Текст книги "Душа за работой: От отчуждения к автономии"

Что такое богатство?

Но мы ещё не дали ответа на собственный вопрос: как могло получиться, что вслед за длительным периодом отторжения работника от своего труда и социальной автономии, на протяжении которого солидарность членов социума доминировала над конкуренцией, а качество жизни над накоплением власти и богатства, труд вновь завоевал ключевые позиции в коллективном воображаемом, оказался на самом верху шкалы социально признанных ценностей? С чего бы это весьма обширный слой современных работников рассматривает труд как наиболее привлекательную часть собственной жизни? Отчасти указанное явление связано со значительным ухудшением условий социальной защиты граждан, вызванным тридцатилетним периодом дерегуляции общественных отношений и демонтажа структур, призванных поддерживать незащищённые слои населения. Но дело не только в этом.

Имеется ещё один решающий фактор, относящийся к сфере антропологии. Речь идёт об утверждении такой модели жизни, которая полностью нацелена на обогащение, а равно и о сужении самого понятия «богатство» до сугубо экономического его содержания, до «накопления». На самом же деле отождествление богатства и собственности вовсе не является очевидным.

На вопрос «что такое богатство?» мы можем дать два полярно противоположных ответа. Мы можем измерять богатство объёмом принадлежащих нам материальных благ и ценностей, но мы можем также исходить из той меры наслаждения и радости, которую испытывает наше чувственное тело, опираясь на его опыт.

В первом случае богатство отождествляется с объективным количеством материальных благ, во втором с субъективным качеством индивидуального опыта.

Наличные деньги, банковский счёт, экономическое обогащение не единственный фактор вновь проснувшейся любви к труду, которая доминирует в психологическом и экономическом универсуме последнего двадцатилетия. Но, конечно, именно всё перечисленное можно считать решающим фактором.

Экономическая идеология излишне сосредоточена на убеждении, согласно которому любовь к своему труду имеет чисто материальное обоснование, а деньги приносят истинное счастье. Но это лишь полуправда.

И вновь зададимся вопросом: что такое богатство? Разумеется, экономизм может предложить только один ответ на этот вопрос, экономический: богатство есть обладание некими возможностями, которые позволяют потреблять, а именно – обладание деньгами, платёжеспособностью, властью. Увы, данный ответ носит поверхностный и односторонний характер, если не прямо-таки ошибочный. Ведь, по сути дела, это констатация всеобщей нищеты, нищеты даже тех, кто обладает несметными богатствами. Подобный подход основан на понимании богатства как проекции времени, отведённого зарабатыванию денежных средств. Но ведь можно понимать богатство как способность наслаждаться миром – временем, созерцанием, свободой.

Само собой, два указанных определения богатства находятся в резком противоборстве друг с другом. И в состоянии противоборства пребывают не только сами определения. Ведь речь идёт о двух противоположных модальностях отношения к миру, времени и телу. Чем больше времени расходуем мы на приобретение разнообразных средств, предоставляющих возможность потреблять, тем меньше времени остаётся у нас на то, чтобы наслаждаться находящимся в нашем распоряжении миром. Чем больше нервной энергии вкладываем мы в приобретение средств приобретения, тем меньше мы можем вложить её в наслаждение.

Именно вокруг данной проблематики, полностью вынесенной за скобки экономическим дискурсом, и разыгрывается драма счастья-злосчастья в гиперкапиталистическом обществе. Чтобы обладать большей экономической властью (больше денег, больше счетов), надлежит инвестировать всё больше времени в санкционированный социумом труд. Но это означает сокращение времени, отводимого наслаждению, опыту, короче говоря, жизни.

Богатство, трактованное как наслаждение, сокращается пропорционально росту богатства, трактованного в чисто экономическом плане, и происходит это по той простой причине, что ментальное время оказывается направлено скорее на накопление, нежели на наслаждение. С другой стороны, богатство, истолкованное как накопление ресурсов, возрастает в том случае, когда сокращается незаинтересованное наслаждение, а следовательно, вся нервная система общественного организма испытывает конвульсии и стресс, без которых не может состояться накопление.

И тем не менее два указанных подхода смыкаются в одном: расширение области экономики совпадает с сокращением области эроса. Когда предметы, тела и знаки оказываются внедрёнными в семиотическую модель экономики, накопление богатства может осуществиться лишь опосредованным, отражённым образом. Что-то вроде бесконечного ряда отражающихся друг в друге зеркал, в которых если что-то и живо по-настоящему, так это производство дефицита, потребности, причём этот дефицит компенсируется мгновенностью потребления, осуществляемого каким-то вороватым и невротическим образом; ведь негоже терять время, следует вернуться к работе.

В этом случае богатство перестаёт быть наслаждением, реализуемым в пространстве предметов, тел и знаков, и трансформируется в ускоренное, разрастающееся вширь производство отсутствия всего перечисленного. Отсутствия, переходящего в меновую стоимость и в тревожность.

И теперь мы в состоянии дать ответ на интересующий нас вопрос: как могло получиться, что труд снова завоевал центральные позиции в системе социальных предпочтений? Почему общество снова полюбило труд? Капитализм с его политикой открытых дверей настолько иссушил сферу социальной защиты, что ныне трудящиеся вынуждены примириться с изначально предлагаемым им шантажом: или умереть, или же трудиться столько и таким образом, как того хочет хозяин. Но имеется и другой ответ, и он касается обеднения повседневной жизни, взаимоотношений с ближними, выхолащивания эротической составляющей коммуникативного опыта.

Подытожим: причиной вновь пробудившейся любви к труду становится не только снижение материального уровня работников, обусловленное крушением социальных гарантий, но и оскудение повседневного существования и коммуникаций. Трудящиеся вновь полюбили свой труд, потому что экономическое выживание становится для них всё более сложной задачей, а также и потому, что жизнь в больших городах становится ужасающе унылой, так не лучше ли променять её на деньги?

Труд, коммуникация, сообщество

Слово «предприятие», которое в эпоху промышленного капитализма означало всего лишь определённую организацию капитала в экономических целях (с целью эксплуатации человеческого труда, накопления ценностей), в наше время имеет более сложный смысл. Интересующее нас понятие что-то ещё сохранило от первоначального смысла, который вкладывали в него гуманисты. Но теперь это более сложное понятие – оно обозначает инициативу, которую берёт на себя человек и которая направлена на преобразование мира, природы и взаимоотношений с окружающими.

Разумеется, предпринимательство развивается в контексте капиталистической экономики, а посему его границы полностью совпадают с ключевыми компонентами капиталистического уклада (эксплуатация наёмного труда, производство дефицита, грубое навязывание основанных на законе сильного правил). Но именно на эту двусмысленность как раз и надлежит обратить особое внимание. Предприятие подчинено правилам капиталистической игры, но всё-таки предпринимательство и правила игры не одно и то же. Именно указанная потенциальная бифуркация и обусловливает безнадёжные попытки обрести свободу, человечность и счастье там, где правит бал накопление богатства.

Вложение желания является составной частью труда с того момента, когда общественное производство начало внедрять в себя всё более обширные сегменты умственной деятельности и компоненты символического, коммуникативного, эмоционального характера.

В процесс когнитивного труда вводятся именно те элементы, которые можно считать «слишком человеческими», не мышечные усилия, не физическая трансформация материи, но коммуникация, создание ментальных состояний, эмоции, воображение, вот те продукты, к которым применяется производственная деятельность.

Промышленный труд традиционного типа, в особенности в той организационной форме, какая имела место на фордовской фабрике, никоим образом не соотносился с наслаждением, разве только подавлял и вытеснял его, препятствовал наслаждению. Он также никак не был связан с коммуникацией, занятые на конвейере рабочие вообще не могли общаться между собой, а в целом коммуникация тогда носила фрагментарный и затруднённый характер. Промышленный труд означал в первую очередь тоску и страдание. Об этом можно судить по документальным свидетельствам рабочих-металлургов; свидетельства эти собирали социологи, в 1950—1960-х годах изучавшие условия отчуждения и разобщённости трудящихся.

Вследствие сказанного для промышленного рабочего не существовало иной возможности социализации, кроме как сомнительное рабочее братство, те политические и профсоюзные организации, которые объединяли трудящихся в их противостоянии капиталу. Рабочий коммунизм стал единственной формой человеческой идентификации этого класса, который капитал вынуждал (да и продолжает вынуждать) проживать большую часть своей жизни в условиях, не имеющих ничего общего с человеческими. Речь шла о единственной форме самоосознания класса, который капитал вынуждал (да и продолжает вынуждать) жить в условиях социальной пассивности. Коммунизм являлся формой коллективного сознания, порождённой сообществом рабочих, тех рабочих, которым удавалось преодолеть условия своего абстрактного подневольного труда и приобщиться к процессу конкретной коммуникации благодаря общему идеологическому проекту, общей мифологии. Следует подчеркнуть, что этот коммунизм не имеет ничего общего с традиционным коммунизмом, который в XX веке был навязан феодальной, военной и идеологической бюрократией. Единственная точка соприкосновения коммунизма как политической доктрины и рабочего коммунизма, то беспримерное давление, которое первый неизменно оказывал на второй, дабы подчинить его себе, укротить и затем уничтожить.

Что касается коммунизма как политической доктрины, то он представлял собой деспотическую власть бюрократов-ретроградов, которые могли эксплуатировать в своих целях рабочий коммунизм, используя его в качестве щита против глобализирующей динамики капитала. Но когда указанная динамика одержала верх над упорным сопротивлением бюрократов-ретроградов, политический коммунизм оказался наголову разбит планетарным капитализмом, экономической мощью капиталистической глобализации. Рабочему коммунизму была уготована иная участь: в каких-то отношениях сходная, но в целом иная.

Отчасти рабочий коммунизм явился порождением капитала, преобразовавшего абстинентные стратегии рабочих в инновационную динамику (нежелание работать, замена труда рабочего использованием механизмов, дрейф производства в сторону дигитальных технологий).

В какой-то своей части, напротив, рабочий коммунизм оказался сведён к иссушённой оболочке и подвергся всё возрастающей маргинализации. Рабочий коммунизм прекращает своё существование постольку, поскольку между рабочими нет больше никакой общности.

Конечно, промышленные рабочие не исчезли с лица земли. В результате глобализации цикл промышленного труда невероятно расширился, а сам этот труд переместился на периферию нашей планеты, где проживает беднейшее население (причём глобализация вообще превратила их в полурабов). Капиталистическая детерриториализация стала разворачиваться быстрыми темпами, много более быстрыми, чем та неспешность, с которой рабочие созидают свою общность.

В работах Поля Вирилио убедительно показано, сколь значимая роль в эпоху современности отводится высоким скоростям как фактору взаимоотношений между государствами и военными блоками. Но не менее решительными темпами развивалась и классовая война, борьба между рабочим классом и капиталом. Благодаря внедрению сетевых технологий и дотированию мировой экономики ускорились темпы перемещения капиталов, темпы изменения организации производства, образование и упразднение производственных центров во всех четырёх концах света. Однако подобное ускорение препятствует формированию общностей в тех местах, где капитализм включает рубильник производственного процесса.

Если трудовая деятельность рабочего не включает в себя коммуникацию, то диаметрально противоположной можно считать ситуацию с когнитивным трудом. Труд ремесленника, который главенствовал в предшествовавший период промышленного развития, притягивал к себе энергию влечения постольку, поскольку являл собой ядро ярко выраженной идентичности. Однако форма этой идентичности решительным образом отличалась от современной. То была сбалансированная идентичность, форма психологически комфортного восприятия той полезной роли, которую работник мог сыграть в своём сообществе. Ремесленник испытывал, так сказать, уравновешенную удовлетворённость результативностью своего труда. Сообщество признавало его функцию и наделяло его относительно стабильной ролью в общественном распределении идентично сти.

Информационный работник в некоторых отношениях схож с ремесленником, ведь нередко он в состоянии самостоятельно организовать своё время и свои отношения с людьми. Однако его устремления реализуются в рамках общей, ярко выраженной тенденции к детерриториализации и к стиранию идентичностей. Желание проявляет себя именно в перемещении из одной точки производящей сети в другую, в улавливании тех информационных фрагментов, которые следует рекомбинировать в рамках постоянно изменяющегося контекста. Когда ремесленник, тесным образом связанный с потребностями закреплённого на определённой территории сообщества, вкладывал в свою работу желание, подобное вложение приносило ему успокоение. Совершенно иначе обстоит дело с информационным работником: для него вложение желания становится источником тревожности; к тому же рамки этого вложения постоянно изменяют свои очертания. Движение, перемещение, смена перспективы, установление новых связей… На профсоюзном жаргоне всё это именуется гибкостью, а для работника традиционного типа всё это воспринимается как опасность, как угроза его социальному статусу. Напротив, для информационного работника здесь одновременно и источник желания, и источник производительности его труда. Нет сомнения в том, что опыт, познание и постоянное движение одновременно являются основополагающими аспектами существования и контекстом трудовой деятельности.

Когнитивный труд это главным образом коммуникативный труд, иначе говоря, коммуникация, поставленная на службу труду. В определённом смысле это может означать обогащение труда. Но чаще всего речь идёт об обеднении коммуникации, ведь в этом случае коммуникация утрачивает свою незаинтересованность, перестаёт доставлять удовольствие, не обеспечивает эротического контакта и превращается в экономическую необходимость, в фикцию без наслаждения. Не все формы, которые определяются как виды ментальной деятельности, связаны с коммуникацией, изобретением и творчеством. Особенность информационного труда заключается в том, что он не может быть сведён ни к одной из категорий, включая и детерриториализацию, и автономию, и креативность. Сидящие у мониторов компьютерщики ежедневно по тысяче раз воспроизводят одни и те же операции; их работа сходна с трудом промышленных рабочих.

Но нам надлежит вычленить здесь элемент новизны. А именно тот факт, что креативный труд в рамках сети обладает бесконечной гибкостью, подвержен быстрому разложению на составляющие и последующему демонтажу. Именно в этом отрицании идентичности и усматривается источник его чаяний и его тревожности. В рамках умственного труда следует выделить собственно когнитивный труд, по ходу которого интеллектуальные ресурсы вкладываются в форме постоянной креативной детерриториализации, и умственный труд исполнителей (в количественном отношении приоритет именно за последним).

Следует разграничивать «интеллектуальных работников» (brain workers) и «сетевых работников» (chain workers), в том числе и внутри самого цикла умственного труда. Однако нам следует сосредоточить внимание на самых инновационных и самых специфических формах, поскольку именно в них заключена та тенденция, которая преображает всё общественное производство.

Когнитивный труд в сети

Чтобы уяснить себе, сколь существенно изменилось в последние десятилетия понимание труда обществом, и как складывалась культурная и психологическая зависимость от труда со стороны работников, мы должны проанализировать вложения желания в сферу информационного производства и формальные особенности складывающихся на производстве отношений.

Благодаря технологическому обновлению производства было положено начало двум различным, но связанным между собой процессам. Первый – это дигитализация, иначе говоря, сведение отдельно взятых фрагментов трудовой деятельности в единый информационно-производственный поток, который обеспечивается телематической сетью. Второй – дробление производственного процесса на бесчисленное множество отдельных производственных островков, формально автономных друг от друга, но скоординированных друг с другом и в конечном итоге в з аимо з ави симых.

Командные функции ныне уже не выглядят как навязывание трудящимся отдельно взятого предприятия строгой иерархии. Теперь речь идёт о сквозной детерритори-ализированной функции, которая проникает во все без исключения элементы рабочего времени и в то же время не локализована в каком-то определённом месте, в какой-то определённой личности или иерархической структуре. В результате границы правового понятия «автономный труд» постепенно начинают размываться, и оно распространяется по всему производственному циклу. В первую очередь оно проникает в область цифровых производственных функций, то есть тех, которые заключаются в выработке информации. Но оказываются затронутыми и другие функции, включая и те, что связаны с физической трансформацией исходного сырья. Теперь они всё более часто доверяются автономным в формальном отношении работникам, которые зависят от общего информационного программирования и имеют дело с безликой, но неумолимой автоматизированной таблицей.

Сборка iPhone 6 в тайваньской фирме Foxconn. 2014

Таким образом, работник всё чаще осознаёт себя как свой собственный работодатель, а в правовом плане он таковым и является. В сущностном же плане автономия данного работника-работодателя представляет собой абсолютную фикцию, ведь не он разрабатывает долгосрочные планы, не он определяет модальности производственного процесса и так далее. Тем не менее последствия данной псевдоидентификации работника с работодателем весьма многообразны: с экономической точки зрения данный процесс ведёт к разрушению структуры общего заработка. В отличие от наёмного труда классического типа, при котором предприниматель обязан гарантировать работнику определённую социальную защиту (пенсия и оплачиваемый отпуск), автономный работник оказывается перед необходимостью брать социальные расходы на себя и тем самым освобождает капиталиста от косвенных трудовых издержек. Далее, с культурной точки зрения автономный работник вынужден психологически отождествлять себя с выполняемыми им функциями, рассматривать свой труд как некую экзистенциальную миссию, доверенную ему обществом; соответственно и успех или же провал данной миссии уже не могут расцениваться как чисто экономические феномены.

Сотрудники телекоммуникационной компании Communications Satellite Corporation (COMSAT). Вашингтон. 1980. Фото Кэрол Хайсмит

Сотрудница американской компании Intel проходит по Fab 32 – одной из кремниевых фабрик корпорации. Чандлер, штат Аризона. 2007. Фото Кэрол Хайсмит

Тем самым потенциально неприязненное отношение работника по отношению к своему труду и своему предприятию оказывается подрубленным на корню. Ведь теперь работнику приходится выступать в роли ангела-хранителя самого себя, а свой труд рассматривать как основную опору собственной жизни. В идеологии автономного труда явственно просматриваются следы тех креативных культур, которыми вдохновлялось движение антииндустриального протеста 1960—1970-х годов. Однако автономный и творческий труд совершенно необязательно синонимичные понятия, скорее наоборот. Автономным мы можем назвать такого работника, который поддерживает прямые отношения с рынком, который берётся напрямую продать продукт своего труда покупателю и, следовательно, несёт полную ответственность за экономическое и финансовое функционирование предприятия. Однако в большинстве случаев информационный работник ставит свой творческий потенциал и свои познания на службу хозяину, в соответствии с классическими принципами вознаграждённого труда. Правда, современный хозяин предприятия не может быть идентифицирован с заводчиками былых времён; он, так сказать, преображается в закрытое акционерное общество, и его решения не подлежат обсуждению или оспариванию, ведь они позиционируют себя как продукт технологических или финансовых автоматизмов. Социальное взаимодействие наиболее полно выражает себя именно в сети; труд стремится стать когнитивным во всей его целостности. Когнитивный труд выражает себя как информационный труд, то есть как бесконечная рекомбинация бесчисленного множества информационных единиц, циркулирующих в сети цифрового типа.

Когда социальное взаимодействие превращается в перенос оцифрованной информации, её выработку и расшифровку, то сеть начинает восприниматься как естественная среда.

В целостном цикле общественного труда начинает доминировать внеиерархический характер сетевой коммуникации. Это явление способствует позиционированию информационного труда как независимого труда. Но как мы уже видели, данная независимость на деле представляет собой идеологическую фикцию, под завесой которой формируется новая форма зависимости. Она всё меньше связана с традиционной формальной иерархией, с прямым и волюнтаристским вмешательством предпринимателя в производственный процесс. Эта новая форма зависимости всё больше утверждает себя в автоматизированном потоке сетевой информации. Речь идёт о взаимозависимости изолированных друг от друга субъективных фрагментов, которые на деле объективно связаны с единым струящимся процессом, объективно связаны с цепью внешних автоматизмов (как внеположных, так и имманентных трудовому процессу), регулирующих любой жест, любой фрагмент трудовой деятельности. Как те работники, кто выполняет исполнительские функции, так и те, кто выполняет хозяйственные функции, очень остро переживают свою зависимость от непрерывно текущего информационного потока, из которого нельзя выбраться, не заплатив при этом дорогую цену – маргинализацию. Контроль за производственным процессом теперь доверяется не какой-либо иерархии боссов, больших и малых (как оно было на фабрике тейлоровского типа), контроль внедрён в сам этот поток. Возможно, именно мобильный телефон представляет собой технологическое устройство, наилучшим образом иллюстрирующее эту форму сетевой зависимости. Мобильный телефон, которым большинство информационных работников пользуются не только в рабочее время, но и за его пределами, выполняет решающую функцию в организации труда как индивидуального предприятия, формально автономного, но по сути зависимого. Цифровая сеть представляет собой ту сферу, внутри которой становится возможной пространственно-временная глобализация труда: глобальный труд это бесконечная рекомбинация бесчисленного множества фрагментов, относящихся к производству, выработке, сортировке и расшифровке всевозможных знаков и информационных блоков. Труд это оцифрованная деятельность, по отношению к которой сеть выступает как постоянный регулятор. Мобильный телефон – инструмент, обеспечивающий данную рекомбинацию.

Каждый информационный работник является носителем способности выработать какой-либо специфический семиотический фрагмент, которому предстоит столкнуться и сомкнуться со множеством других таких же фрагментов и в конце концов образовать целостную комбинаторную раму инфотовара, Семиокапитала.

Однако для того чтобы такая комбинация стала возможной, недостаточно одной только безграничной гибкости отдельного сегмента производства; недостаточно, чтобы каждый такой сегмент мгновенно откликался на вызов Капитала. Нужен ещё и механизм, способный установить связь между указанными сегментами; механизм, направленный на поддержание постоянной координации, способный локализовать фрагменты информационного производства в реальном времени. Именно эту функцию и выполняет мобильный телефон, самый распространённый в последнее десятилетие продукт массового потребления. В традиционном индустриальном обществе рабочий обязан был на протяжении всего восьмичасового рабочего дня находиться в определённом месте; при этом условии он получал заработную плату в обмен на некую последовательность производственных операций, неизменно воспроизводимых в одном и том же пространстве. Перемещение произведённого продукта обеспечивалось монтажным конвейером; рабочий сохранял неподвижность как в пространстве, так и во времени. Напротив, информационный работник находится в непрестанном движении, перемещаясь по длине, широте и высоте киберпространства; он движется ради того, чтобы улавливать знаки, вырабатывать опыт, а то и попросту следовать прихотливой траектории собственного существования. Но при этом он досягаем в любое время и в любом месте; его могут вызвать и обязать выполнить его производственную функцию, в очередной раз включить его в глобальный цикл информационного производства. В определённом смысле мобильный телефон представляет собой олицетворение мечты капитала, которая заключается в следующем: слизнуть мельчайшую частицу производительного времени в точно определённый момент, когда производственный цикл испытывает в этом нужду, и благодаря этому держать под контролем весь рабочий день работника, выдавая вознаграждение лишь за те отрезки времени, когда он оказывается включён в общую сеть. Весь без изъятия прожитый день оказывается предметом семиотической активации, которая приобретает собственно производственную направленность лишь по мере необходимости. Какую же эмоциональную, психическую, экзистенциальную цену приходится платить работнику, находящемуся в состоянии перманентного когнитивного стресса, сидящему на электрическом стуле непрерывного производства?