Текст книги "Золотой саркофаг"

32

Четыре дня они не виделись. Хоть на долю Квинтипора дождя, луж и ветра досталось гораздо больше, заболела все– таки Тита. Трулла уложила ее в постель, поила отваром шандры и приносила ей посылки от юноши.

Розовые овальные и фиолетовые витые ракушки, выброшенные во время шторма из глубин морских. Большие красные смоквы – у одной кожица лопнула, и она казалась надкушенной; только эту Тита поднесла к запекшимся губам, высосала немного сладкой влаги оттуда, где, как она думала, были следы зубов, а остальные отдала Трулле. Букеты красных, белых и синих ягод средь желтых листьев, – они живо напоминали девушке кусты вокруг их убежища за руинами дворца. Розовые восковые таблички – их накопилось так много, что девушка еле удерживала всю стопку одной рукой.

– Вышвырнуть бы их вместе с тем, кто их посылает, – проворчала нянька.

– За что ты на него злишься, старая Парка? – закашлялась девушка.

– За то, что он не уберег тебя, золотой мой цветочек.

Тита приподнялась в постели.

– Смотри, Трулла: если ты еще хоть раз скажешь что-нибудь подобное, я разобью вот эту чашку с шандровой бурдой об твою голову и, как есть, вся в поту, выбегу на улицу… Хочешь?

– Так, может, впустить его к тебе, мой светик? – осклабилась Трулла. – Бежать за ним недалеко – не в Александрию. Все время здесь, у твоего порога, торчит: думает, будто ты померла, только я ему не говорю. Как пить дать, он и меня расцелует, коли впущу.

– Ну, хорошо, – откидываясь на подушки, уже спокойно промолвила девушка. – Но впускать его не надо: еще заразится.

– Может, передать ему что?

Тита взяла ягоду шиповника из букета, раскусила ее и протянула одну половинку няньке.

– Скажи ему, что я послала… Коралл от дурного глаза.

Потом взяла стопку восковых таблиц и стала читать. Читала до тех пор, пока не запомнила все наизусть.

 
Росою кропящая Эос
В яркой шафранной тунике
На скакуне своем белом
Уж не предшествует солнцу:
Даже ее огорчило
Исчезновение Титы.
Отныне Цветок Граната
Не утренней свежей росою —
Слезами лицо умывает.
 

«Бедный мальчик!» – улыбнулась она и положила таблички под подушку Только одну прижала к сердцу – ту где говорилось об Острове блаженных[183]183
  Остров блаженных (Элизиум, или Елисейские поля) – загробный мир для праведников, где царит мир и покой.


[Закрыть]:

 
В кружевах пены безбрежного моря,
Там, где с шипением гасит во влаге
Факел багряный свой Гелий[184]184
  Гелий (Гелиос) – в греческой мифологии бог Солнца.


[Закрыть] бессонный,
Плавает в волнах Остров блаженных.
Но, о горе! Туда попадают
Только умерших бесплотные тени!
Солнце и то средь лугов этих тучных,
Вечно цветущих в благоуханье,
Только когда умирает, садится.
 

Она так долго твердила эти стихи про себя, что даже во сне не могла от них отделаться. Но именно сон придал ей смелости и помог преодолеть рассудочность яви. Головной повязкой своей и золотым цветистым поясом она связала Гранатовый Цветок по рукам и ногам, вскинула его на плечи, как ягненка, и пошла. Шла, шла, пока не очутилась у самого края земли, где Атлас подпирает плечами небо. Гигант был явно не в духе: он ничего ей не ответил на ее вопрос о том, в какой стороне Остров блаженных. Но молчание Атласа не смутило девушку; она предложила ему смокв, присланных Гранатовым Цветком, и, еле дотянувшись, погладила ему щиколотку, сказав, что ей очень его жаль и что она на его месте давно бы освободилась. «Скажи как?!» – воскликнул гигант. «Очень просто, – отвечала она. – Я продавила бы небо головой, и все тут!» Гигант расхохотался, потом спросил, кто она такая и что несет. «Я – маленькая Тита, – объяснила она, – и хочу поселиться на Острове блаженных с этим вот ягненком». – «Тогда тебе тоже придется продавливать головой небо», – подмигнул ей великан и шепнул, что Остров блаженных не на западе, а на востоке.

Она повернула обратно. Шла, шла по горам, по долам днем и ночью, так что ноги стерлись чуть не до колен. Наконец, подошла к небольшой хижине с золотой надписью на воротах: «Остров блаженных». Ворота были заперты. Она заплакала, а ягненок жалобно заблеял. Тогда ворота открылись, и вышла змеевласая Медуза[185]185
  Медуза – в греческой мифологии одна из трех горгон, которой Персей отрубил голову и отдал Афине, прикрепившей ее на своем щите.


[Закрыть]. Зашипев, спросила, что им тут надо. Тита засмеялась, так как по голосу узнала в Медузе свою бабушку Ромулу. В ответ бабушка тоже рассмеялась и распахнула ворота настежь со словами: «Входи, моя девочка, вместе с этим мальчиком, а я закрою ворота и больше уж никого-никого не впущу!» – «И Максентия?» – спросила Тита, на что бабушка достала из-под фартука большую лопату, какими сажают хлебы в печь, и обещала загнать принцепса этой лопатой в печку, пусть только посмеет сюда явиться.

– Ты всю ночь бредила, плела какую-то несуразицу, – сказала утром Трулла. – Вижу: без настоящего лекарства твоя жаба не пройдет.

Старушка достала откуда-то сушеную ящерицу, растолкла ее на пороге храма Эскулапа деревянным пестом в деревянной ступе, сняв при этом с пальца железное кольцо, которое в болотистых местах нужно носить от малярии. Размешав порошок в сыром яйце, она стала давать это лекарство больной. Оно помогло. Впрочем, поднять Титу на ноги помогло, наверное, и письмо Галерия, привезенное курьером из Сирмия. Привез он также несколько отрезов набивного шелка, которые Трулла тотчас принялась развертывать, не дожидаясь, пока Тита прочтет письмо до конца. Особенно понравился няньке шелк с изображением Гименея[186]186
  Гименей – в античной мифологии бог брака. Изображался нагим юношей, с гирляндами цветов и факелом в руке.


[Закрыть] – бог, в окружении пляшущих эротов, гасит свой факел перед брачным ложем с опущенными занавесками.

– Повидала я на веку своем не одно брачное ложе, – в восторге заговорила Трулла, – а такого еще не доводилось. На такое, пожалуй, и я бы не прочь. Да поможет мне продлевающая годы Анна Перенна!..[187]187
  Анна Перенна – в римской мифологии богиня наступающего нового года.


[Закрыть] Взгляни, золото мое, какая прелесть!

Тита, мельком взглянув на узор, сказала, что, правда, красиво. А сама напрягала память, стараясь вспомнить, как же зовут другого бога, тоже освящающего ложе, о котором толковала тогда копа из «Маслины».

После обеда Тита с Квинтипором были уже за развалинами дворца. Они держались за руки, но говорили мало. Каждый видел, что другой измучен, бледен, и боялся произнести слово, которое могло причинить сердцу боль. Юноша смущался и робел, будто всю смелость потратил на стихи. Только раз взгляд девушки задержался на губах Гранатового Цветка, но она подавила проснувшееся было желание.

– Как тихо! – почти шепотом проговорила она. – Даже страшно ступать по земле: словно кого-то разбудить боишься.

Ни бабочек, ни ящериц уже не было. Ураган вырвал одно дерево с корнем и сильно растрепал кусты. На одном из них висело разоренное ветром гнездо с пурпурно-золотистыми перышками. Девушка взяла одно, повертела в руках и бросила на сухую листву.

– Кончились дни Алкионы, – спокойно сказала она.

– Кончилось лето, – откликнулся юноша.

Немного отстав, он поднял брошенное Титой перо и спрятал его в пояс.

Они еще раз внимательно осмотрели все вокруг: оба словно предчувствовали, что навсегда прощаются с этими местами.

Когда они спустились к морю, разговор их совсем замер. Тита выглядела очень усталой. Квинтипор взял ее под руку; так, молча, дошли они по берегу до первой виллы. Тита осторожно высвободила руку.

– Не сердись, Гранатовый Цветок: здесь уж нельзя, ты ведь знаешь.

Юноша, совсем оробев, решил больше не беспокоить девушку. Без приглашения он уж, во всяком случае, не пойдет ее навещать! По крайней мере, сегодня… Однако не прошло и получаса, как он отправился к ней. На полпути они встретились. Тита, видимо, обрадовалась; глаза ее сияли почти так же весело, как и раньше.

– А я уж хотела посылать за тобой, Гранатовый Цветок. Ты проводишь меня к честнейшему и обходительнейшему Септуманию? Купишь мне ножницы, которыми я, конечно, больше не обрежусь вот так?.. Смотри, что я натворила.

Она протянула ему левую руку с порезанным пальцем. Поцеловать его он не осмелился – вдруг здесь тоже нельзя! – а только слегка на него подул.

– А теперь не больно? Правда, маленькая Тита?

– Правда, – ответила она, покраснев, и обмотала палец шелковой лентой.

На рынке у доски объявлений шумела толпа.

– Что там такое?

– Если хочешь, пойдем посмотрим, маленькая Тита.

Когда они подошли, толпа начала уже редеть. Одетые в шелка смеялись; портной в зеленом фартуке, горько вздохнув, заметил, что лучше бы снизили налоги; а пожилой носильщик с лямкой на шее, вызвав общее одобрение, добавил:

– Или принимали бы баб в счет налога. Тогда наш брат не только погасил бы недоимки, а еще и вперед бы заплатил!

На доске был вывешен эдикт Диоклетиана в защиту чистоты семейных отношений, затрудняющий развод.

– Ну-ка, прочти, Гранатовый Цветок, – попросила девушка. – У меня после простуды глаза болят. К тому же ты еще ни разу ничего мне не читал… Сколько из того, что мы задумали, так и осталось невыполненным!

Квинтипор начал читать:

– «Для тех, кто тверд в благочестии и вере, ясна необходимость уважать и богобоязненно блюсти все объявленное римскими законами священным. Ибо нет сомнения, что бессмертные боги будут и впредь, как были доныне, благи и милостивы к римскому народу, если все станут вести мирный и благопристойный образ жизни под крылом нашим. Ибо сохраняет нас лишь то, что свято и достойно почитания, и Рим волею богов вознесен столь высоко за то, что возвел в закон почитание благочестия и целомудрия. Поскольку древнее наше право объявило брак священным и поставило его под защиту богов…»

Тут Тита прервала Квинтипора, заявив, что у нее сильно разболелась голова, видимо, от недосыпания, а может, и оттого, что болезнь не совсем прошла. Она попросила юношу проводить ее домой и не сердиться, что покупку ножниц поручит не ему. В таких вещах Трулла разбирается все-таки лучше. Но, если он хочет, можно пойти в лавку вместе, только в другой раз.

Она действительно сильно побледнела; взгляд ее потускнел. Они пошли обратно.

Проходя мимо одного дома, услышали рыдания. Плакальщицы, стеная, выкликали обычные причитания по покойнику.

– У меня тоже умер отец, – тихо промолвил Квинтипор.

Он вовсе не рассчитывал на сочувствие девушки, хотя вспомнил, что старый Квинт однажды говорил ей любезности, а белая ручка Титы гладила щетинистый подбородок садовника. Просто напев причитания немного взволновал его, и он подумал: «Наверно, так же рыдала Саприция, когда закрылся единственный глаз ее мужа».

Тем неприязненней прозвучал для него ответ девушки:

– Умер отец? Я тебе завидую, Гранатовый Цветок.

Но он сразу сообразил, что у Титы начинается бред. Не раздумывая о том, что можно и чего нельзя, он крепко прижал к себе ее руку и скорее понес, чем повел девушку домой. Она не протестовала, да вряд ли и могла бы, так как была почти без сознания. Он сдал ее Трулле на руки, велев сейчас же уложить ее в постель помягче и потеплей. Нянька, зло усмехнувшись, набросилась на него:

– Не суйся не в свое дело! Тоже указчик нашелся! Только не хватало у тебя спрашивать, в какую нам постель ложиться! Верно, золотая моя птичка?

Но девушка не отвечала, безжизненно повиснув на руках у няньки. Словно даже тот остаток сознания, который до сих пор помогал ей держаться на ногах, покинул ее.

На другой день Квинтипора разбудили очень рано. А он часто просыпался от дурных сновидений и крепко заснул только на рассвете. Ему приснилось, что Квинт в одежде ликтора бьет его по спине железной палкой, но ему не больно. Будто это не палка, а цветущая апельсиновая ветка.

– Что случилось, Трулла? – Встрепенулся он, заслышав стук в дверь.

Но это была не Трулла: ему ответил мужской голос. Открыв дверь, он увидел ликтора. Кумский префект приглашал юношу к себе и прислал за ним носилки.

– Носилки? Мне? – удивился Квинтипор.

Римские законы строго регламентировали, кому и что дозволено; невольнику, будь он хоть в самой высшей должности, носилки не полагались.

– Если ты – Квинтипор, магистр священной памяти, тогда – тебе.

Возвратился он уже вечером, тоже на носилках, приказав отнести себя прямо к Тите.

– Еде ты только пропадаешь! Я избегалась, ища тебя по приказу нобилиссимы. Теперь сам за ней беги. Она ждет тебя внизу на большой аллее, на скамье с львиными головами, самой ближней к морю.

Квинтипор не побежал, а полетел, словно на ногах у него, как у Меркурия, выросли крылья. Встречные не мешали: их не было. Недавний ураган спугнул и людей-мотыльков, и людей– зимородков; все разъехались.

Девушка еще издали замахала ему рукой. Она была в пеплуме[188]188
  Пеплум – праздничная одежда римлян (широкое платье без рукавов).


[Закрыть], которого Квинтипор еще ни разу на ней не видел: точно такого же цвета, как то одеяло, под которым он впервые встретил девушку в антиохийском священном дворце.

– У тебя, я вижу, прекрасное настроение, Гранатовый Цветок, – протянула она руки ему навстречу– Нет, нет! Сейчас ничего не говори. Потом. Солнце уже село на гору – видишь? Помоги мне смотреть и погладь мне руки… Обеими руками. Согрей, как тогда.

Море отливало пурпуром, как пеплум Титы. Порой оно вздрагивало, будто вздыхая, и гнало к берегу барашки – эти предвестники близкого прилива. Ни одна лодка не бороздила его шири; только далеко-далеко, там, где вода сливалась с небом, за сизой дымкой еле различались корабельные паруса.

Быстро стемнело; солнце скрылось. Края большой черной тучи засеребрились: уже поднималась луна.

Рука Титы вздрогнула. Девушка тесней прижалась к Квинтипору, пряча руку между его горячими ладонями.

– Поцелуй меня, Гранатовый Цветок! – Обратила она к нему свое лицо и закрыла глаза, полные серебряных лунных блесток– Поцелуй меня крепко-крепко!

Юноша оторвался, только когда почувствовал на губах вкус соли. Он испуганно откинул голову. Из-под опущенных ресниц Титаниллы струйками текли слезы. Впервые за все время их знакомства!

– Ты… маленькая Тита… ты – плачешь? – Схватил он ее за худенькие плечи. И почувствовал, что вся она содрогается от судорожных рыданий. – Милая маленькая Тита, посмотри на меня!

Девушка открыла глаза. Слезы лились из них неудержимо, но все-таки она улыбалась.

– Спасибо, Гранатовый Цветок!

– За что, маленькая Тита?

– За то же самое, за что ты благодаришь меня в последнем стихотворении. Слушай, я изменила в нем только женский род на мужской:

 
Благодарю за то, что ты на свете!
Благословляю час, когда ты озарил
Своим сияньем этот скорбный мир.
Благодарю, что руку протянул
И стать позволил мне твоею тенью!
 

Неожиданно Тита перешла на шепот. Схватив руку юноши, она показала на небо:

– Смотри, смотри!

Лунный диск, бледный, словно от испуга, оказался между двух облаков. Одно напоминало длинного крокодила с разинутой пастью, другое – вздыбленного льва.

– Нет, не смотри! – воскликнул юноша и насильно повернул к себе лицо девушки. – Лучше послушай меня. Я скажу тебе радостную новость…

Он быстро поднялся и, выпрямившись, встал перед девушкой.

– Сегодня император освободил меня. По всем требованиям закона. Кумскому префекту было велено сообщить мне об этом. Диоклетиан подарил мне дворец в Риме на Виа Номентана и пожаловал мне звание всадника с трабеей[189]189
  Трабея – белая тога с пурпурными полосами, являвшаяся праздничной одеждой знатных римлян.


[Закрыть] и перстнем. Теперь я могу при всех брать тебя за руку, маленькая Тита.

Опустившись к ее ногам, он хотел было преклонить голову к ней на колени. Но Титанилла вдруг сама упала на колени, прижалась к нему и, заливаясь слезами, сказала:

– Я… Гранатовый Цветок… я… теперь открою тебе… душу. Я еще в Антиохии… стала… невестой… Максентия. Завтра за мной прибудет его корабль… Мы… мы больше никогда не увидимся, Гранатовый Цветок! Будь же счастливей меня!

Она встала, легонько опершись на его плечи. Квинтипор, не поднимаясь с колен, уставился на нее немигающими глазами.

Девушка наклонилась и поцеловала его в темя.

– Знай, Гранатовый Цветок: я никогда, никогда никого не любила, кроме тебя. И клянусь тебе: больше никого не полюблю!

Она подняла руку, ища поблизости изображение бога, к которому бы прикоснуться.

Положила ее на буллу с антиохийским крестиком, которою закалывала на шее пеплум.

– Вот этой девичьей буллой клянусь тебе, Гранатовый Цветок!

И пошла, низко опустив голову, пошатываясь. Уходя, три раза оглянулась назад.

Квинтипор не бросился за ней. Он даже не видел, что она ушла. Голова его упала на скамью.

Уже забрезжило, когда он очнулся и побрел домой.

Часть четвертая
Рим, или Книга о крови

33

Два воина, стоявшие в карауле перед новой пристройкой дворца Анулиния, застыли, подобно поддерживающим портал кариатидам. Один – мрачный римлянин, преторианец, в шлеме и с копьем в руке, другой – перс, в высокой кожаной шапке, кожаной куртке и с кинжалом за поясом.

Между ними, бренча доспехами, еле протиснулся ко входу Максентий. На нем была золотая цепь, шлем с металлическим гребнем, тяжелые латы. Сбоку – широкий иберийский меч. Перс подмигнул римлянину:

– Хорош молодожен!

– Кто это?

– Ты что ж? Не знаешь сына своего хозяина?

– Откуда мне знать здешних воротил? Я служил все время в Нумидии, а сюда прислан совсем недавно: я сопровождал льва для триумфальных игр.

– Это сын августа. Только прошлой осенью женился, а уж больше бывает с нашей госпожой, чем со своей женой.

– Видно, чужая голубка вкусней своей курицы, – осклабился римлянин.

– Какая там чужая! – возразил перс, стараясь и руками и плечами показать свою осведомленность. – Мог освоить в пути: времени было довольно.

– В каком пути?

– Ну когда мы везли сюда красавицу нашу– кивнул он в сторону внутренних покоев дворца – Дочь хозяина моего. Так что видишь: и я тоже сопровождал… только львицу.

– Укротил, значит… ну как его?..

– Максентий.

– Наложил руку?

– Об этом ты у Бабека спроси.

Бабек, толстый старик с серьгой в ухе, был главным евнухом персидской царевны. Он сидел в восточной части атриума и ткал ковер, то и дело останавливаясь, чтобы подуть себе на руки. Мартовское солнце, хоть и бросало на него довольно приветливые лучи, уже клонилось к закату. А для чувствительной кожи восточного скопца римская весна была холодновата. Между делом он вполголоса разговаривал с седым человеком в плаще, вертевшим в руке виноградную палку. Некогда виноградная лоза символизировала власть сотника. Теперь же ее носили одни только старые центурионы, придерживающиеся старинных обычаев.

– Салютуй, Ветурий! – Оставил Бабек тканье, увидев входящего принцепса. – Легок на помине! Встретим будущего владыку мира с должным почтением!

Бабек нуждался в помощи, только когда вставал, а на живот он упал чрезвычайно проворно. Не успел он пробормотать приветствие до конца, как Максентий пнул его в плечо носком высокого полевого сапога с разрезом по бокам.

– Ну как, старый пузан? Небось полно брюхо золота? – спросил он добродушно. – Ты ведь не можешь пожаловаться, что мы недостаточно плотно набиваем его.

– Моя толщина тебе же на пользу, царь царей, – поднялся евнух на колени и устремил на принцепса подобострастный взгляд заплывших глазок– Ты, как видно, с битвы, государь?

– Ну, конечно. Для мужа, который, как я, женат только пятый месяц, вся жизнь – сплошная битва.

– Да благословят твое оружие фраваши[190]190
  Фраваши – в иранской мифологии и эпосе олицетворение души.


[Закрыть], как некогда благословили они оружие непобедимого Джемшида[191]191
  Джемшид – легендарный персидский царь.


[Закрыть]! – воскликнул, вращая глазами, старый кастрат.

Принцепс с кислой улыбкой пошел было дальше, но евнух остановил его, покорнейше прося озарить светом всевидящих очей своих ничтожнейшего слугу своего Ветурия.

Принцепс только теперь обратил внимание на стоявшего поодаль центуриона, который, судя по осанке, вовсе не считал себя чьим бы то ни было слугой. Лишь слегка поклонившись, он разглядывал принцепса с любопытством, в котором не было и тени раболепия.

– Преторианец?

– Их старейший центурион.

– Ненавидишь императора? Все преторианцы ненавидят его…

– Никто не ненавидит его. – Ответ был холоден, но быстр и тверд. – Мы просто не любим его. Во время триумфа он ни содержания нам не повысил, ни денег на обувь не роздал. Простыми стражниками и то, кажется, больше дорожит. Пробыл в Риме целую неделю и даже не заглянул к нам в лагерь.

Лицо принцепса приняло надменное выражение.

– Если б он не опасался моего отца, вам пришлось бы еще хуже. Он собирался разрушить весь ваш лагерь, а вас послать рубить лес да строить дороги в Далмации.

– Клянусь Стиксом[192]192
  Стикс – в греческой мифологии божество одноименной реки в царстве мертвых.


[Закрыть], пусть только попробует! – Сверкнул острый, как меч, взгляд старого воина. – Посягать на последние остатки римской свободы!

Возмущение центуриона было чистосердечным и благонамеренным. Он уважал традиции гвардии, а под римской свободой подразумевал те добрые старые времена, когда солдаты могли еженедельно убивать по императору и продавать с молотка оставшуюся без владельца порфиру. Принцепс старался укрепить в нем эту веру. Стыд и позор, сказал он, что славную гвардию Рима ставят теперь ниже пожарников. Если он с отцом станет здесь когда-нибудь хозяином, все будет иначе. Нужно, правда, признать, что и восточный цезарь Галерий тоже умеет ладить с армией. Кстати, ведь Галерий – его тесть, и на помощь восточного цезаря можно рассчитывать, когда настанет срок разделаться с западным. Всему виной Констанций: это он подрывает древние обычаи. Снюхался с врагами армии, размягшими безбожниками, и дурачит беспомощного старика императора, собираясь между тем, с помощью тех же безбожников, разрушить всю империю. Однако преторианцам бояться нечего, поскольку он, Максентий, вместе с отцом всегда начеку. Ну и, конечно, на Галерия, пока он под их наблюдением, тоже можно положиться. Главное, чтобы все настоящие патриоты сплотились в одном лагере и ждали в полной готовности сигнала, который непременно последует в нужный момент. Сейчас он не хочет говорить о том, какое вознаграждение получат за свою верность преторианцы, так как еще не решено, раздадут ли им земли или только дома казненных сенаторов. Но и до тех пор Бабек имеет возможность выдавать добавочную плату тем, кто заслуживает доверия и умеет молчать. Единственное, что можно уже сейчас сказать по секрету, как о деле решенном, это то, что префектом претория будет назначен Ветурий.

– Надеюсь, – протянул принцепс руку на прощание, – у такого славного воина есть и славный сын, достойный принять от отца виноградную лозу?

Ветурий покопался у себя под плащом и вытащил пучок слипшихся от крови светлых волос.

– Мой славный сын был самым молодым центурионом гвардии, так же как я – самый старый. И вот все, что от него осталось.

Максентий воинственно звякнул мечом, потом сочувственно вздохнул.

– Такова наша судьба, судьба солдата! Где он погиб?

– На лобном месте. Казнен как безбожник. Сначала в амфитеатре стреляли в него из луков, но стрелы не брали его. Тогда его прикончили палицами.

Принцепс с сожалением покачал головой.

– Если б ты сказал мне, я спас бы твоего заблудшего сына.

– Константин тоже хотел спасти его, – сухо проговорил центурион.

– Кто? – вскипел Максентий.

– Константин, второй принцепс. В последнее время они с моим сыном были большими друзьями. Принцепс собирался просить за него императора, но я не позволил.

– Ты?

– Да, я! Я сам заявил на него. Он и мать возмутил против богов. Они вдвоем побросали в огонь деревянные и восковые изображения домашних богов. Раскололи крылатую Викторию[193]193
  Виктория – в римской мифологии богиня победы. Соответствует греческой Нике.


[Закрыть], подаренную мне отцом, – он тоже был центурионом, – когда я удостоился виноградной лозы.

– Тогда твой сын был злодеем и отправлен в Тартар по заслугам!.. – Постарался Максентий угодить отцу, разделив его возмущение.

Но центурион оборвал:

– Себастиан был доблестным воином и прекрасным сыном. Он только враждовал с богами. Они и покарали его за содеянное против них. Никто не может судить его, кроме богов, и ты, принцепс, тоже!

Сказав это твердо, с достоинством, он поцеловал окровавленный локон и спрятал его под плащ. Принцепс пожал плечами и обратился к евнуху:

– Что поделывает твоя госпожа?

– Сидит у окна, с нетерпеньем ожидая царя царей.

Максентий взглянул на окно, но увидел только, как в нем мелькнула огненно-красная шаль. А когда принцепс поднялся в комнату, Хормизда сидела уже перед зеркалом, спиной к двери.

– Титанилла! – вырвалось у него.

Раньше он видел царевну всегда только в национальном наряде: восточном кафтанчике, шелковых шальварах и шитом драгоценными камнями тюрбане. Теперь же из своего персидского наряда она сохранила только огненную шаль, – все остальное было римское. В высокой прическе, оставляющей открытой тонкую белую шею, она в самом деле очень походила сзади на дочь Галерия.

Не оборачиваясь на возглас, Хормизда сердито нахмурила густые черные брови. Поправляя на лбу ленту, она еще сильнее наклонилась к зеркалу и, как бы нечаянно, помогла хитону соскользнуть с плеч.

– Титанилла! – почти теряя самообладание, повторил принцепс и, сбросив шлем, подбежал к девушке. Исступленно схватил ее и стал целовать плечи, шею, волосы, губы. Хормизда, немного помедлив, освободилась и вернулась к зеркалу.

– Всю краску стер, – сказала она, доставая притирания. – Я очень рада, цезарь, что ты так любишь свою жену.

Принцепс не заметил иронии. Он со смехом растянулся на кушетке.

– Неужели моя жена до сих пор этого не знала?

– Ты не меня целовал. Ты спутал меня с Титаниллой.

– Не напоминай мне эту бледную личину! Разве для того бегу я от нее к тебе, чтобы и ты терзала меня ее именем! Ты!

– Да это ты, цезарь, дважды провыл здесь ее имя.

Максентий покраснел и, чтобы скрыть смущение, притворился рассерженным.

– Зачем ты зовешь меня цезарем, Хормизда? Ты же знаешь, что, если кто-нибудь услышит, это может стоить мне головы?

– Здесь, в Риме, где все за нас? Так говорил Бабек… И разве не ты обещал мне на корабле, что через год мой муж будет цезарем, а через два – августом?

– Так оно и будет, Хормизда, – ответил он, сев на кушетке и посадив царевну к себе на колени. – Галерий склонил на нашу сторону дунайские легионы. Твой брат через своих людей подкупит восточные. Солдаты моего отца готовы за него в огонь и воду. А я только что привлек к нам преторианцев.

– Да, я, стоя у окна, слышала ваш разговор, – засмеялась девушка, покачивая на кончике ноги соскользнувшую пурпурную сандалию. – Ты ловкий человек, цезарь. Впрочем, я тоже умею ставить ловушки.

– Моя жена должна уметь это.

Он целовал ей то одно, то другое ухо.

– Которая? – откинулась назад Хормизда.

– У меня нет другой жены, кроме тебя!

Объятие его было страстным, а в голосе слышалась горечь.

– Любопытно, – выпрямилась Хормизда. – Квинтипор тоже говорит, что я похожа на твою жену.

– Квинтипор?

– Ну да, всадник, который занимает другую половину дворца.

– Этот раб? – Красные веснушки на лошадином лице принцепса вспыхнули. – Он смеет смотреть на тебя?! Да… еще с кем-то тебя сравнивать?!

– Но, цезарь, ты забываешь, что Квинтипор – любимец императора. И что он должен будет сопровождать меня ко двору в Никомидию, когда мне наскучит Рим. Видно, он в большой милости у императора; знакомя нас с Квинтипором, император просил меня быть с ним в дружбе и о всех своих желаниях сообщать только ему.

– Император сам не знает, что говорит, – с раздражением поднялся на ноги принцепс. – Думает, что весь мир вертится вокруг его Антиноя. Не проще ли было поручить это мне, раз я привез тебя сюда?

Хормизда пощекотала принцепсу ладонь.

– Куда девался твой ум, мой милый цезарь? Откуда императору знать, что ты каждую неделю бросаешь свою супругу и скачешь из Медиолана сюда, к своей настоящей жене, осведомиться, какой у нее аппетит?

Царевна засмеялась, но Максентий помрачнел. Тогда и Хормизда обиженно надулась.

– Конечно, об этом ты не любишь слушать. А должен бы радоваться, что, когда тебя провозгласят императором, ты уже сможешь завернуть своего сына в порфиру и представить его легионам.

Царевна заговаривала с ним об этом и прежде, но принципе в таких случаях по большей части либо ругался, либо отшучивался. Но тут он подсел к ней и спокойно ей разъяснил, что от губ до бокала еще далеко. Все зависит от того, на что решится император, здоровье которого сильно пошатнулось. После триумфа он направился домой в Никомидию, но по дороге заболел и застрял в Равенне. И вот уже третий месяц не может поправиться. Хоть не лежит в постели, но все время жалуется на желудок и бессонницу. Может быть, с ним вдруг что-нибудь произойдет, а может, он добровольно снимет порфиру. Но лучше всего было бы, если бы император усыновил его, Максентия. Максимиан верит, что ему удастся добиться этого. Тогда власть перейдет к ним безо всякого риска. С истреблением безбожников Флавии потеряли главную свою опору и, по всей вероятности, пойдут на мирное соглашение. А тогда уж нетрудно будет разделаться и с Галерием, которому он отошлет его дочь. Ведь он думал, что берет в жены девушку, а получил какую-то бесплотную тень, у которой, как только ее хочешь поцеловать, сразу леденеют губы. Пусть станет Ламией или ларвой[194]194
  Ламия – в греческой мифологии чудовище, дочь Посейдона. Ларвы – души умерших, преследующие по ночам своих обидчиков на земле.


[Закрыть] и сосет кровь злосчастных, вздумавших устроиться на ночлег в каком-нибудь всеми покинутом и проклятом месте. Галерию должно стать ясным, что он, Максентий, не может прикрывать порфирой мертвую, в лоне которой никогда не будет ребенка.

Хормизда жадно глотала слова принцепса. Ей давно уж хотелось услышать это. Она потянулась к нему губами, которые не холодеют от поцелуя.

– Только не надо слишком торопиться, а то можно все испортить, – оторвавшись от нее наконец, продолжал Максентий. – Было бы грубой ошибкой превращать Галерия в своего врага, когда он еще может оказать нам большую услугу. Император считается с ним, и потому Максимиан полагает, что мысль об усыновлении лучше всего сумеет внушить императору именно Галерий, который сейчас, несомненно, пойдет на это. Во-первых, потому, что таким путем от власти устраняются Флавии, которых он смертельно ненавидит, а во-вторых, потому, что он пока еще может лелеять надежду, что через дочь кровь его тоже будет властвовать над Римской империей. Теперь, богиня, ты понимаешь, зачем нужно, чтобы никто не знал, что моя настоящая жена – ты?

– Понимаю, цезарь, – скривила губки Хормизда. – Только не знаю, кто ж тогда будет отцом твоего ребенка?

Максентий несколько раз прошелся взад и вперед по комнате, потом, ухмыльнувшись, собрал со столов все, что там было, – шкатулку, вазы, зеркало, косметические инструменты, и вынес все это из комнаты. Девушка в это время задумчиво смотрела в пространство и очнулась, только когда принципе попробовал сдвинуть с места небольшую золотую квадригу Аполлона, стоящую посреди комнаты на малахитовой колонне.

– Что ты делаешь, цезарь?

– Хлопочу о своей безопасности. Убираю подальше все, чем ты можешь в меня запустить. Аполлон, кажется, не страшен: он и для меня тяжеловат.

– Что ты задумал, цезарь?

– Скажи, богиня, тебе нравится этот Квинтипор?

Девушка молча уставилась на него большими черными глазами.

– Видишь ли, я подумал о том, что ты мне сказала. Император хочет, чтобы ты подружилась с ним? Так вот, я тоже не возражал бы против такой дружбы, – конечно, не слишком тесной. Чтобы в случае необходимости ты могла намекнуть на всадника. В таких делах император чрезвычайно строг: ведь это человек, отставший от жизни, старосветский. Но своему любимцу и ради него император простит все, – если, конечно, тот не потеряет его милости. Ты понимаешь меня, богиня?