Текст книги "Родина"

34. Перелистывая в уме страницы

Когда Хосе Мари арестовали, у него была грива до плеч. Что стало с этими буйными кудрями? Что стало с чуть щекочущей лоб густой челкой? Лучше об этом не думать. Глядя на себя в зеркало, он говорит: это не я.

И прошел год, и прошли два, четыре, шесть, каждый со своим Рождеством, каждый со своими праздниками и с особыми местными праздниками, которые отмечались только в их поселке, а вот теперь отмечаются без него. На самом деле теперь уже все происходит без него. Он не видит, как мелеет река, не слышит, как звонит церковный колокол, и не раздумывая отдал бы миллионы (которых у него, впрочем, и нет) за несколько инжирин из отцовского сада. Чтобы не портить себе кровь, он предпочитает не вести счет годам, которые ему предстоит провести в тюрьме, хотя где-то там, в глубине души, продолжает лелеять призрачные надежды, то есть не исключает разных возможностей: а вдруг организация, или, скажем, правительство страны, или, скажем, международные протесты и так далее… Иногда по ночам, лежа в темноте, он пытается восстановить во рту вкус чаколи[38]38
  Чаколи – слегка газированное белое легкое вино, производимое в Стране басков.


[Закрыть]. Или сидра, все равно. И порой ему кажется, черт возьми, что это ему даже вроде бы удалось.

На шестом году у него наметились залысины. Да ладно бы залысины. Как-то раз он уперся головой в прутья изголовья кровати и кожей почувствовал холод, чего никогда раньше не случалось. И вот теперь он совершенно лысый. Как коленка. Если он когда-нибудь отсюда выйдет, в поселке его не узнают. С некоторых пор он ходит бритый почти под ноль, чтобы казалось, будто волос на голове у него нет, потому что так ему самому захотелось.

Матери не нравится его голая голова. Ладно, если уж на то пошло, в свое время ей не нравились ни его шевелюра – с такой гривой ты похож на нищего с церковной паперти, – ни серьга в ухе – знак причастности к организации, хотя мнение матери по поводу ЭТА потом как-то сразу, в один миг, переменилось. Из-за него? Да, можно не сомневаться. Мать у него – кремень. А если вобьет себе что-то в голову, никогда не отступится. Старик, он из другого теста, как и Горка. Спокойные, уступчивые. Я-то в мать пошел, потому со мной все оно так и вышло, потому и сижу здесь и буду сидеть еще невесть сколько. Где здесь? В камере. В гребаной камере этой гребаной тюрьмы – до следующего перевода или пока меня не выпустят.

Сегодня он txapeo[39]39
  Ситуация, когда заключенный отказывается выходить на прогулку и целый день проводит в камере (баск.).


[Закрыть], но просто так, понятно? Он этим никому ничего не доказывает и не выражает никакого протеста. Ему захотелось побыть одному, а еще – не видеть во дворе и в коридорах все те же морды. Как и много раз прежде, он лежит на кровати и перебирает воспоминания, словно листая альбом с фотографиями. Иногда он по два-три часа восстанавливает в уме старые истории, и хотя, с одной стороны, его при этом грызет тоска, с другой – часы бегут почти незаметно. А что тут еще надо? Сократить хотя бы на несколько часов ту прорву лет, тот тюремный срок, к которому его приговорили. В таких случаях ему больше всего нравится вспомнить что-нибудь неожиданное. Потому что вот он лежит себе такой спокойный, глядит в потолок, и вдруг на память приходит та или другая сцена из давних лет, когда он был свободен, и у него были волосы, и он играл в гандбол, и пил столько чаколи, сколько в него влезало. Или сидра, или пива, да хоть чего.

Им тогда было – сколько же им было? – наверное, лет по десять или двенадцать. Что-то вроде того. И ходили они вечно вдвоем – Хокин и он, Хосе Мари, неразлучные, – в горы за поселком охотиться на птиц, и у каждого была своя собственная рогатка. Для рогатки нужны были раздвоенная ветка орешника, резиновые полоски, вырезанные из камер, и кусочки кожи. Как-то в воскресенье, вспоминает Хосе Мари, они решили воспользоваться тем, что в выходные на фирме у Чато никого не бывает, и перелезли через ворота, чтобы добраться до склада старых колес, и там ножом нарезали полос из какой-то камеры. Добытая тогда резина оказалась самой лучшей. Честно. Можно было дострельнуть с одного берега реки до другого и даже дальше. Снарядами служили либо вынутые из подшипников шарики, либо камешки. С их помощью они пытались сбивать птиц, но, насколько он помнит, таким способом ни разу ни одной не заполучили. Зато не было ничего лучше рогаток, чтобы стрелять по бутылкам или по дорожному знаку, который стоял у границы промышленной зоны, пока под градом каменных снарядов с него полностью не слезла краска, так что сам Господь Бог не разобрал бы, что там прежде было. А Хокину однажды взбрело в голову пострелять еще и по окнам. Дзынь – взвизгнуло разбитое стекло. Дзынь. И они со всех ног кинулись прочь, а кто-то высунулся в окно и заорал: бесстыдники. Что ж, попробуй поймай, ну-ка побегай за нами. Они хохотали как сумасшедшие. Одиннадцать-двенадцать лет. Молокососы. Примерно тогда же началась вооруженная борьба. Она у нас в генах. Он улыбается, глядя в потолок. За каким чертом я тут лежу и хохочу, за каким чертом пудрю себе мозги? Он сразу посерьезнел. И перевернул в уме еще одну страницу.

Уже став постарше, мы с Хокином ходили на охоту с манком, иногда брали с собой еще и Колдо. Теперь, обращаясь к потолку своей камеры, Хосе Мари рассказывает, что для охоты с манком нужны скорее мозги, чем грубая сила. Колдо не был ни особо умным, ни дураком, зато у него имелся щегол, такой певучий, что другого такого редко встретишь. Я, во всяком случае, не встречал. Колдо ставил клетку в кусты. И этот сволочной щегол заводил свою песню, прямо заливался. Трое друзей ждали, затаившись метрах в двадцати, молчали и курили. И чтоб ни слова, ни шороха. Вдруг по условленному знаку они выскакивали как угорелые из своего укрытия. Птицы испуганно шарахались и приклеивались к прутикам, смазанным клеем из белой омелы, который называют еще и птичьим. Хотя можно их было и не пугать – в этом я твердо уверен. Птицы пытались улететь, но не тут-то было: чем больше они хлопали крыльями, тем крепче приклеивались к прутьям. Бывали дни, когда мы ловили без преувеличения по семь, а то и по восемь щеглов. Правда, приходилось все время поглядывать по сторонам – как бы нас за этим делом не застукали копы. А вечером наши мамаши жарили нам щеглов на ужин. Вот житуха была, и как жаль, что люди взрослеют. Колдо потом и сам превратился в щегла. Что называется, запел, едва попав в руки гвардии. Только никто его в этом не упрекнет. Ему как следует досталось в казарме в Инчауррондо[40]40
  Инчауррондо – район в Сан-Себастьяне.


[Закрыть]. Голову в воду окунали и там держали. И он конечно же какие-то имена назвал. Хосе Мари с Хокином решили: ну и черт с ним, рано или поздно за нами все равно придут. Тогда они сбежали во Францию и через пару месяцев в Бретани столкнулись с Колдо в случайном баре.

– Вы уж меня простите. Я ведь не чаял оттуда живым выбраться.

– Да ладно, будь спок. Мы их еще полечим их же лекарством.

С дробовиком Хокина птиц удавалось наловить поменьше, не столько, сколько с манком, но дробовик был классной игрушкой, мы стреляли по очереди и проводили время просто офигительно. Потом, уже вступив в организацию, когда мы обучались приемам и способам ведения огня, инструктор просто рот разинул от удивления. Ну, ребята, вы даете! Откуда вы, мать вашу, взялись такие меткие? Вообще-то мы стреляли лучше некоторых ветеранов, которые много болтали, а когда доходило до дела, только пуделяли, ну прямо как слепые. Хокин во время местного праздника у нас в поселке стрелял в тире – пиф-паф, пиф-паф – и ни разу не промахнулся, хотя мушку, по его словам, кто-то специально скособочил. Старик из тира сказал: ну все, хватит с тебя, – и отобрал у него ружье. А потом начал крутиться как уж на сковородке, лишь бы не дать Хокину выигранный приз. И тогда мы, вся наша ватага, собрались перед его навесом. Так что дедку пришлось-таки вручить Хокину какую-то плюшевую ерундовину.

Где-то в то же время Хосе Мари впервые узнал, что чувствует человек, стреляющий в другого человека. Раньше они, случалось, пускали пулю в кошку. Но человек – совсем другое дело. И Хосе Мари прошептал приятелю на ухо: а ты можешь себе такое хотя бы представить? Но Хокину ничего подобного и в голову никогда не приходило. Ружье – это для забавы, говорил он. А еще Хокин мечтал поохотиться по-настоящему – чтобы не на птичек и кошек, а на кабанов и оленей или других каких крупных зверей. А еще он мечтал поехать в Африку на сафари.

И пока они об всем этом болтали, спрятавшись в кустарнике, Хосе Мари прицелился в мужчину, который на ближайшем склоне косил траву, надев на голову мешок, чтобы укрыться от дождя. Хосе Мари поставил палец на спусковой крючок и вообразил, как мужчина резко сгибается вперед и, смертельно раненный, катится под горку. Хокин шепотом предупредил, что с оружием играть нельзя. Сколько же им тогда было лет? По шестнадцать? Не больше. Ночью ему приснилось, что за ним с сиреной примчалась патрульная машина, потому что он убил полицейского. И теперь, много лет спустя, лежа в тюремной камере и уставившись в потолок, Хосе Мари вспомнил ту сцену с человеком, косившим траву.

35. Пылающая коробка

На стойке бара выстроились в ряд кружки разного цвета для сбора пожертвований, но был и еще один ряд – фотографии членов организации, сидящих в тюрьме, а также стопка билетов лотереи, по которой можно было выиграть паэлью марискада. Рядом у стены место, где продают брелки для ключей, зажигалки, флажки, платочки и прочее. Два друга сидели в баре на улице Хуана де Бильбао в глубине зала, почти в темноте, и не позволяли себе ни капли спиртного. Хокину хотелось пить, и он попросил девушку за стойкой налить ему воды из-под крана. Девушка покачивала головой в такт музыке, у нее была короткая прямая челка. Воды она ему дала.

Хосе Мари то и дело поглядывал на часы. А Колдо все не появлялся. Хокин листал “Эгин”. Ни в баре, ни на улице считай что никого не было. А ведь шел уже девятый час вечера – самое время, чтобы поболтать и пошляться по питейным заведениям. Мимо прошли парни, скандируя лозунги против недавнего ареста одной из боевых групп. К ним примкнули ребята из поселка, которые приехали в Сан-Себастьян словно на войну, потому что, с какого бока ни посмотри, это и была настоящая война. Или конфликт, или что-то в том же роде – называй как хочешь. С теми, кто прибыл из поселка, шел и Колдо. Ему было приказано зайти в бар и присоединиться к двум своим друзьям, как только голова колонны окажется у бульвара, где дальше все и будет происходить по привычному сценарию. Член Национального бюро “Батасуны”[41]41
  “Батасуна” (баск. Batasuna – Единство) – сепаратистская националистическая социалистическая политическая партия в Испании и Франции, действующая в основном в Стране басков и Наварре; была основана в апреле 1978 г. под названием “Эрри Батасуна” (баск. Herri Batasuna – Единство народа) как коалиция левых политических сил националистического толка. В 2003 г. в Испании партия была запрещена решением суда, установившего ее связь с террористической группировкой ЭТА. “Батасуна” входила в список террористических лиц и организаций ЕС. В 2013 г. представители “Батасуны” во Франции заявили об окончательном роспуске партии.


[Закрыть] зачитал с помоста заявление, и, пока он произносил свою речь, два человека с закрытыми лицами поднялись туда же, чтобы сжечь испанский флаг. Тем временем шестеро парней из поселка в другой точке города, неподалеку от бульвара, занимались своим делом, к которому начали готовиться еще накануне.

Итак, они нервно ждали Колдо, не позволяя себе ни капли спиртного. Другие пьют для храбрости, они – нет, потому что у них имеются свои принципы и они подчиняются дисциплине, а еще потому что им нравится, по их словам, все делать как следует. Халтура – это не для басков (Хосе Мари). Боится тот, кто хочет бояться (Хокин).

Колдо, Колдито, да приходи же ты скорей, не подведи. А куда им так спешить? Куда спешить? Они не хотят, чтобы их опередили другие ребята, jarraitxus[42]42
  Последователи партии Харраи (от баск. jarrai – продолжать), молодежного крыла ЭТА; организация существовала с 1979 г.; в 2007-м была в Испании запрещена.


[Закрыть] из Рентерии. Однажды те уже показали себя более проворными, и вся слава досталась им. Ну и что? Да ничего, подожгли большой новый грузовик марки “Мерседес” стоимостью двадцать миллионов песет, что было отнюдь не мелочью для муниципального кошелька, а им достался старый раздолбанный “Пегасус”, который к тому же горит куда хуже и не стоил мэрии и половины. Мало того, получилось, что мы еще и сэкономили казне деньги на его утилизацию.

Входит Колдо (рубаха в клетку, мощная челюсть). Просит маленькую кружку пива. А вот это – нет.

– Да пошли вы, ребята, у меня во рту пересохло, мы там наорались вусмерть.

Но сейчас им не до споров. Колдо остановился у стойки. Девушка, очень даже симпатичная, принялась их подзуживать:

– Ну что, чемпионы, может, закажете все-таки хотя бы по канье[43]43
  Канья – в Испании маленький стаканчик пива.


[Закрыть]?

Хосе Мари несет рюкзак, крепко прижимая к груди, чтобы бутылки не звякали, ударяясь друг о друга. Они с Хокином быстрым шагом идут по улице Наррика. Колдо бегом догоняет приятелей:

– Подождите меня, сволочи.

Где-то там, подальше, слышен хор голосов, скандирующих лозунги. И Колдо, на шаг отстав от своих друзей и борясь с одышкой, дает им отчет: людей прорва, автобусы изменили маршруты. Двое других не глядят на него и ничего не отвечают. Но потом Хосе Мари все же на миг замедляет ход у витрины шляпного магазина:

– А полицейских там много?

– Да нет. Несколько beltzas[44]44
  Черные (баск.) – прозвище агентов подразделения по борьбе с беспорядками автономной полиции Страны басков, носящих черную форму.


[Закрыть].

Прохожие к митингующим не присоединяются, ведут себя настороженно, боязливо и стараются поскорее убраться подальше. Синее небо, приятный день, то тут, то там можно увидеть детские коляски. В воздухе чувствуется напряжение и странная прозрачность, предвестие настоящих беспорядков.

Хокину не терпится узнать, видел Колдо или нет парней из Рентерии.

– Нет.

– Вот это здорово, пошли.

И они идут втроем, друг за другом. Хосе Мари, самый высокий и мощный, посередине, он несет рюкзак, полный бутылок с коктейлем Молотова. Приятели неторопливо, но и не слишком медленно присоединяются к молодежи, выкрикивающей: “Presoak kalera, amnistia osoa”[45]45
  “Свободу заключенным, полная амнистия” (баск.).


[Закрыть]. Но эти трое помалкивают. Митингующие дают им проход, они что-то такое видят, что-то такое замечают, что-то означающее: лучше не стоять у них на пути.

Как и было условлено, с остальными они соединяются на скамье у площади Гипускоа. Перед ними мирная картина: голуби и воробьи, детки с бабушками и дедушками, женщины с собачками, парни с девушками и, разумеется, гуляющая публика, которая фланирует под деревьями по покрытым гравием дорожкам.

Они обходятся без приветствий. Шесть человек направляются в сторону проспекта, трое по одной стороне улицы, трое – по другой. Немного не дойдя до цели, снова соединяются у строительных лесов, которые закрывают здание до самого верха. Там все шестеро завязывают рты платками и опускают капюшоны на лица. Хокин предпочитает черную маску. Хосе Мари не хочет ни на миг выпускать из рук рюкзак, поэтому платок ему завязывает Колдо.

Теперь, понятное дело, люди на них смотрят, теперь их вид – гляди-ка, гляди! – привлекает к себе внимание. Некоторые прохожие, заметив эту группу, переходят на другую сторону улицы, стоят там и перешептываются, но никто не пытается им помешать. Никто не отчитывает их и не вызывает полицию. Хотя все конечно же понимают, что именно задумали устроить парни.

Вскоре появляется городской автобус. Он едет от улицы Эчайде и уже повернул на проспект, где и стоят те шестеро. Если бы автобус следовал своим обычным маршрутом, он бы вырулил прямиком на бульвар, который сейчас перекрыт митингующими. Парни видят, что это автобус номер пять и что в салоне есть люди, немного, но есть. Автобус не из новых – не повезло, мать твою. Но раз уж они закрыли себе лица, отступать поздно, надо действовать. Не о чем тут рассуждать. Хокин говорит: давай. Что ж, давай так давай.

Они пропустили несколько легковушек, но остановили ту, что ехала перед самым автобусом. Кто-то из них шарахнул кулаком по капоту, другой распахнул дверцу со стороны сидевшей за рулем женщины – лет тридцати с небольшим – и велел ей выходить, и тут же вчетвером – раз-два! – развернули машину поперек дороги. Женщина в истерике кричала:

– Дочка, у меня там ребенок!

Колдо с силой отпихнул ее в сторону:

– Заткнись, дура!

Он едва не сшиб женщину с ног. Та потеряла одну туфлю и все рвалась обратно в машину. С другой стороны улицы какой-то мужчина крикнул:

– Оставь ее, бандюга.

Автобус, путь которому был перекрыт, вынужден был остановиться. Как только парни потеряли интерес к машине, женщина бросилась туда и выхватила с заднего сиденья девочку двух или трех лет.

Только вот шофер автобуса вел себя как-то не так. С чего бы это? Может, провоцировал их? Или его парализовало от страха? Хокин орал, чтобы он открывал двери, а дядька словно не слышал или не понимал, чего от него хотят. В него из рогатки послали стальную пулю. Выстрел оставил на ветровом стекле отметину, но не пробил его. Если бы пуля попала в лицо водителю… Наконец тот вроде бы сообразил, что требует от него парень в черной маске, и открыл двери. Дюжина пассажиров, дрожа от страха, выскочила на улицу. И сразу же в салоне взорвалась первая бутылка с горючей смесью. Хосе Мари отдавал распоряжения:

– Цельтесь в сиденья, в сиденья.

Водитель выпрыгнул на улицу. Он не сразу заметил, что у него горит один башмак. И быстро-быстро стащил его с ноги. Потом, не теряя ни секунды, перебежал на другую сторону улицы, околачивая кулаками штанины своих дымящихся брюк. К тому времени автобус уже превратился в огромную пылающую коробку. Густой дым поднимался вверх, скользя по фасаду ближайшего здания. Любопытные сбились кучками на приличном расстоянии. Один из нападавших достал из кармана фотоаппарат и сделал несколько снимков. Хосе Мари поднял вверх сжатый кулак и крикнул, глядя на горящий автобус:

– Gora Euscadi askatuta![46]46
  Да здравствует свободная Страна басков! (баск.)


[Закрыть]

Его товарищи, тоже подняв кулаки, отозвались:

– Gora!

– Gora ETA!

– Gora!

Шесть парней бросились врассыпную, часть по одной улице, часть – по параллельной, направляясь к бульвару. Они условились снова встретиться на площади Гипускоа. Но остаток пути проделали уже с открытыми лицами, спокойно переговариваясь между собой:

– Дело сделано. Теперь можно и по барам пройтись.

В тот же миг нежно заиграли часы на здании городского совета, разливая свой мелодичный звон по лиловому воздуху.

36. Из пункта А в пункт Б

Чьи-то руки то и дело хлопали Хосе Мари по спине. По широкой, крепкой спине, похожей на стену из мускулов, обтянутую полосатой футболкой. Стоило войти в бар тому-то или тому-то, сестре такого-то, двоюродному брату такого-то, как – хлоп! – шлепок по спине. Дело в том, что Хосе Мари – ему тогда было девятнадцать – сидел за первым же столом от входа в таверне “Аррано”. В их компании все разговаривали очень громко, стараясь перекричать музыку (радикальный баскский рок), запущенную на полную катушку. Не самое подходящее место для заговорщиков, по мнению Хокина:

– Нас даже с улицы слышно.

Никто из входивших или выходивших просто не мог миновать спину Хосе Мари. В ответ на поздравления на лице его вспыхивало выражение гордого достоинства, без лишних кривляний и ломаний. Ведь на самом-то деле он не совершил никакого подвига, объяснял он, чуть ли не извиняясь, а только сделал то, что обязан был сделать. Утром команда поселка по гандболу выиграла со счетом 25:24 у команды Эльгойбара. И семь голов забил Хосе Мари. Теперь он слышал:

– Тебя наверняка возьмут в профессионалы.

– Ну, об этом пока говорить рано.

На другом конце стола Хокин рисовал райскую картину: социализм и независимость, семь территорий Страны басков, объединенные вместе, никаких классовых различий, и там даже трава – спорю на что угодно – будет говорить на эускера. А потом – так бы ему, по крайней мере, хотелось – надо будет наладить добрые отношения с испанцами и французами, понятно? Но только пусть они сидят у себя дома, а мы – у себя. Следом он объяснял, какие предстоит сделать стратегические шаги в соответствии с линией, выработанной “Альтернативой КАС”[47]47
  КАС (от исп. Koordinadora Abertzale Socialista – Патриотический социалистический координирующий центр) – коллективный орган, объединивший значительную часть левых патриотических сил Страны басков; многослойная структура, состоящая из легальных, полулегальных и подпольных подразделений, сформировавшихся вокруг ЭТА и объединившихся в 1975 г. “Альтернатива КАС” – основополагающая программа Центра (1976), в дальнейшем в нее вносились изменения. В 1995 г. ЭТА заменила ее новой программой под названием “Демократическая альтернатива”.


[Закрыть]. Его приятели пили, кто калимочо, кто пиво, и единодушно выражали ему свое одобрение.

Единственный, кто время от времени отвлекался, поглядывая куда-то в другую сторону и поднимая глаза на экран телевизора, был Хосе Мари. Каждый из вновь явившихся или из тех, кто собрался уходить, что-то ему говорил.

Хокин ударил кулаком по столу:

– Любому, кто встанет на нашем пути, мешая нам как народу добиться поставленной цели, не поздоровится. Даже если это будет мой отец, черт побери. Только так можно дойти из пункта А в пункт Б. Мы сейчас находимся в пункте А, – он ткнул пальцем в стол, – а пункт Б вот тут, где стоит стакан. И мы дойдем до пункта Б любой ценой.

Сидевшие вокруг парни вторили любому его жесту и любому слову.

Один:

– Да, день за днем, каждый в своем поселке или в своем городе, и только так мы чего-нибудь добьемся.

Второй:

– Но чего это будет стоить, а? С государством шутки плохи.

– Государство – дерьмо собачье.

Тут Хокин резко взмахнул рукой, словно требуя вернуть ему право главенства в этом разговоре:

– И не такие империи рушились. Вон Наполеон. Сегодня убивают одного его солдата, завтра – второго, и в результате он остается без армии.

Дружно, весело они снова выпили, на сей раз за принципы “Альтернативы КАС”. Только Хосе Мари не поддержал тоста и вроде бы даже не услышал его, потому что болтал с парнем, с которым они вместе работали и который сейчас остановился рядом с ним. Но приятели потребовали, чтобы Хосе Мари тоже высказал свое мнение.

– Сами знаете, что политика – это не для меня. И мне без разницы, кто стоит у руля – тот или другой. Я просто борюсь за свободу Страны басков, за свободу нашего народа. А остальное – хоть шоколадом обмажьте и съешьте сами. Как сказал вот он, – Хосе Мари кивнул на Хокина, – мы идем из пункта А в пункт Б, и когда мы доберемся до этого самого пункта Б, пусть меня оставят в покое. Я отправлюсь в лес, посажу несколько яблонь, заведу курятник – и пошли вы все куда подальше.

Раздались возмущенные голоса:

– Надо подумать и о рабочем классе.

– И выгнать отсюда испанские оккупационные силы. А это не так просто, как ты думаешь.

Хосе Мари сделал глоток калимочо, с дерзким пренебрежением обвел взором собравшихся, а потом заявил:

– Вы все слишком усложняете. Ведь как только мы добьемся независимости, остальное сразу урегулируем по-своему. Надо сделать лучше жизнь тех, кто работает? Отлично. Сделаем ее лучше. Кто нам помешает, если чужаки потеряют над нами власть? Что касается эускера… И с нашим языком то же самое. Здесь, у нас, учить эускера будут все до одного, это вроде как само собой разумеется. Испанская полиция, испанские солдаты? И это тоже не будет проблемой: раз мы добились независимости, значит, они уже получили под зад коленкой. У нас будут наша собственная полиция и наша собственная армия, а я займусь своим курятником и своими яблонями.

– А как быть с Наваррой?

Он досадливо фыркнул, прежде чем ответить:

– Да ведь если нет Наварры, значит, мы не добрались до пункта Б и никакой свободной Страны басков нет и в помине. То же самое происходит с территориями Ипарральде[48]48
  Ипарральде – французская Страна басков, Северная Эускади; Эгоальде – испанская, Южная Эускади.


[Закрыть]. Непонятно, зачем так все усложнять.

Больше он ничего сказать не успел, так как увидел, что ему подают знаки с улицы. Хошуне (короткая челка, волосы собраны в длинный прямой хвост, свисающий вдоль спины, на запястье из-под закатанного рукава видны кожаные браслеты). Хосе Мари решил было сразу ее поцеловать. Но Хошуне, сделав злые глаза, отпрянула. Не хочет она, чтобы он целовал ее на улице, сколько раз можно повторять.

– Ладно, что случилось?

– А то, что я видела на площади твою сестрицу с каким-то типом. Небось ухажер ее, во всяком случае, очень уж они обжимались, пока танцевали. Аранча разрешает целовать себя на людях. А вот со мной такой номер не пройдет.

– Ты что, пришла ко мне посплетничать?

– Я нарочно сунулась им на глаза, чтобы она меня с ним познакомила. Он не местный, не из нашего поселка.

– Послушай, neska[49]49
  Девочка (баск.).


[Закрыть], моя сестра, она старше меня. И сама знает, с кем ей гулять. Я в такие дела не лезу.

– А не хочешь узнать, как его зовут? – Ему это было без разницы. – Гильермо.

Нормальное имя. Не плохое и не хорошее. Совсем другое дело – фамилии[50]50
  В Испании дети при рождении получают двойную фамилию, которую сохраняют на протяжении всей жизни. Она не меняется даже при вступлении в брак. Записывается фамилия ребенка следующим образом: первая фамилия отца, а затем первая фамилия матери.


[Закрыть].

– А как у него с фамилиями?

– Этого я не спросила.

– Если он с нами породнится, мы тут же придумаем ему прозвище, это уж как пить дать.

Хосе Мари никогда не лишился бы сна из-за того, что его сестра завела себе парня и привезла его в поселок, чтобы показать знакомым, а может, и родственникам.

– Он макето[51]51
  Макето (от баск. maketo или makito – балбес, придурок) – так пренебрежительно называют баски тех, кто приехал в их землю из других областей Испании и не знает баскского языка.


[Закрыть]. Достаточно на рожу посмотреть. И не говорит на эускера.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, что, когда Аранча меня с ним знакомила, я нарочно заговорила по-нашему, а он ни черта не понял, и нам пришлось продолжать на испанском. Вот будет потеха, если в вашу семейку затешется испанец. К тому же он, может, из полиции и под тем предлогом, что ухаживает за твоей сестрой, шпионит тут за всеми, начиная с тебя самого.

– Если он не говорит на эускера, это не значит, что…

– Что?

Из таверны “Аррано” до них доносились музыка и гул голосов. Хосе Мари почесал голову и прикинул: там, всего в двух шагах, веселая, подвыпившая компания, а тут перед ним Хошуне со злой миной.

– Ладно, при случае я ее порасспрашиваю. Ты хоть в бар-то заглянешь?

– Нет, меня дома ждут.

– А когда можно будет тебя поцеловать?

– Только не тут.

– Тогда пошли вон в тот подъезд.

И они пошли туда и минут пять обнимались в полумраке между входной дверью и рядом почтовых ящиков, пока не услышали чьи-то шаги на лестнице сверху, и быстренько выскочили на улицу.