Текст книги "Северное сияние"

– Пан, умоляю тебя! Сделайся летучей мышью. Поди посмотри вместо меня…

Но он не желал – и говорить не желал. Таким она видела его только раз, в крипте Иордана, когда они с Роджером переложили монеты с деймонами не в те черепа. Сейчас он был напуган еще больше ее. Что же до Йорека Бирнисона, то он лежал на снегу и молча наблюдал.

– Выходи, – сказала Лира настолько громко, насколько хватило смелости. – Выходи!

В ответ ни звука. Они приоткрыла дверь чуть шире, а Пантелеймон-кот вспрыгнул ей на руки и толкал, толкал ее лапами, приговаривая:

– Уходи! Не стой здесь! Ну, Лира, уходи же! Назад!

Стараясь удержать его, она заметила, что Йорек Бирнисон встал, а потом увидела спешившего к ним из деревни человека с фонарем. Приблизившись, он заговорил и поднял фонарь, чтобы осветить себя: старик с широким морщинистым лицом и почти утонувшими среди морщин глазами. Деймон его был песцом.

Он заговорил, и Йорек Бирнисон перевел:

– По его словам, здесь не один такой ребенок. В лесу он видел других. Иногда они умирают быстро, иногда не умирают. Этот, он думает, оказался крепким. Но лучше бы уж умер.

– Спроси, не одолжит ли он фонарь, – сказала Лира.

Медведь перевел, и человек, энергично закивав, сразу отдал ей фонарь. Лира поняла, что он для того и пришел сюда, и поблагодарила его, а он опять закивал и отступил назад, подальше от нее, от сарая и от медведя.

Лира вдруг подумала: «А что, если этот ребенок – Роджер?» И взмолилась про себя, чтобы это был не он. Пантелеймон – опять горностай – прильнул к ней, вцепившись коготками в ее анорак.

Она высоко подняла фонарь, шагнула в сарай и тут увидела, чем занимается Жертвенный Совет и какую жертву должны приносить дети.

Съежившись у деревянной решетки, где рядами висели потрошеные рыбины, твердые как доски, сидел маленький мальчик. Он прижимал к себе рыбину, как Лира прижимала Пантелеймона – обеими руками, крепко, к сердцу; но только это у него и было – сухая рыбина вместо деймона. Жрецы отрезали его. Это была сепарация, и это был поврежденный ребенок.

Глава тринадцатая
Фехтование

Лиру затошнило, и первым ее побуждением было повернуться и убежать. Человек без деймона был все равно что человек без лица или со вскрытой грудной клеткой и вырванным сердцем – чем-то противоестественным и страшным, чем-то из мира ночной жути, а не мира осязаемой яви.

Она прижимала к себе Пантелеймона, голова ее кружилась, к горлу подкатывала тошнота, и, как ни холодна была ночь, все тело ее покрылось липким потом, который был еще холоднее.

– Крысолов, – сказал мальчик. – Ты принесла Крысолова?

Лира поняла, о ком он говорит.

– Нет, – произнесла она слабым испуганным голосом. – Как тебя зовут?

– Тони Макариос. Где Крысолов?

– Я не знаю… – начала она и несколько раз сглотнула, чтобы прогнать тошноту. – Жрецы… – Но договорить не смогла. Ей пришлось выйти из сарая и сесть на снег.

Ей хотелось побыть одной, хотя, конечно, она была не одна, она никогда не бывала одна, всегда с ней был Пантелеймон. Ох, быть отрезанным от него, разлучиться с ним, как разлучили этого мальчика с его Крысоловом! Ничего не может быть страшнее! Она зарыдала, и Пантелеймон заскулил вместе с ней от тоски и невыносимой жалости к искалеченному ребенку.

Потом она встала.

– Пойдем, – позвала она дрожащим голосом. – Пойдем, Тони. Мы заберем тебя в безопасное место.

В сарае послышалось движение, и мальчик появился в дверях, по-прежнему прижимая к груди вяленую рыбу. Он был тепло одет – в толстый стеганый анорак из угольного шелка и меховые сапоги, но выглядело это все поношенным и было ему не по росту. При рассеянном свете почти угасшей Авроры и на белом снегу он выглядел еще более потерянным и несчастным, чем там, в сарае, при фонаре, когда сидел под сушилкой.

Старик, который принес фонарь, отступил на несколько шагов и что-то сказал. Йорек Бирнисон объяснил:

– Говорит, вы должны заплатить за рыбу. Лире хотелось сказать медведю, чтобы он убил его, но вместо этого она сказала:

– Мы забираем от них ребенка. Могут отдать за это одну рыбину.

Медведь перевел ее слова. Человек заворчал, но не стал спорить. Лира поставила его фонарь на снег, взяла за руку несчастного мальчика и повела к медведю. Тони Макариос шел беспомощно, не проявляя ни удивления, ни страха перед огромным белым зверем, и, когда Лира помогла ему влезть на спину к Йореку, только одно сказал:

– Я не знаю, где мой Крысолов.

– И мы не знаем, Тони, – сказала она. – Но мы… Мы накажем Жрецов. Обещаю, накажем. Йорек, ничего, если я тоже влезу?

– Моя броня потяжелее детей, – сказал он.

Она уселась позади Тони и заставила его взяться за длинный жесткий мех, а Пантелеймон, теплый и жалостливый, угнездился в ее капюшоне. Лира знала, что Пантелеймону хочется подползти к маленькому сиротливому ребенку, лизнуть его, согреть, приласкать, как приласкал бы его собственный деймон; но на это наложен великий запрет.

Они проехали через деревню к склону; провожая глазами изувеченного ребенка, увозимого девочкой и большим белым медведем, жители не могли скрыть своего ужаса и облегчения.

В сердце Лиры сочувствие боролось с отвращением, и сочувствие победило. Она бережно обняла тощую маленькую фигурку. Стало темно, мороз усилился – обратный путь показался более трудным, но время почему-то прошло быстрее. Йорек Бирнисон был неутомим, а Лира приноровилась к верховой езде и уже не боялась упасть. Маленькое тело в ее руках как будто ничего не весило, и удерживать его было бы совсем легко, если бы не его вялость: мальчик сидел неподвижно, никак не старался удерживать равновесие на колышущейся спине, так что работа Лире досталась не такая уж легкая.

Время от времени поврежденный мальчик начинал разговаривать.

– Что ты сказал? – спрашивала Лира.

– Я говорю, он узнает, где я?

– Да, он узнает, он найдет тебя, а мы найдем его. Держись крепче, Тони. Осталось недолго…

Медведь не сбавлял хода. Лира и не представляла себе, насколько она утомлена, пока не нагнали цыган. Нагнали их во время стоянки – надо было дать отдых собакам, – и Лира увидела сразу всех: и Фардера Корама, и лорда Фаа, и Ли Скорсби. Все бросились помочь ей и замерли на месте, увидев, кого она привезла. Лира так окоченела, что не могла даже разжать руки, обнимавшие мальчика, и Джону Фаа пришлось самому осторожно развести их и спустить Лиру на снег.

– Боже милостивый, что это? – сказал он. – Лира, детка, что ты нашла?

– Его зовут Тони, – пролепетала она, едва шевеля онемелыми губами. – Они отрезали его деймона. Вот чем занимаются Жрецы.

От страха мужчины не двигались с места; но, к удивлению усталой Лиры, их пристыдил медведь:

– Позор вам! Подумайте, что сделал этот ребенок! Может, у вас и не больше смелости, но постеснялись бы это показывать.

– Ты прав, Йорек Бирнисон, – сказал Джон Фаа и скомандовал: – Подбросьте в костер и согрейте супу для ребенка. Для обоих. Фардер Корам, у тебя поставлен навес?

– Поставлен, Джон. Принесите ее, мы ее отогреем…

– И маленького мальчика, – сказал кто-то еще. – Может, поест и согреется, хотя и…

Лира пыталась сказать Джону Фаа про ведьм, но он все время был занят, а у нее не осталось сил. Мелькали фонари, в дыму костра суетились люди, и она задремала; а через несколько минут ее куснул за ухо горностай Пантелеймон, и, раскрыв глаза, она увидела в нескольких сантиметрах от своего лица морду медведя.

– Ведьмы, – шепнул Пантелеймон. – Я позвал Йорека.

– А, да, – пробормотала она. – Йорек, спасибо, что отвез меня туда и обратно. Если забуду сказать лорду Фаа про ведьм, скажи ему ты.

Она успела только услышать, что медведь согласился, и тут же крепко уснула.

Когда она проснулась, был уже день, вернее, то подобие дня, какое зовется днем в это время года в этих широтах. Небо на юго-востоке посветлело, а воздух был насыщен серым туманом, в котором, как неуклюжие призраки, двигались цыгане, нагружая сани и запрягая собак.

Все это Лира увидела из-под навеса на санях Фардера Корама, где она лежала под грудой мехов. Пантелеймон проснулся раньше ее и примерял облик песца, прежде чем вернуться к своему любимому – горностая.

Рядом на снегу, положив голову на большие лапы, спал Йорек Бирнисон; но Фардер Корам был уже на ногах и, как только заметил высунувшегося Пантелеймона, заковылял к ним, чтобы разбудить Лиру.

Она увидела его и села.

– Фардер Корам, я знаю, чего я не поняла! Алетиометр все говорил птица и нет – вроде бессмысленное, потому что это значит нет деймона, а я себе такого не представляла… Что случилось?

– Горько сказать, Лира, после всего, что ты сделала, – но маленький мальчик умер час назад. Он не мог успокоиться, не мог усидеть на месте; все спрашивал про своего деймона, где он, скоро ли придет, и так держался за эту замерзшую рыбину, словно она… Мне больно говорить, детка; но в конце концов он закрыл глаза и затих и впервые успокоился, потому что стал похож на любого мертвого, которого природным порядком покинул деймон. Попробовали вырыть ему могилу, но земля затвердела, как железо. Тогда Джон Фаа велел развести большой костер, и они собираются кремировать его, чтобы тело не досталось стервоядным.

Дитя, ты поступила храбро и сделала доброе дело, я тобой горжусь. Теперь мы знаем, на какие злодеяния способны эти люди, и сознаем свой долг яснее, чем прежде. Тебе же надо отдохнуть и поесть, вчера ты слишком быстро уснула и не успела восстановить силы, а на таком морозе надо есть, иначе ослабеешь…

Он суетился вокруг, подтыкал мех, подтягивал веревку на грузе, разбирал спутавшиеся постромки.

– Фардер Корам, где сейчас мальчик? Его еще не сожгли?

– Нет, Лира, он там лежит.

– Я хочу увидеть его.

Он не мог ей отказать – она видела то, что пострашнее мертвого тела, и оно могло ее даже успокоить. Вместе с Пантелеймоном, который скакал рядом в виде белого зай ца, она побрела вдоль вереницы саней к тому месту, где люди сваливали в кучу кустарник.

Тело мальчика лежало под клетчатым одеялом возле тропинки. Она опустилась на колени и руками в варежках приподняла одеяло. Кто-то хотел ее остановить, но остальные замотали головами.

Пантелеймон подобрался поближе к Лире и заглянул в белое безжизненное лицо. Она сняла рукавицу и дотронулась до его глаз. Они были холодны, как мрамор. Фардер Корам был прав: бедный малыш Тони Макариос ничем не отличался от любого человека, расставшегося с деймоном в миг смерти. Ох, если бы у нее отняли Пантелеймона! Она подхватила его и прижала к себе так, словно хотела вжать прямо в сердце. А у маленького Тони была только жалкая рыбина…

Где рыба?

Она стащила одеяло. Рыбы не было.

Она тут же вскочила и с яростью в глазах повернулась к ближайшему человеку.

– Где его рыба?

Все растерянно замерли, не понимая, о чем она говорит; но поняли некоторые деймоны – и переглянулись. Кто-то из мужчин неуверенно улыбнулся.

– Не смейте смеяться! Я вас разорву, если будете над ним смеяться! У него никого больше не было, только старая сухая рыба вместо деймона, больше некого было любить и жалеть! Кто ее забрал? Где она?

Пантелеймон зарычал – он стал снежным барсом, как деймон лорда Азриэла, но Лира этого не видела; она видела сейчас только где добро, а где зло.

– Спокойно, Лира, – сказал кто-то. – Спокойно, детка.

– Кто ее взял? – закричала она, и цыган попятился от разгневанной девочки.

– Я не знал, – виновато сказал другой. – Я думал, он ее просто ел. И вынул у него из руки, думал, так приличнее. Вот и все, Лира.

– Тогда где она?

Он смущенно сказал:

– Я думал, она ему не нужна, и отдал моим собакам. Прости меня.

– Не у меня проси прощения, у него. – Лира снова опустилась на колени и положила ладонь на ледяную щеку мертвого мальчика.

У нее родилась идея, и она стала рыться у себя в одежде. Когда она приподняла анорак, туда хлынул холодный воздух, но через несколько секунд она нашла то, что искала, вытащила из сумки золотую монету и снова запахнулась.

– Одолжи мне твой нож, – сказала она человеку, который забрал рыбу, и, когда он дал нож, спросила Пантелеймона:

– Как его звали?

Он сразу понял и ответил:

– Крысолов.

Крепко сжав монету левой рукой в варежке и держа нож, как карандаш, она нацарапала на золоте имя пропавшего деймона.

– Надеюсь, тебе будет не хуже, чем Ученым в Иордане, – шепнула она мертвому мальчику и, раздвинув ему зубы, сунула в рот монету. Это было трудно, но она справилась и сумела закрыть ему рот.

Потом вернула цыгану нож и в утренних сумерках пошла к Фардеру Кораму.

Он дал ей кружку супа прямо с костра, и она с жадностью стала есть.

– Фардер Корам, как нам быть с ведьмами? Интересно, ваша ведьма была с ними?

– Моя ведьма? Я бы не решился так сказать. А лететь они могли куда угодно. В жизни ведьм много разнообразных забот; вещей, для нас невидимых; таинственных болезней, которые обрушиваются на них, а для нас ничего не значат; войн по причинам, недоступным нашему разумению; радостей и печалей, связанных с цветением крохотных растений в тундре… Но хотел бы я видеть их полет, Лира. Хотел бы увидеть такое зрелище. Допивай-ка суп. Добавить еще? Скоро и лепешки будут готовы. Ешь как следует, детка, скоро в путь.

Еда оживила Лиру, и холод постепенно отпускал душу. Вместе с другими она подошла к погребальному костру и, наклонив голову, закрыв глаза, слушала молитвы Джона Фаа. Потом люди облили хворост угольным спиртом, поднесли спички, и костер запылал.

Убедившись, что мальчик сгорел полностью, они пустились в путь. Это было призрачное путешествие. Очень скоро пошел снег, и мир съежился донельзя: только серые тени собак, тянувших сани, толчки и скрип саней, обжигающий холод и вихревое море крупного снега, чуть более темного, чем небо, и чуть более светлого, чем земля.

Собаки бежали в серой мгле с поднятыми хвостами, дыша паром. Все дальше и дальше на север. Наплыл и уплыл бледный полдень, мир снова накрыли сумерки. Остановились поесть и передохнуть в ложбине между холмами, определили свое местоположение, и, пока Джон Фаа разговаривал с Ли Скорсби о том, как лучше использовать воздушный шар, Лира думала о жуке-шпионе. Она спросила Фардера Корама, где табачная жестянка с жуком.

– Я надежно ее припрятал. Она на дне вещевого мешка, но смотреть там не на что: я запаял ее на корабле, как обещал. По правде говоря, не знаю, что с ней делать; может, сбросим в огненную шахту и покончим с этим раз и навсегда. Но ты не волнуйся, Лира. Пока он у меня, он тебе не страшен.

При первом же удобном случае Лира засунула руку в залубенелый от холода брезентовый мешок и вытащила жестянку. Жужжание она почувствовала еще до того, как прикоснулась к ней.

Когда Фардер Корам разговаривал с другими вождями, она отнесла жестянку к Йореку Бирнисону и объяснила свою идею. А пришла к ней эта идея, когда она вспомнила, с какой легкостью он вспорол железный капот.

Выслушав ее, Йорек Бирнисон взял крышку от банки с печеньем и мигом свернул ее в маленький плоский цилиндр. Она изумлялась ловкости его лап: в отличие от остальных медведей, у него и его собратьев был противопоставленный большой палец, благодаря чему он мог прочно удерживать обрабатываемые предметы. И у него было врожденное ощущение твердости и гибкости металла: ему достаточно было взять кусок железа, согнуть, разогнуть, а потом провести когтем круг, и металл тут же принимал нужную форму. Это он и проделал сейчас: загнул края, так что они образовали бортик, а потом выгнул для новой банки крышку. По просьбе Лиры он изготовил две штуки: одну такого же размера, как жестянка из-под курительного листа, а другую чуть больше, чтобы набить туда вдобавок шерсти, мха и лишайника и заглушить звук. Когда ее закрыли, она оказалась точно такой же величины и формы, как алетиометр.

Работа была окончена, и Лира села рядом с Йореком Бирнисоном, который продолжал обгладывать оленью ногу, затвердевшую от мороза.

– Йорек, – сказала она, – трудно жить без деймона? Тебе не одиноко?

– Одиноко? Не знаю. Вот говорят, тут холодно. Я не знаю, что такое холод, потому что не мерзну. И что такое одиночество, не знаю. Медведи созданы одинокими.

– А свальбардские медведи? Их же там тысячи? Так я слышала.

Он не ответил, и сустав оленьей ноги разорвался в его лапах с треском расколотого полена.

– Извини, Йорек. Надеюсь, я тебя не обидела. Я просто любопытная. Особенно насчет свальбардских медведей – из-за отца, понимаешь?

– Кто твой отец?

– Лорд Азриэл. Его взяли в плен на Свальбарде, понимаешь? Думаю, Жрецы его предали и заплатили медведям, чтобы они держали его в тюрьме.

– Не знаю. Я не свальбардский медведь.

– Я думала, ты был…

– Нет. Был я свальбардский, а теперь нет. Меня выслали в наказание за то, что я убил другого медведя. Поэтому меня лишили и чина, и богатства, и брони и отправили жить на окраине людского мира и драться, если кто наймет, или делать черную работу и топить свою память в неочищенном спирту.

– Зачем ты убил другого медведя?

– Рассердился. Мы, медведи, умеем смирять взаимный гнев, но я вышел из себя. И убил его, и был справедливо наказан.

– Так ты был важной персоной, – изумилась Лира. – Прямо как мой отец! И с ним случилось то же самое, когда я родилась. Он тоже кого-то убил, и у него отняли богатство. Это было задолго до того, как его посадили в тюрьму на Свальбарде. Я ничего про Свальбард не знаю, только что он на далеком Севере… Он весь покрыт льдом? Ты можешь добраться туда по замерзшему морю?

– Не с этих берегов. Море к югу от него иногда замерзает, иногда нет. Понадобилась бы лодка.

– Или воздушный шар.

– Или воздушный шар, да – но еще попутный ветер.

Он вгрызся в оленью ногу, а Лире вспомнились ведьмы, летевшие в ночном небе, и ее осенила безумная идея. Но она ничего не сказала о ней, а стала расспрашивать Йорека Бирнисона о Свальбарде и жадно слушала его рассказы о медленно ползущих ледниках, о скалах и плавучих льдинах, где устраивают лежбища сотни моржей с белыми бивнями, о море, кишащем тюленями, о нарвалах, скрещивающих свои длинные белые бивни над ледяной водой; о мрачном, одетом в железо береге, о скалах в полкилометра высотой, где гнездятся и реют в воздухе грязные скальные мары; об угольных шахтах, об огненных шахтах, где кузнецы-медведи куют толстенные листы железа и склепывают в броню…

– Йорек, если у тебя отобрали броню, откуда взялась эта?

– Я сделал ее сам на Новой Земле из небесного металла. Пока не сделал ее, я был не целый.

– Значит, медведи могут сами сделать себе душу… – сказала она. Сколько еще неизвестного в мире. – Кто король Свальбарда? У медведей есть король?

– Его зовут Йофур Ракнисон.

Это имя Лире что-то напомнило. Она слышала его, но где? И голос тогда был не медвежий и не цыганский. То был голос Ученого, отчетливый и педантичный, лениво-высокомерный – типичный для Иордан-колледжа. Она повторила имя про себя. Ну конечно, она его слышала!

И тут вспомнилось: Комната Отдыха, Ученые слушают лорда Азриэла. Это был Пальмеровский Профессор, он что-то сказал про Йофура Ракнисона. Он употребил слово панцербьёрн, которого Лира не знала, и не знала, что Йофур Ракнисон – медведь; но что же он тогда сказал? Что король Свальбарда тщеславен, к нему можно подольститься. И что-то еще, вспомнить бы… столько всего случилось с тех пор…

– Если твой отец – узник у свальдбардских медведей, – сказал Йорек Бирнисон, – ему не убежать. Лодку там сделать не из чего, нет леса. С другой стороны, если он человек благородный, с ним будут обходиться достойно. Ему дадут дом со слугой, пищу и топливо.

– А вообще медведей можно победить?

– Нет.

– Или перехитрить?

Он перестал есть и посмотрел ей в глаза. Потом сказал:

– Ты никогда не победишь бронированных медведей. Ты видела мою броню; теперь посмотри на мое оружие.

Он бросил мясо и поднял лапы, показал ей черные ладони. Они были покрыты толстой ороговелой кожей, и каждый коготь был длиной, по крайней мере, с ее ладонь, острый как нож. Он позволил изумленной Лире провести по ним рукой.

– Одним ударом проламываю череп тюленю, – сказал он. – Или ломаю человеку хребет, или отрываю конечность. Могу и кусать. Если бы ты не помешала мне в Троллезунде, я разгрыз бы его череп, как яйцо. Но хватит о силе, теперь насчет хитрости. Ты не можешь обмануть медведя. Хочешь доказательство? Возьми палку и фехтуй со мной.

Лира обрадовалась предложению и, выломав палку из заснеженного куста, пообрывала боковые веточки и взмахнула ею, как рапирой. Йорек Бирнисон сел по-человечьи и положил передние лапы на колени. Она встала перед ним, но тыкать в него палкой не хотелось – уж больно мирный был у него вид. Поэтому она просто размахивала палкой, делала ложные выпады влево и вправо, не пытаясь в него попасть; он же не шевелился. Она проделала это несколько раз, а медведь сидел как вкопанный.

Наконец она решила уколоть его, но не сильно, только тронуть палкой живот. Неуловимым движением лапы он отбил палку в сторону.

Она удивилась, попробовала снова – с тем же результатом. Он двигался гораздо быстрее и точнее, чем она. Она пробовала ткнуть его всерьез, делая фехтовальные выпады, и ни разу не коснулась его тела. Он будто знал ее намерение заранее, и, когда она целила в голову, огромная лапа отбивала палку, а когда делала ложный выпад, он сидел не шелохнувшись.

Она вошла в азарт, кинулась в яростную атаку – тыкала, рубила, хлестала палкой – и ни разу не пробила его защиту. Лапы его поспевали повсюду, точно вовремя, чтобы парировать выпад, отбить удар.

В конце концов ей стало страшно, и она остановилась. Она вспотела в своих мехах, запыхалась, устала, а медведь по-прежнему сидел невозмутимо. Если бы у нее была настоящая шпага с острым концом, на нем не осталось бы ни царапины.

– Ты небось и пули можешь ловить, – сказала она и бросила палку. – Как тебе это удается?

– Потому что я не человек, – сказал он. – Ты никогда не обманешь медведя. Мы видим хитрости и обман так же ясно, как руки и ноги. Мы видим так, как люди разучились видеть. Но не ты – ты понимаешь прибор с символами.

– Это ведь не то же самое? – сказала она. Сейчас он внушал ей еще большую робость, чем тогда, когда был в гневе.

– То же самое, – сказал он. – Взрослые не могут его понимать, так, кажется? Я против людей-бойцов – то же самое, что ты со своим прибором против взрослых.

– Может быть, – сказала она неуверенно и неохотно. – Это значит, я разучусь, когда вырасту?

– Кто знает? Я никогда не видел символического прибора и людей, которые его понимают. Может, ты не такая, как все.

Он опустился на четвереньки и продолжал грызть мясо. Лира стащила с себя мех, но мороз сразу набросился на нее, и ей пришлось одеться. В общем, этот эпизод ее озадачил. Ей захотелось тут же посоветоваться с алетиометром, но было слишком холодно, и, кроме того, ее уже звали, потому что пора было трогаться. Она взяла коробочки, сделанные Йореком Бирнисоном, сунула пустую в мешок Фардера Корама, а ту, что с жуком-шпионом, положила вместе с алетиометром в сумочку на поясе. И была рада, когда они снова пустились в путь.

Вожди договорились с Ли Скорсби, что на следующей стоянке он наполнит свой шар и проведет разведку с воздуха. Лире, конечно, очень хотелось полететь с ним, и, конечно, ей запретили; но до следующей стоянки она ехала с аэронавтом и донимала его вопросами.

– Мистер Скорсби, как бы вы полетели на Свальбард?

– Тут нужен дирижабль с газолиновым мотором, ну, цеппелин, или же крепкий южный ветер. Только на кой черт? Ты его когда-нибудь видела? Самая мрачная, самая голая, негостеприимная, Богом забытая куча камней на краю света.

– Я просто подумала, может, Йорек Бирнисон захочет вернуться…

– Его убьют. Йорек – изгнанник. Стоит ему там появиться, его разорвут на куски.

– Как вы надуваете свой шар, мистер Скорсби?

– Двумя способами. Я могу добыть водород, если налью серную кислоту на железные опилки. Получается газ и постепенно наполняет такой шар. Другой способ – найти выход газа около огненной шахты. Здесь под землей много газа и нефти. Я могу сделать газ из нефти, если понадобится, из угля тоже; газ нетрудно сделать. Но самый быстрый способ – с подземным газом. Хорошая скважина наполнит шар за час.

– Сколько человек вы можете поднять?

– Шесть, если понадобится.

– А Йорека Бирнисона в броне?

– Поднимал. Однажды я спас его от тартар, когда его окружили и хотели взять голодной осадой – это было в Тунгусской кампании; я прилетел и снял его.

Послушать – так вроде просто, а мне, черт возьми, пришлось рассчитывать его вес наугад. И еще рассчитывать, что найдется подземный газ под ледяным фортом, который он соорудил. Но какая там земля, я увидел сверху и решил, что дорыться до газа сможем. Понимаешь, чтобы сесть, я должен выпустить газ из шара, а чтобы подняться снова, надо добавить газа. В общем, мы взлетели – и с ним, и с броней.

– Мистер Скорсби, вы знаете, что тартары делают дырки в голове у людей?

– Конечно. Тысячи лет уже делают. В Тунгусской кампании мы захватили живьем пять тартар, и у троих были дырки в черепе. У одного даже две.

– Они и друг другу их делают?

– А как же. Сперва надрезают кожу по кругу на голове, чтобы поднять лоскут и открыть череп. Потом вырезают кружок из черепа, очень аккуратно, чтобы не задеть мозг, потом зашивают кожу.

– Я думала, они делают это с врагами!

– Ну что ты! Это большая привилегия. Чтобы боги могли с ними говорить.

– Вы когда-нибудь слышали про путешественника Станислауса Груммана?

– Груммана? Конечно. Два года назад, когда летел над Енисеем, я встретил одного человека из его группы. Он собирался жить среди тартарских племен в тех местах. Между прочим, кажется, и ему сделали дырку в черепе. Это входило в обряд инициации – но тот, кто мне рассказывал, мало об этом знал.

– Значит… Если бы он стал, ну, почетным тартарином, его бы не убили?

– Убили? Так он погиб?

– Да. Я видела его голову, – с гордостью сообщила Лира. – Ее мой отец нашел. Я видела, как он показывал ее Ученым Иордан-колледжа в Оксфорде. Они ее оскальпировали и вообще.

– Кто оскальпировал?

– Ну, тартары. Ученые так решили. А может, все и не так.

– Могла быть и не Груммана голова, – сказал Ли Скорсби. – Может, твой отец морочил Ученых.

– Вообще-то, мог, – задумчиво сказала Лира. – Он просил у них деньги.

– И, когда увидели голову, дали деньги?

– Да.

– Хорошо разыграл. Люди столбенеют, если показать им такую вещь. И особенно присматриваться к ней не хотят.

– Особенно Ученые.

– Ну, тебе виднее. Но, если это Груммана голова, оскальпировали его не тартары, могу побожиться. Они скальпируют врагов, а не своих, а он был как бы приемный тартарин.

Пока ехали, Лира раздумывала над этим. Столько значительного творилось вокруг нее, и смысл его был темен: Жрецы, их жестокость, их страх перед Пылью, город в Авроре, отец на Свальбарде, мать… Она-то где? Алетиометр, ведьмы летят на север. И бедный малыш Тони Макариос, и механический жук шпион, и сверхъестественное фехтование Йорека Бирнисона…

Она уснула. Больвангар приближался с каждым часом.