Текст книги "Сивилла"

5. Пегги Лу Болдуин

Это была Сивилла. Сивилла спокойная, Сивилла собранная.

– Я должна извиниться перед вами за то, что не явилась на наш сеанс в среду, – начала она утром 23 декабря 1954 года. – Я…

– Вы приходили в среду, – ответила доктор Уилбур, умышленно прервав ее. – Но вы находились в состоянии фуги и не помните об этом.

Используя «состояние фуги» как некие рамки, доктор собиралась рассказать Сивилле о том, что во время таких состояний она как бы исчезает и на ее месте появляется некто по имени Пегги. Но Сивилла, умело сменив предмет разговора, не дала доктору воспользоваться этой возможностью.

– Я рада, – сказала она, – что не подвела вас. А теперь я должна кое-что рассказать вам. Мне действительно нужно снять камень с сердца. Можно, я расскажу вам прямо сейчас?

Это «важное» откровение состояло всего-навсего в следующем:

– Вы, должно быть, слышали сегодня утром выступление Клингера. Этот человек совершенно не понимает современной живописи. Он постоянно разочаровывает тех из нас, кто в нее верит.

Сивилла столь эффективно использовала тактику уклонений, что их час окончился, а доктор так и не рассказала ей про Пегги. Такой возможности не представилось и во время их следующего сеанса. Когда доктор вышла в фойе, чтобы встретить пациентку, оказалось, что ее поджидает Пегги. Доктор без труда узнала ее. Без шляпы, без перчаток, Пегги разглядывала два увеличенных снимка островных пейзажей, которые доктор сфотографировала в Пуэрто-Рико и на Виргинских островах, – эти фотографии Сивилла рассматривала во время своего первого визита.

– Заходи, Пегги, – пригласила доктор.

И Пегги, явно довольная тем, что доктор сумела отличить ее от Сивиллы, вошла быстрыми уверенными шагами.

Спокойная, склонная к сотрудничеству, Пегги была более чем готова рассказывать о себе.

– В тот день я мало вам наболтала, – сказала она. – Я тогда сердилась. И было на что. – Оглянувшись на дверь, она заговорщическим тоном сообщила: – Знаете, Стен прислал нам письмо типа «Дорогой Джон». Только там «Дорогая Сивилла». Хотите узнать, что он написал? Он написал: «Я думаю, нам следует прервать нашу дружбу – во всяком случае, на некоторое время». Вот что он написал. Я прямо обезумела, разорвала его письмо и выбросила в урну на углу Лексингтон-авеню и Шестьдесят пятой улицы по пути сюда. Да, я выбросила это письмо. Только это было не целое письмо. Я думала, что целое. Но вы здесь видели вторую половинку. Ну, я и разозлилась. А кто бы не разозлился?

Пегги сделала паузу, встала с кушетки, немножко походила и, проказливо поблескивая глазами, сказала скорее утвердительно, чем вопросительно:

– А вы хотите знать, кто бы не разозлился? Ну так я вам скажу. Правильный ответ – Сивилла. Она не умеет постоять за себя. Мне приходится заступаться за нее. Она не умеет сердиться, потому что ее мать не позволяет ей сердиться. Я знаю, что гневаться грешно, но люди все-таки сердятся. Ничего нет плохого в том, чтобы сердиться, если хочется.

Вернувшись на кушетку и усевшись поближе к доктору, Пегги спросила:

– А хотите узнать еще кое-что про Сивиллу? Она напуганная. Она вааще все время напуганная. Я от нее устала. Она сдается, но я – никогда.

– Пегги, – спросила доктор, – а вы с Сивиллой внешне похожи?

– Вовсе нет, – оскорбленно заявила Пегги, встала с кушетки и начала расхаживать по кабинету. – Мы совсем разные. Вы же видите, какие у меня волосы. И форма лица.

Доктор Уилбур не видела особой разницы. Хотя Пегги и в самом деле выглядела моложе Сивиллы, разговаривала и вела себя иначе, но ее волосы, формы лица и тела были теми же самыми. Она полностью владела своим телом, но по опыту прошлой недели доктор знала, что в любой момент Пегги может превратиться в Сивиллу. На этот раз Пегги оставалась с ней весь час.

Когда доктор стала слишком настойчивой, Пегги заметила с ноткой раздражения:

– Слушайте, вы задаете чересчур много вопросов.

А когда доктор попыталась поискать нить, связывающую Пегги и Сивиллу, Пегги загадочно ответила:

– Ох, оставьте меня в покое. Есть вещи, которые я не могу рассказать вам. Вааще не могу. Это как гвардейцы вокруг дворца. Им нельзя улыбаться. Они на посту. – Затем, улыбнувшись, Пегги добавила: – Я думаю, они все-таки заулыбались бы, если пощекотать их перышком. А я – нет. Я не улыбаюсь и не разговариваю, если мне не хочется. И никто меня не заставит.

Когда настало время расставаться, Пегги, вставая с кушетки, любезно сказала:

– Вы знаете, мы ведь встречались раньше.

– На прошлой неделе, – подтвердила доктор. – Здесь.

– Нет, – возразила Пегги. – Мы познакомились в Омахе. У окна. Так же, как встретились здесь. Я рассказывала вам про себя в Омахе, но вы меня не узнали. Я сказала вам, что я Пегги, а вы подумали, что это прозвище Сивиллы.

Когда Пегги ушла, в голове у доктора родилось множество вопросов. Пегги рассердилась на то, что Стен послал Сивилле письмо, извещающее ее о разрыве отношений. Значит ли это, размышляла доктор, что, хотя Сивилла не знает о существовании Пегги, они тесно связаны друг с другом и что Пегги несет на себе эмоциональный груз переживаний Сивиллы?

Пегги заявила, что Сивилла не умеет сердиться, зато она умеет это делать. Была ли Пегги защитной реакцией Сивиллы от собственного гнева? Была ли ярость, с которой кулак Пегги бил оконное стекло, воплощением того, что подавляла в себе Сивилла? Доктор понимала, что ей придется узнать гораздо больше до того, как она сможет убедиться в правильности этой гипотезы. Возможно, она перегружает себя интуитивными догадками. Так или иначе, в ее сознании настойчиво и требовательно всплывали вопросы.

Неожиданно представив себе Пегги, одиноко идущую по улицам, доктор Уилбур почувствовала тревогу. Пегги, личность уверенная в себе, должна бы суметь позаботиться о себе. Однако когда она сказала: «Мать Сивиллы не позволяет ей» – так, будто мать все еще жива, она ясно продемонстрировала, как и во время предыдущего визита, что не отличает прошлое от настоящего. К тому же Пегги молода. Как она ориентируется на улицах Нью-Йорка? Доктор Уилбур надеялась, что девушка доберется домой невредимой. Домой? Это был дом Сивиллы.

Пегги Болдуин, она же иногда Дорсетт, покинув офис доктора, и не собиралась возвращаться в общежитие.

– Я хочу куда-нибудь отправиться, – бормотала она вполголоса, выходя через парадную дверь здания на Парк-авеню. – Я хочу делать то, что мне хочется.

Широкая улица с островками рождественских елок, на которых искрились остатки снега, сверкающие лимузины, привратники с такими яркими, блестящими на солнце пуговицами – все это завораживало ее. Все это так отличалось от Уиллоу-Корнерса. Пегги поспешно поправила себя: ей следует признать, что теперь она живет в этом чудесном городе вместе с Сивиллой. Но вот дом ее – в Уиллоу-Корнерсе.

«Интересно, каково живется людям в этих чудесных домах?» – размышляла Пегги. Сивилла собиралась в один прекрасный день стать кем-то. Когда ей это удастся, она сможет позволить себе иметь дом с привратником, у которого блестящие пуговицы. Пегги хотелось быть похожей на всех этих важных людей, делать множество разных вещей в разных местах.

Она решила немного прогуляться, поглядеть, поприсматриваться, прочувствовать окружение. Существовало столько вещей, о которых хотелось узнать. Вот почему она всегда и прислушивалась, стараясь уловить своими ушами все происходящее. Она частенько посещала самые разные места просто ради того, чтобы узнать, что там происходит.

Направляясь в сторону Мэдисон-авеню, Пегги смотрела на витрины магазинов, мимо которых проходила, – витрины с собольими палантинами, с чудесными трикотажными костюмами, с нежно-розовыми ночными рубашками, с черными свитерами джерси над красными и белыми хлопчатобумажными юбками, перехваченными черными вельветовыми поясами. Она обожала красивые вещи, но не решалась купить что-нибудь в таких дорогих заведениях. Она просто смотрела.

Бар на Западной 44-й, мимо которого она прошла, был еще одним местом, куда Пегги не решалась заходить. Но она могла смотреть на находившихся в нем людей, делавших в этот день после Рождества то, что, как ей было известно, никто не делал в Уиллоу-Корнерсе.

Оттуда вышли двое мужчин. Один уставился на нее и спросил:

– А как насчет этого?

«Насчет чего?» – удивилась Пегги, сурово глядя на него. Мужчина рассмеялся. Смех обидел ее. Когда люди смеялись, Пегги была уверена, что они смеются над ней. Она быстро пошла прочь, но успела услышать замечание, которое бросил этот мужчина своему приятелю:

– Очень независимая, а?

«Да, очень независимая», – твердила Пегги, мчавшаяся, обгоняя собственный гнев. Чертовски независимая. Она не собирается что-то от кого-то принимать. Она умеет постоять за себя.

Забыв об инциденте, она пошла медленней и в конце концов оказалась в большом универмаге. Пройдя по широкой лестнице наверх, она попала на какую-то железнодорожную станцию, как можно было судить по вывеске – на Пенсильванский вокзал. «Ого, – подумала Пегги, – да я могу отправиться куда угодно». На вокзале она нашла место, где можно было перекусить. Она любила поесть.

Закончив ланч, Пегги оказалась у книжного киоска, рассматривая какой-то роман про врачей. Ей лично не очень нравились все эти истории про врачей, но Сивилла их любила.

Сивилла. Как могла эта милая рыжеволосая дама перепутать ее с Сивиллой? Неужели ей не ясно, что Пегги и Сивилла – не одно и то же? Неожиданно Пегги рассмеялась вслух. Люди обернулись в ее сторону.

Люди. Она могла расплакаться, начав думать обо всех этих людях. Иногда, размышляя о людях, она ощущала себя потерянной и одинокой. Слишком много было неприятных людей, а неприятные люди сердили ее. Она знала, что сердиться нехорошо, но многое приводило ее в гнев. Гнев ее был пурпурным и фиолетовым.

Этот длинный барьер заставлял ее чувствовать себя маленькой. Пегги прошла через турникет, преодолела длинный коридор и вышла к месту, где продавали билеты. Она шагнула к окошечку. Женщина за окошечком выглядела неприятно. Пегги уверенно сказала:

– Я не обязана покупать у вас билет!

Нехорошо было так безумно сердиться, но она все-таки это допустила.

– Билет, пожалуйста, – попросила она, подойдя к другому окошечку.

– До Элизабет? – спросила эта другая дама.

Пегги кивнула в знак согласия. Почему бы и нет? Она видела, что множество людей ждет, когда дадут сигнал проходить. Ей хотелось первой пройти через ворота, но хотя она спешила, в очереди оказалась только пятой.

В следующий момент она обнаружила, что сидит в ресторане возле железнодорожной станции и заказывает горячий шоколад. Когда она спросила официанта, не в Элизабет ли она находится, тот странно взглянул на нее и сказал: «Ну конечно». Забавно, но она не знала, каким образом попала сюда. Последним ее воспоминанием было то, как она проходит через ворота на Пенсильванском вокзале. Наверно, предположила она, на поезде ехала Сивилла или кто-нибудь из этих других. «Какая разница! – подумала Пегги. – Я купила билет до Элизабет, и вот я здесь».

Она озираясь шла по улице, на которой находился ресторан. Это место было не слишком интересным, но она должна была что-то сделать. Окружение было незнакомым для нее. Заметив автомобильную стоянку, Пегги быстро направилась к ней. Пройдя не слишком далеко, она вдруг почувствовала неожиданную радость узнавания, увидев автомобиль отца.

Вот оно! Она нашла что-то знакомое – автомобиль своего отца.

Пегги подошла к машине и попыталась открыть дверцы. Все дверцы были заперты. Она подергала вновь, но, как ни старалась, они не желали открываться. Пегги почувствовала себя запертой в ловушке – пусть не внутри, а снаружи. Она знала, что случается и так и этак.

Гнев, пурпурный и фиолетовый, клубился в ней. Его быстрые, острые, тяжелые пульсации пронизывали все тело. Почти не сознавая, что делает, она схватила сумочку и ударила металлической рамкой в слегка приоткрытое окно. После нескольких ударов раздался звон бьющегося стекла. Пегги обожала звук бьющегося стекла.

Мужчина в коричневом костюме остановился возле нее.

– Что вы делаете? Потеряли ключи? – спросил он.

– Это автомобиль моего папы, – ответила она.

Прежде чем мужчина в коричневом смог ответить, другой мужчина, в сером костюме, очутившийся здесь же, рявкнул:

– Ничего подобного. Это моя машина.

Пегги здорово не понравился этот мужчина в сером. И он не имел никакого права разговаривать с ней так.

– Это автомобиль моего папы, – возразила она, – что бы вы ни говорили.

– Кто он такой? – спросил первый мужчина.

– Уиллард Дорсетт, – гордо ответила Пегги.

Мужчина в сером сунул руку в карман, достал бумажник и продемонстрировал регистрационную карточку автомобиля.

– Видишь, сестренка, эти номера совпадают с номером автомобиля, – ухмыльнулся он.

Высоко подняв голову, со сверкающими глазами Пегги пошла прочь, чтобы рассказать отцу о случившемся. Она найдет его, и он все уладит. Но мужчина, утверждавший, что является владельцем машины, громко и грубо заорал:

– Эй, ну-ка вернись. Никуда ты не пойдешь!

Пегги не хотелось оставаться наедине с этими мужчинами. Они были грубыми и некрасивыми и вызывали у нее страх. Пегги опасалась, что они задержат ее, если она попробует улизнуть, и все-таки попыталась бежать, но автовладелец схватил ее за руку.

– Уберите от меня руки, – предупредила Пегги. – Я вас щас уделаю.

Она стала вырываться. Владелец автомобиля положил ей на плечо свободную руку и сказал:

– Остынь, сестренка, остынь-ка.

Пегги почувствовала себя отверженной, окруженной чужаками, от которых можно ожидать только недоверия, оскорблений, враждебности.

– Так вот, сестренка, – продолжал владелец автомобиля, – ты разбила это стекло. Замена его обойдется мне в двадцать долларов. Ты собираешься платить за него?

– С чего бы? Это автомобиль моего отца, – ответила Пегги.

– Да кто ты такая? – спросил владелец автомобиля. – Дай-ка посмотреть твои документы.

– Не дам, – возразила Пегги. – Не дам. И ни вы, ни кто-нибудь другой не заставят меня.

Владелец автомобиля, раздраженный ее отказом, вырвал у нее сумочку.

– Верните ее! – завопила Пегги. – Верните сию же минуту!

Он достал из сумочки удостоверение личности и вернул ей сумочку.

– Сивилла И. Дорсетт, – прочитал он вслух. – Это твое имя?

– Нет, – ответила Пегги.

– А что ты с ним разгуливаешь? – пробурчал он.

Пегги не отвечала. Ясное дело, она не собиралась рассказывать ему про ту, другую девушку.

– Давай мне двадцать долларов, – потребовал он. – Черт побери, заплати мне деньги, подпиши эту бумажку, и мы тебя отпустим.

Пегги пришла в ярость. Когда владелец автомобиля еще раз потребовал двадцать долларов, ткнув в ее сторону пальцем, она изо всех сил укусила его за этот палец.

– Черт возьми, – зашипел он от злобы, – ты, Сивилла Дорсетт, даешь мне деньги, и мы тебя отпускаем. Ну?

– Я не Сивилла Дорсетт, – холодно ответила Пегги.

Мужчина изучил фотографию на удостоверении.

– Ничего подобного, это ты, – убежденно сказал он. – А под фотографией твое имя. Ты Сивилла И. Дорсетт.

– Нет, – запротестовала Пегги.

– Тогда кто же ты?

– Я – Пегги Лу Болдуин.

– Псевдоним, – сказал мужчина в коричневом.

– Она говорит, что ее отца зовут Уиллард Дорсетт, – заметил мужчина в сером. – Что-то здесь не так.

– Это уж точно, – согласился мужчина в коричневом.

Пегги пыталась вырваться, но никак не могла. Она понимала, что ее удерживают не только снаружи, но и изнутри. В общем-то, она не двигалась главным образом из-за того, что происходило внутри.

Она вспомнила о том, что не владела собой во время поездки на поезде в этот ужасный городишко, и почувствовала, что и сейчас не владеет ситуацией. Она сознавала, что всем командует Сивилла. Она видела, как Сивилла потянулась к их сумочке, потому что владелец автомобиля повторил:

– Замена стекла обойдется мне в двадцать долларов. Или ты платишь, или я вызываю полицию.

Пегги почувствовала, как Сивилла протягивает этому мерзкому мужчине две хрустящие десятки.

Мужчина записал что-то в большой блокнот.

– Ладно, – сказал он, – распишись здесь.

Пегги услышала, как Сивилла твердо ответила «нет».

Да, сейчас Пегги могла гордиться Сивиллой. «Это непохоже на нее – постоять за нас, – подумала Пегги, – но на этот раз она сумела».

– Если ты не подпишешь бумагу, – бормотал мужчина, – мы тебя не отпустим!

Пегги наблюдала за тем, как Сивилла читает бумагу, но не видела написанного. Просочилось единственное предложение: «Владелец данной машины».

Владелец данной машины? Эти слова испугали Пегги. Они значили, что на самом деле машина не принадлежит ее отцу. Не его машина? Впервые осознав это, Пегги вновь попыталась бежать. Владелец автомобиля схватил ее, сунул в руку шариковую авторучку и потребовал:

– Подпиши здесь.

Затем он ткнул бумагу ей прямо в лицо, сказав:

– Ты разбила стекло моей машины. Ты за него расплатилась. Но не за доставленные неприятности, не за то время, которое я потрачу на ремонт. В общем, ты должна заплатить дополнительные…

– Вы записали мое имя. Вы сказали, что я могу идти. И я ухожу, – твердо заявила Пегги. – Но я не понимаю, почему вы хотели, чтобы я здесь расписалась.

– Я так понял, ты утверждаешь, что это не твое имя, – ответил мужчина. – Хватит! Иди!

Пегги пошла пешком обратно на станцию. В поезде по пути домой она думала, как глупо было с их стороны поднимать весь этот шум из-за маленького разбитого стекла.

Почти стемнело, когда Пегги вернулась в небольшую комнатку, которую она делила с Сивиллой, очень похожую на ту, что они занимали в выпускной семестр в колледже. Сумерки, пронизывающие комнату, отбрасывали бледные тени, беспорядочно ложившиеся на потолок, на поверхность стола и кресел.

Пегги скинула туфли и вытянулась на кровати. Потом она вскочила и бросилась к портативному фонографу. Поставить «Холм пересмешников» или «Залив Гэлуэй»? Решившись на «Пересмешников», она начала подпевать мелодии.

Продолжая петь, она подошла к окну и выглянула наружу. Деревья во дворе общежития сверкали, покрытые снегом, который только что начал падать. Пегги перестала петь. Она боялась снега, боялась холода.

Неожиданно ей в голову пришла идея: в комнате отдыха сегодня устраивалась предрождественская вечеринка, и, утомленная всеми этими ужасными вещами, случившимися за день, она решила пойти туда, чтобы развеяться. Пожалуй, можно надеть платье яблочно-зеленого цвета, купленное в китайской лавочке в верхней части Бродвея. Тогда Пегги отправилась туда, чтобы купить дешевенький десятицентовый бумажный зонтик, но, увидев это платье, в ту же секунду поняла, что должна купить его.

Пока пластинка продолжала крутиться, Пегги достала платье из шкафчика, который она насмешливо называла «наша гардеробная». Это платье такое же милое, подумала она, как те, что висят в витринах роскошных магазинов на Мэдисон-авеню. А ее платье – последний крик моды сезона – обошлось ей всего в двенадцать долларов. Оно бы стоило своих денег, даже если бы пришлось заплатить за него тридцать, сорок, пятьдесят, восемьдесят, двести, а может быть, даже и триста долларов. Но Сивилле понадобилось явиться и все испортить. Пегги больше любила Сивиллу, когда та занималась своими делами и не совала нос куда не надо.

Пока Пегги грациозно облачалась в сильно открытое спереди платье, добрые чувства, которые она сегодня днем питала к Сивилле, испарились. Она чувствовала, что Сивилла стоит между ней и ее желаниями, ее нуждами, ее стремлением к самовыражению. Из-за этого платья вновь проснулось дотоле дремавшее в ней недовольство Сивиллой, хранительницей их тела и главой семьи.

Сивилла была фактом жизни Пегги, но временами она была ужасной помехой. Когда Сивилла обнаружила в шкафу это чудесное платье, она среагировала так, словно увидела что-то вроде привидения: «Как оно попало в мой шкаф? Откуда в моем кошельке взялась квитанция с распродажи?»

Возможно, хуже всего было то, что она вообще обнаружила это платье. Пегги спрятала его на верхней полке шкафа, куда Сивилла складывала всякий хлам – в общем, все, кроме платьев. Кто бы мог ожидать, что Сивилла туда заглянет?

Интересно, расстраивалась ли Сивилла по поводу денег? Конечно, двенадцать долларов – это не слишком дорого за такое платье. У Сивиллы были деньги. Но, как полагала Пегги, у Сивиллы было на этот счет собственное мнение и она могла пойти и потратить свои деньги на мебель, на причиндалы для живописи и на лекарства – на все то, что Сивилла называла предметами первой необходимости.

«Сивилла постоянно мешает пользоваться вещами, которые я покупаю, – раздраженно подумала Пегги. – То же самое было и с моим голубым костюмом и голубыми туфлями. Два раза за день я их доставала, но оба раза Сивилла засунула их обратно. Да, конечно, она может надоесть».

Пегги взглянула на себя в зеркало. Результат был просто потрясающий. Кому угодно понравится такое платье. Может быть, на самом деле Сивилла расстраивалась не из-за платья, а из-за Пегги? Нет, это чепуха. Правда состояла в том (и Пегги была вынуждена признать это), что Сивилла не знает о ее существовании. Не слишком-то это приятно, но так уж получилось.

Какое-нибудь небольшое украшение усилило бы эффект, подумала Пегги, продолжая разглядывать себя в зеркале. Было бы здорово надеть что-нибудь такое, но она знала, что это невозможно. Нехорошо носить драгоценности. Ведь так говорили в церкви? Разве ей не внушали это с тех пор, как она себя помнит? И все равно ей нравились эти милые безделушки. Пегги заколебалась. Здесь было жемчужное ожерелье, принадлежавшее когда-то матери Сивиллы. Нет, его она не наденет. Она не любила мать Сивиллы, и надеть этот жемчуг было бы вдвойне нехорошо.

Пегги никак не могла оторваться от зеркала. Ширококостное телосложение делало ее на вид коренастой, отчего она не была в восторге. Зато ей нравилась новая голландская стрижка, нравились прямые темные волосы, челка, округлое лицо, курносый нос, яркие синие глаза и – да, это следовало признать – озорная улыбка. Боже мой, раньше ей это и в голову не приходило, но она действительно выглядит как фея. Сивилла с ее худым стройным телом, с распущенными каштановыми волосами, с лицом сердечком, сероглазая и вечно серьезная, выглядела совсем по-другому. Как милый доктор могла этого не заметить? Как мог этот мужчина в Элизабет, разглядывавший фотографию Сивиллы, не заметить этого? Почему люди вечно путают ее с Сивиллой?

Неожиданно Пегги быстро отошла от зеркала. Ее заставил сделать это вид собственных губ. Большие и полные. Такие губы бывают у негров. Пегги боялась своих губ. Она начала думать о себе как о негритянке. Она боялась негров, боялась того, как к ним относятся другие, боялась того, как относятся к ней. Она забрала сумочку и покинула комнату.

Выбежав во двор общежития, где снег падал на ее непокрытую голову и таял у нее на носу, Пегги устремилась прочь от своих страхов. Как бы для того, чтобы отогнать их, она вновь начала напевать «Холм пересмешников».

Когда она вошла в комнату отдыха, там уже было полно народу. Студенты, собравшись группками, болтали обо всем на свете. Были расставлены карточные столики и стол для пинг-понга. Сивилла не играла ни в карты, ни в пинг-понг, но Пегги – играла. У Пегги была хорошая реакция.

Пегги посмотрела на парней. Почти любой из них был лучше, чем Стен. Но интересовалась ли ими Сивилла? Вовсе нет. Стен не разбил сердце Сивиллы; она просто не была настолько впечатлительной. Сердце Пегги тоже не было разбито – вот уж нет. Пегги хотелось, чтобы Сивилла подобрала себе какого-нибудь парня, который нравился бы им обеим.

Длинный стол для закусок, накрытый красивой белой кружевной скатертью, с двумя большими медными самоварами (один с кофе, а другой с чаем), напомнил Пегги о том, что она за весь день всего лишь перекусила в Элизабет. Она знала, что по религиозным соображениям ей нельзя пить кофе или чай, но маленькие сэндвичи и хрустящее печенье выглядели очень соблазнительно. Едва она успела надкусить сэндвич, как послышался голос с отчетливым средне-западным акцентом:

– Как прошел денек, Сивилла?

– Отлично, – без колебаний ответила Пегги, подняв глаза на Тедди Элинор Ривз, выглядевшую привлекательно, несмотря на ее безразличное отношение к одежде, отсутствие косметики и угловатое телосложение.

Тедди, жившая в соседней комнате, всегда называла ее Сивиллой. Пегги давным-давно решила в случае необходимости откликаться на имя Сивилла. Такой необходимости не было при встрече с теми злыми людьми в Элизабет, но с Тедди, которая крепко подружилась с Сивиллой, совсем другое дело.

– Где ты была весь день? Я уже стала беспокоиться, – продолжала Тедди.

Ростом сто семьдесят пять сантиметров, широкоплечая, широкобедрая, с очень маленьким бюстом, Тедди всегда была доминирующей фигурой и разыгрывала из себя заботливую мамашу. Пегги не понимала, как Сивилла ее выносит. Пегги знала, что Тедди не терпится получить подробнейший отчет о дне, проведенном Сивиллой. Что ж, этот день не принадлежал Сивилле, и Пегги не намеревалась его описывать.

– Рада видеть тебя, Дорсетт, – сказала присоединившаяся к ним Лора Хочкинс. – Ты говорила, что не придешь. Я рада, что ты передумала.

Лора тоже была подругой Сивиллы. И насчет нее у Пегги тоже имелось свое мнение.

Тедди, Лора и еще несколько девушек собрались вокруг Дорсетт, обсуждая профессора Клингера. Дорсетт тут же достала из сумочки мелок для рисования, указала им на стену и начала аффектированным тоном:

– Итак, леди и джентльмены, вы должны слушать меня внимательно, если вообще собираетесь слушать. Живопись принадлежит к величайшим традициям культурного наследия человечества. И если вы не будете уделять ей бе-е-езраздельное внимание, вы оскорбите ее Музу.

Девушки начали хихикать. Пегги, проковыряв две дыры в бумажной салфетке, смастерила из нее подобие очков и надела их на кончик носа. Скосив глаза, она продолжила:

– Скульптура, по-видимому, является старейшим из изобразительных искусств. Как вам известно из иных предметов, с технической точки зрения ее можно проследить до первобытного доисторического человека, заострявшего кончик стрелы, вытесывавшего дубину, изготовлявшего копье. Кроме того, как вы знаете, относительная физическая стойкость камня, обожженной глины или металла является, вне всяких сомнений, важным фактором, позволяющим нам судить о скульптуре и о надписях на камнях и глиняных табличках как свидетельствах истории. Тем не менее в конце концов иные способы ведения записей подорвали ведущую роль скульптуры и сделали различные виды живописи, по крайней мере на Западе, искусством наиболее широко используемым и популярным. Именно поэтому я хотел бы, чтобы вы сосредоточились на живописи, считая ее важнейшим для вас в мире предметом. Наверное, это так. Но я имею в виду живопись Рубенса, Рембрандта, других мастеров. Я не имею в виду глупые выходки Пикассо и других наших современников. Это дети-и-ишки, барахтающиеся в колыбельке и пускающие пузыри, в которых нет ничего ценного. То, что они называют экспериментами, есть оправдание их собственной пуста-а-аты. Простите, мисс Дорсетт, ведь вы серьезная женщина с большим талантом, зачем вам нужно писать в этой глу-у-упой манере?

Хихиканье Лоры Хочкинс перешло в безудержный смех. Тедди фыркала.

Пегги продолжала, собрав вокруг себя толпу. То, что началось как маленькое представление для двоих, превратилось во всеобщее шоу. Ее пародия на профессора Клингера стала событием вечера. Под всеобщие аплодисменты Пегги с преувеличенной осторожностью сняла свои бумажные очки, вложила мелок в сумочку, низко раскланялась и торжественно удалилась из комнаты.

Совсем другой предстала Пегги перед доктором Уилбур спустя два дня, в Рождество: Пегги, которая помалкивала о поездке в Элизабет и о своем триумфе на вечеринке, Пегги, которая тихим шепотом вновь и вновь повторяла:

– Эти люди, эти люди, эти люди…

– Какие люди? – спросила доктор Уилбур, сидевшая возле Пегги на кушетке.

– Люди? Да, люди, – рассеянно ответила Пегги. – Они меня ждут.

– Как их зовут?

– Стекло, – сказала Пегги, игнорируя вопрос. – Я вижу стекло. Я собираюсь разбить это стекло и убежать. Я собираюсь убежать отсюда! Я не хочу оставаться. Не хочу. Не хочу!

– Убежать от чего? – спросила доктор Уилбур.

– От боли. Болит, – прошептала Пегги. Она начала всхлипывать.

– Что болит?

– Болит. Болит. Болит голова. Болит горло.

Полились слова жалоб. Потом последовало гневное обвинение:

– Вы не хотите, чтобы я убежала. – Становясь враждебной, Пегги предупредила: – Я разобью стекло и убегу, если вы не хотите меня отпустить.

– А почему бы тебе не выйти через дверь? Иди, открой ее.

– Я не могу! – вскрикнула Пегги. Она встала с кушетки и стала метаться, словно попавший в западню зверь.

– Ты можешь это сделать, – настаивала доктор. – Она перед тобой. Иди и открой ее!

– Я хочу выбраться! Я хочу выбраться! – продолжала Пегги с нарастающим страхом.

– Очень хорошо. Просто поверни ручку и открой дверь.

– Нет, я останусь здесь, возле белого дома с черными ставнями, с крыльцом и гаражом. – Неожиданно Пегги успокоилась и добавила: – В этом гараже стоит автомобиль моего папы.

– Где ты находишься? В Уиллоу-Корнерсе? – спросила доктор.

– Я не скажу! Не скажу! – зачастила Пегги.

– А доктору Уилбур ты могла бы рассказать?

– Да.

– Значит, ей ты расскажешь?

– Да.

– Тогда говори, рассказывай доктору Уилбур.

– Доктор Уилбур ушла, – неуверенно ответила Пегги.

– Доктор Уилбур здесь.

– Нет, она ушла и бросила нас в Омахе, – возразила Пегги. – Вы не доктор Уилбур. Разве вы сами не знаете? Я должна найти ее. – Покой испарился, и вновь вернулась истерия. Пегги взмолилась: – Выпустите меня!

Эти мольбы, похоже, не имели никакого отношения к конкретному посещению и к конкретному моменту. Эти мольбы шли из прошлого, которое для Пегги было настоящим. Из прошлого, которое дотянулось до нее, окружило ее и цепко держало.

– Открой дверь, – твердо сказала доктор.

– Я не могу пройти через дверь. Я никогда через нее не пройду. Никогда.

– Она заперта?

– Я не могу пройти через нее. – Это было хныканье обиженного ребенка. – Мне нужно выйти отсюда.

– Откуда, Пегги?

– Оттуда, где я сейчас. Мне не нравятся эти люди, эти места и вообще все. Я хочу выйти.

– Какие люди? Какие места?

– Эти люди и эта музыка. – Пегги задыхалась. – Эти люди и эта музыка. Музыка все крутится, крутится и крутится. Вы же видите этих людей. Мне не нравятся эти люди, эти места и вааще все. Я хочу выйти. Ой, выпустите меня! Пожалуйста! Пожалуйста!

– Поверни ручку и открой дверь.

– Не могу. – Ярость Пегги вдруг переключилась на доктора: – Как вы не понимаете?

– Может быть, все-таки попробуешь? Ты ведь даже не пыталась. Почему бы тебе не повернуть ручку и не открыть дверь? – настаивала доктор.