Текст книги "Щастье"

На всю ночку

1

Я заметил, что радостных стало больше.

Люди сходят с ума по самым разным, не всегда уважительным, причинам. У одного рассудок пускается в бега после пары пинков в живот или по самолюбию, другого и Армагеддон не сдвинет с места. Вообще наш народ крепкий, но осень выбрасывает на улицы десятки душевнобольных. Осень и безумие как-то связаны. Оказавшиеся на грани чувствуют это; зная, что его ждёт, каждый из них таится до последнего, и эти усилия, надежда, страх ещё быстрее приводят к срыву.

Первым делом их выставляли с работы, вторым – из дома. Если родные упирались, соседи вызывали дружинников. Если упирались сами радостные, родные вызывали снайпера – в данном случае его оплачивал профсоюз. Поскольку в Дом культуры радостных не брали – ни целых, ни подстреленных, – их жизнь заканчивалась на помойках и свалках. Независимые журналы вспоминали об этом перед каждыми выборами.

И каждый раз Главный санитарный врач давал интервью и призывал к спокойствию, а потом встречался с кем-нибудь из кандидатов в губернаторы и давал экспертную оценку.

Радостные потому и радостные, миролюбиво объяснял он, что в их психике произошли необратимые изменения. Не нужно возлагать вину за это на себя: психика таких индивидов изначально подорвана генным уродством и болезнями неизвестной этиологии. Собственно говоря, радостные рождаются радостными, просто до поры до времени это незаметно. К срыву приводят не обстоятельства личной и общественной жизни, как принято думать; напротив, именно благоприятная личная и здоровая общественная жизнь исключительно долго позволяет несчастным держаться на плаву: взять хотя бы профилактику стрессов в детских общеобразовательных учреждениях. Главный санитарный врач был идеалист.

Чтобы покончить с обывателем, фразы «деятельность коры головного мозга и ближайшей к коре подкорковой области» не всегда достаточно, и решающий удар наносился директором Дома культуры, который удачно вспоминал о душе. Народная мудрость, говорил директор, гласит: «Радостного не огорчишь». В момент окончательного помрачения радостный теряет душу – это если она у него вообще была. (Ссылка на генное уродство и болезни неизвестной этиологии.) Человек без души, какой бы ни была его физическая смерть, не может представлять угрозу после смерти. Нет души – нет опасности. Директор ДК был прагматик.

Осенью работы прибавлялось у всех: администрации, дворников, у меня. Люди зверели без особой на то необходимости. Поэтому я не удивился и только отпрыгнул, когда дорогу мне перегородил драндулет дружинников. Кроме бригады, я обнаружил в нём и самого Миксера.

– Что, так плохо? – Я всмотрелся в его напряжённое лицо. – Будем работать в полевых условиях?

Миксер закряхтел и отвел глаза.

– Я-то в порядке, – буркнул он. – Дело к тебе есть у отцов. Велели доставить.

Родную власть я видел только на предвыборных фотографиях. Люди такого полета во мне не нуждаются. В конце концов, власть – это возможность убивать чужими руками.

– Разноглазый, – почти шепнул Миксер. Мы сидели рядом, но смотрели в разные стороны. Я отозвался, не поворачивая головы. – Ты это, не болтай особо.

– О чем?

– Мало ли о чем спросят. Ты разное видишь… Такое, чего я сам ни сном ни духом…

То, что в конторе губернатора понадобились мои услуги, его явно не радовало.

– Конечно. Это врачебная тайна. – Я помедлил. – Что случилось?

– Ума не приложу, что там могло случиться. – Миксер был так обеспокоен, что заговорил со мной по-человечески. – Вроде всё тихо было. Да и зачем им самим мараться, когда мы есть, менты, снайперы… Ну давай, иди первым.

Мы выгрузились у ограды свежеокрашенного особняка. За ворота пропустили только меня и Миксера. Без парней Миксеру стало совсем не по себе, он хмурился и глядел волком. В сопровождении двух охранников мы протопали через двор, вестибюль, лестницы и коридоры. Я бы не назвал это место оживлённым.

– Тебя здесь часом завалить не готовятся?

Миксер побагровел.

– Кто их знает, сучёнышей. Таятся, как гадюки под камнями. Пока сами не проявятся, не узнаешь, кому дорогу перебежал.

Меня принял зам. по безопасности, формально курировавший дружинников, милицию и боевую охрану фриторга. Кого он там мог курировать, не покидая кабинета, мне неизвестно. Все эти бандиты слушались только своих главарей, а чтобы управлять главарями или, по крайней мере, держать их в узде, требовался человек с бо́льшим административным талантом, нежели наш губернатор. Отцы Финбана выходили из положения, подставляя, стравливая и разруливая. В администрации очень гордились своим изобретением и называли его «системой сдержек и противовесов».

– Вам письмо. – Зама по безопасности за глаза звали Плюгавый, а в глаза – Ваша Честь; любопытно, что обиднее? Он перебросил мне жёлтый конверт так, словно тот жёг ему пальцы, ещё и взглядом подтолкнул, чтобы летел через стол бойчее. – Там пропуск и приглашение. А мы получили просьбу настоятельно рекомендовать вам и тем и другим незамедлительно воспользоваться.

Я взглянул: пропуск через Большеохтинский мост, приглашение – от Канцлера.

– Насколько настоятельно?

– Настолько же, насколько незамедлительно. – Плюгавый умеренно рассвирепел. – И не строй из себя! Ты здесь живёшь, пока тебе дают жить, и не имеешь проблем, пока их не организовали, а организовать – раз плюнуть.

– А что, есть другой разноглазый на примете?

– Поищем, так найдем. – Морда Плюгавого страдальчески скривилась. – Ну чего кобенишься? Это же твоя работа, верно? Тебе заплатят, накормят, всё как везде. Язык только не распускай.

– Я просто спросил.

– Считай, что я ответил.

Плюгавый заёрзал. Он усердно разыгрывал крутого; в какой-то печальный момент собственное усердие помрачило ему мозги, и он поверил, что является крутым на самом деле. Это было опасно для него самого в первую очередь, но и для других, в данном случае для меня тоже: такие играют не по правилам, а как нервы прикажут. С настоящими крутыми намного проще и спокойнее.

– Разноглазый! – прошипел он мне в спину. – Когда вернёшься, придёшь и доложишь, что там да как.

– Будет стоить, – сказал я, не оборачиваясь. – Будет стоить.

Что тут поделаешь: он меня догнал, вцепился, подпрыгнув, в плечо и попытался развернуть к себе. Мне пришлось поддержать его, чтобы не упал.

– Ты что, гнида, не патриот?

Я посмотрел на него; он попятился. Я не стал закреплять победу словами.

– Болтать, небось, не велели? – не вытерпел Миксер, когда мы катили прочь.

– Не велели, – согласился я. – Но к тебе это дело отношения не имеет. Отвези меня на блокпост.

– Гвоздила, на блокпост! – рявкнул Миксер шоферу. – Может, еще что шепнёшь?

– Может и шепну. – Я огляделся.

– Говори при ребятах. Я им доверяю.

– Отцы с Охтой решили задружиться. Про Канцлера ты что-нибудь слышал?

Миксер кивнул.

– Ну вот. Боятся они его. И с ним не хотят, и против кишка тонка. Поэтому и сотрудничают… в формах, наименее вредных для здоровья.

Миксер ожесточённо соображал.

– Не пойму, куда ты клонишь, – сказал он честно. – Вижу, что дела дерьмовые, но не в подробностях. Сущий Армагеддон. Слышь, забеги, когда вернёшься.

– Зачем тебе подробности, если видишь, что дерьмо? Надеешься выплыть?

– А ты не надеешься?

– Я не только не надеюсь, – ответил я. – Я даже не боюсь.

Я перешёл Литейный мост, прогулялся по набережной и через полчаса стоял перед блокпостом на Большеохтинском мосту. После путешествия в Автово эти расстояния казались смешными. Я вспомнил, каких усилий стоило нам добраться до Охты. Река неслась подо мной как-то по-особому быстро. Я поёжился на ветру.

Охта сразу же порадовала знакомым лицом: я достал перед шлагбаумом пропуск, и из-за будки выскочил, одёргивая мундирчик, Грёма.

– Давно не виделись, Сергей Иванович, – приветливо сказал я.

– А… – Грёма взглянул на меня почти без удивления. – Разноглазый…

Я присмотрелся. Грёма, несмотря на свежий воздух, выглядел бледным, осунувшимся и до смешного несчастным. Душевных сил у него хватало только на его горе-горькое, где уж тут удивляться. В другое время он бы остолбенел, сейчас же посмотрел на предъявленную бумажку, на часы и сделал запись в амбарной книге.

– Что тут у вас?

Он притворился, что не слышит. Я потрепал его по глупой голове и зашагал к Исполкому.

Дверь в кабинет Канцлера была прикрыта неплотно, из-за неё доносились голоса. Я подкрался и прислушался.

– Говорят, ты слишком много пьёшь.

– Говорят, вы одному китайцу живому уши отрезали.

– Не всякий сплетне верь.

– Вот и я о том же.

– Ольга, ты нарываешься? – спросил Канцлер после паузы.

– Мы к вам, Николай Павлович, со всем должным почтением, разве ж не понимаем? Дело ваше нервное, а не проявишь почтения, так и по морде схлопочешь.

– Я тебя ударил хоть раз?

– Так ведь не потому, что не хотелось, а потому, что повода не даю. Вы человек справедливый, без повода девку мутузить не станете.

– Ну-ну, поговори.

– Уповаю на ваше великодушие.

– На мое терпение ты уповаешь.

– На это тоже.

Я здорово удивлён. Мне казалось, что любые проявления жизни должны отскакивать от Канцлера, как горох от стенки, но с этой девицей он определённо заигрывает – об этом говорят если не сами слова, то интонации. Девка тоже озадачивает: слишком бойкая, слишком самоуверенная, знает странные слова. В её голосе нет ни страха, ни безропотного обожания, которыми Канцлер окружён на Охте.

Я постучал и сразу же вошёл. Догадка моя не подтвердилась: они стояли довольно далеко друг от друга, к тому же между ними был стол. Девчонка оказалась из тех, чью красоту видишь, только если очень долго и внимательно приглядываешься – да и тогда не столько видишь, сколько придумываешь. Светлые волосы, злые глаза, шальная улыбка. Я перевел взгляд на Николая Павловича: ледяной, с головы до пят ледяной. Страшно представить, что бывает, когда такие ледяные не выдерживают.

– Не опоздал?

– А, Разноглазый… Добрый день. Проходите. Ольга, принеси напитки.

– Очередной ординарец? – поинтересовался я. – То-то Сергей Иванович переживает.

Канцлер что-то буркнул. Я кое-как выдержал его неласковый тяжёлый взгляд.

– У меня трое пострадавших, – начал Николай Павлович, удостоверившись, что я от его взгляда не помер и готов к сотрудничеству. – Если возможно, поработайте сегодня с каждым, хотя бы понемногу. Чтобы…

– Чтобы до утра дотянули? Они в таком плохом состоянии?

– Я вызвал вас сразу же, как только узнал, – угрюмо и нехотя объяснил он. – От меня, к сожалению, скрывали. – Он оглянулся на появившуюся в дверях Ольгу. – Это прискорбное происшествие.

На принесённом подносе я обнаружил две чашки, кофейник, молочник, сахарницу, ложки, льняные салфетки, графин с коньяком и один бокал.

– Они действительно выучиваются, – заметил я, наливая себе коньяк. – А вы так и не пьёте? Ладно… не убирайте далеко… Идём.

Трое гвардейцев меня не порадовали – тем, главное, что глодал их не страх, а какое-то затаённое страдание. «Что ж вы таились, партизаны, – бурчал я, поочерёдно заглядывая им в зрачки. – Ну, кто первый? Давай ты, парень. Чекушка, верно?»

– Чекушка, Чекушка… Костя я. Не хотели ему лишнего беспокойства… Бля, Разноглазый, да не жми ты так, руку сломаешь. У меня руки стали как из картона.

– Тебе кажется.

Я как будто и не покидал Исполкома: стою в слабо освещённом коридоре, слышу, как от лестницы доносится слаженный деловитый гул. Я озираюсь. Дверь справа начинает тихо поскрипывать: сквозняк ею играет или чья-то рука? Где ты, машинально бормочу я, покажись.

Сделав всё, что можно сделать за один раз для трёх человек, я лежал на диване в кабинете Канцлера и допивал коньяк. Канцлер прогуливался вдоль окошка.

– Говорю вам, это не мои клиенты. У них нервный срыв или шизофрения, или вообще что-то соматическое…

– Но они видят…

– Я-то почему не вижу?

– Я подробно, порознь расспросил всех троих, – терпеливо сказал Канцлер. – Они совершили убийство, в этом нет сомнения. Им с каждым днём хуже – это-то вы разглядели?

– Да. Убийцы налицо, а убитые прячутся. – Я вытер со лба испарину и поднялся. – Хорошо. Приду завтра.

– Если хотите, оставайтесь. У меня есть гостевые комнаты.

– Не хочу чувствовать себя гостем.

Покинув Исполком, я направился было к мосту, но тут же повернул в сторону. Не знаю, что на меня нашло: я вспомнил, что Жёвка спёр у Злобая ствол, вспомнил Фиговидца в хозяйском махровом халате. Кроме того, Злобай мог бы дополнить картину мира, поведав что-нибудь интересное.

Дверь стояла нараспашку. Оглядев квартиру, хотя не разграбленную и не загаженную, я сразу понял, что в ней давно никто не живёт. Я прошёлся, посидел в кухне на подоконнике. По улице, как тогда, маршировала ребятня. Я поймал себя на том, что ищу знакомые лица: девочку с санитарной сумкой, пацана то ли с барабаном, то ли со знаменем. Я прижал лоб к стеклу и долго смотрел им вслед.

Я нашёл Муху в Ресторане, в обществе коньяка и проститутки.

– Ну что? – спросил он мрачно, пинком отталкивая девку. – Побывал?

– Уже знаешь? Откуда?

– Гвоздилу сегодня стриг. – Он запнулся. – Живы они?

– Квартира Злобая пустая, а спрашивать я не стал. Может, завтра.

– А эти? А работал ты с кем?

– Я сам не знаю, с кем работал. Может, это и есть варвары? Во всяком случае, не анархисты. Не наши анархисты. Ничуть не похожи. Ничего общего.

– Ага! Всё-таки есть у варваров душа, – сказал Муха почти довольно. – А наши-то? Отцы-вымогатели?

Я отмахнулся.

– Странные замутили отцы дела этой осенью, но нам-то что?

– Ага. Мы народ маленький, подневольный. Раздавят и не почувствуют.

Я покачал головой.

– Маленьких раздавить тяжелее. Если они сами сдуру под сапог не лезут – кто их заметит? Ты мне лучше скажи, сколько дней до Армагеддона?

Вернувшись в полночь домой, я обнаружил заткнутую за косяк телеграмму. На этот раз вызов был с В.О. Я лег спать, так и не придумав, что понадобилось от меня Людвигу.

Людвиг отпер мгновенно, словно в ожидании звонка торчал под дверью.

– Господи, Разноглазый, что творится, – растерянно сказал он. – Как такое могло случиться?

– Сейчас посмотрим как.

Я стою на кладбище над свежей могилой и наблюдаю, как из-под края надгробия, обдираясь о камень, протискивается рука. Красивая рука, длинные пальцы. Сейчас они кровоточат. Я осторожно прижимаю их каблуком к земле… «Гроб пальцем не прокорябаешь, – говорю я, – а меня таким фокусом не удивишь. Как вы там, Саша? Чего не лежится?»

Неожиданно я понимаю, что мне было бы интересно с ним поговорить. Прежде подобные фантазии не приходили в мою голову, а если и приходили, я считал их неисполнимыми; в конце концов, я не всесилен. Теперь я отхожу в сторонку и устраиваюсь на соседней могилке. Александр выбирается на поверхность, мы смотрим друг на друга, и он улыбается. «Сволочная у вас работа», – вдруг слышу я, хотя его губы не шевелятся.

«Я её не выбирал. Для человека с разможжённой головой неплохо выглядите». – Это правда, голова цела. – «К чему этот маскарад?» – «Думаете, я знаю? Сигареты есть?» – «Я предполагал, что вы наглый. Но что до такой степени – это приятный сюрприз». – «Просто представь, что даёшь мне сигарету». Я исполняю просьбу, хотя это глупо и силы следовало бы беречь. Александр держит в разбитых пальцах сигарету и смотрит на неё. «Спички?»

Я замечаю, что на Другой стороне и кладбище другое. Те, на которых я побывал въяве, были полны своеобразной, но жизнью, это давит на меня страшным весом молчащей мертвой пустоты. Здесь нет никого и ничего – ни в гробах, ни над гробами, ни в кронах деревьев, которые не деревья. Страшным в таких декорациях становится и любезный насмешливый разговор, осторожная путаница «ты» и «вы». В пустоте я впустую трачу время.

«Разочарованы? – Его улыбка всё откровеннее. Разве вы не видите, что всё идет не так?» – «Я вижу только, что паранойя со смертью не проходит». И ещё я вижу, что у него слишком длинные ногти, и он небрит. «Тебя не живого похоронили?» – «Нет, с этим всё в порядке. Не беспокойся. Хочешь знать, что случилось?» – «Нет». – «Тогда почему, вместо того чтобы делать дело, ты повёлся на разговоры? Смешная ситуация». «Ну, – говорю я, – ситуацию я сейчас подправлю». И подправил.

– Разноглазый, ну как ты? – Людвиг перестал хлопать меня по морде и сунул под нос стакан. – Ты в порядке?

– Он на тебя сердится.

– Я его не убивал!

– Не убивал, так предал. Возьми себя в руки. Второй сеанс в пятницу. До пятницы потерпишь? Когда тебя устроит – утром, вечером?

Людвиг очнулся.

– Нет, – сказал он, – не нужно второго сеанса.

– Что значит «не нужно»? Ты понимаешь, что с тобой будет?

– Это дух, а не привидение.

– Какая теперь разница?

– Я всё понимаю. Я это заслужил.

– Да? А телеграмма тогда зачем? – Я взял со стола конверт с деньгами. – Не забывай, Людвиг, я тебя насквозь вижу.

– Ну и как, интересно?

– Не очень. Ты боишься, и тебя мучит совесть. Зачем мы сожгли его архив?

– Ты же не думаешь, что…

– Я вообще думать не обучен. А вот ты мозгами пораскинь.

Людвиг стонет.

– Как я мог с ним так поступить, Разноглазый? Он моей поддержки ждал, он… Почему он меня не предупредил? Проклятое заседание… Неужели я бы тогда промолчал, если б знал, чем всё закончится? Это как затмение находит с совести на рассудок… Когда ты не готов… Когда врасплох…

– Людвиг, уймись. Поздно выяснять, кто под кого лёг первым. Вот что, – я полез в карман за циклодолом. – Попринимай до пятницы.

– И ты всерьёз веришь, что совесть уймётся от таблеток?

– Я не верю, – сказал я, – я знаю. Совесть – та же наркоманка. На что подсадишь, на том и сосредоточится. И кстати: о бумагах не жалей, ты всё сделал правильно. Хотя никакой дух тебе не являлся.

Людвиг робко задвигался. Мне показалось, что он хочет ко мне прикоснуться, но он сдержался и потёр собственные руки.

– Разноглазый, – пробормотал он, – может, посидим, выпьем, а? Извини, пожалуйста, что говорю тебе об этом, но ты дурной человек. А с тобою так спокойно становится, спокойно, как…

– Как в могиле.

– Нет, как на кладбище в хорошую погоду. Лежишь на плите, на деревья смотришь… между деревьями небо голубое… И жизнь не кажется страшной.

– Это потому, что я страшнее жизни? – Я кивнул. – Ладно, давай посидим. Собирай поужинать.

2

Я заметил, что радостных стало больше. Чтобы пройти к блокпосту через полосу отчуждения, мне пришлось взять палку, и то я еле отбился. Раньше они не были такими агрессивными; должно быть, количество переходило в качество. В следующий раз мне придётся нанимать дружинников, дворников или шпану из малолеток – тех, кто ещё не определился, податься в профсоюз или к авиаторам.

Странно чувствовать себя уязвимым. Я всегда был под защитой своего дара; шарахались от меня. Когда-то давно я этим тяготился, потом начал пользоваться.

Аристид Иванович провёл меня в кабинет, усадил, уселся и протянул руку.

– Не ждали? – довольно спросил он. – Как думаете, после этого мы станем ближе?

– Нет. Наоборот.

– Наша взяла, а рыло в крови. – Он хмыкнул.

Я стою по колено в воде. Неглубокая вода во все стороны от меня, без конца и без края, насколько можно углядеть. Мелкая вода: заблудишься, но не утонешь. Её внутренний свет смешивается со светом сверху, и я вижу, какой божественной чистой радостью сияет чёрная душа. Я озираюсь, ища источник растущего во мне чувства опасности. В золотой дали прорисовывается мутная фигура. Я бреду к ней, борясь с водой. Что-то цепляет меня за ноги, обо что-то я спотыкаюсь сам. Мне тяжелее обычного, тревожнее обычного – и реакция тоже хуже обычной. Когда я, наконец, понимаю, кто передо мной, то не успеваю поднять руки.

– Это женщина!

– Да, – сказал Аристид Иванович спокойно. – Причём такая женщина, которую вы должны помнить.

– Только не говорите мне, что это вы её убили.

– Разумеется, не убивал. Она умерла от крупозной пневмонии.

– Откуда вы её знаете?

– Какая вам разница, откуда я её знаю? А вы меня откуда знаете? Всё взаимосвязано в этом мире нелепых случайностей.

– Да, только наше знакомство – не случайность.

– Это детали. – Он хихикнул. – Слухи только пусти, дальше они сами всё сделают.

– Вы верите слухам?

– Смотря каким, смотря о ком, а самое главное – смотря кто эти слухи распускает. – Он кивнул мне и улыбнулся. – Вы не можете отказаться. Вы прекрасно знаете, что будет, если я оповещу вашу клиентуру. Разноглазый, который боится привидений… Для вас это конец.

– Зачем это вам?

– Низачем. Я душеприказчик.

– Вы выбрали неудачный момент, – сказал я. – Нельзя ли эту маленькую месть, – я почесал нос, не уверенный, что точно подобрал слово, – отложить?

Аристид Иванович вздохнул.

– Зря вы так позоритесь, молодой человек. Впрочем, это дело вкуса.

Теперь вздохнул я.

– Вы не поняли. Я никуда не денусь. Но сейчас слишком много работы, я не успеваю восстанавливаться. В конце концов, пострадают мои клиенты, а не я. То есть я тоже, наверное, пострадаю, но они – больше.

– Что поделаешь. У всякого дела свои издержки. Может быть, наконец поймут, что убивать нехорошо. Ну что вы так сердито смотрите?

– Мне неприятно, когда что-то идет не по правилам.

– А вы считаете, что знаете правила? Все до последнего?

– Я знаю правила, – сказал я.

От Аристида Ивановича я пошёл к Вильегорскому. Зачем меня вызвал этот, даже гадать не хотелось. Я брёл под мелким дождиком и восстанавливал дыхание. Восстановил.

– Вы тоже душеприказчик? – спросил я с порога.

– Я Н И К О Г Д А НЕ БЫВАЮ «ТОЖЕ». ПРОХОДИТЕ. МАГОГ, ЗАК-РОЙ ДВЕРЬ. ОТТО, БЕ-РЕ-ГИ ХВОСТ. КУДА ТЫ ЛЕ-ЗЕ-ШЬ!

Замок за моей спиной защёлкнулся, один котёнок с воем выскочил у меня из-под ног, другой откуда-то сверху свалился за шиворот. После нескольких неловких и малоприятных минут собаки, кошки и я рассредоточились по гостиной подальше друг от друга.

– Зачем звали?

– СОСКУЧИЛСЯ. – Он дезавуировал сказанное глумливой ухмылкой. – ВЫ ПОМНИТЕ, ЧТО, КРОМЕ ЗЛО-ГО ДЕМОНА, ЧЕЛОВЕКУ ПОЛОЖЕН И ДОБ-РЫЙ?

– И вы который?

Вильегорский раскинулся в кресле напротив и смотрел на меня взглядом, обещавшим множество удовольствий – только не мне, а кому-то другому.

– НУ СО ЗЛЫМ, СУДЯ ПО ВАШЕМУ УСТАЛОМУ ВИДУ, ВЫ УЖЕ ПО-ВИ-ДА-ЛИСЬ.

Я смолчал и какое-то время преспокойно дремал под ропот и шёпот его странного голоса. Вильегорский говорил о морях и странах – или, возможно, земле и небе – демонах таких и демонах сяких – а то, кто его знает, просто предлагал на выбор чай или кофе.

– А КАК ПО-ВАШЕМУ, РАЗНОГЛАЗЫЙ, НА ЧТО ЭТО ПОХОЖЕ?

Я поскреб нос.

– На кукольный домик.

– В КУКОЛЬНЫХ ДОМАХ И ЖИВУТ, НАВЕРНОЕ, КУКЛЫ?

– Возможно.

– А ЕСЛИ ТАКОЙ ДОМИК СГО-РИТ?

Я поскреб ухо.

– Родители купят детям новую игрушку.

– ВАМ ИХ НЕ ЖАЛЬ?

– Кого? Родителей, детей или кукол?

Вильегорский засмеялся. Он расслабленно сидел в кресле, почёсывал за ушами собаку и разглядывал меня с новым странным любопытством.

– СПЕРВА Я ДУМАЛ, ЧТО ВЫ ПРОСТО ХРАБРИТЕСЬ.

– А теперь поняли, что у меня просто нет воображения. – Я кивнул. – Мне уже говорили.

– НО ЧТО-ТО ВСЁ РАВНО ПРО-ИС-ХО-ДИТ.

– Не знаю. У меня были галлюцинации… сны… Я никогда не видел снов раньше.

– ВАС ЭТО НА-ПУ-ГА-ЛО?

– Скорее озадачило.

– ВОЗМОЖНО, Я СМОГУ СНЯТЬ ПРОКЛЯТИЕ.

– Да? Сколько это будет стоить?

Он почему-то развеселился.

– ЭТО ПРОСТО У-ДИ-ВИ-ТЕЛЬ-НО, ЧТО ТАКОГО, КАК ВЫ, УДАЛОСЬ ЗА-ЦЕ-ПИТЬ. ПОНИМАЕТЕ, ПРОКЛЯТИЕ ДЕЙСТВЕННО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ЧЕЛОВЕК ВСЕМ СВОИМ СУ-ЩЕ-СТВОМ ЗНАЕТ, ЧТО ПРОКЛЯТ. ВЫ УМ-НЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. НО ВО ВСЕХ ИНЫХ ОТ-НО-ШЕ-НИ-ЯХ – БРЕВНО БРЕВНОМ.

– Да?

– ДА. ПОЛАГАЮ, ЭТО И ЕСТЬ ВАША ДРУГАЯ СТОРОНА.

– У таких, как я, нет Другой Стороны.

– ДРУГАЯ ИЛИ ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ЕСТЬ У ВСЕГО. ПОСМОТРИТЕ НА СВОИ РУКИ.

Я посмотрел.

– А которая оборотная: тыльная или ладонь?

– ТА, ЧТО ВАС СИЛЬНЕЕ ТРЕВОЖИТ.

– Вы слишком высокого обо мне мнения, если считаете, что собственные руки потревожат меня хоть сколько-нибудь.

– СМОТРИТЕ, ВАМ ГО-ВО-РЯТ.

Я взглянул пристальнее, дольше и тут же почувствовал, что совершаю ошибку. С тыльной стороны, со стороны ли ладони, я увидел в своих руках враждебность, вызов, что-то непримиримо чужое. Они оставались моими, но словно не были мною.

– Ах ты, чёрт.

– НУ ВОТ. ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО ЭТО Я И ИМЕЛ В ВИДУ.

– Как вы это сделали?

– НЕ Я ЭТО СДЕЛАЛ.

Поняв, что он не ответит, я согласно кивнул и терпеливо ждал продолжения. Оно не замедлило и оказалось забавным.

– ВЫ СОВСЕМ НЕ ЧУВСТВУЕТЕ СЕБЯ ВИНОВАТЫМ?

– С чего бы?

– ЭТО ПЛОХО. ЧТОБЫ СССНЯТЬ ПРО-КЛЯ-ТИЕ, Я ДОЛЖЕН ИЗБАВИТЬ ВАС ОТ ЧУВСТВА ВИНЫ. А ЕСЛИ ЧУВСТВА ВИНЫ НЕТ, ТО КАК ОТ НЕГО ИЗ-БАВ-ЛЯТЬ? СОЗ-ДАТЬ ИСКУССТВЕННО? – Он хмыкнул, его неестественно яркие глаза уставились на меня не моргая. – ВЫ ХОТЯ БЫ ОЩУЩАЕТЕ НЕ-ЛЕ-ПОСТЬ СИТУАЦИИ?

– О да, – сказал я. – В полной мере.

– ЛАДНО. НЕ ХОТИТЕ ИЗБЫВАТЬ ВИНУ, ПОПРОБУЕМ ИЗБЫТЬ У-НИ-ЖЕ-НИ-Е. МОЖЕТ, ТА-ААК ДАЖЕ ЛУЧ-ШЕ? ОТТО! – Неуёмный кот залез на книжный шкаф и примеривался к люстре. – Я ТЕБЕ ГОВОРИЛ, ЧТО У ТЕБЯ ПРЕСТУПНЫЕ НАКЛОННОСТИ! ОНИ ЖЕ ТЕБЯ И НА-КА-ЖУТ, МА-ЛЕНЬ-КИЙ БАЛБЕС!

Отто всё-таки прыгнул, не сумел зацепиться и шмякнулся на пол.

– Вы не думаете, что в моём случае преступление и наказание несоразмерны?

Вильегорский махнул рукой.

– НЕ МОРОЧЬТЕ СЕБЕ ГОЛОВУ. ОНИ ВСЕГДА НЕСОРАЗМЕРНЫ. ЗА ЧТО, ПО-ВАШЕМУ, НАКАЗАН ОТТО? ЗА ТЯГУ ВВЕРХ? ЗА ТО, ЧТО ЖИВОЕ СУЩЕСТВО В ЕГО ВОЗРАСТЕ ПОЛНО ЭНЕРГИИ И ЛЮБОПЫТСТВА? С КАКИХ ПОР ЮНОСТЬ СТАЛА ПРЕСТУ-ПЛЕ-НИ-ЕМ? МА-ГОГ! ДА ПОМОГИ ЖЕ ЕМУ!

У крупной красивой овчарки вид был такой, словно падение котенка с люстры подпортило репутацию не котенка, а основных законов бытия. Она подхватила ошеломленное тельце за шиворот и унесла куда-то в угол: ворчать, утешать, вылизывать.

– Я не понимаю, как это возможно чисто технически. Откуда она взялась, если её никто не убивал?

– А! НУ ЭТО ЖЕ ДРУГАЯ СТОРОНА. ТАМ ВСЁ ВОЗМОЖНО.

– Вильегорский, не говорите ерунды. Я работаю с Другой Стороной.

– И ЗНАЕТЕ ЕЁ КАК СВОИ ПЯТЬ ПАЛЬЦЕВ? МЫ, ЕСЛИ ПОМ-НИ-ТЕ, НАЧАЛИ С ТОГО, ЧТО И О ПЯТИ ВАШИХ ПАЛЬЦАХ ВАМ ИЗВЕСТНО ДА-ЛЕ-КО НЕ ВСЁ.

– Это был фокус.

– ВСЯ ЖИЗНЬ – ТАКОЙ ФОКУС, МОЙ ПА-РА-НО-И-ДАЛЬ-НЫЙ ДРУГ.

– Почему это я параноидальный?

– У ВАС НАГОТОВЕ ДРУГОЙ ЭЭЭПИТЕТ?

Ни наготове, ни в запасе у меня эээпитетов не было.

Я брожу по Исполкому – лестницы, коридоры, запертые кабинеты – и с чувством неясного мне самому облегчения убеждаюсь, что он пуст. Как небеса, как головы моих клиентов. Ничего не дал даже методичный – сквозняки, слизняки, склизские стены – осмотр подвалов. В подвалах по колено, как вода, стоит чистый концентрированный ужас.

Собираясь уходить, я вижу мелькнувшую в конце коридора тень, и всё приходится начинать заново. Призрак не может не показаться – точно так же я не могу сделать вид, что ничего не увидел, – но этот, показавшись, уклоняется, прячется, дразнит. Я бегу следом, пытаюсь подстеречь, перехватить. Каблук скользит на линолеуме; сердце колотится в горле. Я весь в поту, когда загоняю привидение на самый верх, на чердак, и через оглушительно разбившееся оконце (стеклянные брызги летят плотно, как вода фонтана) на крышу. Там он стоит на краю, поворачивается ко мне то ли застенчиво, то ли нехотя, и я наконец вижу его лицо и вижу, что это Кропоткин.

Я стою перед черным провалом, на фоне которого всё чётче и откровеннее вырисовывается такая знакомая фигура, и знаю, что никакая на свете сила не заставит меня сдвинуться с места.

«Помоги мне, – кричало у меня в ушах, – помоги!»

Я заморгал, приходя в себя, потом провёл рукой по лицу. Всё было мокрое: лицо, волосы, шея, рубашка на груди. Видимо, на меня вылили ведро воды. Или не одно.

– Очнулся.

Я попробовал приподняться. Чьи-то руки тут же сунули мне под голову свёрнутую куртку.

– Лежи, лежи.

Я лежал на полу, надо мной стоял Канцлер, рядом на корточках примостилась Ольга. Они переглянулись.

– Разноглазый! – позвал Канцлер. – Что мы должны делать? Воды? Спиртного?

– Ничего не надо. Сейчас я отдышусь.

– Вас можно перенести на диван?

– Отчего же нельзя? Спина-то не сломана.

– Хотела бы я знать, что в тебе сломано.

– Ольга! – одернул её Николай Павлович. Вдвоём они перетащили меня быстро и довольно ловко. Ольга наклонилась что-то оправить. Канцлер положил руку ей на плечо.

– Оставь нас.

Выражение её лица изменилось, но она смолчала, вскинула голову и удалилась. Канцлер устроился у меня в ногах.

– Я догадываюсь, почему так вышло, – сказал он медленно. – Вы его хорошо знали. Он… ваш друг?

– У меня нет друзей.

– Вот уж не знаю, – заметил Канцлер серьёзно. – Но вы должны делать своё дело, я должен делать своё дело, даже этот анархист, наверно…

– Нет. Этот анархист ничего никому не был должен.

– Да? Такое бывает? Но я хотел сказать, что рано или поздно то, что мы должны, приходит в противоречие с нашими личными чувствами. Каждый делает свой выбор, но любой выбор между долгом и чувством нас ломает. Что бы мы ни выбрали, мы никогда не будем прежними. И счастливы не будем тоже.

– Но вы-то всегда делаете правильный выбор?

– Правильного выбора не существует.

– И вы так спокойны?

– Потому что я смирился. В конце концов, что такое счастье? Пустяк, безделица. Как это… да, девичья игрушка. Ваш друг анархист говорил вам, что человеческая личность важнее всего? Неба и земли, общества и времени? Эта маленькая, жалкая, ничтожная личность, нетвёрдая в вере, неверная в любви, безжалостная в своем малодушии…

– Вообще-то он говорил, что важнее всего гармония.

– Для человека гармония невозможна.

Я зевнул.

– И что будем делать?

– Как что? Я выполню свой долг, вы – свой.

– Конечно, – кивнул я, – раз уж это мой бизнес. Но я не уверен, что смогу.

– Вы неточно формулируете. Вы не уверены, что захотите. Ваши личные чувства…

– Я не думаю, что у меня есть личные чувства.

– Они есть у всех.

– Что до формулировок, – сказал я, – то вы тоже недоговариваете. Я ведь видел ваше счастье.

– Чтобы понять, недостаточно увидеть, – холодно отпарировал Канцлер. – Я не говорил вам, что не хочу быть счастливым. Я сказал, что это не имеет значения.

– Что же тогда имеет значение?

– Готовность идти до конца, – ответил Канцлер, поднимаясь. – Только это. И вы тоже пойдёте, Разноглазый. Идти-то вам всё равно больше некуда. Полежите пока. Я распоряжусь приготовить вам комнату. Вы не доберётесь до дома в таком состоянии.

– Нет-нет, – сказал я. – Доберусь. Пойду до конца, до родной постели.

3

Я заметил, что радостных стало больше и они стали гораздо агрессивнее. Женщины боялись ходить даже по трое. Радостные подкрадывались или выпрыгивали из кустов, из-за угла, из-под припаркованной машины – и отнимали сумки с продуктами, одежду. Являвшиеся порою на крики менты, поглумившись, лишали жертв нападения денег и чести, резонно полагая, что и это спишут в ближайшем рапорте на радостных. Наконец обыватели выразили свое недовольство, закидав грязью и чем-то гнилым ворота администрации. Менты после этого стали осторожнее, ну а радостным было всё равно.