Текст книги "Королевская шутиха"

– Я не менял хозяев, не лицемерил, не шпионил и не лжесвидетельствовал, если ты это имеешь в виду, – резко ответил Дэниел. – И никогда не считал подобное допустимым при каких-либо обстоятельствах. Я хранил свою веру, а когда умер отец, я предал его земле по законам своей веры. Я зарабатываю на жизнь не только себе, но еще матери и сестрам. Помимо этого, я откладываю деньги на свадьбу. На нашу свадьбу. А ты в это время разгуливаешь по темным улицам в шутовском наряде, служишь при католическом дворе и навещаешь узника-предателя, да еще упрекаешь меня в том, что я не делал ничего предосудительного.

Я сердито вырвала свою руку.

– Неужели ты не понимаешь, что его могут казнить?! – закричала я. Мое лицо было мокрым от слез. Откуда они взялись? Я торопливо вытерла их рукавом. – Только представь, что тебя приговорили к казни и никто не может тебе помочь. А еще хуже – неопределенность положения. Осужденный знает: его могут казнить в любой день. Он ждет, ждет и умирает от ожидания. Бежать из Тауэра невозможно. Все, кого я любила, погибают, обвиненные в преступлениях, которые не совершали. И никого из них я не могла спасти. Это-то хоть тебе понятно? Ты свою мать видишь каждый день. Живой. А можешь представить, каково каждый день тосковать по погибшей матери? Где тебе понять, что я до сих пор во сне чувствую запах дыма? И вот теперь этот человек… этот человек… – Я заплакала.

Дэниел обхватил меня за плечи. Это не было объятием. Он просто отодвинул меня на расстояние вытянутой руки, чтобы получше видеть мое лицо. Сейчас он и впрямь глядел на меня, словно пророк, оценивающий мою пригодность к серьезным делам.

– Нечего сравнивать этого человека с твоей матерью! – отчеканил Дэниел. – Нечего сравнивать его с теми, кто умирает за истинную веру. И нечего облекать свое плотское желание в благопристойную одежду печали. Те, кому ты служила и продолжаешь служить, – заклятые враги. Они не могли мирно разойтись. И сейчас на месте лорда Роберта была бы королева Мария. Кто-нибудь из них торжествовал бы победу, а другой готовился бы к смерти.

Я дернулась, высвобождаясь из его рук и отворачиваясь от взгляда его колючих глаз. Мне почему-то захотелось заглянуть к отцу и рассказать о выполненном поручении. Я двинулась по направлению к нашему дому. Дэниел пошел следом.

– А по Марии ты бы тоже так плакала, если бы сейчас она находилась в Тауэре? – спросил он.

– Да, – шепотом ответила я.

Дэниел промолчал. Чувствовалось, он сильно сомневался в моих словах.

– Я не сделала ничего бесчестного. Мне нечего стыдиться, – сухо сказала я.

– Я тебе не верю, – так же сухо сказал он. – Если ты и вела себя достойно, то лишь потому, что тебе не представилось подходящей возможности повести себя по-иному.

– Сукин ты сын! – едва слышно, пробормотала я.

Дэниел молча проводил меня до отцовского порога. Там мы расстались. Он пожал мне руку. Рукопожатие было таким же холодным, как и его слова. Затем он повернулся и зашагал прочь. Мне захотелось запустить в его горделиво поднятую голову каким-нибудь увесистым фолиантом. Затем я постучала в дверь. Интересно, насколько хватит у Дэниела терпения и когда он придет к моему отцу и попросит освободить его от обязательств помолвки? Знать бы, что будет тогда со мной?

Обязанности королевской шутихи требовали от меня постоянно находиться при королеве. Но бывали моменты, когда я могла отлучиться на целый час, не привлекая к себе внимания. При первой такой возможности я отправилась в ту часть дворца, где некогда находились покои семейства Дадли. Я почему-то думала, что Джон Ди продолжает жить там и проводить свои алхимические опыты. Я подошла к дверям, возле которых уже не было никаких стражников. Двери были заперты. Я постучала. Мне открыл человек, одетый совсем по-другому. На меня он смотрел с подозрением.

– Чего тебе? – недружелюбным тоном спросил он.

– Раньше здесь были покои семейства Дадли, – робкой скороговоркой выпалила я. – Не подскажете, где теперь эти люди?

Он поморщился и пожал плечами:

– Герцогине отвели комнаты невдалеке от королевы. Сынки ее в Тауэре, а муж, надо думать, лижет сковородки в аду.

– А мистер Ди?

Незнакомец опять пожал плечами:

– Точно не знаю. Вроде вернулся в дом своего отца.

Я поблагодарила его и поспешила в покои королевы. Там я села у ее ног на подушечку. На другой подушечке сидела ее любимая собачка. Мы обе сидели, моргая карими непонимающими глазами, и смотрели на посетителей. Это были придворные, жители Лондона и иных мест. Все учтиво кланялись и просили: кто землю, кто должность, кто деньги. Иногда королева рассеянно поглаживала собачку, иногда ее ласка доставалась мне. Естественно, мы с собачкой сидели молча и никогда не высказывали вслух свои мысли обо всех этих благочестивых католиках, которым удалось столь долго таить пламя своей веры. Никто не знал, где таились они сами, когда в Англии владычествовали протестанты и их менее удачливых (или более упрямых) единоверцев сжигали. Главное, они дождались своего часа и теперь появились, словно ранние цветы весной. Надо же, сколько тайных английских католиков терпеливо дожидались своего часа!

Когда все просители ушли, королева встала и подошла к оконной нише, где можно было говорить, не опасаясь, что тебя услышат фрейлины. Она поманила меня к себе.

– Что желает ваше величество? – спросила я, подбежав к ней.

– А не пора ли тебе снять пажеский наряд? Ты ведь скоро станешь женщиной.

Ее предложение меня не обрадовало.

– Если не возражаете, ваше величество, я предпочла бы и дальше оставаться в этом наряде.

Мой ответ удивил королеву.

– Дитя мое, ты не шутишь? Неужели тебе не хочется носить красивое платье? Не хочется отрастить волосы и выглядеть, как подобает молодой женщине? Я собиралась подарить тебе платье на Рождество.

Я вспомнила, как мама расчесывала мои волосы, накручивала завитки себе на пальцы и говорила, что я вырасту и буду удивительно красивой женщиной. Мне вспомнилось, как она ругала меня за любовь к красивым нарядам и как я умоляла ее подарить мне на праздник Хануки зеленое бархатное платье.

– Когда не стало моей матери, у меня пропало желание наряжаться, – тихо сказала я. – Что мне красивые платья, если она не увидит меня в них и не скажет, идут они мне или не очень? И длинных волос мне не хочется. Я сразу вспоминаю, как она расчесывала мои волосы.

Лицо королевы потеплело.

– Когда она умерла? – спросила Мария.

– Когда мне было одиннадцать лет, – солгала я. – Ее унесла чума.

Я не могла признаться, что мою мать сожгли как еретичку. Даже королеве, глядящей на меня сейчас с такой нежностью.

– Бедное дитя! – вздохнула королева. – Такая потеря не забывается. Можно постепенно смириться с ней, но боль утраты ты никогда не забудешь.

– Когда в моей жизни происходит что-то хорошее, мне хочется рассказать маме, чтобы она порадовалась вместе со мной. А если что-то плохое – спросить у нее совета.

Мария кивнула:

– Я без конца писала своей матери длинные письма, хотя и знала, что ни одно из них она не получит. Мое окружение не пропускало писем от меня. А ведь в этих письмах не было ничего предосудительного. Никаких тайн. Я всего лишь писала, как нуждаюсь в ней и тоскую, что она далеко от меня. Более того, мне запрещали писать. Представляешь? Я не имела права написать собственной матери о своей любви и тоске по ней! Мне не разрешили проститься с ней, когда она умирала. Даже мертвой они боялись ее. Я не смогла коснуться ее остывшей руки и закрыть ей глаза. – Королева провела рукой по лицу, удерживая слезы давней обиды, не угасшей в ней и до сих пор. – Но знаешь, Ханна, твоя скорбь по матери еще не причина, чтобы отказываться от красивых платьев, – уже более веселым тоном сказала Мария. – Жизнь продолжается. Твоя мать наверняка была бы против этого. Она мечтала, как ты вырастешь и превратишься в красивую юную женщину. Думаю, твоей матери вряд ли понравилось бы, что ее дочь постоянно ходит в мальчишеских одеждах.

– Я не хочу быть женщиной, – призналась я. – Отец договорился о моем будущем браке, но я не чувствую себя готовой к замужеству. Я не готова быть женщиной и женой.

– Ты не можешь, подобно мне, остаться девственницей, – усмехнулась королева. – Такой удел выбирают немногие женщины.

– Ваше величество, я не собираюсь всю жизнь прожить одна, но дело в том… – Я помешкала, но затем все-таки призналась: – Дело в том, что я не знаю, как быть женщиной. Я смотрю на вас, на женщин при дворе… – Я не стала терзать сердце королевы и не призналась, что более всего смотрела на принцессу Елизавету, которая казалась мне вершиной женского изящества и достоинства. – Я смотрю на всех женщин. Наверное, со временем я научусь. Но не сейчас.

– Я очень хорошо понимаю тебя, – сказала королева. – Я тоже не знаю, каково быть королевой, не имея рядом мужа. Я вообще не слышала о королевах, которые правили без помощи мужчин. И в то же время я очень боюсь замужества… – Она умолкла.

Я терпеливо ждала. Мне были очень интересны ее рассуждения.

– Сомневаюсь, чтобы какой-либо мужчина сумел понять ужас, испытываемый женщиной при мысли о замужестве. Особенно если это женщина моего возраста, которую отнюдь не назовешь молодой. И если эта женщина не склонна к плотским радостям и не очень-то привлекает к себе взоры мужчин. – Она взмахнула рукой, заранее отсекая мои возражения. – Ханна, я знаю свои особенности, а потому не надо мне льстить… Но что еще хуже, я из тех женщин, кому трудно доверять мужчинам. Мне ненавистно заседать в государственном совете рядом с мужчинами, имеющими большую власть и влияние. Когда они начинают спорить, у меня колотится сердце. Я стараюсь молчать, поскольку боюсь, что у меня будет дрожать голос.

– У вас? Я помню, в Фрамлингеме…

– Не дай Бог, чтобы каждый мой день был, как в Фрамлингеме! Вот и получается: с одной стороны, я побаиваюсь властных мужчин, а с другой – терпеть не могу мужчин слабых. Лорд-канцлер прочит мне в мужья Эдуарда Куртене – моего дальнего родственника. При одной только мысли о нем меня разбирает смех. Глупый, напыщенный щенок – вот он кто. Я бы ни за что не унизилась до того, чтобы оказаться с ним в одной постели и уступить его мужским притязаниям.

– Ваше величество, наверное, есть и другие мужчины, – робко вставила я.

– Есть. Но если выйти за мужчину, привыкшего повелевать… это так ужасно. Отдать сердце тому, кого совершенно не знаешь! Представляешь, сколь ужасно давать клятву повиновения мужчине, который может заставить тебя делать что угодно! А ты обещаешь любить его до самой смерти… По правде говоря, сами мужчины не очень-то придерживаются этих обещаний. И каково добропорядочным женам?

– Вы думали, что до конца своих дней останетесь девственницей? – спросила я.

Мария кивнула:

– В детстве мой отец устраивал мне одну помолвку за другой. Но когда он отверг меня и назвал незаконнорожденной, я поняла: больше предложений о замужестве не будет. Мне не оставалось ничего иного, как выбросить из головы все подобные мысли, а заодно и все мысли о будущих детях.

– Ваш отец вас отверг?

– Да. Меня заставили поклясться на Библии и признать, что я его побочная дочь. – Ее голос дрогнул, и она шумно вздохнула. – После этого ни один европейский принц не захотел бы на мне жениться. Скажу тебе честно: я сама испытывала такой стыд, что и не мечтала о муже. Я не знала, как посмотрю достойному человеку в глаза. А когда отец умер и королем стал мой брат, я подумала, что смогу стать кем-то вроде… советницы при нем. В отличие от советников, окружавших его, у меня не было никакой корысти. Я думала, что буду помогать ему, где-то подсказывать, а когда у него появятся дети, стану о них заботиться… Но сама видишь, все изменилось. Теперь я королева, однако мне по-прежнему трудно самой делать выбор и принимать решения… Мне предлагают и другого жениха – Филиппа Испанского.

Я ждала ее дальнейших слов.

Мария повернулась ко мне, считая, что у меня мозгов больше, чем у ее собачки, и я смогу ей что-то посоветовать.

– Ханна, получается, что мне в одинаковой степени недостает женских и мужских качеств. Я не в состоянии управлять страной, как мужчина, и не могу подарить Англии наследника, которого она вправе от меня ожидать. Я так и застряла в принцессах.

– Ваше величество, любой стране нужен правитель, которого она будет уважать, – осторожно сказала я. – Англия не исключение. К тому же Англии нужны мирные годы. Я здесь совсем недавно, но замечаю: люди совсем запутались и перестали понимать, что правильно, а что нет. На протяжении их жизни церковный порядок изменился, затем изменился еще раз, и они вынуждены приспосабливаться. В стране много бедных и голодающих. Разве вы не можете отложить замужество на более позднее время? Может, вначале нужно накормить голодных, дать землю тем, кто ее потерял, дать работу тем, кто умеет и хочет работать, и очистить дороги от воров и попрошаек? Разве не важнее сейчас вернуть Церкви ее величие, а монастырям – отнятые у них здания и земли?

– А после того как я это сделаю? – спросила королева Мария звонким от напряжения голосом. – Что потом? Когда страна обретет безопасность в лоне истинной Церкви, когда не будет голодных, а закрома будут полны, когда разоренные монастыри вновь станут процветающими? Когда священники вновь сделаются образцами благочестивой жизни и будут надлежащим образом читать народу Библию? Когда в каждой деревенской церкви будут служить мессу и по утрам колокольный звон будет разноситься над городами и селениями, как прежде? Что потом, я тебя спрашиваю?

– Тогда все скажут, что вы выполнили то, ради чего Господь дал вам английский трон… – Я замолчала, поскольку не знала, каких слов ждет от меня королева.

– Я расскажу тебе, что будет. Я могу пасть жертвой болезни или несчастного случая и умереть бездетной. А дочка Анны Болейн и лютниста Марка Смитона заявит о своих правах на трон. Это я о Елизавете. Когда она окажется на троне, то быстро сбросит маску и покажет, кто она есть на самом деле.

В голосе королевы ощущалось едва уловимое шипение, а на ее лице – едва заметная гримаса ненависти.

– Ваше величество, это очень сильные слова. Раз вы говорите такое о своей сестре, она вас чем-то серьезно опечалила. Чем?

– Она меня попросту предала, – сухо ответила Мария. – Когда я сражалась за наше с ней наследие, она писала человеку, торопящемуся найти меня и арестовать. Теперь я знаю об этом. Пока я боролась не только за свои, но и за ее права, она вступила с ним в сговор, имевший целью лишить меня жизни. Она обещала ему полномочия и привилегии, указ о которых собиралась подписать прямо на моей плахе. Я оказала ей честь – позволила ехать рядом с собой, когда мы въезжали в Лондон. Ее приветствовали как принцессу-протестантку. Я видела, до чего ей приятны были эти приветствия. Потом я отправила ей ученых богословов, чтобы те обстоятельно объяснили Елизавете все заблуждения и ошибки протестантизма. Она улыбнулась им лукавой улыбкой своей матери и поблагодарила за объяснения. Она сказала, что с их помощью поняла свои ошибки и теперь месса станет для нее истинным благословением. Можно по пальцам пересчитать, сколько раз Елизавета присутствовала на мессе. И всегда она являлась с таким видом, будто совершает сделку с совестью! Каково мне это видеть, Ханна? Когда мне было столько же лет, сколько ей сейчас, влиятельные люди Англии бросали мне в лицо проклятия и угрожали смертью, если я не приспособлюсь к новой религии. Нас разлучили с матерью, и она умерла в горе и тоске, но не преклонила колени перед их требованиями. Мне они грозили эшафотом, называли мое нежелание принять протестантизм государственной изменой. Представляешь? Они говорили, что сожгут меня как еретичку! Я знала, что людей сжигают за куда более невинные слова, чем они слышали из моих уст. Мне приходилось отстаивать свою веру со всем мужеством, какое у меня имелось. Я не отрекалась от нее, пока испанский император лично не повелел мне это сделать, поскольку дальнейшее упорствование могло стоить мне жизни. Он знал, что меня казнят, если я не отрекусь от католичества. А я всего-навсего просила Елизавету спасти ее душу и вновь стать моей младшей сестрой!

– Ваше величество, она еще совсем молода. Она научится, – прошептала я.

– Она давно миновала пору детского непонимания.

– Она научится.

– Только пока что она выбирает себе негодных учителей. И негодный предмет для изучения – заговоры! Я узнала, что она пытается заручиться поддержкой французов. У нее есть единомышленники, и те не остановятся ни перед чем, только бы увидеть ее на троне. Почти каждый день мне докладывают об очередном гнусном заговоре, и его щупальца обязательно тянутся к Елизавете. Всякий раз, глядя на нее, я вижу женщину, запутавшуюся в грехе, как и ее мать-отравительница. Я почти вижу: грех распространяется из глубины ее сердца, и ее тело делается черным от греха. Она повернулась спиной к Святой церкви. Она повернулась спиной к моей любви. Елизавета стремительно несется навстречу заговорам и греху.

– Но ведь вы называли ее своей младшей сестрой, – напомнила я королеве. – Вы рассказывали, что любили ее, как собственного ребенка.

– Я действительно любила ее, – скорбно поджав губы, сказала Мария. – Больше, чем она помнит. Больше, чем следовало бы, если вспомнить, какие гадости ее мать делала моей. Да, Ханна, я любила ее. Только нынешняя Елизавета не та маленькая испуганная девочка, что прятала мне голову в колени. Не тот милый ребенок, которого я учила читать и писать. Она избрала не тот путь – путь греха. И грех затягивает ее. Я не в силах ее спасти. Она ведьма и дочь ведьмы.

– Просто молодая женщина и никакая не ведьма, – пыталась возразить я.

– Елизавета хуже, чем ведьма, – продолжала свои упреки королева. – Она еретичка. Лицемерка. Шлюха. И это не просто слова. Еретичка, поскольку ее хождения к мессе показные. Она была и остается протестанткой. Я видела, как она ухмылялась во время святого причастия. Елизавета лицемерна, поскольку никогда ничем не поступится ради защиты своей веры. Есть протестанты, сильные духом. Те за свою веру шли на костер. Пусть они заблуждаются, но они честны и стойки. Только не Елизавета. Когда правил мой брат Эдуард, она просто сияла светом реформированной религии. Одевалась исключительно в темные платья с белыми воротниками и манжетами. Ходила, опустив глаза. Никаких украшений ни на пальцах, ни в ушах. Теперь, когда брат умер, она стоит на коленях рядом со мной, делает вид, что принимает причастие, кланяется алтарю, но я же вижу, что все это – фальшь. Это оскорбление меня, оскорбление моей матери, которую отец променял на ее мать. Наконец, это оскорбление Святой церкви и Бога. – Мария вытерла вспотевший лоб. – За то, что она проделывала с Томасом Сеймуром, ее иначе как шлюхой не назовешь. Об этом узнал бы весь мир, если бы другая протестантская шлюха не покрывала их обоих и не унесла бы потом их тайну с собой в могилу.

– Вы о ком, ваше величество? – спросила я, испытывая смешанное чувство омерзения и удивления.

Мне сразу вспомнился залитый солнцем сад и мужчина, прижавший Елизавету к стволу дерева и залезший ей под юбку.

– О Екатерине Парр, – процедила королева. – Она знала, что Елизавета соблазняла ее мужа Томаса Сеймура. Однажды она застала их в комнате Елизаветы. Та бесстыдница была в нижнем белье, а сэр Томас почти уже влез на нее. Екатерина замяла эту историю. Елизавету отослала в провинцию, подальше от Лондона. Екатерина говорила, что все это – гнусные сплетни, и врала с честным лицом. В чем-то ее можно понять. Защищала эту малолетнюю шлюху, потому что любила ее, как родную дочь. И мужа защищала, боясь его потерять. А потом сама умерла, рожая его ребенка. Глупая женщина. Просто дура! – Она встряхнула головой. – Может, и не дура. Несчастная. Она очень любила Сеймура. Тело моего отца не успело остыть в могиле, как она уже вышла замуж за Томаса. Это был скандал на весь двор, что грозило Екатерине потерей репутации. А муж вознаградил ее тем, что едва ли не у нее на глазах тискал четырнадцатилетнюю девчонку. Елизавета жеманничала, лживо возмущалась, говорила, что умрет со стыда, если он к ней снова прикоснется. Однако она никогда не запирала дверь своей спальни, не жаловалась мачехе и не пыталась найти себе другое пристанище. Сплетни дошли и до меня, хотя я жила в глуши и многого не знала. Я написала Елизавете и настоятельно предложила приехать ко мне. У меня был дом, достаточный для нас двоих. Она ответила. Написала такое милое, такое невинное письмо. Дескать, с ней все в полном порядке, ей в доме мачехи хорошо и она не видит смысла менять Лондон на мою глушь. А на самом деле Томас Сеймур едва ли не каждое утро захаживал к ней в спальню и задирал подол ее платья. Однажды он вообще снял с нее платье, под которым не было ничего. Она никогда не обращалась ко мне за помощью. Зачем? Ведь тогда ее развлечения мгновенно прекратились бы. В свои четырнадцать лет она уже была шлюхой и шлюхой осталась. Да простит меня Господь! Я все это знала и тем не менее надеялась на благотворные перемены. Мне думалось: если я приближу ее к себе, если с ней будут обращаться, как с принцессой, она и станет принцессой. Я по наивности верила, что можно переделать шлюху и превратить ее в принцессу. Нет. Она этого не может и не хочет. Сама увидишь, как она поведет себя в будущем, если найдется другой желающий ее потискать.

Такого выплеска горечи и боли я не ожидала. Не могу сказать, что мне самой было легко от услышанного. Королева повернулась к окну и уперлась лбом в толстое стекло. От ее разгоряченного лица и волос стекло сразу же запотело. За окном все было окрашено в оттенки серого – цвета холодной английской зимы. Серо-стальная Темза, коричневато-серая земля стылого сада, окружавшего дворец, и оловянное небо. В стекле отражалось лицо Марии с плотно сжатыми губами. Гнев и обида на сестру придали ей сил, и они сейчас пульсировали по всему ее телу.

– Ненависть – это грех, – тихо сказала королева. – Я должна освободиться от ненависти. Освободиться от боли, причиненной мне ее матерью. Я должна отречься от Елизаветы.

– Ваше величество, – как можно мягче сказала я.

Она повернулась ко мне:

– Поставь себя на мое место, Ханна. Если я умру бездетной, она наследует трон. Эта лживая шлюха станет английской королевой. Она уничтожит и испортит все, что я успею восстановить и построить. Она и так многое попортила в моей жизни. Я была единственной законной принцессой – настоящей радостью для своей матери. А потом, в мгновение ока, я вдруг оказалась в роли няньки Елизаветы. Мою мать услали от двора и обрекли на смерть. Елизавета – настоящая дочь своей матери. Шлюха, не имеющая ничего святого. Мне необходим сын. Наследник, который преградил бы ей путь к трону. Это мой долг перед Англией, перед моей матерью и перед собой.

– В таком случае вам придется выйти замуж за Филиппа Испанского.

– Да, Ханна. Возможно, он ничем не лучше других мужчин. Но с ним я могу заключить брачный договор, и Филипп его не нарушит. И он, и его отец знают, каково положение дел в Англии. Рядом с таким мужчиной, как он, я смогу быть королевой и женой. У Филиппа есть все: страна, власть, богатство. Он не позарится на Англию и не попытается стать английским королем. Я останусь королевой, я буду ему женой и матерью наследнику.

Она с каким-то особым смыслом произнесла слово «мать», и это меня насторожило. Я вспомнила, как она касалась моей головы. Я вспоминала ее, окруженную деревенскими ребятишками, когда мы ехали в Лондон.

– Ваше величество, в вас говорит не только долг. Вы и сами хотите ребенка, – произнесла я.

Она молча взглянула на меня, потом снова отвернулась к окну.

– Да, я двадцать лет мечтаю о своем ребенке, – сказала королева, обращаясь не столько ко мне, сколько к холодному саду. – Потому я так любила моего несчастного брата. Я и Елизавету любила, когда она была совсем маленькой. Возможно, Бог в своей безмерной милости сделает так, что у меня родится сын. – Мария повернулась ко мне. – Ханна, что говорит твой дар ясновидения? У меня будет свой ребенок? Мой малютка, которого я могу держать на руках и дарить любовь? Который вырастет, сменит меня на престоле и сделает Англию великой державой?

Я сосредоточилась, вслушиваясь и ожидая. Увы, я не ощущала ничего, кроме великого отчаяния и безнадежности. Только это. Я встала на колени и опустила глаза:

– Простите, ваше величество, но мой дар проявляется, когда сочтет нужным. Он не подчиняется моим приказам и не отвечает на мои вопросы. Сейчас я не могу ответить вам ни на этот вопрос, ни какой-либо другой. Я не знаю, будет ли у вас ребенок.

– Ну что ж, тогда выслушай мои предсказания, – мрачным тоном предложила она. – Вот что я тебе скажу. Я выйду замуж за Филиппа Испанского без любви, без желания, зато с четким пониманием того, в чем нуждается Англия. Он даст нам богатство и силу Испании, он сделает Англию частью своей империи, а это нам очень и очень необходимо. Филипп поможет восстановить истинное благочестие и подарит мне сына – законного наследника английского престола, в происхождении которого у людей не будет никаких сомнений. – Она помолчала. – А теперь скажи «аминь».

– Аминь, – без запинки произнесла я.

Чего проще? Ведь я же еврейка, разыгрывающая из себя примерную христианку, девочка в мальчишеской одежде, помолвленная с одним, а любящая другого. Девочка, скорбящая по своей матери, но никогда не называющая ее имени. Всю свою жизнь я только и делала, что соглашалась, хотя моя душа говорила другое.

– Аминь, – повторила я.

Дверь отворилась. На пороге стояла Джейн Дормер. Жестом она поманила двух слуг, и те внесли что-то, похожее на портрет в тяжелой раме. Рама была плотно завернута в холст.

– Ваше величество, это для вас, – заговорщически улыбаясь, сказала Джейн. – Нечто приятное.

Королеве было непросто выйти из своих тягостных раздумий.

– Что там принесли, Джейн? Я утомилась, и мне не хочется угадывать.

Джейн Дормер дождалась, когда слуги поставят ношу к стене, затем взялась за край холста:

– Вы готовы?

Мария заставила себя улыбнуться.

– Так это – портрет Филиппа? – спросила королева. – Меня не одурачишь красивым портретом. Не забывай: мне достаточно лет, и я помню, как мой отец женился, увидев портрет, но затем развелся с той, кто была изображена на холсте. Потом он называл портреты самой скверной шуткой, какую только можно сыграть с человеком. Любой портрет всегда приукрашен. Не жди моих восторгов.

Вместо ответа Джейн отвернула край холста. Я услышала шумный вздох королевы, потом увидела, как зарумянились ее бледные щеки.

– Боже мой, Джейн, ну и мужчина! – прошептала она и по-девчоночьи захихикала.

Джейн Дормер так и покатилась со смеху. Она развернула весь холст, после чего отошла в угол, любуясь портретом.

Принц Филипп и впрямь выглядел обаятельным мужчиной, к тому же едва ли не на пятнадцать лет моложе королевы. У него была темная бородка клинышком, темные улыбающиеся глаза, полные чувственные губы. Принц отличался правильным телосложением, широкими плечами и стройными ногами. Художник изобразил его в темно-красном дублете, с темно-красным беретом на голове, откуда щегольски выбивалась прядка вьющихся темно-каштановых волос. Такой мужчина был способен нашептывать женщине о своих любовных желаниях до тех пор, пока та не разомлеет и не станет податливой. Чем-то он был похож на богатого повесу, если бы не волевые складки вокруг рта и поворот плеч, свидетельствующие о том, что он способен честно вести дела.

– Как он вам, ваше величество? – спросила Джейн.

Королева молчала. Я бросила взгляд на портрет, затем на Марию. Она буквально пожирала портрет глазами. Где-то я уже видела такое выражение лица. Ответ пришел мгновенно: у себя. Я выглядела точно так же, когда думала о Роберте Дадли. Такие же распахнутые глаза, та же дремлющая улыбка.

– Он очень… приятный, – произнесла королева.

Джейн Дормер встретилась со мной глазами и улыбнулась.

Я хотела ответить ей улыбкой, но неожиданно моя голова наполнилась звоном множества маленьких колокольчиков.

– Какие у него темные глаза, – заметила Джейн.

– Да, – почти шепотом согласилась королева.

– Смотрите, он носит высокий воротник. Должно быть, сейчас в Испании это модно. Он принесет с собой новейшую моду.

Звон у меня в голове становился все сильнее. Я прижала руки к ушам, однако звон не уменьшился. Ведь он был не снаружи, а внутри. Уже не звон, а настоящий гром.

– Да, – снова сказала королева.

– А посмотрите, у него золотой крест на цепочке, – ворковала Джейн. – Слава Богу, он истинный католик! У Англии снова будет христианский принц.

Я едва стояла на ногах. Казалось, моя голова сама теперь превратилась в язык колокола и билась о его тяжелый купол. Я извивалась всем телом, пытаясь освободиться от этого нестерпимого звона. Потом меня прорвало, и я выкрикнула:

– Ваше величество! Он разобьет вам сердце!

Звон мгновенно стих, и на меня навалилась пронзительная тишина, что было немногим лучше неистовства звуков. Я увидела, что королева и Джейн Дормер обе смотрят на меня. Тогда я сообразила: этого нельзя было говорить вслух. Как настоящая блаженная, я встряла невпопад.

– Что ты сказала? – сердито спросила Джейн Дормер, заставляя меня повторить те слова и испортить радостную атмосферу недавних минут, когда они с королевой разглядывали портрет Филиппа Испанского.

– Я сказала: «Ваше величество, он разобьет вам сердце»… Но я не знаю, почему я так сказала.

– Если не знаешь причины, лучше бы промолчала! – накинулась на меня Джейн.

Ее верность королеве напоминала мне кудахчущую наседку, готовую каждое мгновение оберегать своего цыпленка.

– Я не понимаю, как у меня это вырвалось, – промямлила я.

– Невелика мудрость: сказать женщине, что мужчина разобьет ей сердце, и не назвать причину.

– Вы правы, леди Джейн. Я очень виновата. Простите.

– Ваше величество, не слушайте ее, – снова закудахтала Джейн Дормер. – Дурочка есть дурочка.

Лицо королевы, еще недавно такое радостное и живое, сделалось угрюмым.

– Ступайте обе, – сухо сказала она.

Королева сгорбилась и отвернулась к окну. Я часто видела этот ее жест, говоривший об упрямстве. Мария уже сделала свой выбор, и никакие мудрые слова не заставят ее передумать. Тем более слова шутихи, пусть даже и наделенной даром ясновидения.

– Можете идти, – повторила королева.

Джейн Дормер хотела было закрыть портрет холстом.

– Не трогай, – остановила ее королева. – Возможно, я… еще посмотрю.

Браку королевы предшествовали долгие переговоры между английской и испанской стороной. Совет при королеве ужасала сама мысль об испанце на английском троне, а испанцам не терпелось добавить к своей разрастающейся империи еще одно королевство. Отпросившись навестить отца, я пошла разыскивать дом другого отца – отца Джона Ди. Дом его оказался совсем небольшим, стоящим вблизи Темзы. Я постучалась в дверь. Ответа не было. На мой повторный стук раскрылось окошко второго этажа.