Текст книги "Душа за работой: От отчуждения к автономии"

Чуждость versus[3]3
  Против (лат.).


[Закрыть] отчуждение

В философии операизма, который я предпочитаю называть композиционизмом, начиная с работ Панциери и Тронти, проблема отчуждения формулируется в совершенно иных понятиях, чем в гуманизме. Композиционистская концепция отчуждения отличается как от эссенциалистской интерпретации Сартра, так и от неогегельянской трактовки Франкфуртской школы.

Согласно гуманистической точке зрения, развивавшейся в противовес диамату (диалектическому материализму ортодоксального марксизма-ленинизма), отчуждение – это разобщение между человеком и собственно человеческим, утрата человеческой сущности в процессе исторического существования.

При том, что операизм в полной мере разделяет критику диамата сталинского типа, историцистского и диалектического догматизма, его сторонники не видят необходимости в возврате к человеческому, не пытаются отыскать универсальный корень человеческого и в своём понимании человека основываются на представлении о классовой борьбе. Операизм выводит на первый план проблему, которая присутствует в понятии «отчуждения». Именно благодаря радикальной бесчеловечности существования рабочих и может зародиться человеческая коллективность; может возникнуть сообщество, уже не зависящее от капитала. Именно отрицание рабочим своего труда и отказ от труда закладывают фундамент для формирования человеческого коллектива, автономного от капитала.

В работах, посвящённых «рабочему классу» и «власти рабочих», слово «чуждость» заменяется на понятие «отчуждение», которое неизбежно ассоциируется с заранее существующей человеческой сущностью, утраченной по ходу исторического процесса и ожидающей собственного возрождения в рамках нового синтеза, который и наделит её позитивным смыслом. Здесь труд рассматривается уже не в качестве естественного условия социализации людей, но в качестве вполне определённой, исторически обусловленной деятельности, которая становится предметом политической критики.

Рабочие авиационной корпорации Сикорского. Стратфорд, Коннектикут.

Ноябрь 1940. Фото Джека Делано

Критика абсолютизации труда содержится уже в ранних сочинениях Маркса.

Это не удовлетворение потребности в труде, а только средство для удовлетворения всяких других потребностей, но не потребности в труде. Отчуждённость труда ясно сказывается в том, что как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут как от чумы. Внешний труд, труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание. И наконец, внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому. Подобно тому как в религии самодеятельность человеческой фантазии, человеческого мозга и человеческого сердца воздействует на индивидуума независимо от него самого, т. е. в качестве какой-то чужой деятельности, божественной или дьявольской, так и деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя¹⁶.

Труд есть деятельность, чуждая существованию рабочего. Он навязан его повседневной жизни за счёт учреждения разнообразных дисциплинарных структур, которые создаются на протяжении всей истории современной цивилизации. И лишь отчуждённость от труда делает возможной динамику освобождения, лишь она смещает жизненную установку рабочего от промышленного повторения к когнитивному различению. Понятие отчуждения предусматривает присутствие определённой установки, которая формируется в рамках отчуждённого поведения. Отчуждённого по отношению к чему? По отношению к труду, который находится в зависимости от капитала. Рабочие перестают страдать от собственной отчуждённости с того момента, когда они получают возможность спроецировать её вовне, то есть трансформировать её в ниспровержение.

Труд, осуществляемый вопреки интересам рабочего класса и направленный против него – как если бы он являлся неприятелем, становится таким образом исходным пунктом не только классовых антагонизмов, но и самоорганизации рабочего класса. Если отчуждение рабочего имеет какой-то смысл, то смысл этот является важнейшим революционным событием. Организация отчуждения. Целью по-прежнему становится ниспровержение, но уже на более высоком уровне: речь идёт об активном коллективном ниспровержении, о массовом политическом ниспровержении, организованном и спланированном. Ближайшей целью рабочего класса является на сегодняшний день преодоление пассивности¹⁷.

Отчуждение, которое имеет в виду Тронти, описывается им уже не в понятиях традиционного гуманизма как утрата человеческой сущности, но как состояние чуждости по отношению к способу производства и его принципам, как отказ от трудовой деятельности. Именно этим тотальным пересмотром гуманистических установок и отмечен операистский стиль мышления. Все те феномены, которые негативизм гуманистического толка расценивал как признаки отчуждения, операционизм и композиционизм считают симптомом чуждости, отказа признать за собой определённое место в общей структуре капиталистической экономики. Это не состояние тех, кто переживает утрату своей человеческой сущности, но состояние тех, кто протестует, извлекает силу в своей частичной человечности как условии более совершенных форм социальной организации.

Тронти пишет о рабочем классе как о «грубых язычниках». При этом он имеет в виду непригодность теолого-гуманистических концепций, которые идеалистическая теория Маркузе проецировала на реальный социальный состав пролетариата, на положение рабочих; но также и на процесс социализации и борьбы, которую разворачивают на территории нашей страны рабочие.

Цех авиационной корпорации Сикорского. Стратфорд, Коннектикут.

Ноябрь 1940. Фото Джека Делано

Тронти и Маркузе

В одной из своих самых нашумевших книг «Одномерный человек» (она была издана в США в 1964 году) Герберт Маркузе прогнозирует интеграцию рабочего класса в капиталистическую систему, а в качестве следствия этого процесса видит необходимость сместить политическое внимание тех, кто намеревается преобразовать существующий общественный порядок, с области производственных отношений как таковых на находящиеся на периферии этих отношений явления. Анализ Маркузе оказал сильное влияние на молодёжную культуру той эпохи, ведь помимо всего прочего, он как бы готовил почву для студенческого движения как важнейшего фронта борьбы с капитализмом – в этом своём качестве студентам суждено было заменить рабочих, сращённых с капиталистическим производством и потому не способных к революционной борьбе.

Молодёжь 1968 года обнаружила в книге Маркузе те аргументы и те формулировки, которые помогли придать завершённую форму уже носившимся в ту пору в воздухе по всей Европе, но ещё расплывчатым представлениям. А именно, представлению о том, что европейские страны – лишь недавно оправившиеся от более чем двадцатилетнего фашистского эксперимента и Второй мировой войны – на самом деле зашли в тупик. <…> Тупик этот выражался, в числе прочего, в отсутствии надежд на будущие преобразования, коль скоро молодёжь рассматривала большинство рабочего класса (а заодно и те традиционные левые партии, которые выражали интересы этого класса) как уже надёжно встроенный в существующую общественную систему элемент. Молодёжь не видела оснований считать эту часть общества историческим субъектом, способным к осуществлению радикальных действий инновационного характера¹⁸.

Студенты, не имеющие отношения к производственному процессу (или считавшие себя таковыми), питали надежду всё-таки осуществить те коренные изменения, от которых отказался рабочий класс. Они полагали, что синдикализация общества, распространение идей экономизма, рост благосостояния и, соответственно, потребительских настроений привели к социальной интеграции рабочих в капиталистическую систему. Данная установка в целом получила в рассматриваемый период чрезвычайно широкое распространение и стала составной частью студенческой идеологии. Рабочий класс утратил ныне всякую способность к автономии – механизмы общества потребления вобрали её в себя. Именно в таких понятиях Маркузе описывал американское и европейское общество образца 1964 года. С его точки зрения, в конечном итоге возможно наступление периода социального мира, в рамках которого студентам надлежит выступить в роли носителей находящегося под угрозой гуманистического идеала.

В развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода, свидетельство технического прогресса¹⁹.

Развитие современных технологий и торжество принципа функционализма обусловливают интеграцию общества, следствием чего становится устранение конфликтных ситуаций, потенциально чреватых революционным взрывом. В этом смысле общество благосостояния может быть осмыслено как форма порабощения человеческой аутентичности.

Новый технологический мир труда ведёт к ослаблению негативной позиции рабочего класса: последний уже не выглядит живым опровержением существующего общества. <… > Господство преобразуется в администрирование²⁰.

Сегодня, по прошествии нескольких десятилетий, в рассуждениях Маркузе можно увидеть весьма существенные пророческие элементы. В частности, его утверждение о том, что «господство преобразуется в администрирование», надлежит переосмыслить в свете формирования системы спонтанных экономических и финансовых феноменов, внешне не имеющих никакой альтернативы. В наше время прочтение Маркузе заново могло бы оказаться полезным; между тем распространение его идей в 1960-х годах имело негативные последствия, по крайней мере, с точки зрения операизма. Самое главное, Маркузе чрезвычайно механистично – абсолютно в духе ленинской традиции – разграничивал борьбу рабочих за повышение заработной платы (как по сути дела не выходящее за пределы экономизма явление) и собственно политическую революционную борьбу.

Далее, в теории Маркузе содержалась апология изоляции студенчества от цикла капиталистического производства.

В операистекой прессе 1960-х годов – особенно в таких изданиях, как rossi [ «Красные тетради»], Classe operaia [ «Рабочий класс»] и, наконец, Potere operaio [ «Власть рабочих»], борьба за повышение зарплаты признавалась именно политической борьбой. Спонтанные выступления рабочих оценивались как деидеологизированное движение, способное сотрясти основы политического господства капитала.

С точки зрения журнала Classe operaia^ тот факт, что выступления рабочих нацелены именно на повышение зарплаты, вовсе не означает включённости этой борьбы в капиталистический способ производства и её второстепенность по сравнению с борьбой политической. Совсем наоборот: всё зависит от того, как осмысливается борьба за повышение зарплаты, кто её организует и направляет. В том случае, если заработная плата рассматривается как непостоянная величина, которая обусловлена развитием капиталистического общества и которая как в материальном, так и в политическом плане соотносится исключительно с установкой на выгоду, тогда, разумеется, речь идёт о весьма примитивном рычаге, не способном ничего преобразовать и ничего опрокинуть. Однако ситуация приобретает совершенно иной вид, если рассматривать зарплату как политическое, боевое орудие, с помощью которого можно осуществить коренное перераспределение общественных богатств; как фактор конфликта между рабочими и капиталом (спор относительно стоимости обмена «трудовая сила – труд»), который надлежит привести в соответствие с другим уровнем конфликта (в плане потребительной стоимости рабочей силы). В этом случае зарплата превращается в главный инструмент борьбы, где политическая и экономическая составляющие связаны воедино; целью же этой борьбы становится освобождение рабочих от удовлетворения нужд капиталистического пути развития и от господства капитала.

Сторонники операизма отказываются прибегать к термину «потребительство», поскольку оно «грубым и невежественным образом» предполагает, что потребление среди рабочих является формой присвоения, призванной открыть фронт радикального политического противостояния.

Что касается протестных движений студентов, операисты выдвинули тезис, который позже окажется продуктивным: по их мнению, студенты это отдельный, ещё только формирующийся отряд общественного труда, решающий фактор изменения органического состава капитала. Поэтому студенческая борьба не превозносится в качестве идеологической борьбы, а главное, ни в коей мере не расценивается как замена борьбы рабочего класса. Операисты превозносят её как особого рода движение социальной группы, внедрённой в динамику производительного труда.

Если в трактовке Маркузе студенты предстают как носители движения, непосредственным образом не затрагивающего сферу общественного производства, то операизм с самого начала рассматривает их как сложный вариант рабочей силы; точнее, как становящуюся рабочую силу, отчуждённую от собственных знаний подобно тому, как рабочие на фабрике отчуждены от результатов собственного труда.

Если традиционная гуманистическая философия, и в частности философия Маркузе, считает для себя возможным судить спонтанное поведение рабочих исходя из своего понимания универсального гуманизма (или же исторической телеологии), то Тронти полагает, что не существует такого универсального принципа, с которым можно было связать поведение рабочих и в соответствии с которым его можно было оценивать. Ведь точка зрения рабочих это именно точка зрения отчуждённого субъекта; интересы рабочих не вписываются в рамки присущей капиталистическому обществу логики и преследуемых им целей.

Согласно концепции журнала Classe operaia, понятие «заработная плата» имеет прямую политическую коннотацию в той мере, в какой инстинктивное поведение рабочих несовместимо с капиталистическим укладом.

Операистское понимание данной проблемы исходит из того, что приоритетная роль в общественном процессе принадлежит сопротивлению рабочих по отношению к капиталу, отказу от труда. А всё прочее (политические институты, технологические модели) является производным от классовых конфликтов.

Структурализм и «Капитал»

Сочинение молодого Маркса оказывается центральным в антропологической рефлексии как Маркузе, так и Сартра, при том, что они приходят к диаметрально противоположным выводам. Маркузе исходит из эссенциалистской антропологии и в силу этого рассматривает исторический процесс как восстановление утраченной целостности. Сартр же исходит из «условия другости и нехватки» как антропологической предпосылки исторического становления; исторический процесс, как и процесс существования, он считает обречённым на провал, причём единственный выход видится ему в достижении срастания этих процессов.

Книга Луи Альтюссера «За Маркса» стала новым этапом в развитии марксистской мысли. Внимание автора смещается с ранних сочинений Маркса на тот эпистемологический разрыв, который был осуществлён немецким мыслителем в зрелые годы, в частности, в его книге «Капитал», и который в конечном итоге полностью вывел Маркса за пределы гегельянства.

Для Альтюссера центральным становится понятие «структура», а не «история», поскольку процесс познания разворачивается именно в этой плоскости.

Книга «За Маркса» читается как объявление войны марксистскому гуманизму или, по меньшей мере, заключённым в нём идеалистическим составляющим. В частности, Альтюссер полностью отказывается от всех попыток рассматривать систему Маркса как «переворачивание с головы на ноги» гегельянства, как механическую замену Идеи Материей (якобы позволяющую преодолеть идеализм и основать новую философию, способную дать верную интерпретацию революционного движения и направить его в нужное русло).

Но если моделью становления по-прежнему остаётся диалектика, стало быть, никакого преодоления Гегеля не происходит. Проблемное поле гегелевской философии устроено таким образом, что как его ни опрокидывай, преодолеть его не удаётся. Если же мы и впрямь намереваемся вырваться за пределы этого проблемного поля, то нам надлежит отказаться от диалектики и предать забвению необходимость восстановления первородной истины (будь то в плоскости самореализации духа или же в плоскости самоутверждения гуманизма как целостности).

Вслед за книгой «За Маркса» Альтюссер публикует работу «Читать “Капитал”». В ней предлагается использовать структуралистский метод для понимания капиталистических отношений и глубинной связи между трудом и сознанием. И прежде всего Альтюссер вновь призывает к отказу от гуманизма раннего Маркса:

Если в “Рукописях 1844 года” молодой Маркс безо всякой подготовки, спонтанно выявлял человеческую сущность в прозрачном процессе отчуждения, то в “Капитале” он, напротив, точно устанавливает ту дистанцию, тот отлёт от реальности, которые столь надёжно вписаны в саму структуру отчуждения, что в конечном итоге препятствуют их же собственному прочтению. <…> Текст истории не принадлежит к тем текстам, в которых слышится один-единственный голос; это неслышная, нечитабельная нотная запись, созданная под воздействием структуры структур²¹.

Именно понятие отчуждения воссоздаёт процесс восстановления идентичности. И мы можем усмотреть в этом процессе следы искусно пробивающего себе дорогу через все перипетии истории Разума. История же есть не что иное, как преодоление отчуждения.

Опрокидывать, преодолевать, обретать истинность… – весь этот гегельянский набор слов неизменно ведёт к крайнему упрощению идеи рационализации истории. Речь идёт не о том, чтобы преодолевать или опрокидывать (в специфически гегелевском значении слова auf-hebung) под которым у него понимается «осуществлять через отрицание, которое одновременно и сохраняет старое, и разрушает его»). Речь идёт о том, чтобы трактовать действие (а также и теоретическую рефлексию) как производство, причём под производством

здесь на первый взгляд понимается следующее: сделать явным скрытое; на самом же деле речь идёт о трансформации (о том, чтобы придать первозданной материи форму предмета, обладающего конкретным назначением)²².

Согласно Альтюссеру, познание не есть процесс зрительной фиксации всего того, что представляется нашему взору; оно не есть рефлекс (как утверждалось в созданной Энгельсом марксистской Вульгате). Познание это конструирование предмета:

надлежит полностью пересмотреть наши представления о познании, отказаться от чисто спекулятивного мифа касательно видения и интерпретировать познание как производство. <…> Невидимое определяется через видимое как именно его невидимое, как установленный видимым запрет на видение; таким образом, если вновь прибегнуть к пространственной метафоре, невидимое не есть нечто внешнее по отношению к видимому, не есть зона мрака, находящаяся за пределами зрения, нет, это внутренний мрак исторжения, расположенный внутри зоны видимости и определяемый самой структурой видимого²³.

Структура видимого это определённая форма, которую процесс познания придаёт не только своим собственным механизмам и своему собственному содержанию (чисто эпистемологического свойства), но также и тому миру, который он вычленяет [ritaglia – буквально «вырезает». – Примеч. перев.] и делает именно зримым. Метафора видения как процесса декупажа видимого мира позволяет нам, по сути дела, перейти к проблематике познания как производства (она занимает центральное место в учении Альтюссера). Интерпретация познания как производства имеет значимые последствия; следует признать, что не все они были приняты во внимание Альтюссером. Первая из них носит сугубо гносеологический характер и касается способа присвоения мира сознанием (мир при этом трактуется как «мир сознания»):

Речь, таким образом, идёт о производстве в точном смысле этого слова. На первый взгляд, смысл этот таков: сделать всё латентно существующее явным. Но на самом деле под производством следует понимать трансформацию того, что в известном смысле уже существует (дабы придать пред существующей первоматерии форму предмета, обладающего определённым назначением). Указанный тип производства в двух разных смыслах, что неизбежно придаёт производственному процессу форму круга, есть производство знания^.

В данном случае Альтюссер исходит из стремления Маркса отвергнуть отождествление реального предмета с предметом познания (и напротив, в философии Гегеля подобного рода отождествление носит программный и открыто сформулированный характер). Познанный предмет это результат специфического, вполне определённого типа производства.

«Введение» 1857 года к тому произведению Маркса, которое известно под названием Grundrisse и которое официально именуется «Очерк критики политической экономии», является обязательным к изучению источником для тех, кто стремится понять механизмы функционирования познания как производства. В этом «Введении» Маркс пишет следующее:

Конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно, единство многообразного. В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления. <… > Гегель поэтому впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего, в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного. <…> Для сознания (а философское сознание именно таково), для которого постигающее в понятиях мышление есть действительный человек и поэтому только постигнутый в понятиях мир как таковой есть действительный мир. <…> Конкретная целостность, в качестве мысленной целостности, мысленной конкретности, действительно есть продукт мышления, понимания; однако это ни в коем случае не продукт понятия, размышляющего и саморазвивающегося вне созерцания и представления, а переработка созерцания и представлений в понятия. Целое, как оно представляется в голове в качестве мыслимого целого, есть продукт мыслящей головы, которая осваивает мир исключительно ей присущим образом – образом, отличающимся от художественного, религиозного, практически духовного освоения этого мира. Реальный субъект остаётся, как и прежде, вне головы, существуя как нечто самостоятельное, и именно до тех пор, пока голова относится к нему лишь умозрительно, лишь теоретически. Поэтому и при теоретическом методе субъект, общество, должен постоянно витать 25 в нашем представлении как предпосылка.

В этом фрагменте мы обнаруживаем двойную смену исследовательской перспективы, причём выраженную с замечательной чёткостью. Во-первых, Маркс утверждает, что конкретное есть продукт абстрагирующей деятельности. Иначе говоря, то, что мы считаем конкретным, мир в его мыслимой конкретике, на самом деле представляет собой продукт способности интеллекта вообразить себе конкретное, то есть продукт умственной способности. На первый взгляд данное рассуждение может показаться идеалистическим. Но это не так: ведь когда Маркс заводит речь о конкретном и умственном, он отнюдь не имеет в виду отношения между реальным и тем, что порождено рассудком. «Конкретное» в понимании Маркса есть реальная целостность как проекция мыслительного процесса. А «мыслящая голова» в его понимании – это вовсе не кантовское чистое «я», но вместе с тем и не гегелевский Субъект, который становится Духом. «Мыслящая голова», по Марксу, есть продуктивный труд по созданию реальности, то есть проективный труд.

В то же время, добавляет Маркс, «реальный субъект» (историческая и материальная данность, определяющая себя в форме субъекта) сохраняет свою устойчивость благодаря автономии по отношению к «мыслящей голове». Разумеется, Маркс не ставит здесь под сомнение онтологический приоритет материи. Напротив, он имеет в виду, что в процессе своего становления (биологического, исторического, нацеленного на установление многообразных связей) материя производит проективную деятельность, мыслительную деятельность, которая вырабатывает то, что мы могли бы назвать конкретной целостностью, иначе говоря, такую форму мира, которая не предстоит мыслительной деятельности, не предстоит продуктивному труду мысли. Мир оказывается результатом психодинамического взаимоналожения бесчисленных проективных сдвигов, приводимых в действие умственной деятельностью под воздействием социально-исторических факторов.

На этом, собственно говоря, и завершается рефлексия Альтюссера, осуществляемая им исходя из критики историцизма и претензий идеализма на ментальное воспроизведение реальности. Тем самым Альтюссер позволяет нам увидеть нечто такое, что в имплицитном виде было заключено уже в книге Маркса: мир, в который мы погружаемся, чтобы действовать, бороться и преобразовывать его, представляет собой в первую очередь продукт производства. Разумеется, речь идёт в первую очередь о выполненной людьми в прошлом работе, но также и о результате умственной деятельности (в прошлом и настоящем).

Между тем из тезиса Маркса вытекает и ещё один вывод. Альтюссер лишь мельком касается этого вопроса, не углубляя его. И напротив, сам же Маркс в своих сочинениях и в том числе всё в том же «Введении» 1857 года достаточно ясно затрагивает данную проблематику. Речь идёт о производительном характере умственного труда, иначе говоря, о переходе от понятия «абстрактный труд» к понятию «всеобщий интеллект».

Что означает, по Марксу, «абстрактный труд»? Под этим понятием он подразумевает деятельность, направленную на простое изготовление меновой стоимости, иными словами, простое вложение рабочего времени, овеществлённое в стоимости. То обстоятельство, что занимающая определённый отрезок времени деятельность приводит к изготовлению предметов, обладающих той или иной утилитарной ценностью, с точки зрения капитала не имеет никакого значения. Капиталу безразлично, что получается в результате затраченного на протяжении рабочего времени труда: красивая обувь или же кастрюли для варки картошки. Капитал интересует лишь одно: при помощи данных предметов можно осуществить накопление капитала. Иначе говоря, для капитала имеет значение лишь производство абстрактной стоимости. В этих целях капиталу приходится мобилизовать не какие-то специфические, конкретные творческие достоинства предметов, полезные в количественном отношении, но абстрактный, бескачественный расход рабочего времени.

Безразличие к определённому виду труда предполагает весьма развитую совокупность действительных видов труда, ни один из которых не является более господствующим. Таким образом, наиболее всеобщие абстракции возникают вообще только в условиях богатого конкретного развития. <… > С другой стороны, эта абстракция труда вообще есть не только духовный результат конкретной совокупности видов труда. Безразличие к определённому виду труда соответствует общественной форме, при которой индивидуумы с лёгкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой какой-либо определённый вид труда является для них случайным и потому безразличным²⁶.

Под абстрактным трудом мы подразумеваем такой, при котором работник тратит своё время на производство стоимости в условиях полнейшего безразличия к полезным качествам продукта своего труда. Абстракция труда, то есть трансформация человеческой активности в бессмысленное расходование абстрактного времени, постепенно распространяется на все сферы социальной деятельности. В итоге же указанного процесса сфера производства, где господствуют законы стоимости, поглощает ещё и умственную деятельность; следовательно, имеет место сужение и абстрагирование умственной деятельности.

Вот этот второй вывод, который развивает Маркс в Grundrisse (и не только во «Введении», но и даже в ещё большей степени в той части, которую традиционно именуют «Фрагмент о машинах»), стал одним из ключевых пунктов операистских и композиционистских теорий 1960—1970-х годов. Тем самым был проложен путь к осмыслению наиболее современных тенденций в развитии капиталистического способа производства: поглощение умственного труда процессом производства и постепенное сведение умственного труда к абстрактному, то есть труду, не нацеленному на изготовление качественного предмета, бессодержательному; одним словом, к простому расходованию умственного времени на производство меновой ценности.