Текст книги "Щастье"

Проводив Поганкина, Злобай сделался мрачнее тучи. Он посмотрел на часы и стал собираться.

– Ещё год назад не было бы проблемы, – бубнил он. – Кликнул бы я товарищей, провели бы вас с песнями бодрым маршем и по Большой Охте, и по Малой, и до самой границы. – Он натянул сапоги – высокие пижонские сапоги на высоких каблуках и с расшитыми отворотами. – А нынче как крысы побежим, как лесные звери травимые, на рассвете, задворками да закоулочками, Богу молясь, чтоб какой стукач по нужде не встал и не глянул, по дороге из сортира, в окошко. – За сапогами последовали кожаный плащ и кожаная широкополая шляпа. – А всё почему? Потому, что разрозненность и гордыня, и глупые слова о диктатуре, вкупе с нежеланием видеть, что эта диктатура у них давно под носом, а не в единых группах.

– Всё-таки, что у вас здесь происходит?

Злобай задумался. Он стоял в коридоре, покачиваясь на каблуках, сосредоточенно и хмуро исследуя какую-то мысль. И так он её поворачивал, и сяк (бежали, бежали по лицу тени, следы усилий), и ни с какого бока она ему не нравилась и всё сильнее пугала.

– Дерьмо, – сказал он наконец. – Происходит дерьмо. Не знает Поганкин местных дел.

– Что ж ты не объяснил?

– Ему объяснять – все равно что дрова в печку подбрасывать. Да и не в заводе у нас друг другу читать морали. – Он рассеянно поискал по карманам. – Появилось у меня такое чувство, будто каждый день – как последний. Неприятное чувство, Разноглазый, и неохота с таким чувством других поучать, что им делать. – В одном из карманов нашлись сигареты. Злобай закурил и то ли потерял нить рассуждений, то ли опомнился. – Сидите здесь, я скоро.

Муха и Жёвка заснули; я вымылся и подтащил к окну стул. Фиговидец устроился боком на подоконнике. Мы смотрели на передвижения граждан по тихой узкой улице. В основном гулял народ с кошёлками – видимо, неподалёку был рынок. Дети промаршировали отрядиком под предводительством двух старшеклассников. Все были одинаково одеты (меня поразили белые гольфы и начищенные полуботинки), мальчишка покрепче нёс развевающийся флаг, через плечо девочки со светлой косой висела брезентовая сумка с красным крестом.

– До чего ж я ненавидел школьную форму, – бормотнул Фиговидец. – Ты о чём думаешь?

– Думаю, что у нас валюта на исходе, – сказал я, глядя на вывеску фриторга на противоположной стороне улицы.

– Злобай сказал здесь ждать.

– Всего-то улицу перейти.

– Сказал, скоро вернётся.

– У анархистов только язык скорый.

– Не цепляйся к ним, – неожиданно вспылил Фиговидец. – Лучше людей я здесь пока не видел. – Он сообразил, что выразился не очень-то вежливо, прикусил язык, понял, что прикусывать язык поздно, и погнал дальше. – Пусть они смешные, зато строем не ходят в белых гольфиках…

– Верно. Они не строем ходят, а толпой.

– Неправда!

– Как бы чудесно смотрелись белые гольфики на Кропоткине…

Задевать Кропоткина не следовало. Адъюнкт и добрый знакомый женщины, разбившей сервиз из ста пятидесяти с чем-то предметов, мгновенно превратился в готового к драке уличного мальчишку (насколько это было в его силах). Глаза у него полыхали, а кулаки и зубы он сжал так, что пришлось отодвинуться.

– И ты, фарисей! – сказал я, вставая и потягиваясь. – Тебя обольстили их лукавые речи. Яркие слова, кожаный шик, дешёвая благотворительность. Что-то ты скажешь, когда увидишь порождённые их свободой цинизм и безответственность?

– А ты не безответственный? Куда ты собрался? – Он соскочил с подоконника, снова разумный и взрослый человек. – Я с тобой. Ты про кожаный шик сам придумал?

Фриторг оказался даже богаче нашего, а в остальном такой же. Огромный, залитый холодным светом, стерильно чистый и изобильный, он словно вернул меня домой, в тот день, когда космополитическая свободная торговля в последний раз снабдила меня египетскими сигаретами. На стене рядом с кассой, на привычном месте, висели знакомые рекламные плакаты и перечень текущих скидок. Везде взгляд натыкался на знакомые трейд-марки: единорог, лев на задних лапах, двуглавый орел, статуя в венке и с факелом, крест, полумесяц, шестиконечная звезда. Внимание фарисея привлек имиджевый постер:

ИЗ ВСЕХ УБИЙСТВ ВАЖНЕЙШИМ ДЛЯ НАС ЯВЛЯЕТСЯ УБИЙСТВО УЛОФА ПАЛЬМЕ

– Кто это?

– Как сказал бы Крот, отец-основатель.

Я ознакомился с ценами и дрогнул. Похоже, цивилизованный мир посетила инфляция.

– Чем могу вам помочь?

Мы обернулись. Неслышно подошедшая девушка в форменной белой куртке выглядела под стать магазину: ухоженная, холодная и стерильная. Я достал боны.

– Принимаете?

Она внимательно изучила водяные знаки и кивнула.

– Тогда два ящика водки среднего класса. И два блока египетских.

– На египетские с первого мая нужно разрешение с места работы.

– С каких пор фриторг интересуется местом работы?

– У вас оно есть?

Я снял очки и вежливо улыбнулся.

– Вот оно.

Особую прелесть фриторга, помимо изобилия и стерильности, составляла вымуштрованность персонала. Девушка, правда, отступила на шаг, но глядела на меня спокойная, как кукла.

– Одну минуту. Я обращусь к управляющему.

Я кивнул и переключился на Фиговидца, как-то вмиг потускневшего.

– Не страшно. Сейчас разберутся. В крайнем случае, чем-нибудь затоварюсь в аптеке.

– Да я не из-за этого. – Он моргнул и огляделся. – Тяжело здесь. Давит.

– Давит?

Мне фриторг всегда нравился. Холод каким-то образом был связан с идеей покоя, однообразная символика знаменовала стабильность, и всё – от сверкающего кафеля полов до галогенного свечения потолка – говорило о том, что если где-то в мире и есть надёжность, прочность уклада, то она здесь: в сияющих, одинаково оформленных витринах, в одинаково упакованных вещах и продуктах, сложенных одинаковыми штабелями. Здесь трудно было предположить, что кому-то чего-то не хватит. В конце концов, это тоже был вариант свободы.

– Понимаешь, у нас нет такого… – Фиговидец подыскал слово. – … громадного. Маленькие магазины, лавчонки, кошка на прилавке… хозяин знает тебя по имени… булочная… зеленщик… И мир не свален в одну кучу. Господи, посмотри. Здесь же всё, от колбасы до скрепок.

– У нас тоже лавчонки и кошки. Но это совсем другое, пойми. Это фриторг. Космополитическая свободная торговля. Они сами по себе, как целое государство, только раскиданное… ну, как острова в архипелаге. Лавочка полностью зависит от местной власти, от местных ментов, от местных кого угодно, а фриторг сам покупает любую местную власть. Мне говорили, открылся филиал даже в Городе. Правда, где-то на окраине, в Коломне, что ли.

– В Коломне? Как же их туда пустили?

Я пожал плечами.

– Кто всем этим рулит?

– Хотел бы я знать. Начинали когда-то профсоюзы. Делали для своих, чтобы люди меньше времени тратили.

– Здесь хуже, чем в морге, – сказал фарисей, ничуть не убеждённый. – Никогда в жизни я не видел такого мёртвого места. Мёртвого. Мёртвого.

Неизвестно, сколько бы ещё раз, зациклившись, он произнес это слово, но откуда-то сверху, через громкоговоритель, нас пригласили к кассе. И хотя всё утряслось, я испытывал смутное недоумение. Фриторг по определению не мог налагать ограничений на торговлю. К тому же, египетские сигареты были самым ходовым товаром люкс-класса.

В подъезде нас подстерегал сюрприз. Несколько человек в синих мундирах перекрывали дорогу; еще несколько, неведомо откуда взявшихся, застыли за спиной. Я обернулся, и мне в руку сунули белую бумажку. «Повестка, – прочитал я вслух. – По вручению надлежит немедленно явиться в Охтинский Исполком, каб. 29. Неподчинение карается».

– Вы кто такие, парни?

– Национальная гвардия Охты. Распишись, что ознакомлен.

Я расписался. «А я?» – спросил Фиговидец.

– А тебя нам не надобно. Иди, неси покупки.

Меня удивило отсутствие полосы отчуждения. Набережная, на которую мы быстро и неожиданно вышли (я смотрел утром на карту, но всё равно оказался не готов к тому, что по глазам без предупреждения ударит серо-голубая гладь Невы), была тщательно расчищена, и ближайший к ней дом, тоже идеально чистый, был исполкомом. Кабинет 29 находился на последнем, пятом, этаже. Ждавший меня человек стоял у окна.

– Меня зовут Николай Павлович, – сказал он. И после мрачной паузы, так что я не понял, что именно он называет – фамилию, кличку или должность, – добавил: Канцлер.

Я ещё не видел таких людей на нашем берегу. Эта ледяная, спокойная самоуверенность, стальные, ничего не выражающие глаза, тонкогубый рот, неподвижные руки – серый, наконец, костюм при белоснежной рубашке, – всё было фирменным знаком банкиров из Города.

– Путешествуете, – сказал он без вопроса. Голос был скорее высокий, но не противный.

– Путешествуем.

– Конечная цель?

– Автово.

Канцлер кивнул, как человек, получивший ненужное, но предписанное протоколом подтверждение того, о чем и так знал, и повернулся к окну. Он повернулся к окну и стоял ко мне спиной. Тонкий, остро заточенный карандаш словно сам собой покачивался в сомкнутых пальцах.

– Как собираетесь переправляться через реку?

Я хмыкнул. Переправляться мы собирались с контрабандистами.

– Мы решаем проблемы по мере их поступления.

– Это кажется благоразумным только на первый взгляд, – сообщил он, обернулся, и серые глаза ожгли меня холодом. – О какой сумме идет речь?

– Что?

– Я вот думаю, что могло понадобиться вам в Автово, Разноглазый. И понадобиться до такой степени, чтобы это толкнуло вас на сотрудничество с анархистами.

– Это не сотрудничество. Они нам просто помогли.

– Просто помогли, – повторил он.

– Да.

Он прошёлся по комнате, кинул карандаш на стол (никто бы не поверил, что за этим мощным старинным столом работают, в таком непревзойдённом порядке лежали три жалкие папочки) и опять устроился подле окна, на сей раз – боком. Окно тянуло его магнитом, он словно набирался там сил для каждого следующего шага, слова, вдоха. Я подошёл, и мне открылся вид на Город: купола Смольного, парки вокруг, крыши – и Нева, Нева. Канцлер покосился на меня.

– Не могу сказать, что вы нарушаете законы, ибо путешествовать никому не возбранено. (Хотя нормальные люди, как правило, не путешествуют.) Допустим, вы нарушили визовый режим. – Он пожал плечами. – Но путешественники и не обязаны знать о таких местных тонкостях… мало ли в какие деревни им случалось забредать по пути. – В его голосе появилась горечь, с которой он не совладал, несмотря на все усилия. – С другой стороны, я не могу допустить, чтобы на территории вверенной мне провинции разгуливали иностранцы с сомнительными связями. На следующей неделе, Разноглазый, будет принят Декрет об анархистах. Большеохтинское кладбище подвергнется санации. Предстоит война с варварами, и мы не выстоим без всеобщей, с молоком матери впитавшейся дисциплины. Быть может, и с дисциплиной не выстоим, – прошептал он. – Но тогда я буду знать, что сделал всё, что в человеческих силах.

– Да? – сказал я.

Канцлер встряхнулся.

– Вас конвоируют на рубежи Малой Охты. Там начинаются рыбачьи поселки. – Его губы искривились. – Эта рыба, правда, называется контрабандой. Выбирайтесь как знаете, но возвращаться не рекомендую.

– Спасибо. А что за варвары? Китайцы?

– О нет, не китайцы. Те, кто приходит с востока и нападает на заре. Кто катится по земле клубящейся тучей, всё поглощая и перемалывая. Кого так много, что, подойдя напиться, они иссушат Неву. – Он говорил тихо, мерно, без страха, но порождая страх. – В Городе не понимают опасности. Они считают варваров моей выдумкой. Считают, что в любом случае уцелеют, что смогут откупиться. Но зачем варварам деньги? Их окрыляет жажда разрушения, а не выгоды. – Он подошел к стене за столом и нажал на кнопку. – Сергей Иванович! – Ответа не было. Канцлер подождал и повторил. – Сергей Иванович! Сергей Иванович! Грёма!!

Тут же дверь распахнулась и появился паренек с красной повязкой на рукаве синего мундира.

– Звали, Ка… – он осекся, – Николай Павлович?

– Я пытаюсь их цивилизовать, – сказал Канцлер сквозь зубы, – но это бесполезно. Сергей Иванович, – он произнес имя с нажимом, словно вколачивал команду в голову тупой собаки, – принесите карту. И кофе для гостя, пожалуйста.

– Цивилизовать их? Зачем?

– Я родился и вырос в Городе. – Он посмотрел на меня с вызовом, с тоской на грани ненависти. – Мой отец стал изгоем.

Это всё объяснило. Конечно, он выглядел, говорил и вёл себя как человек из Города. Как человек из Города, который в Город уже никогда не вернётся.

Изгой, несмываемо запятнавший себя финансовыми преступлениями, высылался с семьей на наш берег, и его потомкам до седьмого колена был запрещён въезд в Город. Они увозили движимое имущество, деньги и детей, чья жизнь была сломана. Их страшные имена как ночные птицы пугали расходящуюся по домам компанию, их ужасные судьбы питали ночные кошмары, их позор и падение вскипали неудержимыми, необъяснимыми ночными слезами, и рассказы о них – рассказы об изгоях, все эти редкие, вопиющие, превращённые в легенду случаи – укрепляли добропорядочность богатых надёжнее всех законов.

Появился Грёма, героически удерживающий поднос с одинокой чашкой. Под мышкой секретаря вздрагивала свернутая трубочкой карта.

– Сергей Иванович, перед тем, как войти, нужно постучаться.

Парнишка, и без того красный и потный от стыда, готов был провалиться сквозь паркет, предварительно всё уронив. Канцлер пришёл ему на помощь, приняв поднос и водрузив его на кофейный столик. Заглянув в чашку, он поднял брови.

– Кофе с молоком?

Грёма заулыбался.

– С молоком и с сахаром, как вы любите.

– В следующий раз для посетителей приносите молоко, кофе и сахар по отдельности. Мои бытовые привычки не являются общеобязательными.

– Ничего, – сказал я, беря чашку. – Годится.

Николай Павлович смерил меня холодным взглядом. Грёма расстелил карту на большом столе и отошёл. Он стоял вытянувшись, постепенно приходя в себя, и в его устремлённых на Канцлера глазах я прочёл обожание и мольбу.

– Странно, что под таким руководством они не выучиваются.

– Выучиваются. Но я каждый месяц беру нового ординарца. Таким образом, все гвардейцы рано или поздно получат минимальное воспитание и смогут послужить образцом для своих сограждан и близких.

Грёма вздрогнул.

– Канц… Николай Павлович! – позвал он. – Оставьте меня при себе насовсем, пожа… пожалуйста. Я всему выучусь, я…

– Сергей Иванович, нельзя перебивать беседующих, – машинально отозвался Канцлер. – Что до ваших слов, то поверьте: вас ждут новые и интересные – поинтереснее кофейника – поручения. Да и я никуда не денусь. Вы ведь знаете: я всегда здесь.

– После меня Чекушку возьмете, да? Так он прежде умрёт, чем научится руки мыть и харю свою не совать в барскую посуду…

– Сергей Иванович! – Канцлер поспешно ретировался к окну (полагаю, в ужасе от этого неприличного препирательства). – Вы ведете себя как ребёнок. Константин Кириллович, безусловно, овладеет искусством мыть руки столь же успешно, как это сделали вы. А вы – вы не должны презирать ваших же товарищей… – Он не сразу смог придумать, почему бы их нельзя было презирать. – …Помните, что испытания придут ко всем. А теперь попрошу вас пройти в канцелярию и обналичить чек. – Он нехотя вернулся к столу, достал из ящика зелёную бумажку и что-то на ней черкнул. – Я вас вызову.

Мы склонились над картой. Она была почти такая же, как у Фиговидца, только больше, и районы к востоку и юго-востоку от Охты были исчерканы тревожными красными стрелками. Варвары, стало быть, наступали.

– Да, и вот ещё что. Буду вам признателен за пару сеансов.

– Для вас?

– Да, лично для меня.

– В счёт оплаты конвоя?

– Ценю ваш юмор. Я заплачу наличными. На услуги контрабандистов одной водки не хватит.

– Кстати, почему такие проблемы с египетскими?

Канцлер подарил меня очередным куском льда.

– Потому что гашиш, не нанося большого вреда здоровью, растлевает душу. Потому что умиротворённая и беззаботная душа всегда будет лёгкой добычей для всех, кто её пожелает. Потому что сейчас не время для созерцательности. Будущее (если оно у нас будет) всё восполнит. Или я должен объяснять вам, что утончённость одних эпох зиждется на самоотречении других, им предшествовавших?

– Итак, у нас эпоха самоотречения. А фриторг? Как вы сумели их убедить?

– Это всего лишь вопрос силы. Здесь, на Охте, я сильнее фриторга.

– Охотно верю, – сказал я.

Сопровождаемый Грёмой, с пачкой новых для меня денег в кармане, я спустился вниз. Со мной и мне навстречу неслись целеустремлённые потоки юношей и девушек в синих мундирчиках, людей постарше с бумагами, свирепых, увешанных оружием мужиков в окружении новобранцев. («У варваров нет души, – ответил Канцлер на мой вопрос. – Они не побоятся убивать. Следовательно, и мы не побоимся».)

В вестибюле околачивался Фиговидец. Стоявший за конторкой дежурный гвардеец пепелил его взглядом.

– Чем незначительнее должность, тем яростнее человек отстаивает свои скудные привилегии, – невозмутимо сказал Фиговидец. – Поэтому всегда предпочтительнее, – он демонстративно разговаривал только со мной, – иметь дело с начальством. Когда человек укрепился в хорошем кресле, он не подпитывает свои амбиции за счет мелочей и охотно снисходит до пустяковой услуги. Ну что, собственно, я спросил у этого злополучного? Всего лишь поинтересовался – в мягкой, вежливой, деликатной форме, – как пройти…

– Ты меня ваще за таракана держишь, – прошипел дежурный.

– Вы сами себя так позиционируете. Я просто реагирую.

– Я вот те ща среагирую!

– Пацаны, пацаны! – Грёма поспешно втиснулся между ними. – Все нервные, все смелые, хватит!

– Грёма! – обиженно начал дежурный. – Я с ним по уставу, а он…

– Меня зовут Сергей Иванович, – отрезал Грёма. – Запиши в журнал: «Разноглазый, двадцать ноль-ноль». Пропустишь его. И умойся ты наконец, Чекушка, тьфу, Костя!

Мы постояли на набережной, и я рассказал новости. Фарисей замирает, глядя на тот берег, на Смольный собор, на воду.

– Представляю, – говорит он, – как он целыми днями стоит у окна и знает, что всю жизнь будет смотреть туда вот так, через реку. Сын изгоя…

– А с В.О. изгоняют?

– Так, как из Города, нет. У нас в ходу остракизм.

– Это не одно и то же?

– Остракизм – не изгнание, а просто бойкот. Запрет на профессиональную деятельность, и никто не подаст тебе руки… Но прочь не гонят и платят пенсию. По инвалидности.

– А дети?

– Если отрекутся, всё будет нормально.

– А если нет?

– Значит, остракизм будет распространен и на них. – Он пожимает плечами. – Я все думаю, не остаться ли мне – потом, после экспедиции – с анархистами?

– Не торопись.

Злобай (нацепив белый поварской колпак) и Муха (в передничке) готовили обед. Жёвка уже что-то жевал. Незнакомый анархист читал на диване. Ничем не показывая, что заметил наше присутствие, он перевернул страницу и осторожно отвел за ухо прядь длинных, исключительно грязных волос. Злобай появился в комнате, вытирая руки, и встревоженно на меня глянул.

– Это Недаш, – кивнул он в сторону дивана. – Ну как прошло?

– Нормально. Канцлер нас вышлет в нужном направлении через пару дней. Где мне можно прилечь до вечера?

– Анархисты не дают приют прихвостням правительства, – сказал Недаш, поднимая аккуратные глаза. Его тонкое бледное лицо в грязном косматом обрамлении неприятно напомнило мне портреты мучеников.

– Верно, – сказал я. – Анархисты их только закладывают.

– Разноглазый! – воскликнули сразу двое: Фиговидец – шокированно, Злобай – оскорблённо.

– Вас увидели во фриторге, – лениво сказал Недаш.

– Верно. И заодно увидели, в каком подъезде нас ждать. Хорошее у кого-то зрение, да, Злобай? Всем бы такое.

– Я пошел по товарищам, – угрюмо сказал Злобай. – Возвращаюсь, Фиг мне говорит, что тебя забрали. Забрали, отпустили, обошлось же? Сейчас поедим, спать ляжешь, если надо…

– Злобай, – сказал Недаш настойчиво, – этому отребью человечества не место в доме честного товарища.

– Злобай, – сказал я, – мне просто интересно. Ну, стукнул и стукнул, дело житейское. Как честный товарищ…

– Я НЕ СТУЧАЛ!

– Какой ты неотвязчивый, – сказал Недаш, поднимаясь. – Ну я их проинформировал в обмен на информацию о некоторых наших товарищах. Помолчи, Злобай. Жизнь наших товарищей уж наверное нам дороже, чем спокойный сон заезжих пижонов и приспешников.

– Чьи это мы приспешники? – подпрыгнул Фиговидец.

– Всегда найдутся эксплуататоры, дорого оплачивающие услуги умственных проституток.

– И всегда найдут демагоги, соскребающие дерьмо со всех окрестных жоп, кроме собственной!

– Шшшш, – сказал я и посмотрел на Злобая. – А ты, пожалуй, знал, что он так поступит. – Я перехватил руку Фиговидца, который намеревался нечто то ли сказать, то ли сделать. – Вот и разобрались. Давайте и правда пообедаем.

Застольная беседа быстро наладилась. («Чудеса, – сказал потом Фиговидец. – Он нас предал, и мы пьём с ним как ни в чем не бывало. И он с нами пьёт». – «Вижу, что у тебя небогатый опыт по части предательства». – «Да уж какой есть».) Вращалась она вокруг новых порядков на Охте и, разумеется, их вдохновителя.

– Как он тебе? – спросил Злобай.

– Он любой ценой хочет вернуться в Город, – сказал фарисей.

– Или, – добавил я, – он любой ценой хочет Город защитить.

– Что ты слушаешь Канцлера, он же параноик. – Злобай брякнул бутылкой. – Кто видел этих варваров?

– Ну, когда-то и про китайцев так говорили.

– Отрицать существование китайцев не могу, – признал анархист. – И вот встаёт вопрос: чего ж тогда китайцы дремлют, если варвары подпирают?

– Потому что они сами варвары, – сказал Муха. – Им не вредно.

– Потому что китайцы на севере, – сказал я.

– Ведь не в месяце пути этот север, – пробормотал Фиговидец. – Знаете, и в Городе ходят какие-то слухи…

– Классово чуждая болтовня, – фыркнул Недаш. – Варвары – только удобный предлог расправиться с сопротивлением беднейших слоев населения, заморочив их несуществующей внешней угрозой.

– Что там, за Большеохтинским кладбищем? – спросил я.

– Джунгли.

– А за Джунглями?

– Там Джунгли навсегда, – сказал Злобай. – Мы – последнее место на континенте, где теплится сознательная жизнь.

– Кофе, например, мы не сами производим.

– За морем, – согласился он, – сознательная жизнь, вероятно, теплится тоже. Канцлер тебе не говорил, что и море варвары могут выхлебать?

– На море ему плевать. Когда варвары выйдут к морю, от нас уже ничего не останется.

– Слушайте, нам ведь было пророчество! – воскликнул Муха. – Армагеддон-то не зря празднуется?

– Буржуазная обманка. Великий праздник единения в общечеловеческой борьбе со злом. Хорошо вам на Финбане мозги промыли.

– Знаешь, Недаш, и вас здесь неплохо обработали. – Я кивнул в сторону окна, из которого все желающие могли увидеть маленький парад: марширующих за взводом Национальной гвардии счастливых подростков. (Восторженные малышня и мамы в качестве зрителей.)

– В Городе ходят слухи, – задумчиво повторил Фиговидец, – но среди такой публики… правильно ты сказал, Злобай, параноидальной. Я знаю историков, которые боятся рассматривать варваров даже в качестве научной гипотезы, чтобы не прослыть кликушами. Городской совет мог бы профинансировать настоящую, полноценную экспедицию в те места, но…

– Канцлер мне сказал, что у варваров нет души. Это значит, от них не будет и привидений.

– Так вот откуда все эти тиры и стрелковая обязаловка! – Злобай хмуро взглянул на Недаша, потом – на меня. – А он не говорил, что у нас, у анархистов, душа тоже типа не на месте?

– Вот он и старается её вправить.

– Ну да, ну да. Травя нас сороковой статьей, собирая бульдозеры у Большеохтинского кладбища, истязая наших товарищей в подвалах Исполкома…

– Каковые товарищи, – злобно вставил Недаш, – несмотря на только что изложенное, предпочитают гибнуть поодиночке, выдаваемые на расправу собственным индивидуализмом…

– Постой! – Злобай нервно ткнул сигарету в пепельницу. – Ну при чем тут индивидуализм? Что ж ты на него как на врага бросаешься, едва рот откроешь? Личность свободна в своём волеизъявлении, в своих поступках, в самой жизни…

– Даже когда эта личность прямой дорогой прёт в Раствор?

– Существуют свобода воли и свобода выбора! В этом идея анархизма!

– Я защищаю живых людей, а не идею!

– Идеи, – сказал Фиговидец, – тоже не больно-то мёртвые.

– Злобай, – сказал я, – ты же был за централизм?

– Я за централизм, который объединяет, а не связывает тебя по рукам и ногам!

– Как же ты отличишь «объединять» от «связывать»? – заинтересовался фарисей.

– Уж как-нибудь отличу, не беспокойся.

– Как всегда отличали одно от другого, – сказал я и зевнул. – Опытным путём.

Я стою на набережной, над узкой водой канала. Вокруг ни души. Город пахнет лёгкой осенней горечью. (Ранней весной, впрочем, он пахнет так же.) Я задираю голову, чтобы увидеть лёгкое розоватое небо над крышами. Нежный ветер гладит меня по шее. Где-то притаилось счастье; зверьком, оброненной монетой, отблеском солнца, где-то оно ждёт, лежит, уткнув морду в скрещённые лапы. Мне приходится сделать усилие, чтобы наваждение ослабло. Не мною потерянные, дома и канал вобрали в себя столько сосредоточенной неутихающей боли, такую преданную деятельную тоску, что рады быть обретёнными хоть кем-то – и счастье, которое для Канцлера было только источником мук, стало действительным счастьем для постороннего, для меня.

Я вхожу в подворотню, туда, где слабо горит свет, и через несколько шагов под моими ногами уже не брусчатка, а рыхлая земля.

Я на кладбище. Это старое, запущенное, выкорчеванное из земли разросшимися деревьями кладбище. То, что не ушло глубоко-глубоко в топь (я чувствую, как почва мягко, цепко хватает меня за ноги), выброшено на поверхность, рассеялось обломками. Я останавливаюсь перед надгробным памятником: на высокой стопке книг, свесив ноги и крылья, сидит увлёкшийся чтением ангел. Удивительное дело: длинноногий, длинноволосый ангел в очках, волосы и перья взъерошены, одна нога в шлёпанце, другая боса. Я наклоняюсь и ищу в траве, но если здесь и лежал когда-то мраморный тапок, теперь его нет, мои руки ощупывают камни, траву, комья земли. Я слышу тихий неприятный смех.

Земля в моих ищущих руках становится жидкой, липкой, превращается в кровь. Я вытираю руки о траву, делаю шаг, другой. Привидение ждёт меня в густом бурьяне за надгробием. Косматый грязный парень (все штучки анархистов: патлы, кожа, каблуки), непоправимо избитый. Он протягивает мне руку – все пальцы переломаны. Эта рука (рука призрака, которую я не смог бы пожать, даже если бы захотел) упрямо вытянута, дрожит, не опускается. Анархист сидит, привалившись к большому камню, и не делает попыток подняться. Опять он смеётся. А глаза у него такие ясные-ясные, такие остекленевшие…

– Зачем его пытали?

Канцлер поднялся, подошёл к окну, мазнул рукой по раме, зашагал по кабинету.

– Я бы предложил вам выпить, но не держу. Кофе?

– Давайте кофе.

Кофе он принёс сам.

– Вы знаете, что от пыток он сошёл с ума?

– Радостное привидение? Любопытно. Вам с таким тяжелее работать или легче?

– Точно не знаю. Это первый случай в практике. Кстати, Николай Павлович, не знаете, что происходит в Автово?

Он устало посмотрел на меня.

– Вам там понравится. Автово погибнет в пароксизмах гедонизма. Лёгкие дни, алчные ночи. Всё так ярко, страстно, ненадёжно… Послушайте, Разноглазый, неужели вы не понимаете, что происходит, что стоит на кону? Вы будете прокляты…

– Я уже проклят, – сказал я. – Но спасибо за заботу.

– Это поразительно, – сказал Фиговидец. – «Не убий», «не убий» – а клиенты у тебя не переводятся.

– Дай-то Бог, – рассеянно ответил я.

5

Я сел на ящик с валютой и подставил лицо солнцу. На берегу сушились перевёрнутые лодки, сети (по общему мнению жителей Охты – декоративные). Набережной здесь не было и в помине: бережок и песочек. За моей спиной раздались голоса: детский и молодой женщины. Я прислушался.

– Мама, а что там, на другом берегу?

– Ничего. Волки и медведи.

Я не стал оборачиваться: женщины контрабандистов были спесивыми, яркими и с языками, которые не один я предпочёл бы укоротить. Всё утро мы балансировали на непрочном канатике: они ко мне не цеплялись, а я на них не пялился. Мне кажется, их это раззадоривало; мы ждали у лодок, а обитателей поселка (на самом деле это был обычный квартал из блочных домов, и многие здесь совершенно легально работали в Городе), слишком самоупоённых, чтобы просто сбежаться на нас поглазеть, поминутно приводили на берег какие-то быстрые неотложные дела.

Перевезти нас на Дикий Берег было легко, законно и, видимо, по этой причине неинтересно, как следствие, цену контрабандисты заломили чудовищную: ровно все, что я получил от Канцлера, и блок египетских.

Жадность контрабандистов вошла в поговорку. Было что-то подкупающе смешное в том, как они торговались, выгадывали на каждой ветошке, считали копейки – и в то же время никогда не боялись промотать заработанное, потворствуя своей страсти к пёстрому, нервному, крикливому шику. На них давили обычаи и стиль Города, на них давили обычаи и вульгарность родных мест – мало кто смог вырваться из этих тисков неповреждённым. Их одежда, их повадки были отражением уродливых деформаций. Зажатые между двумя культурами (одну из которых, впрочем, городские всегда брали в кавычки), они были неспособны выбрать что-то одно, а если даже были способны, то не имели возможности выбирать: отторгаемые Городом и сами в глубине сердца его отторгающие. Но, повидав Город, они преисполнялись презрения к плебеям. Быть может, контрабандисты чувствовали себя новой расой, враждебной всему, что их окружало. Быть может, даже их жадность виделась им чем-то вроде ритуала, которым они отгораживались от чужих. Снаружи жадность, изнутри она была мистерией, тайной требой. Был ли у них ещё способ показать свое смятение?

Я упомянул одежду. Ночью в лодках тепло, удобно, неприметно укутанные, – днём, на людях, контрабандисты старались быть видными за версту. Шёлковые красные и жёлтые рубашки, чудовищные клёши, расшитые по швам бисером, шляпы на манер вороньих гнезд, шейные платки, обязательно ослепительные и обязательно не сочетающиеся по цвету ни с чем другим – было трудно не заподозрить в этом стиле сознательное, твёрдое намерение окарикатурить и пижонов с П.С., и анархистов, и франтовство как таковое.

Я упомянул повадку. У контрабандистов был культ ловкости – культ в стадии заскока, пунктика. Затёртое сравнение с кошачьей грацией было их серьезным идеалом. Они стремились довести до подлинно звериного изящества быстроту реакций, чистоту поз, и продуманность каждого жеста сплошь и рядом давала противоположный результат: подчёркнутость вместо простоты, фальшь вместо естественности, природа, подаваемая на сцене театра. Не знаю, чего они хотели, но вот от них многим хотелось держаться подальше. Фиговидец, например, в часы ожидания перечитывал и дополнял старые записи, вместо того чтобы делать новые. Когда я спросил, в чём дело, он отмахнулся. «Корчат из себя хлыщей, – буркнул он. – Хлыща-то настоящего даже на картинке не видели». «Не ты ли настоящий хлыщ», – хотел сказать я, но не сказал. Не следует наносить людям бесцельные обиды.