Текст книги "Хватит врать"

(Оглядываясь назад, я себе удивляюсь. Как я, такой рациональный, такой прагматичный, умудрился закрыть глаза на то, что ясно как день, – ведь было очевидно, что дело идет к финалу. Можно предположить, что я не хотел, чтобы эта боль захлестнула меня заранее.

Впрочем, дальше я буду поступать так же с предсказуемыми смертями, ожидаемыми уходами: буду вести себя так, словно жизнь продолжится; накануне гибели моих друзей я буду говорить с ними, словно их ждет будущее, даже видя их исхудавшими, бессильными, простертыми на смертном ложе; и, когда мне объявят об их кончине, для меня это станет ужасной неожиданностью, откровением.)

Т. же, наоборот, не строил иллюзий, он ничего не забыл. Поэтому у него такой мрачный вид.

Я не могу сказать наверняка, что стоит за этой мрачностью. Если бы мне предложили угадать, я бы назвал меланхолию, печаль, может быть – предчувствие тоски, которую он сумеет быстро побороть; или вообще ничего, ведь он так старался не привязываться. В любом случае, я не заподозрил бы безнадежность.

Для меня же, когда я наконец осознал этот разрыв, он означал непомерную боль, беспросветную тоску. Я всегда думал, что мне будет больнее, чем ему. Я даже полагал, что больно будет мне одному.

Иногда нам не хватает проницательности.

Сразу после того, как мы узнали результаты экзаменов, я говорю ему: пойдем, я тебе покажу, какой фотоаппарат мне подарили родители. Он шутит: похоже, они не очень-то беспокоились за твои оценки, раз сделали подарок еще до объявления результатов… Я пожимаю плечами. Он добавляет: и это единственный предлог, который ты смог выдумать, чтобы мы пошли к тебе потрахаться, ну и типа отпраздновать это всё? Я фыркаю от смеха, я еще не знаю, что в последний раз смеюсь вместе с ним. Дома никого, моя комната распахивается навстречу нашим объятиям. А потом, не раздумывая, но и не слишком надеясь на успех, я предлагаю: может, прокатимся на твоем мотоцикле за город, а я бы испробовал мой «Кэнон». К моему огромному удивлению, он соглашается безропотно. Выезжаем сразу. Стоит жара, солнце сияет ослепительно. В конце концов мы заворачиваем в один уголок, который я очень люблю, вдалеке от чужих глаз. И я делаю первые снимки. Тома держится в стороне, я догадываюсь, что ему смешон мой детский восторг, он усаживается на ограждение из светлого камня, срывает травинку, чтобы занять руки, я оборачиваюсь и вижу, как он сидит, и он кажется мне еще красивее, чем обычно. За спиной у него желтое небо и дуб. Я хочу запечатлеть это мгновение, его красоту и начало июля, но чувствую, что если спрошу у него разрешения, он не позволит. И я не решаюсь его сфотографировать без его согласия. Подхожу медленно, заранее отказавшись от этой идеи. Однако, к собственному удивлению, может, потому что слишком уж это была манящая возможность, я все же произношу свою просьбу. Он колеблется, я вижу в его взгляде сомнение, и в конце концов соглашается. Я изумлен, но виду не подаю, а поскорее навожу объектив, пока он не передумал. И делаю снимок. На этом снимке он в джинсах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, в руке у него по-прежнему травинка. И он улыбается. Открытой, дружеской улыбкой, кажется, даже ласковой. Она еще долго выворачивала мне душу, когда я смотрел на этот снимок. Она выворачивает мне душу и сейчас, когда я пишу эти строки и смотрю на ту фотографию, стоящую на моем письменном столе рядом с клавиатурой. Теперь я знаю. Я знаю, что Тома дал согласие на это единственное фото лишь потому, что он уже понял (точнее, решил), что это наша последняя встреча. Он улыбался, чтобы я взял с собой его улыбку.

А потом был отъезд на остров Ре (это я туда уехал). Как и каждое лето с самого детства. Потому что этот остров был в моей жизни всегда. Почему? У моего отца там жил лучший друг, с которым он познакомился в двадцать лет, когда служил в армии, они говорили «в полку». Если покопаться в памяти, самые давние воспоминания, которые там обнаруживаются, это остров: мне три года, я в коротких штанишках, матроске, в малюсенькой велосипедной каскетке, перед кораблем, на коленях у матери. Солнце бьет мне в глаза, я щурюсь. Этот корабль – парóм, связывающий остров с континентом, Саблансо – и Лапалис. Плаванье длится двадцать минут. Ослепительное сияние, которое я увидел в тот миг, осталось со мной навсегда, и до сих пор, как только я вспоминаю о тех временах, оно меня освещает. Именно этим объясняется та одержимость морем, которая прочитывается в моих романах.

С тех пор я провожу на острове каждое лето. Мы часами ждем своей очереди на причале, жара просто невыносимая, в машине обивка сиденья липнет к голым ногам. Но как только мы въезжаем на паром, все забыто: и очередь, и пот; выходим из машины, и начинается восторг, мы втягиваем в себя воздух, в котором смешиваются запах топлива и морской соли, рассматриваем отблески на поверхности воды. Добравшись до острова, едем в сторону Сент-Мари.

В те времена остров – место простонародное: кемпинги, курортники-отпускники, у дороги – складные столики, панамки с эмблемой автодрома Поль Рикар. Это еще не тот филиал Сен-Жермен-де-Пре, в который остров превратился теперь. Помню бордюры из темного камня и ставни бутылочно-зеленого цвета.

Во второй половине дня купаемся на пляже Сен-Совёр, идем туда пешком, дорогу окаймляют приморские сосны. Обожаю этот пахнущий водорослями берег, теплые и неспокойные морские волны. Кстати, однажды я там чуть не утонул (может, именно оттуда, кто знает, моя мания топить персонажей своих романов, однако мой собственный опыт неприятных последствий не имел).

Когда я встречаю на этом пляже детей, когда вижу, как они носятся по песчаным дюнам или лежат на горячих камнях ограждения, которое также служит и дамбой, я смотрю и улыбаюсь. Вспоминаю, как сам был таким же: вспоминаю эту легкость, беззаботность и солнце. Наше детство всегда остается с нами. Особенно если оно было счастливым.

(Иногда я жалею, что мое детство, мое отрочество прошли так беспечно, так защищенно и невыразительно, ведь нас частенько подбивают выставлять напоказ травмы, уходящие корнями в ранние годы, – как предъявляют документы полицейскому, – чтобы объяснить, почему мы пишем. Но у меня – ни насилия, ни инцеста, ни распадающейся семьи, ни неизвестного отца, ни отца чересчур известного, ни побега, ни срыва, ни тяжкой болезни, ни бедности, ни принадлежности к крупной буржуазии, ничего такого, чтобы состряпать книгу, которая привлечет внимание, ничего на продажу.)

Короче. То лето 1984 года не должно было отклоняться от общего правила. Обнаружились на прежнем месте большой залив Ривду и скалы в бухте Ла-Флот, известняки в Буа-Пляж, болота в Арсе, скалистый мыс Сен-Клеман. Те же мальвы на улочках, сосновые иголки, похрустывающие под ногами в лесу Трусс-Шемиз, зеленые дубы, под которыми можно укрыться. Те же укрепления Вобана, которые защищают меня от воображаемых нападений, руины аббатства, которые так пугали меня по ночам, и маяк Бален, от которого кружится голова. Те же парни, мои ровесники, с которыми мы встречаемся каждый год, только раньше мы вместе ходили на карусели, а теперь – в бар. Всё на месте, всё родное и привычное.

Только я тоскую по Т. Тоскую ужасно. И это меняет всё. Замечали ли вы, как самые прекрасные пейзажи блекнут, если наши мысли не дают нам смотреть на них так, как они того требуют?

Я не пишу ему ни письмá, ни тем более открытки, он мне запретил. Звоню очень редко, это была его настоятельная просьба. В любом случае, днем он работает в поле, дома его не застанешь. А что он делает по вечерам, я не знаю и не хочу знать. Потом он уезжает в Испанию, у них так заведено. И с ним становится вообще не связаться.

В начале августа я сплю с одним парнем, который живет в палатке в кемпинге Гренет. Любовь была там же на месте, под простыней, в тесноте, на пахнущем пóтом спальнике.

Я иду с ним из-за его светлых, выцветших от соли и солнца волос, золотистой кожи, зеленых глаз и еще потому, что это просто. Я не ищу способа отвлечься или утешиться, тем более не ищу замену, нет, действительно меня привлекает лишь то, что это просто, вот и всё.

Я растерян перед этим чужим телом, таким непохожим на Т. В нем нет знакомых мне черточек, что неприятно. И приятно тоже.

Вернувшись в Барбезьё в районе пятнадцатого августа, я звоню Т. Трубку берет его сестра, Натали, которая учится на секретаршу. Она цедит монотонно: он остался в Испании, у нас там родственники, не знаю, в курсе ли вы (она называет меня на «вы», она не знает, кто я, говорит рассеянно, я думаю, она одновременно занимается чем-то еще, например красит ногти или причесывается), они предложили ему работу, он согласился, он не хотел учиться дальше, так что какая разница, здесь или там.

Когда она заканчивает фразу, в голове у меня буквально гудит. Гудит – как сирена корабля, который, отдав швартовы, покидает твердую землю. Да, это именно грохот, клянусь. Оглушительный вой. Уж не знаю почему.

Однажды я напишу об отплывающих кораблях и о прощании, которое предшествует выходу в открытое море, напишу историю женщины на причале в порту Ливорно, которая смотрит на уходящие корабли. Я в точности восстановлю в памяти глухой гул сирены, звучавший у меня в ушах в конце лета 1984 года. Гул, который стал стихать лишь понемногу.

А потом все изменилось. То был уже не гул, а физическое ощущение удара, как при столкновении. Я – тот пострадавший, которого санитары вытаскивают из-под груды железа, в спешке грузят на носилки, трясут в скорой помощи, завозят в приемный покой больницы, передают под ответственность дежурного врача, тот самый тяжелораненый, которого срочно оперируют, потому что у него большая потеря крови, переломаны руки и ноги, тяжелые травмы, потом – та спасенная, зашитая, загипсованная жертва катастрофы, что медленно отходит от анестезии, еще под воздействием хлороформа, но уже чувствующая возвращение боли и воспоминания о травме, а потом – потерянный безвольный пациент, утративший энергию, ориентиры, который временами задается вопросом, не лучше ли было ему погибнуть в той переделке, но все же поправляется, потому что ведь часто бывает, что люди поправляются.

Да, именно эта избитая аналогия подходит лучше других.

В начале учебного года, в сентябре, я покидаю Барбезьё. Перебираюсь в пансион при лицее Мишеля Монтеня в Бордо. Поступаю в подготовительные классы при Высшей школе коммерции. Начинаю новую жизнь. Ту, что для меня выбрали. Я оправдываю надежды, которые на меня возлагали, подчиняюсь амбициям, которые в отношении меня испытывали, вступаю на путь, который мне указали. Я возвращаюсь в строй. И зачеркиваю Тома Андриё.

Глава вторая
2007

Опять Бордо. Больше двадцати лет пролетело. Город преобразился. Когда мне было двадцать восемь, он был мрачным, стены покрывала копоть. Теперь же город светлый, фасады почистили, всюду охристые тона. Раньше он был закрытый, умирающий. Теперь же город распахнулся, появились молодежные кварталы, к вечеру в нем проступает даже что-то испанское, может, дело в людях на площадях и на террасах кафе, в звоне бокалов и разговорах, которые уносит легкий ветерок, в хорошем настроении. Буржуазия Бордо была стареющей, теперь же вид у нее богемный. Но главное, город вновь обрел свою реку, после того как были отремонтированы и обустроены ее набережные. Раньше по берегам были заброшенные бойни, трава по пояс, колючая проволока, грязь – вы и представить себе не можете. А теперь взгляните, какие элегантные берега, платаны, газоны, зеркальная гладь воды и прямо над ней – трамвай.

Я стал писателем. Я приехал сюда ради обсуждения и автограф-сессии в одном книжном. Говорили о моем последнем романе. Книги стали моей жизнью. Вечером возвращаться в Париж было уже поздно, поездов не было, и мне сняли номер в отеле неподалеку от аллеи Турни. На следующее утро я должен встретиться еще с одной журналисткой и смогу немного погулять по городу, может, как раз поброжу по берегам Гаронны, а потом уж вернусь домой.

Это и было то самое утро. Интервью как раз заканчивается, когда я замечаю тот силуэт, фигуру юноши с чемоданом, обращенную ко мне спиной и двигающуюся к выходу из отеля. Когда я вижу картину, которой не может быть, и выкрикиваю ему вслед имя. Я поспешно вскакиваю, догоняю этого юношу на улице, кладу руку ему на плечо, он оборачивается.

И это почти что он.

Скажем, сходство разительное, и более того. Сходство столь сильное, что по спине у меня пробегает холодок, я вздрагиваю, слегка теряю равновесие, на несколько мгновений, дыхание тоже учащается (да, у этой ситуации есть чисто физические проявления, воздействие на тело, подобно тому как неотвратимая угроза, вызывая панический ужас, приводит к раскоординированности или судорогам).

Черты – схожие, взгляд – тот же, жуткое дело. Жуткое.

Но обнаруживается незначительное различие – не то в общем настроении, не то в улыбке.

И этому крошечному различию удается вернуть меня в область разумного, допустимого.

Придя в себя, я не говорю этому юноше: простите, я ошибся, я принял вас за другого. И не говорю: если бы вы знали, до какой степени вы похожи на человека, с которым я был знаком очень давно. Я говорю: ты – вылитый отец. А он без запинки отвечает: да, мне все время об этом говорят.

А потом мы молчим. Я продолжаю рассматривать его, словно картину. То есть разглядываю детали, неторопливо, веду себя так, будто это не живой человек и будто он в ответ не разглядывает меня. И правда картина.

Мое тело успокаивается.

Юноша, должно быть, смущен тем, как я в него вглядываюсь. Хочет поскорее от меня отделаться. Может, это ему кажется бестактным и невоспитанным. Но нет: он обращает дело в шутку, улыбается. Я был прав: улыбка немного другая.

Я спрашиваю, торопится ли он, или у него найдется время выпить кофе. Точнее, я просто слышу, как произношу эту просьбу, она вылетает у меня сама, необдуманно, не пройдя через фильтр интеллекта, что говорит о мощнейшем желании удержать этого чудесного сына, не дать ему уйти, расспросить подробнее, узнать детали, заполнить пробелы, зияющую пустоту длиной в двадцать три года. У меня просто не было возможности противостоять этому странному желанию – и расшифровать его, испугаться тоже было некогда. Оно уже прорвалось наружу самовольно, и теперь делай с ним что хочешь.

Он говорит, что поезд у него – через час, так что можно немного посидеть. И я тут же осознаю, что парадоксальным образом удивился тому, с какой легкостью он согласился на приглашение незнакомого человека: сам-то я так бы не сделал, я уклонился бы от подобных расспросов и пошел дальше по своим делам, вернулся бы к своему одиночеству.

Он-то, конечно, понял. Он знает, в чем причина моего интереса к нему. Но почему этого оказалось достаточно, чтобы он согласился? Тем более что он и сам сказал: ему часто говорят об этом сходстве, ему могло бы уже надоесть. Но он не выказывает раздражения. Продолжает улыбаться. И сам же объясняет, почему принял мое приглашение. Он говорит: вы так на меня смотрите… наверное, вы сильно его любили.

И мы возвращаемся за столик, где я беседовал с журналисткой. Быстро и резко с ней прощаюсь. И остаюсь наедине с юношей. Я говорю: я даже не знаю, как тебя зовут. Он отвечает: Люкá (и меня так смущает, что это имя часто встречается в моих книгах, будто случайных совпадений в природе не существует). В ответ называю свое имя. Он говорит: вы с моим отцом – друзья молодости, да? Я слышу эту формулировку и нахожу ее красивой: неправда, но красивая. И я киваю: да, так и есть… друзья молодости…

После этой фразы повисает тишина. Вернулось волнение: причина в том, что его голос напоминает мне другой голос и в жестах тоже заметно чарующее сходство. Не знаю уж, что тут от генетики, а что – от подражания.

Я спрашиваю, все ли в порядке у Тома. Конечно, я не говорю «Тома». Я говорю «твой отец». Вопрос звучит так, будто задан для приличия, из вежливости, просто потому, что так принято, банальное начало разговора. Но это совсем не так: для меня это, может быть, самый главный вопрос в жизни. К счастью, мой собеседник этого не знает и слышит только вежливость. На его лице вновь появляется улыбка и смешивается с лукавством и замешательством. Он говорит: с ним никогда не поймешь, все ли у него в порядке, он такой замкнутый… Он был таким уже в ваше время? Я слышу это «ваше время», которое без задней мысли относит события моей юности к далекому прошлому, превращая их в некий курьез, любопытный предмет для изучения. Я отвечаю, что он действительно никогда не был общительным, что он от природы скорее молчаливый или по крайней мере отрешенный. Люка производит совсем иное впечатление: он выглядит жизнерадостным, открыт навстречу людям, не дичится. Ему не передалась отцовская нелюдимость.

Я спрашиваю, живет ли он на прежнем месте, и удивляюсь собственной нескромности. Сын подтверждает: естественно! А вы можете представить, чтобы он куда-то уехал? Отец – из тех, кто всю жизнь остается на одном месте. Кто умирает там же, где родился.

Я на каком-то защитном рефлексе: а ты не такой? Он подтверждает: да, я хочу посмотреть что-то другое. Это же нормально в моем возрасте, правда? Я соглашаюсь, без настойчивости. И замечаю, между прочим, что его отец тоже когда-то уехал, когда в далекие времена нашел работу в Испании. Я добавляю: как раз тогда мы с ним и потеряли друг друга из виду. Я произношу эти слова без малейшего сожаления, будто жизнь вот так и устроена, все просто, сперва люди общаются, потом теряют друг друга из виду и продолжают жить, как будто и не было разрывов, расставаний, которые оставляют нас обескровленными, уходов, от которых так трудно оправиться, и сожалений, которые потом еще долго нас преследуют.

Сын поправляет: но Галисия – это ведь тоже не Перу! Так, соседняя дверь. И потом, у нас же там родственники. Честно говоря, бывают отъезды и подальше.

Я ощущаю аппетит и непринужденность поколения, выросшего на сжавшейся в комочек планете, для которого путешествие – уже не экспедиция, а обычное дело, оседлость же смерти подобна. Я вижу, что этот юноша – человек мира. Я думаю, что жизнь могла бы сложиться совсем иначе, если бы у его отца был такой вот характер. Если бы он жил не в другие времена. И если бы мог освободиться от своих оков.

Сын добавляет: хотя вообще-то, не случись этого его галисийского отступления (кто мог бы подобрать более точное слово?), меня бы и на свете не было. Я смотрю на него, не понимая. Он поясняет: именно там отец познакомился с моей матерью.

Потом рассказывает всю историю.

Тома нанялся работать в большое хозяйство в Галисии вместе со своими дядями и двоюродными братьями. Говорят, он вкалывал изо всех сил, весь уходил в работу, не пасуя перед трудностями, даже под обжигающим солнцем и проливным дождем, начинал с раннего утра и уходил одним из последних, он был образцом для остальных работников. Его тетя говорит, что он изматывался до предела. Догадалась ли она, что не совсем нормально для восемнадцатилетнего парня, который мог бы учиться дальше и выучиться, отдавать столько сил обычному физическому труду, который требовал только приложения рук, только силы? Почувствовала ли она, что его самоотверженность – просто способ забыться, отвлечься, а еще – устроить себе испытание, наказать себя болью? Это мои собственные предположения, Люка же рассказывает просто о том, как юноша обрабатывает землю в нечеловеческих условиях. У меня на глазах возникает героический образ.

Как-то вечером, на деревенском празднике, под развешенными флажками под звуки подвыпившей гармони Тома видит девушку. Ей семнадцать, ее зовут Луиза, у нее загорелая кожа, и он делает шаг ей навстречу. Тут я думаю: вероятно, эта история подправлена, ведь исходная сцена не могла быть до такой степени кинематографичной, наверное, за те годы, что ее повторяли снова и снова, она стала своего рода семейным преданием о том, как все начиналось. Я предполагаю, что не было любви с первого взгляда, а только вино, теплая ночь, порхающие мотыльки и мысль, что происходящее не так уж важно, что возможно всё, впрочем, это ничем не хуже любовного ошеломления. И еще я точно знаю, Тома не может сам шагнуть навстречу девушке, его бы обязательно удержала стыдливость, а еще – сама его природа; вероятно, именно девушка сумела преодолеть запреты, справиться и со стыдом, и с испугом. Я знаю также и то, сколько нужно отринуть своего, чтобы стать похожим на остальных. Вот что происходило в ту галисийскую ночь, в ночь под флажками.

Это могло не иметь продолжения. Даже должно было.

Я думаю обо всех парнях, с которыми наши пути пересеклись лишь на несколько часов, под алкоголем или наркотиком, о парнях, которых я никогда больше не встречал, об их телах, которые сплетались с моим в дикой ночи и исчезали на рассвете, о взглядах, ловивших мой и забытых, как только прошло наслаждение. И я, в свою очередь, был для этих парней просто разовым, мимолетным увлечением, когда даже имя знаешь не совсем точно; и в самом деле, сколько из них хоть раз обо мне вспомнили?

Я думаю, это нормально, когда в юности все происходит без уз, без обязательств.

Но те молодые люди видятся снова. Сближаются.

Я убежден, что Тома нарочно себя принуждает. Мне возразят, будто я просто не хочу верить, что он сменил траекторию, ориентацию, поддался чувству, до того ему незнакомому, – не хочу из упрямства, досады или ревности, и все же я настаиваю, и никакой досады в этом нет, да, я просто уверен, что он и тут подходит к делу с таким же упорством и добросовестностью, как в работе. То же стремление забыться и вернуться на правильный путь, тот единственно верный путь, что внушила ему мать. Поверил ли он в конце концов в это и сам? В этом и вопрос. Основной вопрос. Если ответ – да, то, возможно, с годами все могло устаканиться. Если – нет, они обречены бесконечно оставаться несчастливыми.

А дальше случай, назовем это так, решает за них, за него. Луиза – беременна. Неловкость, невезение, неосторожность – какая разница, намечается ребенок. Ребенок, от которого не избавятся, которому положено зреть в материнском чреве. Это католическая Испания, здесь с такими вещами не шутят.

И рассказывает мне всё именно таким образом сам этот случайно появившийся ребенок. Он знает, что не был желанным, что был зачат, когда его родители едва познакомились, когда они оба были еще очень молоды и когда их пути, скорее всего, разошлись бы, если бы не это происшествие. Он знает, что в другой стране, в другой культуре, в другое время он не появился бы на свет. Он говорит: ну и ладно, я-то с этим ничего не могу поделать, все так, как есть. И добавляет: к тому же, мне кажется, нежеланные дети не обязательно в итоге растут хуже других. И он не ошибается.

Я тоже нежеланный ребенок, родившийся случайно, по недосмотру. Моей матери было двадцать, когда она меня родила. И любовью в итоге я обделен не был.

Когда мать Тома, обычно сдержанная и кроткая, узнает, что должен родиться ребенок, она требует, чтобы они поженились. Что и происходит два месяца спустя в церкви Вилальбы. Нельзя же ослушаться приказа женщины, которая за всю свою жизнь ничего не приказывала, пойти против воли той, что почти никаких желаний не объявляла.

А что делает в этой истории Тома? Я уверен, что он не противится. И возможности нет (ведь люди, которые указывают ему, что он должен делать, так могущественны и настолько выше него). Но, скорее всего, и желания тоже нет (они ведь так счастливы; и отец, который говорит себе: мой сын не оставит нашу землю, и мать, которая радуется, что сын повторяет события, случившиеся двадцать лет назад: женится на юной испанке). По сути, судьба решает все за него, а он просто подчиняется, смиряется с ней. Может быть, он говорит себе: это знак судьбы, вся эта цепочка совпадений нужна была, чтобы избежать отклонения, чтобы всё вернулось в норму. Свадьбу сыграли весной.

Люка говорит: я видел свадебные фотографии, моя мать вставила их в альбом и регулярно рассматривает, наверное, ей нравится вспоминать свою молодость.

(Или она путает молодость и счастье; так часто бывает.)

На этих старых снимках, которым больше двадцати лет, подростки-новобрачные стоят на ступенях церкви, нарядно одетые, наряды у кого-то одолжены, их осыпают рисом, вокруг – родственники. Новобрачные в саду – под аркой, увитой глицинией, она сжимает в руках букет, он смотрит прямо перед собой. Вот они с бокалами, а на заднем плане – каменные стены фермы, пейзаж странным образом напоминает кельтский и создает обманчивое впечатление возможного отъезда. Вечерняя трапеза за длинными столами, это ощущение общности. Танцы под развешанными гирляндами, разноцветные лампочки, обещание прекрасного будущего.

Люка добавляет: все же одна вещь в этих фотографиях, коль скоро уж я мог рассмотреть их как следует, меня задела – у отца там часто грустный вид. Похоже, он уже тогда был не из тех, кто улыбается по заказу.

Мне-то кажется, что причиной его грусти было вовсе не то, что ему не хотелось слушаться ретивого фотографа, но я, естественно, запрещаю себе такие утверждения.

И я говорю себе: если эта грусть была уже тогда, с первых часов брака, если она была такой сильной, что ее не получалось скрывать даже в минуты самой тесной общности, самого веселого празднества, тогда она должна была наполнять его и все следующие годы и давить ему на плечи тяжелой ношей, очень тяжелой.

А юноша продолжал: я понимаю, почему говорят, что я на него похож. На тех фотографиях я, кажется, вижу самого себя. Только я-то улыбаюсь.

Я вспоминаю, как однажды мне попался на глаза моментальный снимок, забытый на книжной полке дома в Барбезьё. Я задумался: когда же он сделан? Искал дату, какую-нибудь отсылку к тому, сколько мне тогда было лет. Пришел к выводу, что, наверное, я сделал эту фотографию на удостоверение личности несколько лет назад; из этих фотографий в наборах по четыре штуки никогда не удается использовать все, всегда остаются одна или две, и потом они болтаются всюду, то в ящике на них наткнешься, то в бумажнике, причем обычно не тогда, когда ищешь специально. А потом моя мать, которой я показал это фото, бросила, не особо вглядываясь: так это не ты, это твой брат, это же его свитер, разве не видишь? Мне понадобилось несколько минут, чтобы успокоиться и смириться с мыслью, что я ношу чужое лицо. Что я просто копия. Как под копирку.

Он говорит, что не знал, что так бывает, чтобы от одного из родителей тебе досталось все, а от другого – ничего. Я предположил, что его братья и сестры, если они у него есть, возможно, наоборот, похожи на мать, что черты могли распределиться и так. Тогда он уточняет, что он – единственный сын, что после него детей больше не было, все кончилось, его мать хотела, а отец – нет, и он твердо стоял на своем, что не мешало матери иногда жаловаться на это другим людям, и тогда глаза отца становились суровыми, в них читался холодный гнев.

Он шепчет (да, он действительно говорит тише обычного, голос едва слышен, точно он выдает мне тайну или как будто слова выходят с трудом), он шепчет, что хотел бы иметь сестричку, что с ней в детстве ему было бы не так одиноко. Он рассказывает о годах, проведенных на ферме в одиночестве. Вокруг – одни взрослые. И поля – докуда хватает глаз.

И тут же поправляется. Папина сестра иногда казалась ему как будто его младшей сестричкой: за ней ведь все время нужен был присмотр, сама она ничего не могла, а заниматься ею – значило чувствовать себя нужным, потому что жить с ней рядом – это как будто живешь в сказке, такие у нее случались проблески чистой поэзии, сверхъестественные озарения, такие миры она изобретала. Он рассказывает, что ее поместили в специальное учреждение, что отцу ее пришлось на это пойти скрепя сердце. Она и сейчас там.

Из этого я заключаю, что Тома вернулся во Францию и стал работать у отца. Люка отвечает, да, так и произошло. Не было больше Испании, не было юности. Была Шаранта, супруга, сын, которого надо было растить, умственно отсталая сестра, виноградник и скот.

Я спрашиваю, похож ли он на отца и в его теперешнем виде. Отвечает: да, конечно! Он не изменился, представляете? Это даже странно – так мало меняться, так медленно стареть. Если бы вы его увидели, то узнали бы тотчас же.

Меня подбодрил этот образ непостаревшего Тома, которого годы не тронули, не повредили. Я знаю столько мужчин, которые изменились, часто уже в районе тридцатилетия, черты у них огрубляются, тело расплывается, волосы редеют. Мало кому удается избежать этой напасти. Сам я из тех, кого время не пощадило, – я теперь совсем не тот подросток, что был на лицейском дворе зимним утром: худоба исчезла, лицо изменилось, волосы острижены коротко, общий облик – обуржуазился, одна близорукость сохранилась, очки, заменяющие взгляд.

Я разволновался от мысли, которую, не особо задумываясь, высказал его сын, вовсе не планируя ее реализовывать, но всё, проект был намечен: вновь увидеть его отца. Никогда я не допускал такой возможности. Очень быстро, в восемнадцать лет, когда я узнал, что он обосновался в Испании, и сам я, в свою очередь, начал новую жизнь, которая приведет меня из Бордо в Париж, через Нормандию, я признал, что пережитое нами невозвратно кануло в прошлое. Я сжился с этим чувством необратимости.

И, значит, это «если бы вы его увидели» не может осуществиться. Это из разряда невыполнимого.

(Поправлюсь. Потому что я только что солгал. Я вам солгал. Естественно, потребовалось время. Даже долгое время, прежде чем я решился на прощание, прежде чем признал, что все кончено. Я долго жил в надежде получить какой-то знак. Рассчитывал на сожаления и угрызения. Планировал подстроить новую встречу. Начинал письма и не отправлял их. А потом это желание – не потухло, как задутая спичка, а догорело. Несомненно лишь то, что в конце концов я смирился. Возможность новой встречи улетучилась.)

Люка смотрит на часы, и я понимаю, что это те же часы, что носил Тома, – «Касио» с цифровым экраном. Он замечает мое удивление, хоть и не знает, с чем оно связано: его обнаженный отец в постели в моих объятиях четверть века назад. Он говорит: это винтаж, древности снова в моде, и встряхивает запястьем, как бы слегка хвастаясь. Он говорит: а теперь мне надо идти, иначе опоздаю на поезд.

Но я не хочу терять этого дарованного случаем ребенка, только не так сразу, нет, нет и нет. И я поспешно предлагаю проводить его на вокзал. Я говорю: возьмем такси; и доедем быстрее, и тебе так будет удобней. Он принимает предложение, не раздумывая.