Текст книги "Укрощение королевы"

– Они все кажутся такими дружелюбными…

– Они все сплошь лжецы и лицемеры, – говорит он. – Некоторые из них выступают за реформацию и готовы сделать Англию лютеранской, а некоторые спят и видят, чтобы мы вернулись под руку Рима, чтобы папа снова стал главой Церкви. Но все они едины в том, что пытаются добиться своего, склоняя меня всеми правдами и неправдами на свою сторону. Они знают, что вся власть находится в этих двух руках. Только я решаю, как все будет, поэтому они и пытаются добиться своего, убеждая меня в том, что я хочу именно того, что им надо.

– Но вы же уже положили начало богоугодным переменам; как жаль будет все поворачивать вспять, – аккуратно пробую я почву.

– Сейчас стало хуже, чем было до них. Сейчас они стараются обойти меня, апеллируя к Эдварду. Я даже вижу, как они пытаются прикинуть, сколько я еще проживу и как они могут привлечь Эдварда, чтобы противопоставить его моей воле. Если я скоро умру, то они бросятся в драку за моего мальчика, как собаки за кость. Они разорвут его на части. Они не станут воспринимать его как своего повелителя, а лишь как средство для достижения своих целей. Я должен его от этого спасти.

– Но вы же крепки, – мягко говорю я. – Вы проживете еще много лет. Достаточно долго, чтобы увидеть, как ваш мальчик превращается в мужчину и обретает свою полную силу.

– Я должен это сделать. Я обязан это ему. Моему мальчику, моему единственному сыну. Его мать умерла ради него – значит, я просто должен ради него жить.

И снова Джейн. Я киваю с сочувствием и молчу.

– Ты будешь защищать его вместе со мной, – решительно говорит Генрих. – Ты заменишь ему мать, ту мать, которой он не знал. Ты моя жена, и тебе я могу довериться так, как не доверяю никому из советников. Только ты мой партнер и помощница. Ты – мое второе «я», мы с тобою одно целое. Ты будешь оберегать мою власть и моего сына, как никто другой не сможет любить и оберегать его. А если начнется война с Францией и я отправлюсь на битву вместе с моей армией, ты станешь регентом и его протектором.

Это было проявление величайшего доверия, такое доказательство любви, о котором я и подумать не могла. Я даже не мечтала об этом, и это было для меня дороже птиц и украшений, даже дороже новых комнат. Мне предоставлялся шанс стать настоящей королевой. На мгновение меня охватила гордость, но потом пришел страх.

– Вы сделаете меня регентом?

У короля была только одна жена, которая могла стать регентом, – Екатерина Арагонская, принцесса, выращенная, чтобы править королевством. Если я стану следующей в ее праве, мне будет оказана честь как особе королевской крови, рожденной и взращенной для великой цели. И если я стану регентом Англии и протектором наследника, то должна буду управлять ее народом и церковью так, как велит Всевышний. Мне придется стать защитницей веры, как король назвал себя.

– Милорд, я так горда… Я буду трудиться изо всех сил. Я не подведу вас, не подведу королевство. Я мало знаю, а понимаю еще меньше, но я буду учиться.

– Я знаю, – говорит он. – Я знаю, что ты будешь преданной женой. И я доверяю тебе. Все говорили, что ты была старому Латимеру другом и помощницей, что заботилась о его детях, словно о родных, и что именно ты спасла его замок от безбожников. Ты сделаешь то же самое для меня и моих детей. Ты выше интриг, выше закулисных игр. – Король улыбается. – И ты будешь приносить пользу во всем. Я был так тронут, когда мне сказали, какое кредо ты себе выбрала. Поскольку я хочу, чтобы ты приносила пользу и чтобы была счастлива тоже. Такой счастливой, какой никогда не была раньше.

Он берет мои руки и, целуя их одну за другой, предрекает:

– Ты научишься любить и понимать меня. Я знаю, что ты и теперь скажешь, что любишь меня, но это будет лишь лесть старому глупцу. Мы только что повенчались, сейчас идет начало медового месяца, поэтому ты должна говорить о любви, я знаю это. Но со временем ты полюбишь меня всем сердцем, я знаю это наверняка. У тебя доброе любящее сердце и ясная голова, и я хочу, чтобы ты посвятила мне и то, и другое. Я хочу, чтобы ты использовала и то, и другое для меня и для Англии. Ты понаблюдаешь за мною во время работы и отдыха, в постели, за столом и за молитвой, и поймешь, что я за человек и что за король. Ты увидишь мое величие, и мои недостатки, и мои уязвимые места. И полюбишь меня. Я лишь надеюсь, что ты полюбишь меня всем сердцем.

Я не сдерживаю короткий нервный смех, но Генрих совершенно убежден в том, что говорит. Он искренне считает себя неотразимым, и, глядя в это уверенное улыбающееся лицо, я начинаю думать, что он может оказаться прав. Возможно, я узнаю его и полюблю. Он очень убедителен, и я хочу ему верить. Мой брак с этим человеком точно был волей Божьей, и теперь я в этом совершенно уверена. Возможно, Господь желает, чтобы я полюбила своего мужа так, как и следует жене. И кто откажется любить мужчину, который доверяет вам свое королевство? И своих детей? Который осыпает вас сокровищами? Кто так говорит о любви?

– Тебе не придется мне лгать, – обещает он. – Между нами будет только правда и искренность. Я не жду, что ты полюбишь меня прямо сейчас. Я не хочу от тебя вежливости и вынужденных обещаний. Сейчас мне только нужно знать, что я не безразличен тебе, что ты рада быть моею женой и что ты не противишься тому, что можешь полюбить меня в будущем. А я точно знаю, что полюбишь.

– Полюблю, – отвечаю я. Кто же знал, что он окажется таким мужем? Я не смела о таком и мечтать. У меня никогда не было мужа, который бы обо мне заботился. Какое это удивительное, потрясающее чувство – ощущать внимание сильного мужчины, то, как его несгибаемая воля, его цепкий ум сконцентрированы на мне. – И, как вы говорите, эта любовь будет только расти, милорд.

– Любовь будет только расти, Генрих, – поправляет он меня.

И я целую его без приглашения.

– Любовь будет расти, Генрих, – повторяю я.

* * *

Я знаю, что мне нужно разобраться в переменах, которые мой муж привнес в Церковь в Англии. Я прошу Томаса Кранмера и Стефана Гардинера порекомендовать мне проповедников, которые смогут приходить и разъяснять мне и моим фрейлинам суть этих вопросов. Выслушивая обе противоборствующих стороны, реформаторов и сторонников традиции, я надеюсь понять, что же именно разделяет двор и страну, и очень тонко и сложно заплетенную моим умнейшим мужем нить, соединяющую этих двух оппонентов.

Каждый день, в то время, пока мы с дамами шьем, к нам приходит один из священников, служащих при дворцовой часовне, или проповедник из Лондона, чтобы почитать нам Библию на английском и объяснить прочитанное. Удивительно, но это занятие, организованное мною из чувства долга, становится моей любимой частью дня. Я понимаю, что жажда к учению у меня в крови. Мне всегда нравилось читать, и впервые в жизни у меня есть на это время, к тому же сейчас у меня есть возможность учиться у величайших мыслителей королевства, и я получаю от этого почти чувственное наслаждение. Они берут отрывок из Библии, той самой, которую король распорядился перевести на английский язык, чтобы все могли ее читать, и исследуют каждое его слово. Для меня это занятие равносильно чтению поэзии, изучению трудов философов. Меня очаровывают оттенки смысла, которые меняются с переводом, с сочетанием одного слова с другим, и то, как сквозь эти слова исходит сияние истины Божьей, как лучи солнца сквозь бегущие по небу облака.

Мои фрейлины – все как одна сторонницы реформ – выработали привычку для разрешения вопросов обращаться к Библии, а не к священнику. У нас образовалась небольшая группа учениц, и когда к нам приходили священнослужители, мы засыпали их вопросами и собственными предложениями. Архиепископ Кранмер сказал, что нам следует записывать основные мысли из наших бесед, чтобы потом делиться ими со своими знакомыми и другими священниками. Меня охватывает неизъяснимый восторг и гордость за то, что наши мысли сочли достойными внимания других людей, но я смущена. Однако ему удается убедить меня в том, что все мы – члены одного сообщества мыслителей и должны обмениваться своими мыслями. Если я нахожу озарение в этих проповедях, что увидят в них другие?

Все должно быть тщательным образом продумано и проверено. Даже сам факт перевода Библии достаточно противоречив сам по себе. Король дал своему народу Библию, переведенную на их родной язык, поместив по экземпляру в каждую приходскую церковь. Но, по утверждениям традиционалистов, люди читали их без должного почтения, начинали обсуждать прочитанное и спорить о смысле Слова Божьего. Так получилось, что задуманное как дар короля его благодарному народу стало источником споров, и король забрал Библии. Теперь их может читать только знать.

Я никак не могу избавиться от мысли, что это неправильно. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог[6]6
  Ин. 1:1.


[Закрыть]… Разве это не забота Церкви нести слово пастве? Церковь должна не украшать храмы картинами и витражами, а в первую очередь стремиться донести до народа Божье слово. Леди Мария часто приходит из своих покоев в мои, чтобы послушать проповеди. Я знаю, что иногда она опасается, что священник в своих высказываниях отойдет слишком далеко от учений Церкви, но ее любовь к иностранным языкам и верность Библии всегда приводят ее обратно. Иногда она даже предлагает свой вариант перевода стиха или подвергает сомнению версию священника. У нее были лучшие учителя в королевстве, ее понимание латыни и проницательность делают ее переводы точными и красивыми. Мне порой кажется, что если б она не была так запугана, то вполне могла бы стать поэтом. Когда я в один из дней говорю ей об этом, она смеется и замечает, что мы так похожи, что нам больше подошло бы быть сестрами, а не мачехой и падчерицей. Мы обе обожаем красивую одежду и изящный язык.

– Мне иногда кажется, что это почти одно и то же, – как-то говорит она мне. – Я получаю огромное удовольствие как от вышивания, так и от чтения стихов. Мне кажется, что красота должна присутствовать во всем, что касается Бога: и в иконах и фресках, и в молитвах; и мой маленький аналой в личных комнатах тоже должен быть красив, с золотым распятием и хрустальной дарохранительницей. Но тогда получается, что я скатываюсь к тщеславию. Нет, правда: мои Библии получили кожаные переплеты с драгоценными камнями, и я коллекционирую украшенные росписью рукописи и молитвенники. Но почему мне нельзя этого делать, раз эти творения рук человеческих прославляют Всевышнего и радуют глаз?

– Как я тебя понимаю, – смеюсь я в ответ. – А я начинаю думать, что моя любовь к учению – это проявление греха гордыни… Обретая понимание истины, я прихожу в сильнейший восторг, словно чтение – это целое путешествие с приключениями. Мне страстно хочется узнавать все больше и больше, и теперь я уже хочу не только читать, но и составлять переводы и даже молитвы.

– Почему бы нет? – говорит она. – Зачем рассматривать гордость от чтения Слова Божьего как грех? Ведь речь идет скорее о добродетели стремления к истине, чем о гордыне обретения учености.

– Это занятие дает мне такую радость, которой я никогда не ждала от своей жизни.

– Если вы читаете, то уже наполовину готовы и писать, – заявляет она. – Потому что это значит, что вы любите слово и то, что из этого слова складывается на бумаге. И если вам дан дар писателя, то вскоре вы почувствуете потребность писать. Этот дар не может быть неразделенным с другими, как нельзя быть молчаливым певцом. Вы же не отшельница, одинокий затворник; вы – проповедник.

– Проповедник – женщина? Да еще и замужняя?

– Именно так.

* * *

Я готовлюсь познакомиться с принцем Уэльским, сыном королевы Джейн. Он должен приехать ко двору из своего собственного дворца в Эшридже, где живет на безопасном расстоянии от грязи и заразы большого города. Я смотрю в окно, выходящее на реку и сады, и вижу, как приближается королевский баркас; ряды весел врезаются в воду, поднимаются с брызгами, чтобы, описав круг, снова опуститься в воду. Потом в ответ на команду сушить весла они поднимаются из воды и замирают, пока баркас замедляет ход, затем снова опускаются, чтобы мягко подвести его к причалу. Гребцы бросают швартовы и крепят их, а в честь их прибытия звучит оружейный салют. На причал опускается богато украшенный трап, и гребцы поднимают свои зеленые и белые весла в воздух в знак почетного караула. Половина двора уже высыпала на берег, чтобы поприветствовать принца. Я вижу темноволосую голову Эдварда Сеймура и рядом с ним Энтони Денни. Томас Говард старается обойти их, чтобы выйти вперед. Они выглядят так, словно готовы затеять потасовку, лишь бы поприветствовать принца первыми. Эти люди будут добиваться от принца привилегий, потому что их положение и власть будут зависеть только от него. Если мой муж умрет и этот ребенок станет королем, то у кого-то из этих людей появится шанс стать лордом-протектором. И так может случиться, что защищать его от этих людей и растить так, как хотел бы этого его отец, и наставлять его в истинной вере придется именно мне.

Я поворачиваюсь к своим дамам и позволяю им поправить свою арселе, застегнуть ожерелье на шее и расправить подол платья. Для этой встречи я надела новое темно-красное платье, подчеркивающее мерцание рубинового перстня, подаренного мне королем и уменьшенного до моего размера, и рубинового ожерелья королевы Анны, тяжело и холодно охватывающего мою шею. В сопровождении фрейлин и вездесущего Рига, тоже наряженного в красный кожаный ошейник с серебряными кольцами, я вхожу в приемный зал короля. За мной тянется шлейф шепотков людей, собравшихся посмотреть на нашу встречу.

Его Величество уже восседает на золоченом троне, устроив ногу на подставке. Он мрачен и явно пребывает не в духе. Я опускаюсь перед ним в поклоне и занимаю свое место без единого слова. Я уже выяснила, что, когда король неважно себя чувствует, лучше всего не надоедать ему беседой: в такие минуты его может рассердить любое слово. Он не потерпит никакого намека на свою слабость, но и безразличия к своим страданиям тоже не простит. В это время что бы ни было сказано, все будет воспринято королем в штыки. И я не могу не испытывать сочувствия к этому сильному человеку, сражающемуся с убивающей его немощью с таким неиссякаемым бесстрашием. Любой другой под действием той боли, которую приходится переносить королю, уже давно потерял бы человеческий облик.

– Хорошо, – только и произносит он, когда я усаживаюсь рядом с ним, и я понимаю, что, как бы ни было испорчено его настроение, причина этого не во мне.

Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь, и в полной тишине мы обмениваемся взглядами взаимного понимания.

– Из твоего окна было видно, как шакалы собрались вокруг львенка? – спрашивает он.

– Да, – киваю я. – Именно так. Поэтому я пришла к старшему льву, чтобы быть рядом с главой прайда.

Генрих одобрительно хмыкает.

– У старого льва еще есть зубы и когти. Ты еще увидишь, как он пускает кровь и как рвет чужие глотки.

Двойные двери распахиваются, и герольд объявляет:

– Принц Уэльский, Эдвард!

И в зал входит принц, маленький мальчик пяти лет от роду. А позади за ним стелется добрая половина королевского двора. Я едва не смеюсь во весь голос. У всех них, словно в едином сумасшедшем порыве, опущены головы и плечи; все движутся на полусогнутых ногах, изо всех сил стремясь оказаться поближе к маленькому принцу, чтобы тот заметил их улыбки, а они не пропустили бы ни единого его слова. Следуя за Генрихом, они стараются имитировать его походку, высоко поднимают головы и расправляют плечи, стараясь выпятить грудь. Видимо, чтобы следовать за его сыном, они вынуждены изобрести новый способ передвижения – ползком. «Какие же они глупцы», – думается мне. Бросив взгляд на мужа, я замечаю на его губах сардоническую улыбку.

Принц Эдвард останавливается перед троном и кланяется. На его бледном лице застыло выражение восторга ребенка, восхищающегося своим отцом-героем; губы у него дрожат. Тоненьким голоском он произносит речь на латыни, в которой, как я полагаю, выражает свое счастье прибыть ко двору. Король коротко отвечает ему на том же языке. Я узнаю несколько слов, но этого все равно недостаточно, чтобы уловить смысл сказанного. Скорее всего, эту речь для него приготовили специально, и ему пришлось приложить достаточно усилий, чтобы ее выучить. Затем Эдвард поворачивается ко мне и говорит на французском, принятом при дворе языке, более подходящем для разговора с малообразованной дамой. В ответ я, так же, как и при встрече с Елизаветой, поднимаюсь на ноги и иду ему навстречу. Однако чем ближе я к нему подхожу, тем напряженнее становится его взгляд, и это меня настораживает. Я останавливаюсь, он кланяется, и я протягиваю ему руку, которую он целует. Я не решаюсь обнять его, как Елизавету. Эдвард – всего лишь маленький мальчик, но он уникален, как единорог, которого видели только на шпалерах. Он – единственный наследник династии Тюдоров. Ото всех многочисленных браков и любовниц королю удалось получить лишь одного наследника.

– Я так рада встрече с вами, Ваше Высочество, – говорю я ему. – И с нетерпением жду возможности узнать вас и полюбить.

– Для меня тоже честь познакомиться с вами, – осторожно отвечает он.

Я предполагаю, что его подготовили к любому повороту разговора. Речь этого мальчика спланирована и расписана заранее с самого первого слова, которое он произнес. Мне даже кажется, что тем самым первым словом, что произнесли эти детские губы, была не «мама».

– Для меня будет огромной радостью и утешением обрести мать в вашем лице.

– А я обязуюсь выучить латынь, – говорю я.

А вот к такому повороту его явно не готовили. Я вижу на его лице выражение удивления и интереса, как у обычного маленького мальчика.

– Вы найдете этот язык очень сложным, – предупреждает он меня по-испански, и под маской будущего принца, которым он должен стать, проступают черты ребенка.

– Я найму учителя. Мне очень нравится учиться чему-то новому, и я всю жизнь мечтала о хорошем образовании. Я начну занятия сейчас, а потом стану писать вам, чтобы вы исправляли мои ошибки.

Эдвард очень забавно, но очень официально кланяется в ответ.

– Сочту за честь, – говорит он и тут же с испугом смотрит на отца, чтобы понять, как тот отнесется к его ответу.

Однако Генрих, погруженный в собственные размышления и оглушенный болью, не находит возможности улыбнуться маленькому сыну.

– Очень хорошо, – лишь бормочет он в ответ.

Поместье Мур, Хартфордшир

Лето 1543 года

Чума в Лондоне свирепствует еще сильнее, и год обещает принести много смертей. Мы уехали, а в оставленном Лондоне на грязных улицах люди умирали сотнями. Мы движемся на север, устраивая пиры и охоты по мере нашего продвижения. Вдоль дорог, ведущих от Лондона, выставлена охрана, не дающая никому следовать за дворцовым кортежем, и, как только мы въезжаем в очередной дворец, ворота за нами накрепко закрываются. Дома, в замке Снейп, в год, когда пришла чума, я отправляла в деревни лекарей с отварами и лечебными травами, чтобы лечить заболевших и не давать болезни распространяться, и оплачивала похороны умерших. Я кормила сирот на кухнях замка и запрещала въезд путешественникам. И теперь, когда я стала королевой Англии, а весь народ королевства стал моим народом, я веду себя так, словно мне нет до них дела, и они не могут даже просить объедков со стола вельмож.

Король решает заказать молебствие – день, посвященный богослужениям и молитвам, в который все должны будут взывать к Всевышнему с просьбами спасти Англию в такое тяжелое время. Ожидается, что по всей стране будут происходить паломничества веры и в каждой церкви королевства пройдет богослужение. Об этом дне было объявлено в каждом приходе, и везде должны были пройти крестные ходы с молитвами и пением псалмов, потому что чумной мор только тогда покинет королевство, когда об этом будут молиться все его Церкви. Однако вместо того, чтобы стать свидетельством великой победы веры, этот день стал большим поражением: на молебствие пришли единицы прихожан, а пожертвований и вовсе почти не было. Такого раньше не случалось. Но сейчас не было ни монахов, которые возглавляли бы шествия, ни церковных хоров, чтобы петь псалмы, ни дароносиц и драгоценных сосудов, которые были отобраны и переплавлены. Вместе с монастырями закрылись и принадлежащие им лечебницы. И этот день, как зеркало народной веры, показал, что в королевстве сердца верующих остыли.

– Народ не желает молиться за собственную землю? – Генрих отчитывает епископа Винчестерского, Стефана Гардинера, так, словно в этом была его вина. Мы плывем на королевском баркасе и как раз решили выйти на палубу подышать свежим воздухом, когда епископ Гардинер замечает, что ему пришлось бы пройтись по воде, аки по суше, чтобы убедить жителей Уотфорда молиться. – Они потеряли рассудок? Неужели они считают, что могут получить жизнь вечную с помощью споров?

Епископ пожимает плечами.

– Они просто утратили веру, – говорит он. – Сейчас они хотят лишь спорить о Библии. Лучше б они пели старые псалмы, думали о прошлом и оставили сравнение и понимание перемен тем, кто придет после них. После того как английская Библия была изъята из церквей, я думал, что они просто станут молиться на дозволенном им языке.

– Но этот язык не несет для них никакого смысла, – протестует Томас Кранмер. – Люди не понимают, что значат его слова. Они не могут читать латынь, да и проповедников не всегда понимают. Люди просто больше не хотят непонятных ритуалов, они не хотят петь гимны, если не понимают их смысла. Если б они могли молиться на родном языке, они бы это делали. Ваше Величество, вы дали им Священное Писание на родном языке, а потом снова лишили их его. Верните им Библии, которые они смогут читать, дайте опору их вере! Позвольте нам сделать большее! Позвольте нам проводить литургии на английском!

Король молчит, и, переводя взгляд на меня, дает мне знать, что я могу присоединиться к беседе.

– Вы считаете, что народ больше не любит молитвы на латыни? – спрашиваю я архиепископа Кранмера. – Вы вправду считаете, что люди окрепнут в вере, если им будет позволено молиться на родном языке?

– Язык немытой черни, – тихо шипит на ухо королю епископ Гардинер. – Так что ж, теперь пусть каждый трактирщик толкует «Аве Мария» на свой лад? А мусорщики раздают свои благословения?

– Гребите быстрее, – велит Генрих гребцам, почти не обращая внимания на этот разговор. – Выводите судно на середину реки, чтобы мы могли поймать течение.

Барж-мастер ускоряет ритм барабанов, а рулевой выводит судно на середину реки, где чувствуется прохладный бриз и есть глубинное течение.

– В наш дворец никто не может проникнуть со стороны города, – говорит мне Генрих. – Люди могут махать нам с берегов, могут выражать свое почтение, но на расстоянии. На судно им подниматься нельзя. Я вообще не хочу, чтобы они ко мне приближались. Никому из города не дозволено заходить в наши сады. Они несут на себе заразу, а я не могу рисковать.

– Нет, конечно, нет, – успокаиваю я его. – Вся моя свита знает об этом, как и ваша, милорд. Я им все объяснила. Никто не станет принимать посылок из Лондона.

– Даже книг, – с подозрением уточняет он. – И никаких приезжих учителей или проповедников, Кейт. Никаких посетителей из городских церквей. Я этого не позволю!

– Все они – переносчики болезней, – заявляет Гардинер. – Все эти еретики, лютеранские проповедники поражены чумой, а кто не болен, тот потерял рассудок. Все они приехали из Германии и Швейцарии, все поголовно больные и безумные.

Генрих восседает на троне, который стоит выше того места, где сижу я. Когда я поворачиваюсь к нему, мое лицо выражает лишь спокойствие.

– Разумеется, милорд, – говорю я, хотя эти слова лживы.

Как и обещала принцу Эдварду, я начала изучать латынь с учителем из Кембриджа и получаю посылки с книгами от лондонских печатников. Кое-что приходит мне от немецких книгоиздателей, и это книги так называемых еретиков, по теологии из Фландрии. Христианский мир жив и сейчас, как никогда раньше, бурлит жизнью, изучает Слово Божье и дискутирует о нем, о том, в каком виде стоит проводить богослужения, даже о самой природе мессы. Сам король, когда был моложе, принимал участия в этих дискуссиях и даже составлял собственные документы. Теперь, под влиянием Говардов и Стефана Гардинера, разочарованный в том, как королевство приняло затеянные им перемены, опасаясь, что протестные веяния, идущие по всей Европе, достигнут и Англии, король не желает больше участвовать в дискуссиях и не хочет продолжать свои реформы.

Когда север восстал против него, требуя вернуть закрытые монастыри и снова позволить отпевать умершие души, вернуть старым лордам их власть и чтить Плантагенетов, король решил, что с него хватит и больше не будет никаких споров: ни о его правлении, ни о его Церкви, ни о его наследниках. Генрих ненавидит мысль так же, как он ненавидит болезни, а теперь считает, что книги переносят и то, и другое.

– Ну какой интерес может быть у Ее Величества к книгам из Лондона или проповедникам-недоучкам? – мило удивляется Стефан Гардинер. – Зачем даме, прекрасной во всех отношениях, утруждать себя чтением книжек подобно старому сморчку-служке?

– Затем, чтобы я могла разговаривать с Его Величеством, – просто отвечаю я. – Чтобы могла писать на латыни его сыну, принцу, и чтобы у такого великого и ученого короля не было жены-дуры.

Уилл Соммерс, сидевший на краю борта, свесив длинные ноги к воде, тут же поворачивается, услышав эти слова.

– Эй, дурак здесь только один! – напоминает он. – И женщин-дур я в свою гильдию не принимаю. Это что же тогда получится, такая гильдия разрастется до многих тысяч!

– Екатерина, ты вовсе не глупа, – улыбается король. – И можешь читать все, что тебе заблагорассудится, но из Лондона, пока там не утихнет мор, не должно быть никаких книг или посетителей.

– Разумеется, – я склоняю голову.

– Я надеюсь, Ваше Величество не читает глупых книжек, – ехидно интересуется Стефан Гардинер.

Я чувствую, как все во мне ощетинивается при звуке этого покровительственного тона.

– О, я надеюсь, что нет, милорд, – мило отвечаю я. – Потому что последнее время я читала ваши проповеди.

– Я делаю это, чтобы защитить не только двор, но и тебя, – замечает Генрих.

– Я знаю, милорд, и благодарна вам за то, что вы заботитесь о нас.

И эти слова – чистая правда. Он бережет нас от болезни так, словно та – наш наистрашнейший враг. Он будет стараться меня всячески защищать. Раньше никто никогда не пекся о моем здоровье. Никто никогда не искал способов меня защитить. До тех пор пока я не вышла за Генриха, никому и в голову не приходило меня защищать.

Мы слушаем музыку, доносящуюся из плывущего за нами баркаса с музыкантами. Звучит очень приятная мелодия.

– Слышишь? – спрашивает король, отбивая ритм на подлокотнике своего трона. – Это я написал.

– Она прелестна! Как вы талантливы, милорд, – отвечаю я.

– Может быть, я напишу что-нибудь еще, – замечает он. – Кажется, ты вдохновляешь меня. Пожалуй, я напишу кое-что в твою честь… – Король ненадолго замолкает, с восторгом прислушиваясь к собственной музыке. – В общем, будет лучше, чтобы никто и ничто из Лондона нас не касалось, – продолжает он беседу. – Как приятно, когда летом тебя не осаждают делами. Эти люди никогда не устают со своими просьбами и предложениями, пытаясь склонить меня к каким-то действиям против кого-то из них или в чью-то пользу, урезать налоги или выплатить жалованье. Как же я от них от всех устал! Меня от них тошнит.

Я киваю, словно соглашаюсь с тем, что выказывание милости и перемещение ее от одного фаворита к другому крайне утомительны.

– Ты будешь мне помогать, – решает он. – Когда мы вернемся в Лондон и снова начнется поток прошений, ты будешь читать их и рассматривать вместе со мной. Я доверяю тебе быть рядом со мною и стать моим единственным советником в этом деле.

– Выходит, здесь теперь два дурака, – замечает Уилл. – Я, дурак обученный и заслуженный, и еще один, влюбленный.

Генрих, посмеиваясь, отвечает:

– Ну, раз ты так считаешь, Уилл, я – влюбленный дурак.

Замок Амптхилл, Бедфордшир

Осень 1543 года

Начавшийся на баркасе спор между епископом Стефаном Гардинером, стремящимся вернуть былую власть Церкви, и Томасом Кранмером, настаивающим на дальнейшей реформации Церкви, достиг критической точки, когда мы остановились в замке Амптхилл, некогда бывшем домом Екатерины Арагонской. Наступила ненастная пора, холод и туман, непрестанная капель с листвы на деревьях, вязкая земля и лужи на дорожках, и мы все оказались запертыми в замке на целую неделю. Король слегка простыл, и если небольшой насморк не доставлял ему особых неудобств, то сопровождавшая простуду ломота в костях сделала для него прогулки невозможными. Запертый в четырех стенах и окруженный придворными, использовавшими каждое мгновение, чтобы повлиять на него в своих интересах, король согласился с тем, что реформаторы зашли слишком далеко, даже стали еретиками. От его имени был издан указ о повальных арестах, распространяющихся не только на рядовых служителей, но и на королевских придворных. Постепенно расследование ереси снова указало на Томаса Кранмера, и Тайный совет, ощутив близость победы, вызвал его на допрос.

– На этот раз они решили, что ему уже не спастись, – шепчет мне Нэн, преклонив со мною колени на алтарных ступенях маленькой часовни. Далеко за нами, за письменным столом, сидит король и подписывает бумаги, окруженный советниками. Из-за крестной перегородки доносится голос священника, бормочущего слова мессы. – Он пошел к ним, как Томас Мор, готовясь принять мучительную смерть.

– Нет, – шипит с другой стороны Екатерина Брэндон. – Он знал, что с ним ничего не случится. Все это было разыграно, как представление.

– Сам король сказал, что это было розыгрышем, – Анна Сеймур наклоняется ближе ко мне из-за Нэн, стараясь донести эту весть до меня. – Он так и сказал: «Это представление называется “Приручение архиепископа”».

– Что он хотел этим сказать?

– Король позволил Стефану Гардинеру арестовать Томаса Кранмера, но сам еще несколько месяцев назад предупредил последнего о том, что его противники собрали против него свидетельства для обвинения в ереси. Он назвал его величайшим еретиком Кента – и смеялся, говоря это. Когда Тайный совет послал за Кранмером, они думали, что тот будет дрожать от страха, и собирались предъявить ему обвинения и бросить в Тауэр. Они даже вызвали охрану и приготовили баркас. Стефан Гардинер и Томас Говард, герцог Норфолк, уже праздновали победу. Они считали, что заставят архиепископа замолчать навеки и положат конец реформам.