Текст книги "Хватит врать"

И семья приняла его условия. Куда денешься. Ничего нельзя поделать с решением одного-единственного мужчины. Но их мирок то и дело бросало: от озлобленности – к печали, от озадаченности – к гневу, от ступора – к ненависти. Рассуждали о том, что с ним могло случиться, говорят, что, наверное, он вернулся в Испанию, или путешествует под чужим именем, или просто поселился в каком-то отдаленном местечке и живет там отшельником. Никто не высказывает по этому поводу иных предположений, кроме одиночества. Да, все сходятся на том, что он вернулся в свое первозданное состояние – одиночество. Еще немного – и это стало бы семейной легендой.

Однако время все сглаживает, затягивает дымкой, размывает очертания, рассеивает, будто пыльцу в воздухе поздней весной. Люка бормочет: ко всему на свете привыкаешь, в том числе и к тому, что от тебя отступаются люди, с которыми ты думал, что связан навсегда.

Я говорю: ты сказал «отступаются».

Он поднимает глаза. Он говорит: да, вы ведь писатель, для вас слова важны. И вы правы, так оно и есть. Кстати, я долго упражнялся, подбирая слова для его исчезновения. Я нашел немало слов, целое множество, я их даже расставил по алфавиту, если хотите знать: исчезновение, отдаление, отказ, отлет, отмена, отмирание, отрыв, отъезд, перечеркивание, побег, потеря, смерть, уклонение, улетучивание, уход. Плюс те, что я забыл.

Но самое подходящее слово – он не решается сказать, что оно нравится ему больше других, – действительно «отступничество». Обычно его используют по поводу шпионов, которые перешли границу в одну или в другую сторону в то время, когда наш мир был расколот на два блока, – в дни холодной войны. Он говорит: да, оно напоминает мне о том русском танцовщике, Нуреев, кажется, его звали, да? – когда он перешагивает барьер, отделяющий советский лагерь от западного в аэропорту Бурже, в начале шестидесятых.

Он видит в этом движении что-то романтическое и опасное, проявление непокорности, неподчинение дисциплине, неискоренимое стремление к свободе, потребность вырваться. И дальше – прыжок. Бывают вечера, когда ему хочется думать, что этот прыжок чем-то похож на тот, что стал причиной исчезновения его отца, и это его поддерживает.

В слове «отступничество» есть и еще одна идея: ему не хватает отца, который его оставил (и подставил тоже). И оба эти смысла тут абсолютно уместны.

Сперва: вина, нарушение, проступок. Он не выполнил обязательства, сошел с прямого пути, нарушил неписаные правила, согрешил против установленного порядка, сыграл против своих, растоптал оказанное ему доверие, оскорбил своих близких, друзей, он – предатель.

Потом: рана, боль, горе. Его тут не было, когда на него рассчитывали, он оставил вместо себя пустоту, которую ничто не заполнит, вопросы, на которые никто не мог ответить, неустранимую тоску, потребность в эмоциях, которую никто не в силах утолить.

Я спрашиваю, пытался ли он отыскать след отца. Он отвечает: сначала – нет. Он уважает его решение, даже если не понимает, даже если оно причиняет ему боль, даже если он считает его невероятно болезненным для своей матери (к тому отказу должна была, вероятно, примешиваться оскорбленная гордость). Он, сквозь зубы: ну, через некоторое время я решил найти его, я даже подумывал нанять сыщика. Потребность понять еще усилилась. И потребность поговорить – тоже. Потому что это безмолвие сводит его с ума. Он говорит: в итоге я отказался. Перед ним собственная взрослая жизнь, собственное будущее, которое надо строить, не нужно, чтобы на нем висело прошлое, тягостное наследие семьи (обида снова взяла верх, остальное было делом времени).

А я-то все продолжал думать: как вообще можно смириться с такой неопределенностью, с такой потерей, которая все же не смерть, с такой недосягаемостью, которая все же преодолима, с таким призрачным существованием, как приспособиться, как скрыться от накатывающей, будто морской вал, потребности исправить этот обман, положить конец притворству, не терпеть больше это странное положение, да и просто эту тоску (к которой то и дело возвращаешься). Мы можем, конечно, уважать чужой выбор (даже если считаем его эгоистическим), но ведь есть еще своя собственная боль, свой гнев и своя грусть, с которыми надо справляться. И я не задал этого вопроса брошенному сыну.

А потом однажды, когда его никто и ждать не ждал, отец вернулся в родные места. Поселился на одной ферме неподалеку.

Это было в прошлом году.

О его возвращении заговорили, и постепенно слух дошел и до его близких. Однако никто не бросился узнавать, как у него дела. Ни его родители, для которых он как будто умер. Ни бывшая супруга, которая вернулась в Галисию, снова вышла замуж и не хочет больше о нем слышать.

И только сын, приехав в очередной раз во Францию, решил его навестить.

Он говорит, что отец сильно изменился, ужасно постарел, почти до полной неузнаваемости. К его большому удивлению, он все же пригласил его к столу, спросил, не хочет ли сын что-нибудь выпить, как будто они только вчера расстались, как будто не было нормальной жизни, рассыпавшейся по одному щелчку пальцев, а потом – того «затемнения», восьми лет непроглядной тьмы. Сын принимает приглашение, садится к столу, смотрит на этого поистрепавшегося мужчину с морщинами вокруг глаз, не испытывает никакого сочувствия, не видит больше их хваленого сходства, семейной неразличимости и даже сомневается, а была ли она раньше. Единственное, что ему кажется знакомым, – это нелюдимость.

Начинается разговор, но он быстро сводится к банальностям, междометиям, быстро оказывается, что говорит один сын. И тут он в конце концов задает неизбежный вопрос, просит объяснить тот уход и это возвращение. Отец не отвечает, даже не пытается оправдаться. Упрямо молчит. Сын спрашивает, испытывает ли он хотя бы сожаление, что так поступил. Тот поднимает голову, смотрит на своего ребенка. И говорит: нет. Он говорит: я мог бы сожалеть, если бы у меня был выбор. Но выбора у меня не было. Больше он ничего не говорит.

Я спрашиваю у Люка, понял ли он эти слова отца.

Он отвечает, что да. Уточняет: теперь – да. Они подтвердили его давние догадки. Я говорю: твои догадки? Голос у меня слегка дрогнул. Он это заметил. И смотрит на меня, не отрываясь, явно желая дать мне понять, что мы говорим об одном и том же, что он понял.

Он говорит: я думаю, это начало складываться у меня в голове в том отеле в Бордо, но не тогда, когда вы меня окликнули в холле, приняв за отца, и не тогда, когда вы сказали, что я на него похож, в общем-то, вы были далеко не первым, нет, это случилось на несколько минут позже, когда вы не могли говорить, а просто смотрели на меня, я понял, что вы его любили, что вы были влюблены в него, это било в глаза. И вот в тот момент я вас узнал, я знал, кто вы, я знал, что вы – гей, вы же говорите это в телепрограммах, если вас спрашивают, отвечаете без колебаний. Когда я приехал в Нант в тот день, я отправился прямиком в книжный, я искал ваши книги, я нашел: «Его брат», «Парень из Италии» и «Решиться на прощание», я купил все три и сразу же их прочел. Эти книги только подтвердили мои догадки. В книге «Решиться на прощание» вы пишете письма мужчине, которого любили, который вас оставил и никогда не отвечает, и вы все время путешествуете, стараясь его забыть. Я говорю: это не я пишу тому мужчине, это женщина, моя героиня. Он отвечает: кому вы это рассказываете? И продолжает: в «Его брате» героя просто зовут Тома Андриё. Вы будете мне объяснять, что это случайность? Я опускаю взгляд, спорить – значило бы усомниться в его уме. Он наносит последний удар: в книге «Парень из Италии» описана двойная жизнь – история мужчины, который не может выбрать между мужчинами и женщинами и врет. И я понял, что ваши романы – как фрагменты пазла, нужно было только собрать его, и возникал понятный образ.

Через восемь дней я вернулся в Лагард к родителям. Я выждал момент, когда остался с отцом наедине, и сообщил ему, что вас встретил. Я почувствовал, как удачно, что моей матери не было в тот момент поблизости. Вы бы видели его лицо в тот момент: там все было написано.

Однако он ничего не сказал, даже сделал вид, что не придает этой новости значения, но было поздно: уже было то мгновение, когда он только услышал, что я виделся с вами, мгновение, когда ноги у него подкосились, он даже не шевельнулся, но, клянусь вам, это выглядело так, будто у него подогнулись колени.

И в этот момент я понял совершенно точно, что он был влюблен в вас, что такое действительно было: мой отец, влюбленный в парня-ровесника.

Это было неоспоримо.

Мне даже не понадобилось ни о чем его спрашивать.

Наверное, у меня в любом случае не хватило бы на это смелости. Потом я сказал себе: может, это был просто эпизод, один из этапов, да, он был, но закончился, и отец переключился на что-то другое – своя жизнь, жена, ребенок, такие вещи ведь часто случаются. И я сказал себе: когда он снова его увидел по телевизору, воспоминания ожили, ну, вроде ностальгии, просто некая тайна из прошлого, ведь у каждого свои тайны, и вообще, хорошо же иметь за душой что-то только твое. Все могло бы и дальше оставаться по-старому. Все должно было остаться по-старому.

Только вот через два дня после того разговора отец собрал нас и объявил о своем уходе.

Рассказ сына меня поразил. Это слово подходит здесь как нельзя лучше, поскольку я всем телом ощутил что-то вроде электрического разряда. И последовавший сразу за ним паралич.

Он спрашивает: вы ничего не скажете? В его словах нет ни насмешки, ни упрека. Я различаю в них скорее любопытство и надежду на понимание.

Я отвечаю: не знаю, что и сказать…

И правда, я в точности это и чувствую – несостоятельность и бессилие.

Но он все-таки ждет. Ждет, пока я выскажусь.

Немного приведя себя в чувство, я в конце концов говорю, что уход его отца выглядел хорошо подготовленным: адвокат, чтобы оформить развод, отказ от наследства – скорее всего, он даже знал, куда направится; все это было решено не на горячую голову. И добавляю, что моя встреча с сыном, хотя, конечно, и была событием не самым обычным, даже если она всколыхнула в нем воспоминания, не могла привести к таким значимым последствиям, вылиться в такой грандиозный переворот.

Он говорит, что согласен со мной. Он много об этом думал. И то, что он обнаружил после смерти отца, только укрепило его в его догадках. По его мнению, эти новости только подтолкнули его к решению, о котором он уже и так долго раздумывал, сделали его неотвратимым. Сработали как откровение. Его отец слишком долго лгал самому себе, ему нужно было прийти с собой в согласие, это было уже необходимо.

Он добавляет: и все же я часто спрашивал себя, не мог ли он уехать ради того, чтобы жить с вами (при всей романтичности и всем безумии этого плана). Теперь я знаю, что нет.

Я вопросительно смотрю на него.

Он говорит: после его смерти нужно было освободить дом. Особого труда это не составило: у него почти ничего не было, жил он очень скромно, денег, которые я ему предлагал, не брал. Но в ящике шкафа у него лежали аккуратно сложенные и тщательно припрятанные письма. Прочитав их, я удивился, что он их сохранил. И еще больше – что не уничтожил их перед тем, как покончил с собой. Я думаю, он хотел, чтобы я их нашел. Думаю, они заменяют прощальное письмо, которого он не написал, дают объяснение, которого он не оставил.

Во-первых, там были письма, адресованные ему. Все они написаны одним человеком, и даты предшествовали его возвращению в Шаранту. Несложно понять, что этот мужчина – его любовник (сын произносит это слово без запинки и осуждения), но вместе они не живут. Понятно, что их отношения – тайные и что они скрыты от посторонних глаз. Тот мужчина больше не может выносить эту засекреченность. Он пишет, что хочет жить вместе с Тома открыто, что не желает дальше скрываться, что это мучает его, как болезнь, и можно понять, что, кроме того, его мучают любовь и молчание. Однажды он выдвигает ультиматум. Он пишет, что, если Тома не согласен на его предложение жить вместе, он предпочтет оставить его насовсем. Что он измучен и, если ситуация не изменится радикально, он больше вытерпеть не сможет.

Люка добавляет, что дата последнего письма – канун возвращения его отца в Шаранту. Тома не уступил этому требованию, возможно, не уступил самой любви. Он уехал, разорвав отношения первым.

Я думаю: выходит, он так всегда и скрывался, искалечил всю свою жизнь. Несмотря на решительный уход из семьи и задуманную им новую жизнь, он снова вернулся к своим привычкам, к своему стыду, к невозможности любить кого-то долго.

Я думаю о людях, с которыми познакомился во время встреч в книжных магазинах, о мужчинах, которые признавались мне, что лгали долгие годы, прежде чем наконец принять себя такими, как есть, прежде чем всё оставить и всё начать сначала (они узнáют себя, если прочтут эти строки). Но у него не оказалось такой смелости.

Я говорю «смелость», но, может быть, тут речь о чем-то другом. Те, кто не совершил этого шага, кто не начал жить в согласии со своей внутренней природой, – вовсе не обязательно испугались: возможно, эти люди заблудились, сбились с пути; потерялись, как можно потеряться в чаще слишком большого, чересчур густого или слишком темного леса.

Сын продолжает рассказ. В том ящике было еще одно письмо в запечатанном конверте, чуть пожелтевшем, без указания адресата. Он не подумал, что это что-то незначительное: счет или другой официальный документ. Он вскрыл конверт не без некоторой тревоги: опасался, что отец припрятал там свою последнюю волю, потому что, как понял сын, это письмо написал он сам.

Он говорит: оказалось, что письмо было написано очень давно и не отправлено. Оно адресовано вам. Начинается с вашего имени. Там дата – август 1984 года.

Я вглядываюсь в его лицо. Череда признаний создала эффект насыщения, как если бы усилитель уже просто не мог выдать бóльшую мощность. Чтобы избежать искажения этого внутреннего звука, которое, впрочем, слышу только я один, спрашиваю: ты прочел? Он отвечает: да. И тут же вынимает его из кармана куртки и протягивает мне. Оно сложено пополам, немного помято. Он говорит: вот поэтому я и попросил вас о встрече – чтобы его отдать.

И добавляет: только прочтите потом, когда я уже уйду, ведь это ваше с ним дело, только его и ваше.

Я отвечаю, что согласен. Хватаю письмо. Я думаю, вдруг на самом деле он боится, что я потеряю лицо, и хочет оградить меня от своего присутствия.

Дальше? А дальше – молчание. Долгие минуты тишины. Потому что говорить больше не о чем, все уже сказано, и остается только разойтись, но это не получается, мы не готовы, на самом деле нам хотелось бы еще ненадолго остаться вместе, удержать этот момент, потому что мы догадываемся, что он последний, что больше ничего не будет.

В конце концов я говорю: что теперь будешь делать?

Он отвечает: вернусь в Калифорнию, я взял билет на самолет в воскресенье утром. Поеду домой, ведь теперь мой дом – там. Здесь мне больше делать нечего, ничто меня тут не держит.

И снова тишина. Снова ничем не заполненные минуты. Обмен взглядами. Снова отложенная неотвратимость расставания.

На этот раз заговаривает он: а вы? Напишете об этой истории, конечно? Вы ведь не сможете удержаться.

Я опять повторяю, что никогда не пишу о своей жизни, что я беллетрист.

Он улыбается: очередная неправда, разве нет? Я улыбаюсь в ответ.

Я говорю: а ты разрешишь мне? Разрешишь написать об этой истории? Он отвечает: а как я могу запретить?

В конце концов он встает, и я с некоторым отставанием повторяю его движение. Он протягивает мне руку, прощается, ничего не добавив к уже сказанному. Правда, пожатие длится чуть дольше, чем принято. И когда наши руки расцепляются, его пальцы задевают мои. Никакой двусмысленности, просто жест, необходимый, чтобы завершить то особое, ни на что не похожее событие, которое только что произошло.

Я смотрю, как он уходит, спускается по лестнице, выходит из кафе, потом исчезает из поля зрения. Я полон смятения и благодарности.

Сажусь на прежнее место, моя левая рука все еще сжимает сложенное пополам письмо Тома. В голове проносится, что не надо его читать, зачем, оно причинит мне боль, и он не хотел, чтобы я это прочел, иначе отправил бы в свое время сам. Но тут мне вспоминаются уверенные слова Люка: «Полагаю, он хотел, чтобы я нашел эти письма». И я разворачиваю листок, вижу написанные там слова и слышу голос Тома, его голос 1984 года, голос из нашей юности.

Филипп,

я уезжаю в Испанию и не вернусь, во всяком случае, скоро. Ты уедешь в Бордо, и, наверное, это станет только первым шагом на длинном пути. Я всегда знал, что твое будущее – не здесь. С этого момента наши дороги расходятся. Я понимаю, ты бы хотел, чтобы все было не так, чтобы я сказал какие-то важные слова, а я вот не смог, и вообще, я никогда не умел говорить. В общем, я надеюсь, что ты и так понял. Конечно, это была любовь. А завтра останется только пустота. Но продолжать нельзя: перед тобой – твоя жизнь, для которой ты предназначен, и я тоже не смогу измениться. Я просто хотел тебе сказать, что был счастлив все те месяцы, которые мы провели вместе, я никогда еще не был так счастлив, и мне уже ясно, что никогда больше не буду.