Текст книги "Мудрая кровь"

Глава 8

Енох Эмери знал, что жизнь его навсегда переменилась и что события, которые должны были с ним произойти, уже начинаются. Енох всегда догадывался: с ним должно произойти нечто. Если бы ему случилось задуматься над своими поступками, он решил бы, наверное: сейчас самое время оправдать папанину кровь, хотя столь широко Енох не мыслил. Он задумывался над ближайшими действиями, а порой и вовсе не думал – обнаруживая вскоре себя за каким-либо занятием. Словно птица, вьющая гнездо против воли.

То, что должно было случиться с Енохом Эмери, началось в тот момент, когда Енох показал Хейзелу Моутсу содержимое музейной витрины. Будущее событие оставалось тайной для самого Еноха и тайной, совершенно непостижимой. Впрочем, Енох понимал: ожидается от него нечто ужасное. Его кровь обладала чутьем сильнее, чем у любой другой части тела; вместе с ней по жилам Еноха текла недобрая судьба, не касаясь только мозга. И получалось так, что язык, которым Енох то и дело облизывал простуду на губах, ведал куда больше своего хозяина.

Первым делом Енох обнаружил за собой такую странность: он начал откладывать деньги. Откладывать про запас всю плату, кроме той, за которой приходила еженедельно домовладелица, и той, на которую приходилось покупать какую-никакую еду. Затем Енох обнаружил, что стал меньше есть, сберегая еще больше денег. Он любил ходить в супермаркеты – каждый день после работы бродил мимо полок с консервированными продуктами и сухими завтраками. Давеча Енох невольно прихватил с собой несколько продуктов, не слишком оттягивающих карманы. Не потому ли удается сэкономить столько денег на еде? Возможно… Хотя была у Еноха другая мысль: деньги копятся с некой большой целью. Воровать Еноху случалось и прежде, деньги же откладывать – никогда.

В то же время Енох начал прибираться у себя в комнате – каморке зеленого цвета (точнее, она некогда имела зеленый цвет) на чердаке старого пансиона. В комнатушке было сухо и пыльно, однако Еноху прежде и в голову не приходило навести в ней (как и в голове) порядок. Затем он просто застал себя за уборкой.

Енох собрал ковер и вывесил его за окном. И зря. Когда Енох решил вернуть ковер в комнату, то застал на его месте всего пару длинных нитей и на одной из них – гвоздик. Наверное, решил Енох, ковер был очень старый, и с оставшейся мебелью надо обращаться поаккуратней. Он вымыл кроватную раму с водой и мылом. Когда с рамы сошел второй слой грязи, она засияла золотом. Воодушевленный, Енох взялся за кресло – старое, низкое и так сильно обвисшее, что казалось, будто оно присело на корточки. Енох смыл первый слой грязи, и кресло тоже засияло золотом. Смыл второй слой – и сияние пропало, а само кресло просело так, будто внутри него закончилась многолетняя борьба. Растерянный, не зная, к добру это или к худу, Енох чуть не разнес кресло на куски. Поборов себя, решил больше его не трогать. К тому же его мало заботило значение вещей. Занимало Еноха лишь то, чего он до сих пор не узнал.

Еще в комнате имелся умывальник из трех частей; он стоял на птичьих ножках в шесть дюймов высотой, и каждая сжимала в когтях по миниатюрному пушечному ядру. Нижняя часть умывальника напоминала раку, нечто вроде шкафчика, куда надлежало ставить сливную лохань. Лохани у Еноха не было, однако он испытывал уважение к надлежащему употреблению вещей. А поскольку заменить корыто Енох ничем не мог, он оставил нижнюю часть умывальника незанятой. Над своеобразной сокровищницей располагалась серая мраморная плита, и прямо над ней – деревянная решетка в форме сердец, кренделечков и цветов, переходящих в согнутые орлиные крылья по бокам. Промеж них крепилось небольшое овальное зеркало – как раз на уровне лица Еноха. Над зеркалом деревянная рама приобретала форму рогатой короны, судя по которой можно было сказать: при ее создании мастер не утратил веру в собственное ремесло.

Насколько знал сам Енох, умывальник был центром комнаты и больше всего остального связывал его, Еноха, с тем, чего юноша пока не ведал. Не один раз после сытного ужина Енох подумывал отпереть нижний отдел умывальника, забраться в него и сотворить некий тайный обряд, о котором еще утром имел весьма смутное представление. Енох намеревался начать уборку с умывальника, но, как это часто с ним происходило, пошел от краев круга по направлению к центру, к сути. Приступил сперва к наименее важным этапам – вперед умывальника Енох поработал над картинами.

В комнате их висело три: одна принадлежала домовладелице (полуслепой женщине, ориентирующейся в доме благодаря исключительно острому обонянию) и две – его собственные. На картине домовладелицы был изображен лось посреди неглубокого озерца. Выражение превосходства на морде животного Енох не переносил совершенно и если бы не боялся этого полотна, давно уже сотворил бы с ним чего-нибудь эдакое. И что бы ни делал в комнате Енох, лось видел все – спокойный, потому как ничего лучше не ожидалось, и невеселый – потому как ничего радостного ждать тоже не приходилось. Енох при всем старании не нашел бы соседа по комнате надоедливей. Он не уставал бурчать про себя нелестное о лосе; вслух же он высказывался куда осторожнее.

Картина заключалась в тяжелую раму с резным орнаментом – листьями, отчего лось приобретал еще более внушительный и самодовольный вид. Енох понимал: пришло время принять меры. Он еще не догадался, что должно произойти в комнате, однако не хотел думать, будто случится оно благодаря лосю. Ответ пришел сам собой, готовый и зрелый: если снять с картины раму, это будет равносильно тому, как если бы Енох раздел лося (пусть лось и не имел на себе одежды). Интуиция не подвела: когда картина осталась без рамы, лось сильно уменьшился, и Еноху оставалось хихикать над ним, изредка поглядывая на животное краешком глаза.

Одержав первую победу, Енох принялся за остальные картины. Обе иллюстрировали календари, присланные похоронным бюро «Хиллтоп» и компанией «Америкэн раббер тайр». На первой был изображен маленький мальчик в синих тапочках «Доктор Дентон»: опустившись на колени в залитой лунным светом спальне, он просил: «И благослови папу». Эта любимая картина Еноха висела над самой кроватью. На второй картине изображалась дамочка в резиновой шине, и висела картина прямо напротив лося. Енох оставил ее на месте, полностью уверенный, что лось видит календарную иллюстрацию и лишь притворяется, будто это не так.

Покончив с живописью, Енох на все сбережения купил чинцовые занавески, бутылку позолоты и кисть.

Приобретением Енох остался недоволен, поскольку считал, что сбережения пойдут на новую одежду. Он сам не понимал, для чего купил позолоту, пока не вернулся домой. В комнате Енох сел перед умывальником, открыл нижний отдел и выкрасил его внутренность. И только после догадался: в шкафчик можно поместить нечто ИНОЕ, кроме лохани.

Енох никогда не принуждал свою кровь говорить, пока та не захочет. Ведь он не был тем, кто хватается за первую попавшуюся возможность и несется вперед, за обещанной нелепицей. В большом деле Енох предпочитал дождаться ясности, и своего момента он наконец дождался – уверенный, что через пару дней все узнает. Неделю кровь Еноха тайно совещалась сама с собой, время от времени приостанавливая этот процесс – дабы выкрикнуть Еноху тот или иной приказ.

Утром следующего понедельника Енох проснулся уверенный, что сегодня-то ему откроется дальнейшее знание. Кровь кипела и носилась по венам, словно домохозяйка – прибираясь после гостей. Енох чувствовал себя уверенным, преисполненным бунтарского духа. По особому случаю он даже решил не вставать. Не хотел оправдывать папанину кровь, ему надоело постоянно выполнять чьи-то приказы, он устал от неведения и от чувства опасности.

Само собой, кровь с таким непослушанием мириться не захотела. В зоопарк Енох пришел в девять тридцать, всего на полчаса позже срока. Все утро он не мог сосредоточиться на воротах. Разум метался в погоне за кровью – словно мальчишка с метлой и ведерком, ударяя по чему-то здесь и шлепая по чему-нибудь там. Ни секунды покоя. Когда пришел охранник из второй смены, Енох отправился прямиком в город.

В Толкингем Еноху хотелось меньше всего, потому как там могло приключиться все, что угодно. Разум Еноха все время, гоняясь за кровью, тужился сообразить, как сразу после работы проникнуть в комнату и лечь в кровать.

К тому времени как Енох добрался до делового района города, он устал и вспотел, пришлось опереться о витрину «Уолгринз». Пот стекал по спине, и кожа зудела, так что через несколько минут Енох уже терся о витрину, в которой были выставлены будильники, туалетная вода, конфеты, гигиенические прокладки, авторучки и карманные фонарики – на полках высотой в два его роста. Оказалось, Енох идет на грохот, исходящий из центра небольшой ниши, образующей вход в аптеку. В нише стояла желто-синяя машина из металла и стекла, сыплющая кукурузными зернами в котел с подсоленным маслом. Енох приблизился к аппарату, доставая на ходу кошелек и готовя деньги. Кошелек у него был – длинный мешочек из серой кожи, горловина которого стягивалась шнурком. Енох украл его у папани и очень ценил вещицу, поскольку она единственная, к чему (за исключением самого Еноха) прикасался родитель. Выудив из кошелька два пятицентовика, Енох отдал их бледному пареньку в белом фартуке. Тот порылся во внутренностях машины и вытащил кулек, наполненный воздушной кукурузой. При этом продавец не отрываясь глазел на кошелек в руках у Еноха. В любой другой день Енох попытался бы завести с пареньком дружбу, однако, занятый, он продавца даже не заметил. Забрав кулек, он принялся прятать кошель на место. Продавец следил за каждым движением Еноха.

– На мочевой пузырь хряка похоже, – с завистью заметил он.

– Мне пора, – пробормотал Енох и направился в аптеку.

Внутри он рассеянно добрался до конца зала и по другому проходу вернулся к дверям, словно бы желая показать себя всякому, кто стал бы его разыскивать. У стойки с содовой Енох задержался. Может, присесть и перекусить? За стойкой, обклеенной пленкой розового цвета и пленкой – имитацией серпантина, дежурила рыжая официантка в униформе цвета лайма и в розовом фартуке. Свои зеленые глаза она накрасила розовыми тенями; внешним видом девушка напоминала рекламную картинку «Лаймово-вишневого сюрприза», особого десерта на сегодня (за десять центов).

Официантка встала напротив Еноха, пока тот изучал меню у нее над головой. Опершись на стойку локтями, девушка положила на них грудь и стала ждать, пока Енох решит: что бы ему такого взять. Наконец она опустила руку под стойку и позвонила в колокольчик, чтобы принесли «Лаймово-вишневый сюрприз».

– Не волнуйтесь, – успокоила девушка Еноха. – Я сегодня после завтрака приготовила.

– Со мной сегодня что-то случится.

– Я же говорю: не волнуйтесь. Только сегодня приготовила.

– Я видел это сегодня утром, как проснулся, – ответил Енох, словно провидец.

– Господи боже, – пробормотала официантка и, выдернув десерт из-под носа у Еноха, отвернулась и начала готовить новый. Вскоре она бухнула на стойку перед Енохом другой, свежий «Лаймово-вишневый сюрприз».

– Мне пора, – сказал Енох и поспешил к выходу.

Когда он проходил мимо агрегата по приготовлению воздушной кукурузы, его карман вновь приковал к себе внимание продавца. Однако Енох не остановился.

Не хочу этого делать, твердил он себе. Что бы ни приказали, не хочу. Я иду домой. Прикажут то, чего я не хочу. То, до чего мне дела нет.

И как он мог просадить все сбережения на занавески и позолоту?! Лучше б купил себе новую рубашку и светящийся галстук. Теперь его заставят совершить нечто противозаконное. Как обычно.

«Не стану я этого делать», – сказал себе Енох и остановился. Перед ним был кинотеатр; на афише монстр запихивал девушку в печь.

Не пойду я на такое кино, говорил себе Енох. Я домой собираюсь. Не стану я ничего ждать в кинотеатре. И денег на билет не наберется, говорил он себе, доставая кошелек. Не буду ковыряться в мелочи. У меня всего сорок три цента, не хватит.

Надпись на табличке сообщала, что цена билета для взрослых – сорок пять центов, а на галерке – тридцать пять.

Не стану я сидеть на галерке за тридцать пять центов, не пойду я в кино, говорил себе Енох.

Двойные двери распахнулись, и Енох сам не заметил, как идет по красному фойе в темный тоннель, потом поднимается в еще более темный проход. Через несколько минут он оказался в верхней части кинозала, похожей на утробу кита, и, словно Иона, стал на ощупь искать место.

Не буду я смотреть кино, яростно твердил себе Енох. Из фильмов ему нравились только цветные мюзиклы.

Первая картина была об ученом по имени Глаз, проводившем операции при помощи пульта дистанционного управления. Его жертвы просыпались утром и обнаруживали разрез – на груди, голове или животе; за ночь у них пропадал какой-нибудь жизненно важный орган.

Енох как можно ниже надвинул шляпу на лоб и подтянул к лицу колени; на экран он смотрел в узкую щелку. Фильм шел час.

Во второй картине рассказывалось о жизни в тюрьме «Девилз-Айленд». Енох вцепился руками в подлокотники кресла – чтобы не упасть за перила.

Третий фильм назывался «Возвращение Лонни». В нем бабуин по кличке Лонни спас симпатичных детишек из горящего приюта. Енох до последнего надеялся, что бабуин сгорит, но тот даже не обжегся. В конце милая девочка наградила Лонни медалью. Этого Енох уже не вынес – он нырнул в темный тоннель, пролетел через два верхних прохода и стремглав помчался на улицу через фойе. Едва легких коснулся свежий воздух, как он упал на землю.

Придя в себя, Енох обнаружил, что сидит, привалившись спиной к стене кинотеатра. Более он не желал отлынивать от обязанностей. Была ночь, и он чувствовал: неизбежное знание почти получено. Енох полностью смирился с судьбой. Он просидел еще минут двадцать, потом встал и побрел вниз по улице, словно бы его вела неуловимая для других мелодия или звуки свистка, слышимые только собакам.

Пройдя два квартала, Енох остановился и посмотрел на другую сторону улицы – там, под фонарем, стояла машина крысиного цвета. На крышку капота взобралась темная фигура в ослепительно-белой шляпе. Она размахивала руками с бледными, почти в тон шляпе, кистями.

– Хейзел Моутс! – выдохнул Енох, и его сердце задергалось в груди, словно молоточек звонка.

Возле машины собралось несколько человек. Енох не знал, что Хейзел Моутс основал Церковь Бесхристовую и что он каждый вечер проповедует на улице. Енох не видел Хейзела с тех пор, как показал ему мумию в витрине музея.

– Если вы спасены, – кричал Хейзел Моутс, – вы бы думали об искуплении, но вы о нем не помышляете! Загляните внутрь себя и увидите: вы не спасены. Не было спасения. Для спасенных мира нет, а я проповедую мир. Проповедую для Церкви Бесхристовой, церкви мирной и удовлетворенной.

Двое или трое человек из тех, кто остановился послушать Хейзела, развернулись и пошли своей дорогой.

– Идите! – прокричал Хейзел. – Идите себе! Истина для вас – ничто. Слушайте, – указал он пальцем на тех, кто остался, – истина для вас – ничто. Если даже Иисус спас вас, то какая вам разница? Вы со спасением ничего бы не сделали. Лица ваши неподвижны, и взоры не мечутся. Если бы мы увидели три креста и на среднем висел Он, для вас и для меня тот средний крест значил бы не более, чем два других. Слушайте. Вам потребно нечто, что займет место Христа, что говорило бы ясно. В Церкви Бесхристовой Иисуса нет, но он нужен. Нужен новый Иисус! Истинный человек, который не станет проливать своей крови. Человек ни на кого не похожий, на него вы станете смотреть. Дайте мне такого Иисуса, люди! Дайте его мне, и вы увидите силу Церкви Бесхристовой!

Из троих слушателей один ушел. Енох стоял посреди улицы, словно парализованный.

– Покажите, где этот новый Иисус, – кричал Хейзел Моутс, – и я помещу его во Церкви Бесхристовой, а вам явится истина. Вы узнаете, что не спасены. Дайте нового Иисуса, люди, и мы спасемся одним ликом его!

Енох принялся беззвучно кричать. Орал он целую минуту, пока Хейзел Моутс говорил.

– Взгляните на меня! – хрипло вещал он. – Вы увидите мирного человека! Кровь моя даровала мне свободу. Спросите совета у своей крови и приходите в мою церковь, и, может, кто-то из вас приведет нам нового Иисуса, и мы все спасемся ликом его!

Из горла Еноха вырвался невнятный звук. Кровь не давала взреветь, и Енох только хрипел:

– Слушай, он есть! Я могу привести его! Ты знаешь! Знаешь его! Я его тебе показывал. Ты видел его!

Кровь напомнила Еноху, что последний раз, когда он встречался с Хейзелом Моутсом, тот запустил в него камнем. К тому же Енох еще не знает, как стащить мумию из музея. Он лишь приготовил у себя в комнате ковчег – для нового Иисуса, пока Хейз не будет готов прийти и забрать его. Кровь сказала: пусть подарок станет для Хейзела сюрпризом, и Енох развернулся. Перешел дорогу, тротуар; снова оказался на дороге, где его чуть не сбило такси. Высунувшись из окна, водитель прокричал: дескать, как это Енох до сих пор жив, если Бог слепил его из двух задних половинок тела?!

Енох слишком глубоко погрузился в свои мысли и не услышал замечания.

– Мне пора, – пробормотал он и перешел на бег.

Глава 9

Дверь комнаты Хоукс держал на запоре, и когда бы ни пришел Хейз (а приходил он по два-три раза на дню), бывший евангелист отправлял к нему дочь, снова запирая за ней дверь. Его приводило в ярость то, как Хейз под различными предлогами пытается проникнуть к нему и разглядеть его лицо. Хоукс частенько напивался и не хотел, чтобы Хейз застал его в таком виде.

Хейз никак не мог взять в толк, почему проповедник не рад ему и вообще ведет себя не как проповедник, когда перед ним тот, кого считает заблудшей душой. Хейз всеми способами пытался проникнуть в комнату к Хоуксу; окно, в которое можно было бы подсмотреть за проповедником, всегда закрывалось ширмой. А заглянуть под черные стекла очков хотелось больше всего.

Каждый раз, когда Хейз стучался к проповеднику, к нему выходила дочь Хоукса. Ее отец запирал дверь, и избавиться от девушки не оставалось возможности. Она шла за Хейзом и вместе с ним садилась в автомобиль, портя поездки. Или же она поднималась вслед за Хейзом к нему в комнату и присаживалась там на кровать.

Хейз оставил затею соблазнить Отдохновение, пытаясь теперь защититься от нее. Однажды он неделю не ночевал дома, а когда вернулся, Отдохновение ночью пришла к нему: со свечой в банке из-под желе, в сорочке, подол которой волочился по полу. Хейз проснулся, лишь когда Отдохновение приблизилась к его кровати вплотную – выскочил из-под одеяла прямо на середину комнаты.

– Тебе чего? – спросил он.

Девушка ничего не ответила; только ее улыбка в свете свечи стала шире. Хейз секунду смотрел на Отдохновение гневным взглядом. Схватил стул и замахнулся им на девушку. Миг – ее и след простыл. Дверь в комнату Хейза не запиралась, и он подпер ее ручку стулом и лишь потом отправился спать.

– Слушай, – сказала Отдохновение отцу, вернувшись к ним в комнату. – Ничего не помогает. Он меня чуть стулом не огрел.

– Через пару дней меня здесь не будет, – ответил Хоукс. – Лучше тебе постараться, если не хочешь умереть с голоду.

Он был пьян, но говорил вменяемо.

* * *

У Хейза тоже дела шли не так, как он замыслил. Приход его церкви по-прежнему состоял из одного человека: его самого. Хейз думал быстро собрать большую группу последователей и тем впечатлить слепца, показать свою силу, однако никто не хотел идти за Хейзом. Был один мнимый последователь – парнишка шестнадцати лет, который просто хотел найти компаньона для первого похода в бордель. Где заведение, он знал, просто подыскивал опытного проводника. Дождавшись окончания проповеди, парнишка подошел к Хейзу и пригласил его с собой. Хейз согласился и прогадал: когда они вышли из борделя, он попросил нового знакомого стать членом Церкви Бесхристовой или даже больше – учеником основателя, апостолом. Тот извинился и отказал: мол, он католик. Они с Хейзом, дескать, совершили Смертный Грех и если умрут не покаявшись, то их ожидают вечные муки и Бога они не узрят. Хейзу в борделе нисколько не понравилось – в отличие от несостоявшегося апостола. Хейз только зря потратил половину вечера. Он проорал, якобы греха нет и нет наказания. Парень же покачал головой, спросив, не хочет ли Хейз и завтра наведаться к шлюхам.

Если бы Хейз верил в силу молитвы, он молился бы о ниспослании ученика, однако ему оставалось одно – печалиться из-за отсутствия такового. Через две ночи апостол явился.

Тем вечером Хейз проповедовал у четырех кинотеатров и каждый раз, поднимая глаза, видел перед собой одно и то же улыбающееся большое лицо. Его обладатель – полноватый блондин с вьющимися волосами и безвкусными бакенбардами – был одет в черный костюм в серебряную полосочку, широкополую белую шляпу, сдвинутую на затылок, и тесные остроносые туфли (носков блондин не носил). Выглядел он словно проповедник, сменивший профессию – на ковбоя, или же как ковбой, ставший гробовщиком. Не особенно привлекательный, улыбался он честно, и эта честная улыбка сидела на лице ровно, точно ряд вставных зубов во рту.

Каждый раз, когда Хейз смотрел на улыбчивого, тот подмигивал.

У последнего за день кинотеатра подле блондина стояло еще трое.

– Вам, людям, есть ли дело до истины? – спросил Хейз. – Единственный путь к ней – через богохульство, но есть ли вам до того дело? Внемлите ли вы мне или развернетесь и пойдете прочь, как и другие до вас?

Хейза слушали двое мужчин и женщина с рябым ребенком на руках. Она смотрела на Хейза так, будто вещал он из будки на ярмарке.

– Ну ладно, идем, – сказала женщина. – Он закончил. Нам пора.

Она развернулась и потопала прочь; двое мужчин – следом.

– Идите же, идите, – сказал Хейз. – Однако помните: истина не поджидает вас, притаившись за каждым углом.

Блондин резво потянулся к нему и, подергав за штанину, подмигнул.

– Вернитесь, эй вы, народ! – позвал он. – Хочу рассказать о себе.

На окрик обернулась женщина, и блондин улыбнулся ей, словно бы пораженный ее красотой: квадратное красное лицо, свежеуложенные волосы.

– Жаль, я не прихватил гитару, – сказал блондин. – Под музыку сладкие речи мне даются легче. А уж если разговор заходит об Иисусе, то музыка и подавно нужна. Не так ли, други?

Блондин посмотрел на двух мужчин, словно обращаясь к здравому рассудку, читавшемуся на их лицах. Мужчины были одеты в черные деловые костюмы и коричневые фетровые шляпы; выглядели эти двое как старший и младший братья.

– Послушайте, други, – доверительно произнес ученик Хейза, – два месяца назад, до того как я повстречал Пророка, я был совсем иным. У меня на всем белом свете не имелось ни единого друга. Знаете, каково это – когда нет друга на всем белом свете?

– Лучше вообще не иметь их, чем иметь таких, что всадят тебе нож в спину, – почти не разжимая губ, ответил старший из мужчин.

– Друг, в одной этой фразе ты сказал многое. Будь у нас время, я просил бы тебя повторить ее – так чтобы слышали все.

Сеанс в кинотеатре закончился, и народ повалил на улицу.

– Други, – обратился к ним блондин. – Вы же знаете, что Пророк, – он указал на Хейза, стоящего на капоте машины, – вам интересен. Если позволите, я расскажу, как он и его идеи изменили меня. Не толпитесь – я тут всю ночь буду говорить, если потребуется.

Хейз продолжал стоять на капоте «эссекса», слегка подавшись вперед – словно бы не уверенный в том, что слышит.

– Други, – вещал блондин, – позвольте, я представлюсь. Имя мое Онни-Джей Холи, и я называюсь, дабы вы убедились: я с вами честен. Я проповедник, и, может, кто-то обо мне даже знает, однако я не стал бы убеждать вас в том, во что не верят ваши сердца. Вы, народ, идущий впереди, подходите ближе, иначе не услышите. Я ничего не продаю, но отдаю даром!

Послушать блондина остановилось порядочное количество людей.

– Други! Еще два месяца назад вы бы меня не узнали. На всем белом свете у меня не имелось ни единого друга. А знаете, каково это – когда нет ни единого друга на всем белом свете?

Ему ответил громкий голос:

– Лучше вообще не иметь их, чем иметь таких, что…

– Постойте же, други, – сказал Онни-Джей Холи. – Мужчина ли, женщина без друзей – это самое жалкое и одинокое существо! Таким был и я. Хотел повеситься или отчаяться окончательно. Родная мать и та не любила меня. Не потому, что я не имел доброты внутри. Просто я не знал, как внутреннюю приятность показывать. Каждый, кто приходит на эту землю, – говорил Онни-Джей Холи, простирая руки, – рождается добрым и полным любви. Дитя любит всех и каждого, други. Доброта – в его природе, но потом… потом вдруг случается нечто, о чем вам, люди, умеющие думать за себя, говорить не надо. Дитя становится больше, и доброта его более не проявляется столь ярко, как прежде. Заботы и тревоги загоняют ее глубоко внутрь, душат. Человек становится жалок, одинок, он болеет. Он спрашивает: «Куда подевалась моя доброта? Куда ушли друзья, любившие меня?» И все это время зачахшая роза доброты остается в его сердце, не уронив ни лепестка, а снаружи видно лишь жалкое одиночество. Человеку может взбрести в голову отнять жизнь у себя, у вас или у меня или отчаяться окончательно.

Говорил Онни-Джей Холи печально; он гнусавил, однако при этом на губах его сохранялась улыбка – чтобы публика убедилась, якобы он взаправду прошел через все, о чем говорит, и победил.

– Точно так было со мной, други, я знаю, о чем толкую, – сказал он, складывая руки на груди. – Каждый раз, как я собирался повеситься или совсем отчаяться, я вспоминал, что доброта у меня внутри. Надо лишь вывести ее наружу. С чьей-нибудь помощью, други.

И вот я повстречал пророка, – сказал блондин, указывая на Хейза. – Два месяца назад, народ, я услышал его речи: как он предлагал помочь мне, как проповедовал от Церкви Христовой Без Христа. Церкви, что должна обрести нового Иисуса и помочь мне вывести добрую натуру – к людям, которые насладятся ею. То было два месяца назад, други, и встреться мы с вами тогда, вы бы меня не узнали. Я люблю вас, народ, всех и каждого, и хочу, чтобы вы слушали пророка и вступили в нашу церковь – Святую Церковь Христову Без Христа. Новую церковь с новым Иисусом, где вам помогут, как и мне.

Хейз подался вперед.

– Этот человек лжет, – сказал он. – Я впервые вижу его. Два месяца назад я не проповедовал, церковь моя зовется иначе, не Святая Церковь Христова Без Христа.

Блондин не обратил на него внимания – как и публика. У выхода из кинотеатра собралось человек десять – двенадцать.

– Други, – продолжал Онни-Джей Холи. – Я несказанно рад нашей встрече здесь и сегодня. Встреться мы два месяца назад, и я не смог бы говорить за пророка и новую церковь. Была бы гитара, я бы рассказал свою историю много лучше. Придется обойтись без музыки.

Улыбался Онни-Джей Холи обаятельно, и было сразу видно: он нисколько не превозносится над остальными, пусть он (по его разумению) и лучше их.

– Теперь, народ, послушайте: я назову причины, по которым можно доверять новой церкви. Во-первых, народ, в ней нет ничего иностранного, уж поверьте. Не придется верить ни во что, чего вы не понимаете и не одобряете. Непонятное – не истинно. Мы не продаем кота в мешке, други.

Хейз снова подался вперед.

– Богохульство – вот путь к истине, – сказал он. – Он единственный, понимаешь ты его или нет!

– Во-вторых, други, – продолжал Онни-Джей Холи, – хочу сказать: нашей церкви доверять можете всецело, ибо она основана на Писании. Да, сэры! На вашем собственном понимании Библии, други. Можно прямо у себя дома читать Писание и толковать его так, как велит сердце. Сам Иисус поступал бы так же. Эх, зря я не прихватил гитару…

– Этот человек лжет, – возразил Хейз. – Первый раз его вижу. Я никогда…

– Причин, казалось бы, достаточно, – не обращая на него внимания, говорил Онни-Джей Холи, – однако я представлю третью, просто чтобы знали: она есть. Церковь – современна! Ее прихожане всегда впереди, нет никого и ничего, что обогнало бы их. Никто не знает того, чего не знают они. Все карты на столе, вот так-то!

Хейза перекосило от ярости. Он открыл было рот, желая вновь возразить Онни-Джею Холи, но тот вдруг изумленно указал пальцем на ребенка в голубом чепчике, сидящего у мамаши на руках.

– У нас тут малое дитя! Комочек беспомощности, доброты. Я точно знаю, люди, вы не дадите ребенку расти, хороня в себе доброту, не позволяя ей цвести снаружи – чтобы завоевывать ему друзей и любовь окружающих. Потому, народ, и призываю вас стать прихожанами Святой Церкви Христовой Без Христа. Вам это будет стоить всего доллар, но что такое доллар! Лишь десять гривенников! Малая цена за шанс дать вновь распуститься розе доброты в ваших сердцах!

– Послушайте! – вскричал Хейз. – Истина дается бесплатно! За деньги ее не познаешь!

– Слышите, что говорит пророк? – подхватил Онни-Джей Холи. – Доллар – это всего ничего. Любые деньги малы, когда речь заходит об истине! Теперь, люди, те из вас, кто желает использовать шанс, даруемый нашей церковью, подходите. Распишитесь у меня в блокноте, заплатите мне лично доллар и позвольте пожать вам руку!

Спрыгнув с капота, Хейз забрался в салон «эссекса» и завел мотор.

– Эй, погоди! Погоди! – закричал Онни-Джей Холи. – Я еще не записал имен наших новых друзей!

У «эссекса» нашлась одна причуда: с наступлением ночи он, проехав вперед дюймов шесть, сдавал назад дюйма на четыре. Вот и сейчас машина двигалась рывками, иначе Хейз умчался бы сразу. Он вцепился в руль, чтобы не биться головой о ветровое стекло. Машина перестала дергаться, проехала двадцать футов и вновь закапризничала.

Онни-Джей Холи вцепился в кузов машины и держался так, будто, отпустив его, утратит улыбку.

– Мне пора, други, – быстро произнес блондин. – Но я буду завтра вечером на этом же месте. А пока мне надо остановить пророка.

«Эссекс» рванул с места, и Онни-Джей Холи припустил следом. Он не догнал бы Хейза, если бы машина не остановилась через десять футов.

Вскочив на подножку, Онни-Джей Холи открыл дверь и, тяжело дыша, плюхнулся на сиденье рядом с Хейзом.

– Друг, мы упустили десять долларов. Куда торопишься? – Онни-Джей Холи переживал искреннюю боль, хотя лицо его лучилось улыбкой, открывающей целиком верхние зубы и верхушки нижних.

Хейз обернулся к нему и успел еще заметить эту улыбку – в следующий миг Онни-Джея швырнуло на лобовое стекло. Когда «эссекс» вновь пошел вперед ровным ходом, Онни-Джей достал из кармана платочек и промокнул им губы. После улыбка вернулась.

– Друг, надо нам объединиться. Когда я первый раз услышал твою речь, то подумал: «Эгей, да это большой человек, и планы у него большие!»