Текст книги "Родина"

40. Два года без лица

Она не помнила, когда в последний раз видела себя в зеркале. Кажется, это было в гостинице в Кала-Мильор. А где же еще, если не там? Она попробовала восстановить в памяти гостиничный номер. Две кровати, сдвинутые вместе, самая необходимая мебель, стены, оклеенные обоями. Все как и должно быть в недорогом отеле. Место для того, чтобы переночевать, и мало для чего еще. Даже без вида на море. Зато там имелась маленькая комнатка с туалетом и душем, где над раковиной висело зеркало без рамы. Когда она посмотрелась в него? Перед тем как они с Айноа отправились в Пальму? Иного варианта быть просто не могло. Аранча с детства привыкла тщательно следить за собой. Не потому, что к этому приучала ее мать – хотя и потому тоже, – просто ей самой нравилось нравиться и знать/чувствовать себя привлекательной. Аранча была по-настоящему красивой девушкой. Как считала Мирен, самой красивой в поселке. Как считал отец, самой красивой на свете. С таким лицом и такими волосами она не могла не быть кокетливой.

Двадцать с лишним лет назад, когда Гильермо еще только начал ухаживать за ней, он сказал:

– Какая же ты красивая! Ну как можно жить с таким красивым лицом?

– И это лицо, и все остальное достанутся тому, кто меня полюбит.

– Значит, они достанутся мне, потому что так любить тебя, как люблю я, вряд ли сумеет кто-нибудь другой.

– Это мы еще посмотрим.

Ни в больнице в Пальма-де-Майорке, где ей обрили голову, ни в Институте Гуттмана за много месяцев лечения Аранча ни разу не видела себя в зеркале. Но об этом никто не знал – ни врачи, ни медсестры, ни санитарки, только я одна. Проезжая в своей коляске мимо стеклянной двери, она спешно зажмуривала глаза, потому что ни за что не желала узнать, как сейчас выглядит. Почему? Она поставила перед собой цель – изо всех сил постараться выздороветь, и была уверена, что, увидев себя в зеркале, совсем раскиснет.

Поначалу ее слушались только веки. Аранча все слышала, все понимала и все помнила, и ей хотелось говорить/отвечать/протестовать/просить, но она не могла. Не могла даже чуть раздвинуть губы. Питание она получала через отверстие вот тут, в животе. Аранча, Аранча, ты вся превратилась в мозг, заключенный в бесполезное тело. Вот чем я была. И в снах она видела себя закованной в средневековые доспехи, которые не позволяли ей разговаривать и двигаться, однако забрало было поднято, чтобы не закрывало обзора. Кошмар. Видела она хорошо, но себя видеть отказывалась. Наверняка я сейчас ужасно некрасивая: слюни пускаю, лицо перекошено, но тогда, как она часто думала, лучше уж умереть.

– Почему ты закрываешь глаза?

Пока они делали ремонт в квартире, Мирен купила зеркало в полный рост для ванной комнаты. Купила специально, чтобы дочка могла посмотреть на себя. И тут она поняла:

– Вот ведь паскудство какое. Да ты, оказывается, просто не желаешь себя видеть. – И тут же позвала Хошиана, чтобы он пришел и затянул зеркало старыми газетами. – Пусть лучше будет так, пока ты не передумаешь. Хотя, надо тебе сказать, мы на него угрохали прорву денег и, как сама понимаешь, выбрасывать зеркало на помойку не станем.

Хошиан огорченно:

– Не беспокойся, дочка. Мы его закроем, закроем – и все дела.

Остальные зеркала, имевшиеся в квартире, либо висели слишком высоко для нее, как, например, в прихожей или то, что украшало столовую, либо находились там, куда она никогда не добиралась, как зеркало в шкафу в спальне родителей или зеркальце на ручке, которое наверняка хранилось в каком-нибудь ящике. Когда ее вывозили на прогулку, она намеренно отворачивалась от зеркальных витрин. Правда, дважды не смогла избежать того, что ее сфотографировали в окружении группы физиотерапевтов – но мне это безразлично, ведь этих снимков я так и не увидела.

Люди в поселке не упускали случая расхвалить ее. В том числе и священник. Священник хвалил даже чаще других. Ты просто красавица. До свидания, красавица. Короче, она то и дело слышала подобного рода неискренние и жалостливые восклицания, которые почти всегда включали слово “красавица”. Аранча их ненавидела. И написала матери на своем айпэде: “Скажи им, чтобы не называли меня красавицей”.

– Да ладно тебе, не цепляйся к людям. Если они тебя так называют, значит, зачем-то им это нужно.

Аранча выразила желание посмотреть на свое отражение в зеркале, висевшем в ванной, на следующий день после того, как сумела в первый раз встать на ноги при поддержке двух физиотерапевтов. К тому времени она уже сама ела и пила, хотя никогда не делала этого без присмотра, нет, никогда, потому что близкие боялись, как бы она не подавилась. Кроме того, у нее восстановилась подвижность правой руки (левая так и оставалась скрюченной, правда, не так безнадежно, как в самом начале), а еще медленно, очень медленно у нее стало что-то получаться с речью.

Аранча крепко надеялась, что сможет ходить хотя бы по квартире, что сможет в один прекрасный день самостоятельно подойти к окну, доковылять до кухни, сможет брать какие-то предметы, сейчас для нее совершенно недоступные: ведь если я сделаю что-то самое обычное, с точки зрения всех прочих людей, для меня это будет верхом счастья. А как бурно все отреагировали, когда она вернулась от физиотерапевтов с новостью, что несколько секунд простояла на ногах. Селесте, которая видела все собственными глазами, плакала, описывая это хозяйке.

– Слушай, а чего ты ревешь-то?

– Простите меня, сеньора Мирен, но ведь я столько молилась, чтобы когда-нибудь настал такой миг. Не могу сладить с радостью.

На следующий день они, как всегда, вдвоем мыли Аранчу. Осторожно, держи крепче, смотри не отпусти. Все как всегда. Теперь вытирать ее было гораздо легче, чем прежде, ведь при поддержке сильных материнских рук Аранча могла стоять.

– Мирен, вы плачете?

– Я? Нет, просто вода попала в глаза.

И она отвернулась под тем предлогом, что надо все внимание отдать этому делу – вытереть дочку получше. Между тем Аранча издала несколько звуков – цепочку из “а”. Она хотела заговорить, хотела что-то сказать. Из ее “а” образовалась едва слышная звуковая лента – это была отчаянная попытка произнести целую фразу. Селесте догадалась/поняла:

– Зеркало?

Аранча кивнула.

Мать:

– Хочешь посмотреть на себя?

Еще один кивок. И тогда Мирен попросила Селесте снять газеты, и Селесте – раз, раз – торопливо сорвала закрепленную скотчем бумагу, и наконец, впервые за два эти года, Аранча, поддерживаемая матерью, голая, отважилась глянуть на свое тело, отраженное в зеркале.

Она рассматривала себя придирчиво, стоя на одной ноге и опираясь на пальцы другой. Растолстела. Да, да, даже очень. Бедра. И все остальное – грудь, живот, они как будто сползли на несколько сантиметров вниз. А какая бледная кожа. Скрюченная левая рука прижата к боку. Плечи мне тоже не нравятся. У меня никогда не было таких опущенных плечей.

Еще меньше ей понравилось собственное лицо. Это я, но это не я. В глазах нет прежней живости, теперь они какие-то глуповатые. Один уголок губ чуть ниже другого, а черты вообще потеряли всякую выразительность. И седина, господи, сколько седых волос. Морщины на лбу. Много печали, и много боли, и много бессонных ночей вобрали в себя эти морщины, все те проблемы и огорчения, которые она испытала еще до удара, – но об этом знаю только я одна.

Мирен, стоявшая у дочери за спиной, спросила, довольна ли она. Та ответила, не отводя глаз от зеркала, что нет. Значит, огорчилась? Тоже нет.

– Так что же тогда, дьявол тебя возьми?

У Аранчи с уст сорвалась новая цепочка бессвязных и совершенно непонятных звуков – все тех же “а”.

41. Ее жизнь в зеркале

Шел дождь. Что будем делать? По воскресеньям Селесте у них не появлялась, за исключением тех случаев, когда Мирен уезжала в Андалусию на свидание с Хосе Мари.

– Куда уж тут идти!

Четыре часа дня. Утром они отменили обычную прогулку из-за ненастной погоды. На улице мало того что лил дождь. Еще и дул сумасшедший ветер. Можно, конечно, накрыть Аранчу вместе с ее коляской чем-то вроде чехла с отверстием для головы и с капюшоном, купленного специально для таких случаев, и вывезти ее хотя бы на самое короткое время, чтобы подышала воздухом, но то, что творилось сегодня за окном, было похоже на ураган.

Мирен:

– Как хорошо, что вчера мы сходили к мессе.

Сидевшая в своем кресле перед балконной дверью Аранча смотрела на улицу. Горсти злых капель обрушивались на стекло. Серый день, завывающий ветер, и Аранча тоже заскучала/рассердилась. Она написала на айпэде: “Отвези меня в ванную”.

И уже в ванной, оказавшись перед зеркалом, знаками попросила мать уйти.

– Раньше-то отказывалась глядеть на себя, а теперь готова день-деньской перед зеркалом сидеть.

Аранча сердитым пальцем отстучала: “Я не обязана перед тобой отчитываться”.

Мирен вышла из ванной, бросив в досаде:

– А я вроде бы у тебя отчетов и не просила.

И захлопнула за собой дверь. Аранча осталась взаперти. Но ей было все равно. До чего несносная у них мать. Только напрасно она полагает, что наказала меня таким образом. Желание Аранчи называлось “одиночество”. Да, ее самым большим желанием было побыть наконец одной, вне поля зрения тех, кто дает ей советы, толкает вперед ее коляску, кормит, заботится о ней, тех людей, в общем и целом услужливых, которые всякий миг демонстрируют перед ней свой чудесный (ой, сейчас умру от смеха) дар – а именно терпение в самых разных, даже мельчайших, его гранях: терпение-любовь, терпение-сострадание, терпение – плохо скрываемое раздражение, терпение – упрек за то, что она не сделала им такое одолжение и не умерла. Да пошли они все! С того дня, как с ней случилось это несчастье, она перестала быть хозяйкой собственной жизни. И теперь хотела побыть одна, черт возьми, наконец-то одна. Чтобы наглядеться на себя в зеркало? Ну а если и так, то что, нельзя?

Она смотрела в свои же глаза – напряженно, с вызовом, дожидаясь, пока начнет прокручиватьтся лента воспоминаний, рассказ о ее разбитой жизни в отдельных картинах. Да, разбитой, разбитой вдребезги, как если бы это была бутылка, выскользнувшая у нее из рук. И в каждом осколке – отдельное воспоминание, отдельный эпизод, тени и лики минувшего.

Зеркальце, зеркальце, скажи мне когда, скажи мне где, скажи мне кто. Аранча вспомнила один субботний вечер 1985 года. И не в первый раз вспомнила.

Парень не был ни красавцем, ни уродом, ни высоким, ни низким. Он, как и она, часто приходил на дискотеку KU в Игуэльдо, и они волей-неволей стали узнавать друг друга. Он обычно появлялся там с друзьями, она – с подругами. Но, по правде сказать, этот тип ее мало интересовал. Может, из-за манеры одеваться, не знаю, может, из-за манеры танцевать. Слегка похож на гориллу, неловкий, неуклюжий. Ни намека на то, что называется элегантностью. И еще это дерганье головой – господи, можно подумать, он гвозди лбом заколачивает. Короче, один из многих в танцующей толпе молодежи.

Как-то раз она заметила, что он на нее смотрит. Другие на нее тоже смотрели, и ей даже случалось потанцевать с кем-нибудь в паре. В таких случаях, особенно когда кавалер из кожи вон лез, чтобы ее рассмешить, она раздражалась. Хотя любой из них, по крайней мере поначалу, пытался покривляться и повалять дурака. Но в глазах того парня была железная решимость, взгляд как у хищного зверя, что ей понравилось. Едва переменилось освещение, свет стал фиолетовым и зазвучала медленная музыка, как он быстро направился к ней, а она, стоя у стойки, сказала ему нет.

Парень (ему двадцать три года, Аранче девятнадцать) не настаивал. И не было даже заметно, чтобы отказ его огорчил. Вообще ничего не было заметно, но пахло от него хорошо. Правда, он продолжал неотрывно смотреть на нее в фиолетовом полумраке, и взгляд его был невозмутимым и уверенным, в нем как будто таилось ожидание, что Аранча переменит решение. Она повернулась к парню спиной. Минуту спустя, оглянувшись, увидела, как он удаляется вдоль танцплощадки, спокойный и гордый, в сторону дивана, где сидели его дружки. В воздухе за ним остался приятный запах. Снова Аранча увидела его примерно через час, когда стояла с подругами в очереди в гардероб. Она глянула через плечо, ища источник аромата, и обнаружила, что рядом, прямо за ее спиной, стоит он.

– Остается надеяться, что в следующий раз ты будешь любезнее.

И вдруг на нее накатило. Да как он смеет, этот шут гороховый? Да еще при людях, при ее подругах? Она даже не глянула на него и ничего не ответила. А он все продолжал говорить где-то прямо у нее над затылком. С одной стороны, это звучало лестно, с другой – довольно бесцеремонно, как будто они были знакомы всю жизнь. Наконец Аранча получила свое пальто. И только тогда в бешенстве повернулась к парню и заявила, презрительно скривив губы, что он должен оставить ее в покое, потому что у нее есть жених.

– Неправда.

– А тебе откуда знать?

– Неправда, а знаю я это от Нереи.

Такого она не ожидала:

– Ты что, шпионишь за мной?

Он с наигранной вялостью ответил, что да, и добавил: хотя она и делает его задачу нелегкой, сдаваться он не намерен. Вот так-то. То есть это надо было понимать как своего рода вызов? Кем он, интересно, себя воображал? У Аранчи прямо руки зачесались – так хотелось влепить ему пощечину.

Теперь, по прошествии стольких лет, она улыбается, вспоминая перед зеркалом ту давнюю сцену. Подруги собрались на площадке у парковки. Ну что, все? Как всегда, не было Нереи, которая стояла у дверей дискотеки и невесть с кем целовалась. Наконец они веселой гурьбой, громко болтая, двинулись к автобусной остановке. Аранча села рядом с Нереей. Спросила, и подруга ответила, что:

– Его зовут Гильермо. Живет в Рентерие. Он немного чересчур серьезный, но ухаживать умеет получше, чем другие прочие. И знаешь, есть в нем какой-то поэтический заскок. Когда с ним танцуешь, он говорит очень красивые вещи, словно по писаному читает. Да, он меня спрашивал, как тебя зовут и есть ли у тебя парень. Небось глаз на тебя положил.

– Послушай, если он такой завидный кавалер, почему ты сама его при себе не оставила?

– Это не мой тип. К тому же его семья приехала сюда откуда-то из-под Саламанки.

– А при чем тут Саламанка?

– Ни при чем, но, как я тебе уже сказала, для танцев он вполне себе ничего. А для чего-то большего – нет.

Уж если у кого и были заскоки, так это у Нереи, но не поэтические, конечно, а совсем другого плана – расистские и националистические. Хотя потом события часто развиваются вовсе не так, как тебе хочется, мало того, порой они развиваются в том направлении, в каком ни в коем случае не должны были развиваться. Правда, зеркальце?

Наступила следующая суббота. Фиолетовый свет, медленная музыка. Она заметила, что он пришел. Не пойму, чего он пыжится, если я все равно дам ему от ворот поворот. И она собиралась дать ему этот самый поворот, дорогое зеркало, и в ту субботу, и в следующую, каждый раз, как он подойдет, чтобы пригласить ее на танец. Она вообразила себе его вопрос, ожидание во взгляде, а может, и упрек или гримасу разочарования как заключительный аккорд в этой сцене, и наконец – удаляющуюся спину, спину потерпевшего поражение красавца. Чего Аранча не предвидела, так этого того, что, немного опережая самого парня, до нее долетел его запах.

– Ну что, будешь танцевать?

Семь месяцев спустя она познакомила его со своими родителями.

42. Лондонская история

Перед зеркалом в ванной – в тот же день? или в другой? – она сидела и беззвучно рассказывала: помню, еще бы не помнить. Такие вещи не забываются. После лондонской истории они договорились, что сперва Аранча познакомится с родителями Гильермо – он у них был единственным сыном, – а уж потом и она представит его своей семье. Гильермо этого боялся/опасался, но главное – не мог понять стратегических расчетов Аранчи.

– Я умываюсь и бреюсь каждый божий день, уважаю тебя, работаю. Почему ты вообразила, что я могу им не понравиться?

– Наш поселок куда меньше Рентерии. У нас все друг друга знают. Новичков следует вводить сюда постепенно.

– А как это связано с твоей семьей? Вы что, не в ладах между собой?

– В ладах.

– Нет, чего-то я все равно не улавливаю.

– Сразу уловишь, когда войдешь в комнату моих братьев и глянешь на стену.

Минутку, минутку. А разве так уж необходимо было знакомиться с теми и другими родителями, а еще с братьями, дядьями и прочими родственниками? Да нет, конечно. Тогда? Это была идея/желание Аранчи, чтобы подвести формальную базу под их отношения. После лондонской истории.

В общем и целом Гильермо повел себя как надо. Хотя Аранчу и огорчило, что он не поехал вместе с ней. Да, признаюсь, меня это огорчило, но ему, в конце-то концов, нужно было еще и на работу ходить. Если не считать этой детали, во всем остальном он вел себя как порядочный человек. Жаль. Почему? Ну, есть у меня такая идея. Окажись он негодяем, я тогда же послала бы его куда подальше, и не было бы потом двадцати лет нашего брака. Не было бы самых последних злосчастных лет. Да, но тогда не родились бы Эндика и Айноа. Ладно, в любом случае теперь уже поздно об этом рассуждать, ничего не исправишь.

Гильермо догадался, какой ужас испытывала Аранча, и вызвался поискать надежного человека, который смог бы поехать с ней в Лондон.

– Да, только надежным он должен быть с моей точки зрения, а не с твоей. И главное, кто будет за него платить? Представляешь, какую кучу денег это будет нам стоить?

Она откровенно рассказала обо всем Нерее. Вот что со мной случилось. Подруга сразу загорелась мыслью провести выходные в Лондоне. My name is, I come from. И уж конечно ей не стоило большого труда вытянуть из своего обожаемого папочки – в конце концов, он ведь был предпринимателем – money на авиабилет, гостиницу и прочие расходы. Она была в эйфории, ей не терпелось поскорее оказаться в самолете. Аранче это не очень понравилось, и, нахмурившись, она попросила ее поостыть и сказала, что:

– Послушай, мы же не на экскурсию едем.

– Знаю, знаю. Не бойся. Я ведь еду с тобой и не оставлю тебя ни на минуту. – И сложила руки на груди одна поверх другой – как у святой на открытке. – Hello, Лондон. Я всегда мечтала посетить тебя.

– Времени на прогулки у нас не будет.

– Какая разница. Главное – получить право похвалиться, что ты побывала в Англии.

Ну и сумасбродка эта Нерея, совсем безбашенная. Однако Аранча посчитала, что было бы несправедливо обижаться на нее, ведь, в конце-то концов, она оказала ей неоценимую услугу, согласившись поехать в Лондон и оплатив из своего кармана (или из кармана Чато, пусть земля ему будет пухом) расходы на дорогу и пребывание за границей.

А все расходы Аранчи? Их оплатил Гильермо. Все? До последнего пенса. И к чести парня надо сказать: уговаривать его не пришлось. Он без колебаний потратил на это часть своих сбережений. Потому что недостатков у Гильермо, как ты, зеркало, знаешь, хоть отбавляй, но скупердяем он никогда не был, нет, никогда, ни со мной, ни с нашими детьми. Врать не буду.

В ту пору он работал по хозяйственной части на бумажной фабрике. Жалованье получал, само собой, скромное. Зато был молод, не связан семейными обязанностями и мог что-то откладывать, поскольку жил с родителями, которые продолжали кормить его, как и тогда, когда он был ребенком, если только он когда-нибудь перестал им быть.

Отец Гильермо, который как раз в тот год ушел на пенсию, работал на той же фабрике простым рабочим с начала пятидесятых. Он помнил, как Франко, низенький, в костюме и шляпе, посетил фабрику в 1965-м, чтобы открыть новые линии. Отец приехал в эти края из провинции Саламанка, уже будучи женатым, устроился на работу и трудился при одной и той же машине до пенсии. Пользовался хорошей репутацией, что, добавим кстати, помогло ему в дальнейшем подыскать там же место и для сына.

Был еще и третий человек, кроме Гильермо и Нереи, который знал о лондонской истории. Ее мать? Нет. Хошиан? Ну, этот никогда и ни о чем не узнавал. Тогда кто? Брат Нереи. Аранча прибежала к нему полумертвая от страха с просьбой о срочной помощи. И еще попросила, чтобы сохранил ее беду в тайне. Он сохранил, разумеется. В 1985-м Шавьер еще учился на медицинском в Памплоне. Именно он с кем-то переговорил, что-то предпринял и нашел людей, которые устроили беременной подружке его сестры поездку в лондонскую клинику.

Больше никто об этом даже не догадывался. Ни родители Гильермо, ни другие подружки Аранчи. Как позднее и ее собственные дети. Она никогда никому не хотела рассказывать об этом. Зачем? И уж тем более своей матери. Ни за что на свете. Она ведь такая набожная.

Нерея вылетела на день раньше обычным рейсом. У нее было несколько часов, чтобы побродить по Лондону, увидеть знаменитые места, забежать в магазины, пощелкать фотоаппаратом и так далее. Иными словами, воспользоваться теми преимуществами, которые дают человеку свободное время и наличие денег. Аранча прилетела на следующий день чартерным рейсом вместе с тридцатью или сорока женщинами со всей Испании, которые стремились в Лондон с той же целью, что и она сама. Некоторые были не такими уж молодыми (за тридцать, по ее впечатлению), некоторые совсем юными. В том числе и девчушка лет пятнадцати в сопровождении мужчины со строгим лицом, который вполне мог приходиться ей отцом.

Неприятности начались для Аранчи в зале выдачи багажа. Поплыли чемоданы. Один, второй, третий. Тот, что нужно, все никак не появлялся. Ай, мамочки! Пассажиры, летевшие вместе с ней, уже начали расходиться, лента транспортера двигалась с шумом, казавшимся все более зловещим, а ее чемодана так и не было. Неужели потеряли? Или чемодан схватил другой пассажир, а она ничего не заметила? Когда он наконец показался, Аранча вздохнула с облегчением, но к этому времени она осталась в зале одна. И не сразу сообразила, что ей делать дальше. Результат: она слишком долго искала выход из аэропорта. И снова почувствовала себя одинокой. Хуже того – потерявшейся. Как быть? Задыхаясь от волнения, решила взять такси. У нее дрожали руки, когда она показала таксисту вырванный из тетради листок, где были записаны название и адрес гостиницы. По дороге таксист несколько раз пытался с ней заговорить, но она в ответ только нет и нет, с английским у нее было совсем худо.

Они так долго ехали, что Аранча подумала: черт, а вдруг этот негр меня похитил? Зато другой голос, где-то внутри, говорил ей, что, скорее всего, водитель делает круг, чтобы намотать побольше километров. Но вот наконец и гостиница. Перед входом стоял автобус, из которого как раз выходили девушки, прилетевшие на одном с ней самолете. Вот ведь! Будь она посообразительней, могла бы не тратить лишних денег на такси.

У стойки администратора ее дожидалась Нерея, которая тут же затрещала, описывая свои прогулки по городу и походы в магазины.

– Нерея, не оставляй меня одну.

Они договорились, что ночью будут спать в одной кровати.

– Боишься?

Нашла о чем спрашивать! Боится ли она? В постели Аранча без конца вертелась, потом ей пришлось встать – ее тошнило. Босые ноги на старом потертом ковровом покрытии. Причитания в ванной комнате. Аранча по-настоящему запаниковала. И не только из-за операции, потому что Шавьер по телефону постарался ее успокоить, объяснив какие-то вещи, и она в общем и целом представляла, что ее ожидает. Дело осложнялось полным незнанием английского языка. Ей казалось, что она совершенно не способна передвигаться по Лондону, находить нужные места и не сумеет в случае чего попросить о помощи. Ее постоянно угнетало пронзительное – и невыносимое – чувство собственной беззащитности. И теперь, сидя в инвалидном кресле перед зеркалом, она вспоминает свои тогдашние мысли: а если я заблужусь, а если меня собьет машина, а если я подхвачу какую-нибудь заразу в клинике из-за плохого соблюдения там правил гигиены или еще что-то такое, сама не знаю что, например, подверну ногу, спускаясь по лестнице, и не смогу вовремя вернуться домой, и в итоге родители тем или иным путем обо всем прознают, и дон Серапио тоже, да и весь поселок. ВОТ УЖАС!

На самом деле, как ей стало известно позднее, их с Нереей матери, которые в те времена еще были близкими подругами, в субботу, как обычно, отправились полдничать в Сан-Себастьян и обменялись новостями о своих дочерях. Оказалось – вот ведь какое совпадение, – что обе девушки одновременно отправились в путешествия.

– Знаешь, Нерея в четверг улетела в Лондон с подругой по университету.

– Правда? А моя Аранча сейчас в Бильбао. Поехала туда вчера на концерт каких-то певцов, только не спрашивай меня, каких именно, я в этой их музыке ни черта не смыслю.

Проснулись девушки рано. Нерея спустилась на завтрак. Аранча, которая смотреть не могла на еду, обошлась несколькими глотками воды. Господи, когда же все это закончится! В условленный час они отправились – одна решительно, весело болтая, вторая, умирая от страха, – на улицу, где находилось то заведение, которое занималось нужными им делами. Новые на вид здания вперемежку со старыми, у некоторых, если говорить честно, фасады выглядели довольно грязными. Дом, который они искали, был из числа последних. Нерея первой заметила его с противоположного тротуара:

– Вон там, где синяя дверь.

Войдя, они сразу же скривились, а потом уж и по-настоящему испугались. Правда испугались. Почему? Потому что узкая лестница, которая вела на второй этаж, была завалена мусором. Стоял здесь даже перевернутый унитаз. Какого черта делает унитаз на лестнице? То же самое можно было спросить и про пластиковые пакеты, бумаги, бутылку, пролитое молоко. Какая гадость.

– Я возвращаюсь назад, Нерея. Лучше, наверное, мне родить.

– Спокойно. Раз уж мы сюда добрались, поглядим, что там и как, а потом будешь решать.

Она погладила подругу по голове, поцеловала в щеку, стараясь утешить и подбодрить. Короче, уговорила. И они, взявшись за руки, поднялись и сели ждать своей очереди в приемной, где стояли несколько стульев и диван, обтянутый потрескавшейся кожей, а по стенам висели плакаты. Аранча узнала девушку, которая накануне летела вместе с ней на самолете. Вскоре пришла и пятнадцатилетняя девчонка в сопровождении строгого дядьки, годившегося ей в отцы. Были и другие люди. В том числе грязный мужчина, все время клевавший носом и похожий на наркомана. Девушка из того же самолета прислушалась к их с Нереей разговору и спросила, не испанки ли они. Нерея сказала, что они из Страны басков, и тогда та, хоть ее никто и не просил, рассказала свою историю.

Наконец их вызвали. Нерея как могла переводила. Аранча расписалась там, где ей велели расписаться. Потом ей вручили бланк, чтобы она отдала его доктору, который час спустя осматривал ее в клинике в центре Лондона. Они спустились по засыпанной мусором лестнице.

Аранча тихим голосом:

– А теперь объясни мне, чему вы смеялись, та женщина в кабинете и ты?

– Просто она подумала, что это я… Ну, сама понимаешь.

На улице их ждал автобус организации, которая все это устраивала. Заполненный молодыми женщинами и теми, кто их сопровождал. Автобус поехал сначала в клинику, а оттуда, когда самые необходимые обследования были пройдены, повез тех же пассажиров за город. Они попали в жилой район с низкими домиками, террасами, печными трубами и садами. Вдоль чистых улиц росли деревья. Иными словами, ничего похожего на грязный пригород. Ух, слава богу.

Что еще? Очень уж ты, зеркало, любопытное. Двух подруг встретила улыбающаяся медсестра, кое-как говорившая по-испански. Аранча ждала в комнате, обставленной современной мебелью, где было много растений. Она запомнила девушку с азиатскими чертами, еще одну – вроде как из Индии, и нескольких испанок – всё из того же самолета.

После ожидания, длившегося три четверти часа, ей вручили пластмассовый браслет с ее именем и одноразовую бумажную рубашку, потом велели раздеться. Пришел доктор, мужчина с приятным лицом, пепельно-серыми усами и очень вежливый. Он внушал доверие. Доктор Финк, так его звали. А. Финк. Он выполнил свою работу, выполнил хорошо – вот и все, что я могу тебе сказать, дорогое зеркало. Да, еще одно: когда я очнулась от наркоза, у меня начались страшные позывы к рвоте; но так как в желудке было пусто, до рвоты дело все-таки не дошло. В воскресенье после обеда в самолете царило совсем другое настроение. Все женщины выглядели более раскованными и уж конечно были куда более разговорчивыми, чем по дороге туда.