из-за плеча Галерия виднелась лишь макушка завитого парика. Это напомнило девушке с детства знакомые картины: вот так же, навалившись на стол и плотно прижавшись друг к другу, беседовали подвыпившие солдаты в грязных полевых тавернах. Отец обычно запускал в них жезлом, считая, что в таких беседах солдаты затевают какой-нибудь разбойничий налет, а то и новый заговор.

– Ну, можно начинать? – потянулся за своим бокалом Максентий. – Значит, выигрывает тот, чей кубок скорее наполнится.

– Нет! – запротестовала Титанилла. – Начну я. Все равно ты меня обгонишь. Ведь у тебя во рту вместится гораздо больше вина, чем у меня.

– Зато я и проглочу больше, – рассмеялся Максентий. – Впрочем, не буду спорить: начинай ты. Мне просто не терпится, моя прелесть, увидеть тебя хоть раз по-настоящему пьяной.

Смерив принцепса ненавидящим взглядом, девушка вырвала у него бокал, набрала полный рот вина и с намеренной неловкостью пустила струю так, что все вино оказалось на голове и на плечах у Максентия.

– Теперь буду подставлять рот, чтобы зря не пропадало, – заметил он, стряхивая жемчужные капли.

Титанилла захохотала.

Мало-помалу игра увлекла ее, особенно после того, как ей несколько раз подряд удалось попасть в кубок. Между тем она украдкой поглядывала на отца, и, хотя цезарь с августом разговаривали почти шепотом, чуткий слух ее улавливал отдельные слова, особенно произнесенные отцом.

…Безбожники… враги отечества… для них нет ничего святого… Констанция на первом дереве… Заодно и сына… Истребить… Прежде всего империя, а не император… Сброд… Война и только война… Тот, в чьих руках армия… Это поручим Тагесу… Только старые нравы… Если мы сохраним единство…

Единство было полное: голова с париком набекрень совсем склонилась на плечо великана, обнявшего августа. Максимиан звонко чмокал цезаря в разгоряченные вином щеки. Глядя на них обоих, Титанилла покатывалась со смеху. Ей теперь казалось, что она ничуть не боится отца. Она даже послала отцу воздушный поцелуй, но тот не глядел в ее сторону. Девушка хотела крикнуть ему что-нибудь приятное, но язык не слушался. Тогда она решила подойти и сказать, что она гордится своим сильным исполином-отцом. И еще она хотела попросить его, чтоб он взял ее на руки и поднял к самому небу: она сорвет оттуда луну и убежит в деревню к бабушке Ромуле, а там утопит луну в колодце, чтоб проклятая больше не пугала ее.

Но как только Титанилла сделала первый шаг, у нее подкосились ноги, и она упала в объятия Максентия.

– Ах, это ты, мальчик? – пробормотала она. – Покажи мне еще раз свою руку… красивая. А волосы… какие пышные волосы!..

Максентий усадил ее в кресло.

– Ну, девочка, упилась-таки как следует! – хохотал он. – Теперь смотри!

И принцепс опрокинул себе в рот целый бокал, так что у него щеки раздулись, чуть не лопнули. Высоко задрав голову, он выпустил сильную струю, и все вино до единой капли угодило в кубок. Полный сосуд быстро пошел вниз, на голову бронзовой статуэтке. Стрела сорвалась с лука Эрота и, звеня, впилась в предназначенное для нее отверствие в груди Антероса. Смертельно раненный бог взаимности схватился за древко, словно желая всадить еще глубже смертоносное оружие бога любви.

– Вот это ловко! – забасил Галерий, обернувшись на звон бронзы, и поднял свой кубок, приглашая Максентия выпить.

Принцепс обнял Титаниллу за талию и, скорее, поднес, чем подвел ее к отцу.

– Значит, платишь, цезарь? – спросил он, слегка запыхавшись от усилия.

Галерий, смеясь, обратился к совсем осовевшему Максимиану:

– Правда, сын твой не совсем Парис[102]102
  Парис – в греческой мифологии сын царя Трои Приама.


[Закрыть], но взгляни на эту девушку! Разве такая не заслуживает, чтобы ради нее еще раз сожгли Трою!.. Ну-ка, поцелуйтесь, дети!

– Нет! Сначала я! – вдруг оживился август и поцеловал Титаниллу в обе щеки. – Вот это – поцелуй отца, а это – поцелуй союзника.

Девушка минуту бессмысленно смотрела на него, потом закрыла глаза. И когда Максентий впился в ее губы своими липкими губами, она уже крепко спала. Принцепс, хлопнув в ладоши, потребовал паланкин, но Галерий отменил приказание, недовольно проворчав:

– Эх ты! Боишься надорваться, что ли, подняв такую пичужку?!

Завернув дочь в свою пурпурную мантию, цезарь унес ее домой. Звезды уже прятались за багровеющей завесой неба, и только Венера смеялась еще своим серебристым смехом, весело взирая на предрассветную землю.