Текст книги "Вторая гробница"

Говард увидел перед собой заднюю часть экипажа, когда наконец тронулся с места. Расстояние между ними все увеличивалось. Но через пятьдесят метров Говард постепенно набрал скорость. И хотя расстояние между велосипедом и экипажем не сокращалось, оно точно не увеличивалось.

Тут случилось то, что заставило Говарда напрячь все свои силы. Спинк, который до сих пор правил лошадью сидя, поднялся, обернулся и, зло рассмеявшись, прокричал то, что Картер потом не мог забыть всю жизнь:

– Картер, ты вечный неудачник!

Насмешка ранила Говарда в самое сердце. Спинк не мог уколоть его больнее. Легкие Говарда раздувались от воздуха, а бедра болели при каждом нажатии на педали. Он никогда еще не чувствовал себя таким униженным. Но это чувство, это оскорбительное унижение заставило Картера вырасти над собой. Он заметил, что постепенно догоняет Спинка. Роберт обернулся и еще яростнее стал стегать несчастную лошадь.

Жеребец отозвался громким ржанием и хрипом, вырывая уздечку.

Дерево у развилки неуклонно приближалось, и Картер уменьшил скорость, чтобы по самой короткой дуге обогнуть его. Спинк сделал точно так же. Они объехали лиственницу на расстоянии вытянутой руки. Но Говард использовал этот момент: он проехал по внутреннему радиусу, совсем возле дерева. И когда соперники ринулись в обратный путь, Картер был уже впереди на пару метров. Говард жал на педали так, будто за ним гнался сам дьявол. Он чувствовал, как пот катится по его бедрам и рукам. Картер пригнулся над самым рулем, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, который, как раскаленный самум, бил в лицо, но слишком поздно заметил, что при этом он с меньшей силой налегает на педали.

Спинк приближался и уже пошел на обгон. Картер слышал за своей спиной фырканье жеребца. Он должен был отъехать в сторону, если не хотел, чтобы его задавили. Но Говард не собирался уступать. Проселочная дорога была узкой, чтобы обогнать велосипедиста по широкой дуге, и Картер понимал: у него нет другого шанса, чтобы победить, – поэтому он безошибочно оставался на середине дороги.

До цели оставалось каких-то тридцать метров, и Говард уже видел издалека Алисию, которая подпрыгивала от восторга, как вдруг по левую руку заметил голову жеребца Спинка. Роберт направил жеребца так, чтобы тот оглоблей оттеснил Говарда с дороги. Но Картер не хотел сдаваться, он ударил лошадь по морде левой рукой. Жеребец в страхе отпрянул от него.

Этого легкого движения хватило, чтобы двуколку бросило в сторону. Экипаж выскочил на обочину, а Спинк, не удержавшись, полетел с повозки. Кувыркнувшись несколько раз, он с глухим звуком упал на землю и вскрикнул: его ноги попали под копыта лошади, а потом по нему проехалась и двуколка.

Словно в трансе, Картер продолжал крутить педали, не осознавая случившегося, ведь экипаж без кучера все еще летел за ним. Говард не хотел, просто не мог проиграть. Алисия махала руками, подавая знак, чтобы Картер остановился, но тот воспринял его как подбадривание.

Только когда Говард пересек финишную черту с небольшим преимуществом, он крутанул педали назад, так что заднее колесо заблокировалось и с шорохом проехалось по гравию, оставляя темную полосу. Жеребец испугался этого звука и помчался галопом с неуправляемой двуколкой по лугу перед зданием Дидлингтон-холла.

Когда Говард обернулся, чтобы взглянуть на Алисию, он увидел, что девушка стоит на четвереньках у обочины дороги и зовет на помощь.

Говард бросил велосипед и подбежал к Алисии. Роберт Спинк был тяжело ранен. Алисия, разглядывая Спинка, дрожала от волнения. Одежда на парне была в пыли, из разодранной до бедра правой штанины торчал кусок кости. Из раны струилась кровь, окрашивая землю в черный цвет. Спинк был в сознании, но не издавал ни звука. Он прижал правую руку к животу, нижняя губа его судорожно подрагивала. При этом он дергался, будто через его тело проходил ток.

– Он умирает, – тихо всхлипывала Алисия, – ну сделай же что-нибудь!

Говард чувствовал себя беспомощным в этой ситуации, но он знал: наибольшая опасность от таких травм – это потеря крови. Поэтому он вынул пояс из брюк, дважды обмотал им бедро Спинка, вдел конец в пряжку и затянул. Тут Спинк издал какой-то булькающий звук. Картер вначале ничего не понял, и лишь когда Роберт повторил, он смог разобрать:

– Проваливай отсюда, Картер!

– Ты идиот! – ответил Говард, но не отказался от своего намерения перетянуть ногу Спинка. Только после того, как тот, крича от боли, попытался повернуться к Говарду спиной, он отпустил его. Повернувшись к Алисии, Говард сказал:

– Был идиотом, идиотом и останется. Попытайся сама перевязать ему ногу. Тебе нужно крепко затянуть ремень, чтобы кровь не текла из раны. А я пока сбегаю за помощью.

Алисия кивнула и принялась за работу.

Уже на ходу Говард услышал за собой жалобный голос Спинка:

– Картер, лучше я околею, чем воспользуюсь твоей помощью!

Говард обернулся, презрительно посмотрел на Спинка и, махнув рукой, побежал в дом.

Взволнованный Альберт, услышав испуганное ржание лошади, уже выскочил навстречу Говарду.

– Спинк попал под колеса! – издалека закричал Картер. – Он истечет кровью, если ему быстро не оказать помощь. Нам нужен врач!

– Доктор МакКензи! – коротко ответил дворецкий.

– Где он?

– Почти в десяти милях отсюда. Повозка запряжена, – бросил Альберт и побежал к каретному сараю, как показалось Картеру, слишком медленно.

Альберт, Алисия и Картер осторожно погрузили Спинка в открытый экипаж. Он не возражал, но, когда Говард сел на козлы рядом с Альбертом, Спинк приподнялся на сиденье и хрипло произнес:

– Пусть убирается к черту. Мне не нужна его помощь. Проваливай, Картер! Я ненавижу тебя.

Говард выпрыгнул из экипажа, подошел к Алисии и, чтобы Спинк не услышал, сказал:

– Он совсем спятил или просто не понимает, в каком положении находится. Если он и дальше будет сопротивляться, ему уже ничего не поможет. Ты не могла бы…

Алисия осторожно отвела Картера в сторону и положила ему на грудь ладони.

– Давай я поеду, – предложила она и забралась к Спинку в экипаж.

Альберт взял поводья и направил повозку к Милден-холлу.

Из-за большой потери крови Спинк два дня находился между жизнью и смертью, потом его состояние улучшилось. Но в Кембридже, в больнице, куда велел отвезти Роберта на лечение отец, врачи высказали предположение, что едва ли этот несчастный случай пройдет для парня бесследно. Они считали, что правая нога останется изувеченной и будет на пару сантиметров короче, чем левая, а для ходьбы наверняка потребуется костыль или трость. Кеннет Спинк предпочел пока не говорить сыну об этих обстоятельствах.

Пока в Дидлингтон-холле происходили эти судьбоносные события, Сара Джонс начала сомневаться в правильности своего поведения с инспектором Гренфеллом. Она думала о том, что ей, возможно, следовало показать ему потайной кабинет со статуей Афродиты и дальше жить со спокойной душой. Ей и без того попортили нервы отношения с Говардом.

Вопреки своим обычным привычкам Сара часами сидела напротив зеркала и разглядывала себя со всех сторон, задаваясь вопросом: не слишком ли она стара для Говарда? В такие моменты она распускала тугую прическу и расчесывала волосы, чтобы они водопадом спадали на плечи, или заплетала их в косички, как носят девочки. Брови и ресницы она красила тушью, а красная кайма губ придавала ей еще большую чувственность. В тот момент она даже нравилась самой себе. И все это для пятнадцатилетнего мальчика!

В сотый раз она прочитала карточку с подписью Говарда: «Прекрасной Афродите…», даже не подозревая, что эти строки определят всю ее дальнейшую жизнь. Свернув записку, Сара носила ее между грудей, и всякий раз, когда ее обуревали сомнения, она доставала ее и перечитывала шепотом каждое слово, как школьница.

Конечно, автор этих строк был молод, слишком юн для нее, но такими словами говорил не каждый взрослый. Ни один мужчина до этого не смог найти столь достойных выражений для нее, и никому не удалось вызвать такие бурные чувства. Нет, Саре было нелегко перековать свою заячью душонку. Но ведь таких заячьих душонок (так она себя уговаривала) было очень много.

Она уже давно раскаялась, что уговорила Говарда уехать в Дидлингтон-холл. Теперь Саре не хватало его больше, чем она могла себе представить. Одного слова, одного легкого прикосновения ей бы хватило, чтобы унять грызущую тоску. Но между Дидлингтон-холлом и Сваффхемом лежала бесконечность в целых десять миль.

В одном из таких приступов подавленности Сара Джонс вспомнила о Чарльзе Чемберсе, который, хоть она и отвергла его предложение, был готов помогать и словом, и делом. Началась уже вторая половина лета, но, несмотря на поздний час, было еще совсем светло, когда Сара вышла из дома.

Чемберс жил неподалеку в небольшом домике на Мэнгейт-стрит, его трехэтажную безобразность скрывал плющ, покрывавший стены от фундамента до водостока. Они не встречались с того времени, как Чемберс просил ее руки, к тому же Сара не знала номер его дома. Ей казалось, что она уже прошла мимо. Но тут из окна верхнего этажа она услышала жалобный плач фисгармонии.

На двери не было звонка, да и вряд ли бы он был слышен из-за музыки, поэтому Сара поднялась по сырой и холодной лестнице до темного коридора, где пахло мастикой и вареными овощами.

Сара постучала и, не получив ответа, вошла в комнату, из которой доносилась музыка.

Чемберс испуганно обернулся, когда услышал шорох.

– Это вы, мисс Джонс? – удивился он, вставая с банкетки у фортепьяно. Чемберс нервно запустил пальцы в кудрявую серебристую шевелюру. – Признаться, я ожидал увидеть кого угодно, только не вас!

– Значит, вы разочарованы?

– Нет-нет, напротив, мисс Джонс! Ваш визит и в такое позднее время?

– Не нужно делать из этого неправильные выводы, Чарльз.

– Конечно нет, – застенчиво ответил Чемберс. – Не хотите ли присесть? – Он снял пачку нот со стула, который, как и все обстановка, видел лучшие времена, и сделал приглашающий жест.

– Вам не стоит оглядываться по сторонам, – сказал он, – жилище холостяка, да к тому же музыканта, – это не Виндзорский замок.

Сара успокаивающе махнула рукой и без обиняков перешла к цели своего неожиданного визита.

– Вы как-то сказали, Чарльз, что всегда будете рады помочь мне советом.

– Да, я говорил такое. – Чемберс пододвинул банкетку поближе к гостье. В комнате больше не было стульев, и Сара заняла единственный. Потом он присел, оперся о края стула руками и спросил: – У вас ведь ничего неприятного не случилось?

Сара Джонс покачала головой.

– Ничего не делая, я попала в ситуацию, которая теперь не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Но прежде чем я расскажу вам, вы должны дать мне честное слово, что ни с кем не обмолвитесь и словом об этом!

– Я клянусь вам, мисс Джонс. Можете мне доверять.

Еще мгновение Сара сомневалась, может ли она целиком и полностью довериться Чемберсу. Но потом, не в силах больше сдерживаться, рассказала обо всем с того момента, как обнаружился потайной кабинет за полками в библиотеке. Когда Сара заговорила о статуе Афродиты, она на какой-то миг остановилась и вновь задумалась, но потом выложила всю правду: статуя была похищена. А некий Марвин, отец которого продал статую барону, пытался снова заполучить ее. Он ее прямо-таки вымогал. О подробностях шантажа Сара, конечно, умолчала. Она сообщила, что Марвина арестовали из-за других преступлений. После этого к ней заявился инспектор Гренфелл, который выискивал в доме сокровища, но, ничего не обнаружив, ушел несолоно хлебавши.

– С вашего разрешения! – Чемберс покачал головой, будто не мог поверить в услышанное. – Прямо как в рассказах Конан Дойла, но и тот не оставляет сомнений, что все написанное им – выдумка. Это действительно правда?

– Все, как я вам рассказала. Зачем мне лгать?

Чемберс сложил ладони и, приставив их к губам, погрузился в размышления. После довольно продолжительной паузы он задал Саре вопрос:

– Этот инспектор, как его имя?

– Гренфелл.

– Этот инспектор Гренфелл не спрашивал вас о статуе? Мне кажется, он приходил не случайно. Его визит определенно вызван какой-то причиной, а если он знал, что статуя у вас, тогда он по праву мог потребовать ее выдачи!

Сара Джонс молча кивнула.

– Гренфелл утверждал, что мое имя было указано в списке. – Сара нервно повертела пальцами пуговицу на своей блузе.

– Это, конечно, вполне возможно. Тогда визиту Гренфелла можно найти простое объяснение. Вы не делали инспектору никаких намеков?

– Ни малейших! Я была в панике и боялась, что меня могут записать в сообщницы этого преступника.

– Что вполне естественно… Но, тем не менее, вам следует сделать признание в полиции. Вы же ничего не знали об этом наследстве. И ни один человек не сможет вас упрекнуть в том, что краденые вещи перешли вам по наследству. Особенно если вы эти вещи добровольно передадите в полицию. Но если вы их намеренно оставите себе, вина будет расти день ото дня.

– Если вы так считаете, Чарльз. – Сара стыдливо уставилась в пол. Чемберс был прав. Она и сама поначалу так думала. Она лишь не решалась себе в этом признаться.

– А об этом потайном кабинете вам ничего не было известно? – снова заговорил Чемберс. – Как вы его обнаружили?

– В этом не моя заслуга! Говард Картер обнаружил потайную дверь в библиотеке. Чтобы ее открыть, нужна определенная сноровка.

– Картер? Этот неудавшийся пилот?

– Именно он, – серьезно сказала Сара. – Я позволила ему поискать в библиотеке книги об искусстве полета. Он целыми днями там просиживал с книгами. И однажды наткнулся на эту тайну.

– Вы повели себя очень великодушно в отношении этого молодого человека, – насмешливо заметил Чемберс. Такого она за Чарльзом раньше не замечала. Она хотела наказать его за это, но вышло иначе.

В волнении она так сильно потянула за перламутровую пуговицу своей блузки, что та отскочила и покатилась в сторону фисгармонии. Сара неловко нагнулась, чтобы отыскать ее, при этом из ее лифа незаметно выпала записка. Чемберс поднял ее, чтобы вернуть Саре. Он бросил взгляд лишь из любопытства, что, вообще-то, было ему несвойственно, и прочитал: «Прекрасной Афродите, жившей в Греции, а теперь – в Сваффхеме, графство Норфолк. От Говарда Картера». Чемберс был поражен до глубины души. Он опустился на колени, сделав вид, будто тоже ищет пуговицу от блузки. В действительности же он пытался найти какое-то объяснение этим необычным строкам и прежде всего тому факту, почему Сара носит эту записку в лифе.

– Вот она, слава Богу! – радостно вскрикнула Сара и показала Чемберсу находку на ладони.

Чарльз помог ей встать и после того, как она снова села на стул, протянул ей свернутую записку, пристально и вопросительно взглянув на нее.

Сара почувствовала, как в голову ударила кровь. Ей казалось, будто ею овладел демон, который не давал сделать и вдоха. Инстинктивно протянув правую руку к лифу, как раз к тому месту, где и должна была лежать записка, она с такой силой сжала кулак, что суставы на ее пальцах побелели. Она беспокойно моргала, глядя на молчавшего Чемберса. Но в следующую секунду ее неуверенность и чувство, что ее застали за чем-то преступно-греховным, уступили место ожесточенной ярости. Резким движением Сара вырвала записку из пальцев Чемберса и сунула ее обратно в лиф, откуда та выпала таким коварным образом. Намереваясь не заострять внимание на неожиданном происшествии, она продолжила говорить, будто ничего не случилось. Сара вернулась к совету Чемберса заявить об обнаружении статуи в полицию. На все последующие вопросы Чемберс отвечал коротко, неохотно и без особого энтузиазма.

– Уже совсем темно, – вдруг произнесла Сара Джонс, – не будете ли вы так любезны проводить меня домой?

– Конечно, мисс Джонс, – как всегда, обходительно ответил Чемберс.

Чарльз не обмолвился с мисс Джонс и словом по пути к школе, когда они шли через рыночную площадь, мимо павильона «Баттер кросс», где в это время обычно встречались влюбленные парочки. Сара догадывалась, что причиной долгого молчания Чемберса послужила любовная записка Говарда. Но в смущении она никак не решалась заговорить на эту тему. Так прогулка постепенно превратилась в муку. Сара хотела убежать и спрятаться где-нибудь в укромном уголке.

Немного не дойдя до школы, Сара вдруг произнесла:

– Чарльз, вы сейчас, наверное, задаетесь вопросом, что же это за записка?

– Это верно, Сара, – ответил Чемберс, пряча взгляд в темноте. – Судя по всему, речь идет об очень молодом поклоннике, да к тому же еще о бывшем ученике. Вы, конечно, понимаете, что меня это несколько удивило.

– Говарду Картеру пятнадцать с половиной. Чисто математически нас разделяет целых тринадцать лет, но в душе мы будто родились в один день.

– Мисс Джонс! – Голос Чемберса звучал раздраженно и громко. – Я надеюсь, вы понимаете, что делаете!

– Нет! – коротко ответила Сара. – Я лишь чувствую, что по-другому не могу. И я говорю это, чтобы вы не питали напрасных надежд, Чарльз. Расценивайте мое признание как свидетельство доверия.

В полном молчании под покровом темноты они наконец дошли до здания школы. У крыльца Чемберс попрощался с обычной манерностью: он взял руку Сары и низко поклонился, как слуга перед своей госпожой. И прежде чем Сара успела поблагодарить его за то, что он провел ее, Чарльз исчез в темноте.

За стеной дома, в пятидесяти метрах от них, за всей этой сценой наблюдал Говард Картер. Долгие вечера в затхлом одиночестве в Дидлингтон-холле, тоска по Саре, желание коснуться ее довели юношу до того, что он сел на велосипед и отправился в Сваффхем. Путь в десять миль он преодолел за один час.

Говард хотел удивить Сару, но, обнаружив, что дверь заперта, а в доме не горит свет, он решил отойти подальше и ждать любимую в стороне, пусть даже до полуночи.

У влюбленных есть странное предчувствие относительно своего предмета обожания, или, лучше сказать, они думают, что у них есть это предчувствие. Однако зачастую они делают из увиденного ложные выводы. Так произошло и в этот раз, Картер расценил неожиданную встречу совершенно превратно.

Конечно, он сразу, несмотря на темноту, узнал Чарльза Чемберса, и непостижимый гнев охватил его душу. Говард был зол на Чемберса, но еще больше на Сару Джонс, которая играла с Картером как с маленьким мальчиком. Он ненавидел себя за то, что попался на ее удочку. Как он мог! Как он мог только подумать, что мисс Джонс, замечательно красивая женщина, влюбится в него, художника средней руки, у которого едва молоко обсохло на губах!

Говард подождал, пока на верхнем этаже загорится свет. От злости у него по щекам текли слезы. Он зажег керосиновый фонарь на руле своего велосипеда, вскочил на него и поехал по Лондон-стрит в направлении Брэндона. В эти минуты он просто хотел умереть. Такое уже было в его жизни и будет еще не раз.

Глава 9

Каждый год в конце лета лорд Уильям Джордж Тиссен Амхерст устраивал в Дидлингтон-холле большой праздник, равных которому не было во всем графстве.

Тех, о чьем экономическом успехе говорили все, тех, у кого было имя и соответствующий статус, приглашали по строгим правилам, за выполнением которых недреманным оком следила сама леди Маргарет. Нередко в лучших кругах общества или в тех, которые себя к таковым причисляли, люди судачили о том, почему кое-кто, невзирая на весьма значительные заслуги, так и остался без приглашения на праздник.

Сотни факелов мерцали на окнах господского дома и по обеим сторонам длинного въезда, когда гости съезжались на своих фаэтонах, ландо, викториях и купе.

По случаю торжества мистер Альфред МакАллен, считавшийся самым крупным перевозчиком в Сваффхеме, приехал с дочками на кашляющем, плюющемся и сильно хлопающем экипаже, который двигался по дороге сам, без лошадей. Как выяснилось, эту штуку привезли из Франции, и в ней было шесть лошадиных сил, хотя ни одной лошади не понадобилось. Согласно законам страны перед автомобилем, так назвали это странное средство передвижения, бежал мальчик, чтобы предупреждать встречных кучеров и других порядочных пользователей дороги. МакАллен уверял, что мальчик с удовольствием выполнял это задание от самого Сваффхема до Дидлингтон-холла.

Лишь немногие отчаянно смелые мужчины отважились подойти к этому чудовищу ближе чем на пять шагов. Некоторые, к сожалению английских патриотов, утверждали, что эта машина была изобретена в Германии, потому что она двигалась не с помощью пара, а благодаря керосину и другим опасным смесям.

Пока Алисия принимала дочек МакАллена, на платьях которых остались следы сажи и дорожной пыли, водитель автомобиля выдавал себя за мага, выступающего в варьете. Он остановил машину, потянув за небольшой рычаг, так что было слышно лишь шипение надраенных каретных фонарей из латуни, которые заправлялись карбидом и водой и освещали все странным бледным сиянием.

МакАллену было за сорок, но вел он себя молодцевато. Он не мог похвастать происхождением, однако его удивительное богатство открывало ему вход в высшее общество. В этот вечер он поставил на кон всю свою репутацию, когда в присутствии лордов заявил, что лошадь уже отслужила свое и на ее место вскоре придет автомобиль. А через пятьдесят лет лошадь вообще вымрет. Автомобиль станет, по его словам, важнейшим изобретением столетия и венцом инженерной мысли немцев Даймлера и Бенца, даже значительнее, чем постройка моста через Ферт-оф-Форт или башня, которую возвели сумасшедшие французы в Париже.

Нет, МакАллен просто не вписывался в высшее общество, и он сам отчетливо давал понять это. Его клетчатый костюм был довольно спортивным и скорее подходил к его автомобилю, чем к званому ужину. МакАллен принял это приглашение без особого энтузиазма, но у него были свои задачи: он был вдовцом, жена его умерла от чахотки (некоторые утверждали, что с тоски), а МакАллену нужно было выдавать своих дочерей Мэри и Джейн замуж. Обе они не отличались красотой, а на их филейных частях было достаточно жирка. Так что богатое приданое было единственным, что привлекало потенциальных женихов. А МакАллен не упускал возможности лишний раз упомянуть об этом. В конце концов, в высших кругах вертелось немало молодых мужчин, имена которых имели намного больше веса, чем их кошельки.

В этом славном обществе единственным человеком, который интересовался автомобилями, был Порчи, так его называли друзья, которых у него было множество. Порчи был крепким, высоким и спортивным – просто образец идеального мужчины. Он был не только красив внешне – он был умным и бывалым, несмотря на свои двадцать пять. Порчи оказался третьим человеком в Соединенном Королевстве, который имел свой автомобиль.

Джордж Эдвард Стэнхоуп Молино Герберт – так звали его на самом деле – происходил из древнего рода. С детства у него уже был титул – «лорд Порчестер». Это обстоятельство никак не радовало его, потому что в Итоне, где любой британский лорд должен был провести минимум два года, однокашники дразнили его, называя Порчи. Порчи провел детство в родовом замке Хайклер близ Ньюбери. Там были большие огороженные выгоны для лошадей, пруды и места для приключений. Еще до того как Порчи пошел в школу, он гонял на своем пони по окрестным лесам, а в прудах ловил громадных щук. Едва ли можно было представить детство, счастливее этого, если бы, рожая третьего ребенка, мать Порчи не умерла. Тогда мальчику было всего лишь девять.

После интерната в Итоне Порчи пошел в кембриджский колледж, но каникулы он проводил вместе с отцом – четвертым графом Карнарвоном. Они регулярно ездили на итальянскую Ривьеру, где в Портофино у лорда была роскошная вилла и парусная яхта. Плавание под парусом стало новой страстью молодого Порчи. Во время сильных штормов высокие волны не останавливали Порчи и его команду перед выходом в море.

Ему исполнился двадцать один год, когда он закончил колледж. У Порчи в голове засела мысль: обогнуть на корабле земной шар. Для начала он со своей командой доплыл до Южной Америки, потом повернул обратно. В следующем году он взял курс на восток и побывал в Австралии и Японии. Вскоре после возвращения Порчи умер его отец. Теперь Порчи стал пятым графом Карнарвоном – человеком с большими деньгами и большим влиянием. Но в глубине души он по-прежнему, как и в детстве, хотел путешествовать. Его больше интересовали яхты, лошади и автомобили, чем политика ее величества или возвышенные разговоры о Курбе, Моне и Барбизонской школе. После того как лорд и МакАллен рьяно поспорили о достоинствах щеточных и испарительных карбюраторов, о тех удивительных аппаратах, которые подавали топливо в мотор автомобиля, и попытки убедить оппонента в своей правоте не увенчались успехом, леди Маргарет подошла к Порчи, взяла его под руку и, повернувшись к МакАллену, сказала:

– С вашего позволения, сэр, я провожу лорда на ужин. Остальных гостей эта адская машина интересует меньше, чем праздничные блюда, которые готовила миссис Криклвуд. Я убеждена, ее кулинарное искусство впечатлило бы и вас. Вопреки старой английской кулинарной традиции она следит не только за тем, чтобы блюдо красиво выглядело, но и за тем, чтобы оно было еще и хорошо на вкус. Пойдемте со мной, и вы лично в этом убедитесь.

Когда леди Маргарет и лорд Карнарвон вошли в холл, который по такому случаю был превращен в огромную, празднично украшенную столовую с бесчисленными свечами на стенах и длинном столе, при виде которого все гости ахали и охали, вдруг раздался китайский гонг. Это была традиция. Дворецкий Альберт бил в этот гонг только один раз в году и только по этому поводу.

В громадном холле, стены которого были обшиты деревом теплых тонов, было мало мебели, но она была изящной и дорогой. Холл хоть и уступал по элегантности Оксбур-холлу и по роскоши замку Хайклер, но по уюту мог соперничать с любым другим поместьем. Портреты предков на стенах (некоторым из них было больше двухсот лет) отличались благородными чертами и той красотой, которая была свойственна Амхерстам во все времена. Ее запечатлело изящное искусство живописи. Хотя картины принадлежали кисти разных авторов, все они отличались одной особенностью, вызывавшей у гостей удивление. Когда люди заходили в холл, предки как будто наблюдали за ними. Такой эффект можно было заметить и на портретах лорда Уильяма Амхерста и леди Маргарет, написанных в стиле Гейнсборо одним известным художником из Лондона. Больше всего гостям нравился портрет леди Маргарет – хозяйки Дидлингтон-холла. В красном вечернем платье, она была изображена любующейся ландшафтом перед окном господского дома. Гости, как это было заведено в Англии, останавливались перед портретами предков, любуясь работой мастеров, и говорили лестные слова в адрес модели.

Лорд Карнарвон без труда нашел подходящие слова, и они не звучали льстиво или скучно, как это бывает в подобных ситуациях.

– Миледи, я не знаю, чему мне больше удивляться: искусству художника или красоте модели. Действительно, это прекраснейший портрет, который я когда-либо видел!

Считал ли он на самом деле так – неизвестно, но это была дань традиции. Леди Маргарет пригласила лорда Карнарвона и других гостей за длинный стол. Места гостей были обозначены карточками.

Нет более сурового закона в Англии, чем распределение мест на званом ужине. Даже размещение гостей за столом служит поводом для слухов и сплетен на многие дни: оно способно вызвать внезапную эйфорию или же, наоборот, вогнать в глубокую депрессию.

Лорд Амхерст подал знак садиться, а сам прошествовал во главу стола. По правую руку от него, на первом месте за продольной стороной стола, сидела леди Маргарет. На ней было темное длинное платье с глубоким вырезом. Но не декольте хозяйки Дидлингтон-холла вызывало всеобщее возбуждение, а небольшая деталь ее гардероба, которая для непосвященных оставалась незаметной, однако привлекала восторженные взгляды знатоков. На шее у леди Маргарет была черная бархатная лента, которая в те дни в определенных кругах вызывала больше восторга, чем подвязки для чулок на белых бедрах. Эта повязка напоминала о леди Статфилд из «Кентервильского привидения» Оскара Уайльда. Эта книга только что была опубликована и, несмотря на всю свою фривольность, читалась легко. Леди Статфилд носила ленту на шее, чтобы скрыть отпечатки пальцев привидения, а дамы в высшем обществе – чтобы продемонстрировать свою начитанность.

Напротив леди Маргарет, то есть по левую руку от лорда Амхерста, сидел лорд Карнарвон, далее – леди Уэйнрайт, черноволосая красавица индийского происхождения, которую из колонии ее величества привез в Англию адмирал Уэйнрайт. Ее супруг, Джон Уэйнрайт, которого лишь недавно произвели в лорды, был худым, высоким и очень близоруким. Он носил очки с толстыми стеклами, и поэтому глаза его напоминали две пуговицы от рубашки. Уэйнрайт являлся образцом невзрачного мужчины, украшением которого была прекрасная женщина. Что же касается беседы, то Уэйнрайт мог разговорить любого гостя, и леди Лэмпсон рядом с ним (она сидела возле прекрасной индианки и была женой лорда Гарольда Лэмпсона) наслаждалась разговором своеобразно. Несмотря на свой юный возраст, она плохо слышала и приставляла к уху маленький серебряный слуховой рожок.

Далее друг против друга сидели мистер и миссис Гордоны, соседи лорда Амхерста, с которыми он дружил уже много лет. Эти места не соответствовали их статусу, они были зарезервированы для мистера и миссис Кеннет Спинк, которые отказались от приглашения в последнюю минуту из-за несчастного случая с сыном.

Таким образом, всего за столом собралось более тридцати гостей, но имена всех их вряд ли стоит перечислять. На другом краю стола сидела старшая дочь Амхерста и молодой лорд Уильям Сесил, мужчина, в глазах которого сквозила тоска билетера из Ковент-Гардена, Алисия и Перси Ньюберри, обе дочери МакАллена и Говард Картер.

Говард воспринял приглашение как неожиданную честь. Леди Маргарет, которая с самого начала пребывания Говарда в Дидлингтон-холле относилась к юноше с особой любезностью, подыскала для него в гардеробе черную визитку, серо-черные брюки и серебристый шелковый пластрон. Все это сидело на нем великолепно. Хотя леди Маргарет и считала, что визитка не подходит для званого ужина, Говард выглядел в ней достаточно элегантно.

Все эти праздничные правила высшего общества заставили Картера на время забыть о злобе и печали, которые овладели им. Пусть ему было трудно или вообще скверно, но он должен был смириться с мыслью, что Сара Джонс была такой же женщиной, как и все, и его глубокие чувства к ней прошли.

Картер еще никогда не был на ужине среди таких знатных людей. Хотя он и занимал последнее место за столом, даже еда приводила его в восхищение. Слуги в черных костюмах приносили серебряные подносы, широкие края которых в мерцающем свете свечей блестели золотом. Приборы, тарелки, блюда и суповые миски – из Вустера, а бокалы – из Сент-Луиса. Подавали глазированного фазана, украшенного фруктами и разноцветными перьями, диких уток под апельсиновым соусом и индейку, фаршированную каштанами, ко всему этому гарнир – тушеные овощи со своего огорода. На столе стояло красное вино из Франции. На десерт был хлебный пудинг с маслом и бренди.