Текст книги "Сивилла"

Может быть, ей приснилась эта девочка с цветами? Или все происходило на самом деле? Если это был сон, то каким образом Денни знал о его содержании? Сивилле это было непонятно. Но ей были непонятны и многие другие вещи, которые происходили в течение этого времени – холодного, голубого, неуловимого. Забывать было стыдно, и она стыдилась.

10. Похитители времени

Туманные воспоминания о девочке, раздававшей цветы с кладбища, дали Сивилле предлог узнать у Денни обо всем, что изменилось. Были выстроены новые дома. Магазины сменили владельцев. Город стал другим. Сивилла знала, что может спросить Денни о чем угодно или обо всем сразу.

– Как получилось, что семья Гринов теперь живет в доме Майнерсов? – спросила Сивилла.

– Они переехали туда прошлым летом, – объяснил Денни.

– А что за ребенка Сьюзи Энн возит в коляске? – хотела узнать Сивилла.

– Это младшая сестра Сьюзи Энн, – ответил Денни. – Она родилась прошлой весной.

– Кто такая миссис Шварцбард?

– Портниха, которая переехала в наш город год назад.

Денни никогда не спрашивал: «А разве ты сама этого не знаешь?»

Сивилла чувствовала себя с Денни Мартином так свободно, как ни с кем другим, если не считать бабушки. Эта свобода в общении с Денни была тем более примечательна, что возникла она весной, летом и осенью 1934 года – в тот самый период, когда обманутая временем Сивилла погрузилась в какое-то тоскливое одиночество и укрепила свою обычную сдержанность в общении особой непробиваемой броней, предназначенной для защиты от всего мира.

Денни стал противоядием этому одиночеству и ранимости, которые стали спутниками Сивиллы после того, как она «появилась» в пятом классе. Необъяснимым образом она растеряла всех своих друзей. И хотя ее фундаменталистское вероисповедание всегда несколько выделяло ее из среды остальных детей, казалось, что они впервые заметили это. Теперь, поскольку из-за запретов ее веры она не имела права делать все то, что делали они, для нее придумали нехорошее прозвище – «белая еврейка».

Благодаря Денни менее болезненным оказался и холодный критический комментарий ее отца: «Тебе нужно научиться общению с людьми и правильно понимать жизнь». И вновь появившаяся у матери старая жалоба: «Я никогда не знаю, в каком настроении ты будешь завтра и вообще каким человеком завтра я тебя увижу».

Если бы не Денни, Сивилла наверняка не выдержала бы этого унижения в школе, где из-за проблем с математикой ее оценки резко упали. Без Денни Сивилла не выдержала бы и непрестанных обвинений матери: «Да ведь ты прекрасно знала таблицу умножения, знала ее наизусть. Ты просто делаешь вид, что забыла. Ты плохая девочка, плохая». Без Денни было бы невозможно выдержать бурные выяснения отношений с матерью по поводу выбывания из списка лучших учеников школы, регулярно публиковавшегося для всеобщего обозрения в «Корнерс курьер». «Ты всегда там была, – жаловалась мать. – Я не знаю, что мне делать, если окажется, что у меня тупой ребенок. Ты же все соображаешь и поступаешь так только назло мне. Ты плохая, плохая!»

Хотя Сивилла не пересказывала всего этого Денни, она чувствовала, что он каким-то образом все понимает. Сивилла ощущала такую близость с Денни, что иногда ей даже хотелось поговорить с ним о том, почему время такое «забавное», и о том, как она внезапно обнаружила, что ей одиннадцать лет и два месяца, хотя ей не исполнялось ни десяти лет, ни одиннадцати. Но в конце концов, говорить об этом было слишком больно даже с Денни. К тому же сдержанность Сивиллы возросла, когда ей припомнилось, что несколько лет назад она высказала эту мысль матери и та саркастически рассмеялась и проворчала: «Бога ради, почему ты не можешь вести себя как другие дети!» И все равно, несмотря на насмешки матери и боязнь рассказывать об этом Денни, Сивилла знала: время ведет себя странно.

Тем не менее порой Сивилла была способна забыть о странном, постоянно актуальном предмете – времени, когда сидела на ступеньках, болтая с Денни, или когда они играли на террасе и он сооружал для ее кукол шекспировские костюмы, превращая Пегги Энн в Порцию, Норму – в Розалинду, а безымянную куклу-мальчика – в шута из «Двенадцатой ночи». Таким же чудесным образом Денни умел превратить посещение вечеринки из ужаса в удовольствие. В то время как вечеринки в прошлом, на которые она ходила лишь по настоятельному требованию матери, остались забытыми, те вечеринки, которые они посещали вместе с Денни, запомнились навсегда.

Когда Сивилла была вместе с Денни, она забывала о том, что в противном случае ей пришлось бы гулять в одиночестве. А она была одинока. По утрам она старалась не выходить из дома до тех пор, пока не убеждалась, что поблизости не видно никого из ее одноклассников. После занятий она слонялась возле стола, ожидая, пока уйдут все остальные дети. Когда она шла по Мэйн-стрит, выполняя какое-нибудь поручение матери, ей приходилось на протяжении одного квартала переходить через дорогу шесть-семь раз, чтобы избежать встреч со своими земляками. Отвернувшись от всех остальных, она повернулась к Денни. Денни, не отгораживаясь барьерами от остальных детей, раскрылся Сивилле так же, как она ему. Сивилла и Денни, конечно, предполагали, что поженятся, когда достигнут подходящего возраста. Сивилла была твердо уверена в том, что, когда это случится, время перестанет валять дурака.

Однажды в ветреный октябрьский день Сивилла и Денни сидели на ступеньках крыльца, и Денни как-то боязливо сказал:

– Сивилла, мне нужно кое-что сказать тебе.

– Что? – тревожно спросила Сивилла, уловив его тон.

– Понимаешь, – продолжил Денни, – мой отец… ну, он купил бензоколонку в Вако, в Техасе, и… ну, мы переедем туда жить. Но ты приедешь ко мне в гости. Я тоже буду приезжать. Мы будем встречаться.

– Да, – ответила Сивилла, – будем.

Вечером Сивилла сообщила Хэтти Дорсетт о том, что Денни навсегда покидает Уиллоу-Корнерс. Хэтти пожала плечами и сказала, растягивая слова:

– Что ж, папе в любом случае не нравилось, что ты проводишь так много времени с этим мальчишкой. Папа считает, что тебе слишком много лет, чтобы играть вместе с мальчиками.

Когда Сивилла передала Денни слова матери, он тихо ответил:

– Твоя мать специально это сказала, чтобы сделать тебе больно.

Сивиллу удивили его слова.

Следующий месяц, пока семья Денни готовилась к отъезду из Уиллоу-Корнерса, выглядел как отсрочка приговора; они словно бы старались оттянуть миг расставания. Между Сивиллой и Денни ничего не изменилось, за исключением того, что их общение стало более интенсивным, поскольку они сознавали, что время истекает. Это было то же самое чувство, которое Сивилла испытывала во время своих мимолетных посещений бабушки.

В конце концов настал день разлуки. Сивилла, сидя с Денни на ступенях крыльца, которое так часто служило ареной их дружеского общения, была тихой и сдержанной.

– Ты приедешь ко мне в гости, – напомнил Денни.

– Приеду, – обреченно согласилась Сивилла.

– Мы будем видеться, – повторил Денни.

– Будем видеться, – эхом отозвалась Сивилла.

Денни встал, чтобы идти. Сивилла продолжала неподвижно сидеть.

– Ну, Сивилла, – начал он, – значит…

Ошеломленный нахлынувшими эмоциями, не в силах закончить фразу, он умолк и наклонился к сидевшей молча Сивилле. Он быстро поцеловал ее в щеку, отпрянул, развернулся и поспешил прочь.

Сивилла, с раннего детства не терпевшая даже мимолетных физических контактов, теперь испытала пронзительное чувство восторга. Поначалу она даже не осознала, что Денни больше нет рядом с ней. Затем это осознание пришло, она впала в панику и поспешно стала высматривать Денни. Вот он – его светлые волосы, хрупкая фигурка – идущий, удаляющийся.

Повернув с Вайн-стрит на Мэйн-стрит, он исчез из виду. Сивилла бессильно опустилась на ступеньки. Спасение, воплощавшееся в образе Денни, стало недоступно. Город опустел. Все, что осталось, – это безграничное одиночество.

И еще оставалось непонятное время, которое, как невидимое мыло в неощутимой воде, ускользнуло от нее.

«Небо синее», – подумала Вики, вставая со ступенек парадного крыльца и вступая во время, из которого только что ускользнула Сивилла.

Вики прошлась вокруг белого дома с черными ставнями, размышляя о том, как приятно владеть телом, которое впервые целиком принадлежит ей одной. Наконец-то она может этими глазами отчетливо видеть весь окружающий мир, это синее небо, ясное и чистое.

Добравшись до заднего крыльца, Вики решила войти в дом именно этим путем.

– Это ты, Пегги? – окликнула ее Хэтти из кухонного окна.

«Нет, – подумала Вики, – это не Пегги и не Сивилла, это персона, с которой вы не знакомы. На самом деле я не ваша дочь. Но я явилась сюда, чтобы занять место Сивиллы, и, хотя вы будете считать меня своей дочерью, вы поймете, что я вас не боюсь. Я знаю, как с вами управиться».

– Тот парень ушел? – спросила Хэтти, когда Вики вошла в кухню.

– Да, – ответила Вики.

– Не дело это – сидеть там на холоде. Подхватишь пневмонию. Ты же знаешь, что у тебя слабое здоровье.

– Я привыкла к нашим среднезападным зимам, и в сравнении с ними эта осенняя погода – просто детская игра, – ответила Вики.

– Не насмехайся надо мной, – предупредила Хэтти.

– Я всего лишь констатирую факт, – возразила Вики.

– Ладно, – сказала Хэтти, меняя тему разговора. – Я жду посылку из Элдервилля. Сходи-ка за ней на почту.

Вики вышла.

«Странно, что это случилось осенью. Время начала – это весна», – думала она, прислушиваясь к шороху сухих листьев, пока шла от заднего крыльца по дорожке, ведущей на Мэйн-стрит.

Осень вокруг – и весна внутри, весна, которая пришла после долгой утомительной зимы, длившейся более восьми лет тайного обитания в уголке бытия. Подавленная, тихая, безымянная, она существовала с осени 1926 года до этого октябрьского дня 1934 года – с того времени, как Сивилле исполнилось три с половиной года, до того времени, как ей перевалило за одиннадцать. Пассивная – да; бессильная – нет. В течение всего этого периода Вики, оставаясь безымянной, проявляла невидимую активность, различными способами оказывая внутреннее давление на Сивиллу и другие «я».

То, что она всплыла из скрытого уголка бытия на поверхность жизни, было мгновенным решением, которое она приняла, когда Денни Мартин пропал из виду. Однако в тот момент невозможен был никакой иной образ действий, поскольку Вики понимала: время подспудных влияний прошло и настало время для активного вмешательства. Она понимала, что для эффективности действий ей придется забрать у Сивиллы власть над этим телом, потому что Сивилла была явно слишком травмирована расставанием. Итак, окрестив себя именем, которым Сивилла в своих фантазиях, в своем выдуманном детском мире назвала девочку умную и бесстрашную, – именем Виктория Антуанетта Шарло, – это «я», до сих пор скрывавшееся, вышло на сцену.

Как здорово, думала Вики, идя по Мэйн-стрит, ощущать эти резкие безжалостные порывы ветра и контролировать тело, которое способно на такие ощущения. Хотя она была новичком в деле владения телом, которое шло по улице, на самой этой улице она чувствовала себя старожилом. Все это она уже много раз видела.

Вики знала обо всем, что происходило в жизни Сивиллы Изабел Дорсетт, независимо от того, знала об этом сама Сивилла или нет. Как ни парадоксально, но если для Сивиллы, жившей в этом мире, время было прерывистым, то для Вики, спрятанной в дальнем уголке бытия, оно оставалось непрерывным. Время, которое было капризным и часто исчезало для Сивиллы, для Вики оставалось постоянным. Вики, которая помнила все, служила тропинкой памяти в расчлененном внутреннем мире Сивиллы Дорсетт.

Эта крепкая память в сочетании с тем фактом, что, появившись на сцене, Вики объединила в себе все фантазии, сотворенные Сивиллой, и стала источником силы Вики. Виктория из фантазий, как и новая Вики, альтернативное «я», была уверена в себе, ничего не боялась, была устойчива к влияниям взаимоотношений, которые расстраивали Сивиллу.

Вики насмешливо подумала о людях, которые, увидев стройную фигурку Сивиллы Дорсетт, ожидают, что она будет без конца переходить дорогу туда-сюда, чтобы избежать встречи с ними. Так вот, этого они больше не увидят, думала Вики, входя в помещение почтового отделения.

Посылка из Элдервилля действительно пришла. Это добрый знак, решила Вики. Если бы посылка еще не пришла, миссис Дорсетт нашла бы в этом ее вину. Вики чувствовала, что очень хорошо знает эту женщину – вовсе не ее мать, справляться с которой она пыталась помочь Сивилле все эти годы.

Пробыв дома ровно столько, чтобы отдать миссис Дорсетт посылку, Вики вновь вышла через заднее крыльцо и отправилась погулять. Для нее это было естественным поступком, потому что именно она подталкивала Сивиллу к таким бесцельным прогулкам как к превосходному средству против постоянных упреков Хэтти Дорсетт в ничегонеделании. Когда Сивилла тихо сидела, погруженная в размышления, Хэтти раздраженно бросала: «Да не сиди ты сиднем. Господи, ну займись чем-нибудь!» Прогуливаясь, можно было думать и в то же время «чем-то заниматься».

Вечером, после окончания ужина, Хэтти предложила Вики прогуляться вместе. Хэтти и Вики шли молча, и рука матери властно направляла шаги той, кого она считала своей дочерью. Проходя мимо дома Стикни, который был раза в два больше дома Дорсеттов, Хэтти фыркнула:

– Старина Стикни выжил из ума. Надеюсь, они куда-нибудь его упрячут.

Они шли дальше, и Хэтти рассказывала про Эллу Бейнс, которая «делает нехорошие вещи с одним учителем в нашем городе» и за которую «следовало бы взяться властям»; про Риту Ститт, чья мать на самом деле не была ее матерью и которую несколько месяцев назад Хэтти осадила, заявив об этом (Вики подумала: «Ты мне не мать, и я бы могла в отместку за Риту осадить тебя, сказав тебе об этом»). Потом Хэтти Дорсетт заговорила про Денни Мартина.

– Я рада, что ты не грустишь из-за отъезда этого мальчишки, – сказала Хэтти. – Я говорила тебе – папа был против того, чтобы ты водилась с ним.

– Да, ты говорила мне, – согласилась Вики, зная, что вовсе не ей, а Сивилле миссис Дорсетт бросила эти жестокие слова.

– Что ж, юная леди, я могу кое-что добавить, – продолжила Хэтти с ребяческим торжеством. – Ты еще не знаешь, что наш папа несколько месяцев назад разговаривал с отцом Денни. Наш папа прямо рубанул сплеча, сказав, что нехорошо тебе водиться с людьми вроде Мартинов, которые не нашей веры.

Вики внутренне содрогнулась. Мартины, как и Хэтти Дорсетт до ее обращения в новую веру, были методистами. В свое время Уиллард Дорсетт женился на методистке, однако возражал против того, чтобы его дочь дружила с мальчиком этого вероисповедания. Какое лицемерие! Но вслух Вики не сказала ничего.

– Так вот, – продолжала Хэтти, – папа косо смотрит на Мартинов и по другим причинам. Он чувствует, что у них нет «класса», стиля, происхождения. Их отец приехал сюда из Нью-Джерси, чтобы искать золото, а кончил тем, что стал водителем молоковоза. Теперь он опять мечется, все чего-то высматривает. Откуда он взял деньги, чтобы купить эту бензоколонку в Техасе, никто понятия не имеет. В общем, папа хорошенько поговорил с этим отцом Денни. Мистер Мартин сказал, что они скоро уезжают из города, поэтому никто ничего делать не стал. Но, моя юная леди, я подумала, тебе следует знать, что папа думает про Денни и про их семью.

– Денни уехал, – только и сказала Вики.

– И папа считает, это хорошо, – сообщила Хэтти, словно бы не желая высказывать собственного суждения.

Вики подумала: как хорошо, что Сивилла никогда не узнает о том, что сделал ее отец.

– Ну, пойдем назад, – сказала Хэтти. – Я хотела рассказать тебе все это без папы. Теперь, когда ты знаешь, мы можем идти домой.

На следующее утро в школе Вики полностью владела и телом, и учебным материалом. И хотя другие дети продолжали держаться отчужденно, Вики понимала, что эта отчужденность объясняется событиями двух последних лет, которые прошли со дня смерти Мэри Дорсетт, бабушки Сивиллы.

Вики тщательно, в мельчайших подробностях наблюдала за тем, как в течение двух лет Пегги Лу, полностью завладевшая телом, – личность, которая действительно жила, – растеряла всех школьных друзей Сивиллы. Во время перемен Пегги Лу оставалась сидеть за столом и делала бумажных кукол, вместо того чтобы идти во двор и играть с другими детьми. Во время перерыва на ланч и после окончания уроков она старалась тайком улизнуть из школы, избегая детей, пытавшихся заговорить с ней или пойти рядом. Когда они предлагали ей прогуляться вместе, она загадочно отвечала: «Не могу» – и куда-то убегала. Через некоторое время ее перестали куда-либо приглашать или что-либо предлагать.

И Вики знала, что Пегги Лу изолировала себя от остальных детей не потому, что не любила их; пребывание с ними раздражало ее, потому что у них было то, чего не было у нее, – дом, в котором живут братья и сестры, дом, где нечего было бояться. Вместо того чтобы ходить к другим детям в их дома, она убеждала себя в том, что ей ничего не нужно, а убедив себя окончательно, одиноко отправлялась в белый дом с черными ставнями, где все то, что раздражало ее, поджидало за каждым углом.

Ее горькое одиночество имело одну положительную сторону. У нее выработалось настоящее чувство независимости, способность делать то, что ей действительно хочется, невзирая на чьи-то указания или возражения. Пребывая в изоляции, Пегги Лу умела каким-то образом ощущать себя свободной, хотя это была такая свобода, от которой ей хотелось проломить дыру в самом центре вселенной.

Иногда Вики сожалела о том, что позволила Пегги Лу выйти на передний план у могилы Мэри Дорсетт. Но тогда Вики считала (и сейчас, вспоминая об этом, полагала, что считала правильно), что иной образ действий невозможен.

К тому же, уверяла себя Вики, хотя Мэри Дорсетт была чудесным человеком, она не являлась ее бабушкой и потому у Вики не было причин включаться в эти ужасные переживания. Она решила, что больше всего это подойдет Пегги Лу. Кроме всего прочего, Сивилла, стоявшая у могилы, ощущала гнев. Разбираться с гневом было функцией Пегги Лу, а не Вики.

Более того, эти два года, отданные Пегги, не прошли даром. Именно появление Пегги Лу (а вовсе не рука, положенная на плечо Сивиллы) предотвратило прыжок девочки в могилу Мэри Дорсетт. Пегги Лу, активный ребенок, после похорон смог ла сделать то, чего не сделала бы Сивилла, ребенок пассивный. Когда гости, прибывшие на похороны, остались в доме Дорсеттов, Пегги Лу завоевала благодарность мистера и миссис Дорсетт, сняв с них заботы о беспокойной двухлетней Элли. В самом деле, Дорсетты были довольны тем, что их дочь стала наконец активной, и Вики с изумлением увидела, что Хэтти Дорсетт лучше уживается со своей дочерью после смерти Мэри Дорсетт, чем до нее. Дочь, вернувшаяся с похорон и остававшаяся в доме в течение двух лет, могла огрызаться и, придя в ярость, бегать по мебели, но она была более обаятельной, чем дочь, которая жила в этом белом доме до смерти Мэри Дорсетт.

Пегги Лу была в большей степени «как другие дети», чем Сивилла. Хотя у Вики не было полной уверенности, она искала объяснение в том, что Пегги Лу, игравшая роль дочери после смерти Мэри, была гораздо больше похожа на саму Хэтти, чем Сивилла. Любопытно было также наблюдать, как по возвращении Сивиллы миссис Дорсетт посчитала именно Сивиллу, а не Пегги Лу «какой-то другой». «Этот ребенок стал совсем другим, – кричала Хэтти. – Я от нее через потолок выскочу!»

Вики вспомнила, как она велела Пегги Лу у могилы Мэри Дорсетт откликаться на имя Сивиллы Дорсетт, потому что невежливо тыкать людям в глаза их ошибки. На второй день своего пребывания в этом мире Вики и сама последовала собственному совету. В комнате шестого класса она немедленно откликнулась, когда мистер Стронг, ее учитель, произнес имя Сивиллы Дорсетт.

Вики нравился мистер Стронг, и она помнила, что он нравился и Сивилле. Как-то во второй половине дня, когда Сивилла убирала на заднем дворе сухие листья, случайно проходивший мимо мистер Стронг окликнул ее. Очнувшись от мечтаний о Виктории Антуанетте, Сивилла испугалась того, что учитель обратился к ней первым.

«Разве это не умилительно, – думала Вики, – что Сивилла не знает обо мне, но продолжает мечтать об этой во ображаемой девочке, чье имя я теперь ношу? Очень печально, что Сивилла не знает ни о ком из тех людей, что живут в ней».

Прекрасно справившись в свой первый школьный день со всеми предметами, включая арифметику, которую она изучала, наблюдая со стороны, Вики пошла домой, смакуя свою новую форму существования.

Приближаясь к дому Дорсеттов, Вики заметила, что миссис Дорсетт торчит в окне. Миссис Дорсетт, подумала Вики, всегда производит впечатление подглядывающей.

– Заходи. Мы сейчас пойдем в гости, – сказала Хэтти. – У Гринов родился малыш. Давай-ка сходим туда и посмотрим, что там делается.

«Ну вот, – подумала Вики, – опять этот чуть ли не ежедневный ритуал с бесконечными скучными разговорами женщин, на который покорно соглашалась Сивилла. Что ж, – решила Вики, – я пойду. Пегги Лу отбивалась бы, но я буду вести себя дипломатично».

Mon Dieu, размышляла Вики, хорошенько присмотревшись в течение следующих недель к Уиллоу-Корнерсу, у людей в этом городе нет стиля, нет éclat[8]8
  Блеска (фр.).


[Закрыть]. Прямолинейные, провинциальные и туповатые – вот их характеристики. Даже в тринадцатилетнем возрасте она была взрослее их. Ей казалось, что они и она родом из разных миров. А родители Сивиллы… что ж, хотя отец и мил, но недостаточно заботлив. В общем-то, он почти не отрывается от газет или своих чертежей, и ему попросту некогда присмотреться к происходящему, чтобы о чем-то позаботиться. С матерью совсем другое дело. Она всегда говорила: «Ты должна сделать это так или этак». Вики решила, что именно это и мешало Сивилле что-то делать. Каким образом, думала Вики, можно сделать хоть что-то, когда существует такое множество «можно» и «нельзя», причем ничто не доставляет удовольствия? В то же время трудно было точно оценить миссис Дорсетт. Ее было либо слишком много, либо вообще не было. Однако Вики утешалась тем, что находится здесь для того, чтобы помогать, что через некоторое время ее родные любящие родители и многочисленные братья и сестры приедут за ней и увезут обратно в Париж. Как она мечтала о том времени, когда они все снова будут вместе! Сравнивая своих родителей с Дорсеттами, она чувствовала себя чуть ли не виноватой за то, что ей так повезло. Она пообещала себе, что перед тем, как покинет эту семью, она даст Сивилле возможность прожить столько хороших дней, сколько возможно, – точнее, столько, сколько позволят окружающий мир и остальные личности, живущие в ней. Бедная Сивилла, думала Вики.

Были периоды, когда Вики отступала в более глубокий внутренний слой, позволяя одному из других «я» Сивиллы Дорсетт или даже самой Сивилле занять место в комнате шестого класса.

В один прекрасный день это место в шестом классе заняла Мэри Люсинда Сондерс Дорсетт, возникшая во время первого года двухлетнего правления Пегги Лу, когда Сивилле было десять лет. Еще до окончания занятий Мэри вдруг почувствовала себя нехорошо. Это была даже не боль, а скорее какое-то тянущее чувство. Когда Мэри пришла домой, она отправилась в ванную. Ее занимал дедушка Дорсетт, и Хэтти сказала: «Да почему ты не можешь пойти в другую ванную?» В какую другую? Ни о какой другой ванной Мэри не помнила, и только позже она узнала, что отец построил ее на втором году существования Пегги, а Мэри тогда не обратила на это внимания.

Очутившись в этой новой ванной, Мэри побледнела при виде того, что позже описала как «эта буро-красная штуковина», на нижнем белье. Она наблюдала кровотечение у бабушки, умершей от рака гортани, и испугалась, что теперь тоже умрет.

– Что ты там так долго? – окликнула ее Хэтти.

– Сейчас приду, мама, – ответила Мэри.

Мэри, которая не ощущала мать Сивиллы своей, всегда называла Хэтти мамой, имея в виду некое общее определение всякой женщины, которая старше по возрасту и которая несет ответственность за ребенка. Застирывая нижнее белье, чтобы Хэтти не узнала о случившемся, Мэри тянула время, беспокойно размышляя о своем странном состоянии.

Когда пришла пора укладываться спать, вошла мать и сказала:

– Давай-ка посмотрим твое белье.

Мэри заколебалась.

– Показывай сию же минуту, – потребовала Хэтти.

Когда Мэри подчинилась требованию, Хэтти заметила:

– Я так и думала. Такой у тебя настал возраст. Это просто ужасно. Наказание для женщин. Здесь болит? И там тоже, верно?

И, проходясь по ключевым анатомическим точкам Мэри, Хэтти тыкала ее, акцентируя боль.

– Это больное время, – приговаривала Хэтти, готовя для Мэри прокладки. – И бывает только у женщин. Не говори про это папе. – Потом Хэтти прошествовала из комнаты, бормоча: – Вот уж наказание для женщин. Хотелось бы мне, чтобы мужчины это испытали. Это им пошло бы на пользу, мужчинам!

Мэри напугалась, поскольку мама сказала про «больное время». Болеть значило оставаться дома и не ходить в школу. Ходить в школу значило избавляться от присутствия Хэтти. А Мэри хотелось быть подальше от Хэтти. На следующий день мама объяснила, что девочки с этой болезнью все-таки ходят в школу. Итак, Мэри пошла в школу.

Мэри и не подозревала, что случившееся с ней впервые уже случалось с Сивиллой два месяца подряд, причем без болей, и Хэтти об этом не узнала. В будущем Мэри, которая несла на себе бремя менструаций, переваливала эти боли на Сивиллу или на какое-нибудь другое «я», если оно подворачивалось во время менструального периода.

Мэри продолжала время от времени появляться на протяжении всего шестого класса, но большей частью на первом плане оставалась Вики. В конце учебного года по дороге в школу появилась Сивилла с ощущением того, что Виктория из ее фантазий ведет ее туда. Возвращение это, однако, было не таким тревожным, как в пятом классе. Хотя Сивилла продолжала считать время «странным», она обнаружила, что это наваждение стало переноситься немного легче.

Во время возвращения Сивиллы Мэри как раз рассказывала Вики про Денни Мартина.

– Сивилла не знает, – сказала Мэри, – что, пока там была Пегги Лу, Денни ревновал ее к Билли Дентону. Пегги Лу не обращала никакого внимания на Денни, но наверняка лезла к Билли.

– Да, – подтвердила Вики, – именно так она и делала. А Билли никак не мог понять после возвращения Сивиллы, почему девчонка Дорсеттов ведет себя так, будто не знает его.

Мэри, интересовавшаяся поэзией, стала очень разговорчивой и сообщила Вики, что для Сивиллы могучее сердце мира часто кажется недвижимым и что в такие периоды мир для Сивиллы не имеет ни пущ приветливых, ни пажитей зеленеющих, а лишь поля забвения.

– Сивилла называет это отсутствием всего. И нам это не очень льстит!

В последующие месяцы Сивилла обнаружила, что впадает в провалы и вновь выплывает из них. Скрывая этот факт, она стала мастером импровизации, научилась безупречно притворяться, имитируя знание того, чего она не знает. К сожалению, от самой себя она не могла скрыть ощущения того, что где-то что-то потерялось. Не могла она скрыть и того ощущения, что не принадлежит ни к какому определенному месту и человеку. Почему-то ей казалось, что чем старше она становится, тем хуже идут дела. Она стала мысленно заниматься самоуничижением: «У меня есть причина быть такой худой – я недостойна занимать место».

Весной дело обстояло плохо из-за бабушки. Теперь приближалось лето, а лето должно было стать плохим из-за Денни. Сидя на ступеньках крыльца или раскачиваясь на качелях, Сивилла вспоминала лето, которое привело к отъезду Денни.

 
Бей, бей, бей
В утесы седые, прибой!
И где же друга рука
И голос, что был со мной?
Но умер тот сладостный день,
И нет возврата в иной… —
 

цитировала Мэри, перехватившая инициативу у Сивиллы.

В конце весны 1935 года Сивилла столкнулась с новым страхом, который появился на почве переходного возраста. Страх этот концентрировался вокруг истерических симптомов, ставших частью ее тогда еще недиагностированной болезни. Истерия – grande hystérie или любая иная – это заболевание, проистекающее из эмоционального конфликта и в целом характеризуемое незрелостью, подчиненностью и использованием защитных механизмов не только диссоциации, но и конверсии. В классическом виде истерия проявляется физиологическими симптомами, поражающими мышцы или органы чувств. В процессе конверсии подсознательные импульсы превращаются в физиологические симптомы. Вместо сознательного переживания эмоциональный конфликт выражается физиологически.

Неожиданно у Сивиллы немела половина лица и рука на той же стороне тела, иногда ослабевала одна сторона тела – не всегда одна и та же. Почти постоянно у нее болело горло, и она с трудом проглатывала пищу. Она начала страдать туннельным зрением: часто один глаз переставал видеть. У нее – и у некоторых других «я», особенно у Мэри – развился нервный тик, который, так же как тик телефонистки, пугал горожан.

Сивилла или одна из «других» могли изгибаться, дергаться, совершать какие-то непроизвольные телодвижения. Сивилла или эти «другие» могли, проходя в дверной проем, ударяться о дверь, а подходя к закрытой двери, врезаться в дверную ручку. Симптомы эти усиливались из-за головных болей, таких сильных, что после их приступов Сивилле приходилось отсыпаться по нескольку часов. Сон после этих головных болей у Сивиллы, которая вообще спала очень чутко, был столь крепким, что напоминал наркотический.

Более всего ее расстраивало, что жизнь проплывает мимо и наполнена какими-то странными предчувствиями. Иногда Сивилла вспоминала о том, что где-то была или что-то делала, как о сновидении. Иногда ей казалось, что она идет рядом с собой и смотрит на себя. А иногда она не могла провести различия между снами и этой нереальной, похожей на сон реальностью.

Как-то вечером Сивилла упомянула об этом чувстве нереальности своим родителям, которые тут же решили отвести ее к доктору Куинонесу, городскому врачу.

Доктор Куинонес диагностировал у Сивиллы хорею Синденхема – то же, что пляска святого Витта. Объяснив, что существенным аспектом болезни является психологический компонент, он посоветовал Сивилле встретиться с психиатром и договорился о посещении доктора в Миннеаполисе. Уиллард и Хэтти отказались от этого визита. Если все дело в психологии, заявил Уиллард, он справится сам. Исходя из этого предположения, он купил Сивилле гитару и нанял для нее учителя. Отец и дочь занимались вместе, а позже пели дуэтом. Поскольку Вики, Мэри, Пегги Лу и некоторые другие «я» тоже учились играть, причем делали это с разной степенью энтузиазма, исполнительский уровень дочери Уилларда Дорсетта был поразительно неустойчивым.