Электронная библиотека » Франсуаза Саган » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Страницы моей жизни"


  • Текст добавлен: 28 мая 2022, 18:51


Автор книги: Франсуаза Саган


Жанр: Зарубежная публицистика, Публицистика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Франсуаза Саган
Страницы моей жизни

У меня никогда не возникало желания написать историю своей жизни. Прежде всего потому, что она связана с живыми – к счастью, живыми – людьми и, кроме того, память моя стала абсолютно ненадежной: то здесь провал в пять лет, то там, так что создается впечатление, будто за этими провалами скрыты какие-то секреты, тайны, хотя ни того, ни другого просто не существует. Если задуматься, единственными хронологическими вехами моей биографии являются даты выхода моих романов, они одни – подлинные, точные и, можно сказать, ощутимые межевые столбы моей жизни.

К тому же, верите или нет, но я никогда не перечитывала своих произведений, за исключением романа «Через месяц, через год», подвернувшегося мне как-то в самолете, на борту которого не оказалось других книг. И с тех пор ничего своего я не читала. Так что порой не кому-нибудь, а мне рассказывают о каком-то герое, обрушивая на голову автора имена, сцены, давно забытые поучительные сентенции.

Однако мое столь пренебрежительное отношение к собственному творчеству не связано с качеством принадлежащих мне произведений, просто меня преследует мысль о том, что огромное число томов все еще дожидается меня на книжных полках и множество неизвестных книг я наверняка не успею прочитать до конца своих дней. Следовательно, перечитывать свою собственную книгу (да еще зная, чем она закончится) – поистине напрасная трата времени!


Итак, начнем с романа «Здравствуй, грусть», который я перечитала вчера. Эта искренняя и откровенная в описании безнравственности книга в равной степени проникнута чувственностью и чистотой, той взрывоопасной смесью, что сегодня волнует так же, как вчера… Да, пожалуй, и позавчера, если верить очень старым дамам, которых в детстве жестоко пороли за те грехи, что и меня. Как бы то ни было, от этого романа веет непринужденной естественностью, той совершенно бессознательной жизненной энергией, которыми нас одаривают уходящее детство и первые жгучие ощущения отрочества; книга легко читается, живо и добротно написана.


Ее успех стал для меня благословением. Прежде всего потому, что однажды ранним утром я поклялась, – в тот момент в парижском монастыре, моем пристанище на время учебы, я шла к причастию, – итак, я поклялась победить этот открытый город и искупаться здесь в лучах славы. Обычная для юного возраста честолюбивая мечта, вынуждающая забыть о безумии и банальности подобного желания.

Но, заслуженно или нет, слава, удача, успех очень скоро избавили меня от честолюбивых грез о славе, удаче и успехе, грез, что могли бы остаться грезами, если бы я, пытаясь превратить их в реальность, столкнулась лишь с чередой неудач: не уверена, что моя гордость долго противостояла бы таким испытаниям.


Прекрасно. Я в Париже. Август. В те времена мне еще приходилось проводить лето таким образом. Безлюдный и прекрасный Париж перечерчен пыльными опустевшими улицами, укутанными яблочной или темно-зеленой листвой, точнее сказать, – каникулярной зеленью деревьев… Я в халатике иду в булочную, что на углу улицы Жуффруа, и покупаю два круассана. По пути домой покусываю свой круассан, а навстречу – никого, лишь пустой, как бульвар, автобус проехал мимо, да прошел плохо выбритый холостяк. Вручив отцу его круассан, доедаю свой под пристальным и нарочито строгим взглядом родителя. Строгим, но предвкушающим наслаждение от тирании, которой он в течение двух недель сможет подвергать меня.


Завалив июльские экзамены, я заслужила лишь двухнедельные каникулы, после чего должна была вернуться в поджидавшую меня «тюрьму бакалавров». «И поделом!» – заявит моя мать во время истошной проповеди о нравственности и справедливости, которую ей приходится произносить каждые полгода. Вот почему в конце июля я нахожусь здесь и готова отбывать наказание, вот почему я проведу август месяц в упомянутой «тюрьме», жестоком и благочестивом заведении, под присмотром нескольких наставниц, якобы способных за один месяц обучить нас тому, что не было усвоено за год. Если не считать уик-эндов, наше житье в пансионе с прогулками строем по улицам Пасси (в нашем-то возрасте!) – ужасно; единственная забава – чей-нибудь ухажер, следующий за нами на мопеде. И поскольку я уже переживала все это в предыдущем году – пришлось и тогда все лето учиться, пожиная плоды своих трудов, – то наизусть знала все пути, ведущие нас от Пасси к Ля Мюэтт, от стыда к отчаянию, от шага к галопу, ибо следила за своей группой с расстояния, как можно большего расстояния. Но воспитательница свистком уже подгоняла меня; пришлось бежать вприпрыжку, подобно овце, догоняющей стадо.


В работе некоторых писателей, как мне кажется, порой наступает момент, когда некая фраза, некий термин придает вдруг музыкальную тональность и смысл истории, изложенной в книге. Во всяком случае, каждый мой сюжет в той или иной степени связан с таким мгновением. В ключевом эпизоде романа «Здравствуй, грусть» Анна узнает о присутствии прежней любовницы на вилле человека, которого любит: в такой миг вместе с героиней осознаешь, что ей трудно будет выпутаться из этой истории. Точно так же в другой книге я, одновременно с читателем, поняла, что встреча с любовником станет роковой для героини, и вдруг обнаружила под своим пером неожиданную для самой себя фразу: «Что касается Натали Сильвенер, то она с первого взгляда полюбила его». Такого рода формулировки предвещают резкие повороты сюжета, а такие вспышки любви – немало бед.


Я легко, хотя и в октябре месяце, сдала экзамен за второе полугодие и стала посещать спонтанные вечеринки – с одобрения, а иногда и вопреки ничем не обоснованному запрету родителей. (Помню одного молодого человека, впрочем, довольно занудного, которого прогнал от дверей нашей квартиры мой отец, выступивший вдруг в роли аятоллы, или персонажа Фейдо; в то же время моя мать весело согласилась провести вечер у ее одноклассницы, и весь этот вечер нам пришлось отбиваться от рук отца этой подруги и ее друзей.)

Днем вместе с шестьюстами другими студентами Сорбонны я добросовестно пыталась протиснуться в забитую до отказа – если такой-то читал лекцию – или заглянуть в полупустую – если читал другой – аудиторию. В оставшееся время в театре Вье-Коломбье я слушала игру Сидне Бишета и Ревейоти на кларнетах, убаюкивающих или взбадривающих нас после полудня. По вечерам в том же зале я частенько стояла, подпирая стену, а когда везло – танцевала; затем, если карманные деньги были истрачены, возвращалась домой пешком. Чтобы поспеть к ужину, я бежала изнуряющим галопом, позволявшим преодолеть расстояние от Сен-Жермен до площади Ваграм и прибыть домой без кровинки в лице, но вовремя. И все это ради того, чтобы «утоптать несколько виноградин», как говорил мой отец, описывая джиттербаг.[1]1
  Быстрый танец под джазовую музыку.


[Закрыть]
Во время этих ночных скачек я наверняка побила немало рекордов по бегу.


Когда выдавалась минута, свободная от кларнета и интеллектуальных споров с Флоранс Мальро, моей сокурсницей по Сорбонне (споров, которые мы вели постоянно), я отправлялась в бистро, где добродушный хозяин то и дело подливал мне отвратительного кофе, которым я упивалась. Праздная, но возбужденная, я без конца писала и переписывала всякую чепуху. По ходу дела в маленькой голубой тетрадке стали появляться вполне достойные прочтения страницы, которые я очень хотела бы сейчас восстановить. В упомянутой тетрадке, три года спустя отданной на хранение абсолютно надежной подруге, боявшейся, что я потеряю свои черновики, был записан текст романа «Здравствуй, грусть». Вскоре подруга тяжело заболела, и я не осмелилась потребовать тетрадь обратно. После ее смерти я все же обратилась по этому поводу к родственникам умершей, но тетрадь исчезла. Я сама видела, как подруга прятала мои записи в свой несгораемый шкаф, но знала, что мать покойной, само воплощение зла, способна на все. Тетрадь с набросками – лишь одна из многих моих потерь, но ощущение, что я оставила ребенка у людей, не умеющих любить, не покидает меня до сих пор.


Короче, «Здравствуй, грусть»– книга, чтение которой не вызывает скуки и не отупляет. Но и на этот раз должна отметить, что хотя мастерство изложения в какой-то мере и поражает меня, восторженное отношение к роману со стороны современных молодых людей, совсем юных и постарше, по крайней мере тех, кто обсуждает его со мной, представляется мне скорее преувеличенным, нежели оправданным. По-видимому, люди, знакомые с моими произведениями, сначала прочли «Здравствуй, грусть», а потом – иногда – читали и другие мои книги; тем не менее этот роман по-прежнему живет во мне в виде личного или литературного воспоминания, и, подобно ребенку, отучившемуся в Высшей коммерческой, административной, политехнической или горной школе, он возвращается вдруг, чтобы положить свой последний диплом мне на колени, совсем как охотничий пес, оставшийся не у дел.

Что еще сказать о «Здравствуй, грусть», кроме того, что лучи славы иногда оборачивались довольно гнусными комментариями, которыми увлекались некоторые критики, раздраженные моим успехом и тем, что этот успех не покалечил, не сломал, не раздавил меня. Итак, купаясь в «лучах славы», я, например, узнала из некоторых газет, что эту книгу написала не я, а мой отец или Аннабель, или некий старый писатель, которому заплатили за молчание. Я не слишком страдала от подобных сплетен, но все же они достаточно сильно задевали меня, задевали настолько, что я даже пыталась опровергать их, доказывать, что пишу свои книги сама и что в них нет автобиографической подоплеки. В то время как одни газеты подсчитывали размеры моих авторских гонораров, а другие – мои легкомысленные траты, я злилась, но про себя. Как бы то ни было, романом «Здравствуй, грусть» был оплачен мой первый автомобиль «Ягуар ХК-140», хотя и подержанный, но великолепный, и я им немало гордилась. Мои родители в какой-то мере делили со мной бремя моей славы, наблюдая, как этот снежный ком превращается в лавину, избежать которой, как мне казалось, я никак не могла. Прекрасно помню свое первое интервью. Тогда еще я жила у моих родителей. Журналист оказался заикой и тотчас же пробудил во мне дремлющее, но легко проявляющееся заикание. И вот в маленькой гостиной мы приступили к ритуалу интервью; за приоткрытой дверью большой гостиной – я знала это – моя мать примеряла шляпки. «Так что же подтолкнуло вас к лит-лит-литературному творчеству?» – с любопытством спросил меня мой собеседник. Ответ: «Честно говоря, я-я-я н-н-не знаю, ч-ч-что…» Когда он ушел, измотав меня донельзя, я вошла в большую гостиную и увидела, что моя мать просто рыдает от смеха, избавившись наконец от мучительной необходимости сдерживать приступы хохота. «О!.. – сказала мне она. – Очень сожалею, я хотела уйти сразу после его появления, но первый же вопрос пригвоздил меня к месту… Я знала, что ты автоматически начнешь подражать ему. Занятный человек, т-т-ты не находишь?» Я с усталым видом пожала плечами, но, вспомнив недавнюю сцену, расхохоталась вместе с ней.

Однако самое худшее – это читать приписанные мне высказывания, превосходящие все пределы глупости и даже при добром ко мне отношении заставляющие отмахнуться от них. Пример: «Худенькая Саган, улыбаясь, сама открывает мне дверь и сама же с лукавством бросает в мой адрес: „Так вы хотите, чтобы я поговорила с вами о любви? Но мой женишок рассердится, он не выносит рекламы…“ Этот жалкий и оскорбительный, на мой взгляд, текст, выделенный к тому же курсивом, будто то были мои слова, вовсе не шокировал Жюльяра, он лишь пожал плечами. „Ну что вы, ничего здесь страшного нет, звучит просто глупо, и все!“ – сказал мне этот человек, изъяснявшийся, кстати, по-французски – вещь ныне редкостная в издательской сфере на всех уровнях; что ж, коль скоро глупость стала не позорной, добавить к этому мне было нечего.»


Но если я и сожалею о чем-то по-настоящему, то только о том безумном счастье, которое испытала после издания первой книги! Мне, разумеется, не удалось избежать ряда тяжелых, хотя и случайно возникавших моментов; однажды, например, меня угораздило сесть в автобусе напротив дамы, углубившейся в чтение. Увидев на четвертой странице обложки себя, свою мышиную мордашку, я, признаюсь, пришла в восторг. На лице упомянутой восхитительной особы было написано такое внимание, какого в мечтах я ожидала от всех моих читателей. Но увы… очень скоро я увидела, как дама зевнула и погрузила мое произведение во мрак своей сумки. Я вышла на следующей остановке с разбитым сердцем.


Когда я делала первые шаги на поприще литературы, влиятельные критики, такие, как Эмиль Анрио, Робер Камп, Андре Руссо, Робер Кантер, писали статьи о какой-нибудь книге, но о себе не говорили. Нельзя было угадать, в каком настроении они взяли в руки книгу, при каких обстоятельствах прочли, но они давали ей объективную оценку. То есть излагали сюжет, обсуждали героев, нравственную идею, стиль произведения. «Здравствуй, грусть» они сочли книгой увлекательной, живо и хорошо написанной и даже обнаружили в ней оценку современной эпохи, хотя и покоробившую их, но все же интересную.


Действие романа разворачивалось на юге Франции, в курортном доме, где героиня и ее отец впервые проводили месяц вместе. Рано потеряв мать, девушка выросла в монастыре, который не слишком сильно – и это еще слабо сказано – повлиял на нее; теперь же она познавала жизнь. Отец приехал на виллу со своей молодой любовницей, но появление более зрелой, более изысканной и утонченной женщины по имени Анна помешало отдыху этих баловней судьбы. Влюбившись в упомянутую Анну, отец даже собрался жениться на ней. Но его дочь Сесиль, испугавшись, что ее капризы и безнравственное поведение встретят отпор, ухитряется сорвать этот план, доводит Анну до отчаяния, вынудившего ее совершить роковой вираж и покончить с собой. Заодно уничтожив машину и душевное спокойствие Сесиль, испытавшей наконец-то неведомое ей чувство, о котором она упоминает в начале книги.


Стиль

N.B. Разумеется, я не смогла отыскать критических статей того времени, и приведенные мной цитаты в кавычках передают лишь тональность или основной смысл критических оценок, сохранившихся в моей памяти.


«Книга блещет талантом с первых страниц», – именно так выразился Франсуа Мориак в передовой статье газеты «Фигаро», сразу проложив дорогу роману «Здравствуй, грусть». «Эта книга», по мнению упомянутых выше критиков, обладала «всей непринужденностью, смелостью молодости и была лишена малейшего налета вульгарности. Совершенно очевидно, что мадемуазель Саган ни в коей мере не несет ответственности за тот шум, который вызвала, и можно утверждать, – если только вторая книга не опровергнет сказанного, – можно утверждать, что у нас появился новый автор».


Вот такие примерно слова произносили серьезные критики романа «Здравствуй, грусть», и я считаю, что о нем больше нечего сказать, кроме того, что, как ни странно, эта книга по-прежнему интересна молодому поколению. Я никогда не задумывалась ни о моде, ни о современном звучании, ни о непреходящей популярности моих книг. Но, по правде говоря, мне очень приятно на протяжении стольких лет встречать повсюду доброжелательных людей: на улицах, в бистро… Меня часто, очень часто останавливают, чтобы сказать: «Вы мне нравитесь. Я никогда не читал ваших книг, но вы действительно нравитесь мне». И всякий раз я прихожу в восторг от таких слов. Уже давно я спрашиваю себя, не связано ли столь доброе отношение ко мне с краткостью моих высказываний по поводу собственных книг. На телевидении прежде всего, когда из-за моей манеры говорить эти самые высказывания не слышны и кажутся бессвязными. Затем становится ясно, что я не разыгрываю комедию, не рассказываю сказок о себе и даже порой скучаю на передаче. Во всяком случае, именно с этим я связываю мой «капитал симпатии», как говорят телевизионщики (ибо слова «капитал», «доход», «баланс», как и другие финансовые термины, постоянно звучат в языке «масс-медиа»).


Оторвемся же от книги «Здравствуй, грусть». Я нервно смеюсь, когда со мной заговаривают о ней, и меняю тему. По сути, после появления романа главным был вопрос: «Подлог это или нет?» – и сегодня о той прежней популярной Саган я немногое помню. Знаю только, что результатом лавины, повлекшей меня за собой с самого начала, явилась некоторая усталость от себя самой и от прессы. С тех пор я уже не разглядываю себя, и от этого мне легче. Перейдем же к роману «Смутная улыбка», укрепившему мою известность.

«Смутная улыбка»

«В очередной раз мадемуазель Саган озадачивает нас. Мы, безусловно, с нетерпением – и многие с нацеленными ружьями – ждали появления нового романа после книги „Здравствуй, грусть“, но большинство ружей опустилось перед этой простой новинкой, по-прежнему переполненной чувствами, но теснее связанной с обычной жизнью, нежели „Здравствуй, грусть“. Любопытно, что „Смутная улыбка“ описывает наивность, уязвимость героев, чего нельзя было ожидать от автора, судя по первой книге. Новый роман местами нарочито сентиментален, рассказывает о трогательном и неусыпном поиске большой любви, поиске, продолжающемся до того утра, когда героиня просыпается под убаюкивающую музыку Моцарта, которая возвращает ей вкус к жизни. Это состояние она передает такими спокойными словами: „Я – женщина, любившая мужчину. Это так просто: не из-за чего тут меняться в лице“. Несмотря на нравы, изображенные в книге, нравы, которые нельзя приписать целому поколению, есть в этой книге нечто трогательное, внушающее надежду. Стиль энергичный, но отточенный, хотя и не такой, быть может, удачный, как в романе „Здравствуй, грусть“, поскольку мадемуазель Саган пишет слишком быстро. Тем не менее ее чудовищно банальные герои запомнятся благодаря их абсолютной естественности и точности диалога».


Разумеется, я цитирую по памяти наиболее благоприятные отзывы. (Неужели я ударилась в нарциссизм, да так рано?) Отзывы зачастую были ужасны, но из них, как нарочно, моя память ничего не воспроизводит. Четыре главных критика того времени – Камп, Анрио, Кантер и Руссо, представлявшие «Фигаро», «Монд», «Нувель литтерер», защищали меня почти инстинктивно – настолько свирепо нападали на меня другие. Следует, конечно, сказать, что этих всемогущих критиков сегодня обвинили бы в конформизме, резонерстве и буржуазности. Но их статьи были очень полезны писателям. Они придавали уверенности и иногда помогали по-новому взглянуть на свой стиль, на воздействие, оказываемое вашими книгами, на возможные их слабости, бессодержательность персонажа и т. д. Более того, названные мной критики объективность ставили выше приятельских отношений или самолюбования. Короче, они прочитывали книги и говорили о них достаточно, чтобы аудитория знала, что ей предстоит прочесть, а также учитывала их мнение. Как ни странно, эти люди, что были на тридцать, сорок лет старше меня, исповедовали те же ценности: всепоглощающую любовь к литературе и отвращение к тому, как ее начинали использовать…


Итак, я была объявлена истинной матерью двух моих книг. Да, именно я написала эти удручающе скандальные голубые томики, эти нелепые гимны эротизму и т. д. В других газетах – другие песни, но должна сказать: я смеялась над ними от души. У меня было полно друзей, настоящих или мнимых (во всяком случае, некоторые из них сохранились до сих пор). Я по-новому открыла для себя Средиземное море, пустынное побережье Сен-Тропе, где было два ресторана, один старьевщик, один продавец чипсов и один булочник, да еще бар «Ля Понш», убежище, предлагавшее приезжим три комнаты и чудесный вид на рыбачий порт. Вся остальная деревня была также в нашем распоряжении. Как мы были счастливы там! Вспоминать об этом так сладостно… Между тем, словно для создания сентиментального противовеса подобным развлечениям, после «Смутной улыбки» в моей жизни началась долгая полоса совпадений, о которых я расскажу позже. Литература и жизнь постепенно смешивались. Именно после выхода этой книги, например, я встретила Ги Шёллера, издателя, который, помимо чувства юмора, обладал «серыми глазами, выглядел усталым, почти печальным». И я не думала тогда, что мне надо быть настороже.

Не из-за чего тут было меняться в лице, что не помешало мне сделать это шесть месяцев спустя при появлении новой книги и по воле мужчины с грустными глазами.

«Через месяц, через год»

Чтобы объяснить дальнейшие события, я вынуждена обратиться к моей личной жизни, хотя, как правило, я этого тщательно избегаю. Однако некоторые книги требуют пояснений, в частности «Через месяц, через год», третий по счету роман в нескончаемом списке моих творений. О Ги Шёллере я немногое добавлю. И не вернусь больше к «Смутной улыбке», хотя наша встреча с Шёллером в некоторых отношениях была подобна звукам виолончели на заднем плане моей жизни, мелодии, которую он полностью и долгое время проигрывал, сам не очень это сознавая. Чтобы избавиться от нее, я сбежала в Милли-Ля-Форе, укрылась в очаровательном домике с мельницей, который арендовал Кристиан Диор, и провела там зиму с моей лучшей подругой детства и одноклассницей Вероникой. Нас навещали разные люди, но добирались они к нам с трудом из-за проблем с бензином. Однажды прекрасным утром я, напевая, отправилась с моей прекрасной мельницы навстречу Жюлю Дассену и Мелине Меркури, приезжавшим к обеду, и на обратном пути, попав в канаву, ставшую позднее причиной гибели десятка человек, я потеряла управление; моя машина врезалась в откос, к счастью, выбросив моих пассажиров, но зато придавив мне шею. Жюль Дассен, ехавший сзади, притормозил, бросился ко мне; и пока Мелина, совсем обезумев, бежала по полю, взывая к Аиду, владыке царства мертвых, он пытался оживить меня дыханием рот в рот. Я – единственная женщина, которую Жюль Дассен, неотразимый Дассен, в течение получаса целовал в губы на глазах у Мелины. Но я находилась в коме, увы…


То была моя первая смерть. Меня соборовали (ко мне «Ангелы небесные»…) и, хотя я была на волосок от смерти, повезли в Париж на «Скорой помощи», впереди которой, развив предельную скорость, со слезами на глазах и в полном отчаянии мчался мой брат. Я любила его. Около трех лет мы прожили вместе на улице Гренель, на первом этаже дома, расположенного рядом с русским посольством; вполне любезные полицейские, охранявшие это посольство, с готовностью помогали нам отгонять подальше наши нелепые драндулеты – чтобы наши моторы не будили каждую ночь посла. Потому что мы часто заводили их рано утром, устраивая нашим развалюхам, слегка помятому гоночному «Гордини», например, пробежку по шоссе, во время которой шум, ветер, встряски отрезвляли того из нас двоих, кто в этом нуждался. Те быстро промелькнувшие годы оказались одними из самых счастливых в моей жизни, и, хотя мой брат покинул меня, я не могу удержаться от смеха, вспоминая наше жилище, состоявшее из ненужной нам кухни, гостиной с пианино, софы, обитой искусственным леопардовым мехом, и двух спален с ванными комнатами. Может быть, в той «Cкорой помощи», когда мое сердце остановилось на какое-то время, а потом забилось вновь, я выбрала жизнь ради брата. В Париже меня ожидало немало людей, и среди них – хирург Лебо, который отказался делать операцию и тем самым спас мне жизнь.


Через месяц, наряду с другими посетителями, в клинике появился Ги Шёллер. После двух лет сложных эмоциональных переживаний и месяца размышлений наедине с собой он, несмотря на мои бинты и синяки вокруг глаз, явился просить моей руки. Я вручила ее ему больше чем на год – на то время, что мы были женаты и жили вместе: он – удивляясь мне, я – восторгаясь им, жили и были счастливы, но вместе с тем и несчастны. Я слишком боялась разонравиться ему и просто не могла ни писать, ни смеяться. А поскольку нравилась другим, случилось то, что должно было случиться. В результате как-то вечером, придя к ужину домой, я схватила свою собачку Юки, дорожную сумку, халат и, с трудом пробормотав несколько фраз, безо всяких объяснений развернулась на 180 градусов. В кафе «Флор» я встретилась с человеком, который днем часто поджидал меня там, и мы втроем – Жан-Поль, Юки и я – уехали на юг. Каким ласковым оказалось Средиземное море для разбитых сердец…


Я рассказываю все это лишь для того, чтобы объяснить, откуда взялся такой «лилипутский» текст, как «Через месяц, через год»– всего 185 страниц и с десяток основных персонажей. Правда, двадцать страниц из него улетели в окно отеля «Лютеция», что на бульваре Распай, и я должна была к понедельнику переписать их и вручить Жульяру, чьи печатные станки уже стучали. К несчастью, именно в то воскресенье к обеду пришли супруги Дассен…


Роман «Через месяц, через год» вышел поэтому худеньким, как недоношенный ребенок, и выглядел таким же слабеньким. Критики набросились на меня: «Это же просто черновик! Мадам Саган, по всей видимости, утратила достоинство, выражавшееся в ясности стиля и лаконичности, которые составляли очарование ее книг. Стоит заинтересоваться героем, как он исчезает со сцены, а вместо него появляется другой, но он не запоминается…» и т. д. Тем не менее за два дня было продано более двухсот пятидесяти тысяч экземпляров книги, ибо читатели решили, что она у меня последняя. Журналисты же написали мою короткую, с их точки зрения, безнадежно короткую биографию.


Добавлю, что критики и часть читателей, изо всех сил нападавших на эту книгу, без сомнения, были правы. Чтобы утешить меня, кто-то сказал, что Сартру роман понравился, и это очень помогло мне. (Я относилась к этому человеку с огромным восхищением и бесспорной симпатией.) В том году мы оба посещали один и тот же бордель на улице Бреа и, сталкиваясь там, церемонно раскланивались друг с другом. Однажды вечером я ужинала с Ги, Сартром и Симоной де Бовуар, и она вдруг говорит нам: «Представляете, Сартр каждый день работает у матери, он никогда не расслабляется». Мне, встретившей его в тот самый день в доме, где как раз и расслабляются, ситуация показалась комичной. Я понимающе улыбнулась ей, с мягким упреком взглянула на Сартра и наклонилась под стол, якобы для того чтобы поднять салфетку. Впоследствии мы с Сартром никогда не вспоминали этот эпизод, даже оставаясь наедине.


Если я так свободно рассказываю о своей личной жизни, то вовсе не потому, что упомянутая история, к примеру, кажется мне увлекательной, скорее она нужна мне для того, чтобы хоть как-то объяснить безалаберность романа «Через месяц, через год» и небрежность в работе над корректурой текста, обычно мне несвойственную. Никогда не поздно повиниться – скажут мне и будут правы. Эта книга, нечто вроде гадкого утенка из сказки, позабавила меня больше всех остальных. Она до предела напичкана нравоучительными сентенциями такого рода: «Та страшная самоуверенность, которую порождает честолюбие». Или: «Малиграссы любили молодежь… Им действительно с молодежью было интересно. Интерес этот, как только представлялся случай, у каждого из них легко конкретизировался, вкус к молодости всегда сопровождался естественной нежной страстью к юной плоти». И откуда я выкопала эту интонацию циничной старухи? До сих пор не понимаю. Однако подобные безапелляционные изречения и фальшивая смелость под соусом мудрости выглядят чрезвычайно смешно, и я готова признать: чем беспорядочнее жизнь писателя, тем более склонен он к нравоучениям.


Серьезные критики – Руссо, Анрио, Камп, Кантер – независимо от их симпатии или антипатии ко мне отреагировали на книгу со свойственной им объективностью: «Мадемуазель Саган выводит на сцену (место действия – Париж и отдельные провинции) череду героев и героинь и „по косточкам“ разбирает характер их взаимоотношений на протяжении десяти глав объемом чуть более десятка страниц каждая. В этих 185 страницах практически невозможно разобраться, и их вполне хватило для того, чтобы превратить сюжет в противоречивую путаницу. Нельзя сказать, что герои совсем уж безынтересны, у них просто не хватает времени пробудить интерес к себе. Чтобы справиться с этой задачей, им понадобилось бы страниц пятьсот».

«Разумеется, мы желаем скорейшего выздоровления мадемуазель Саган, но вернется ли она к нам в качестве истинного писателя или останется блестящей литературной дебютанткой? Такой вопрос, естественно, возникает. Ей удалось написать два интересных и местами волнующих романа в неподражаемом стиле, и мы поверили в чудо. Но третья попытка вызывает у нас тревогу. „Через месяц, через год“… Сумеет ли автор избежать легковесности в будущем, вот что нас интересует».


В газетах появлялись материалы и похлеще. Поэтому я решила читать только хвалебные отзывы, но это оказалось делом затруднительным. А при моем любопытстве и редкости последних – даже невозможным. И все же кое-что в предыдущих статьях, в письмах читателей подсказывало мне, что я была писателем, и настоящим. Но более всего в этом убеждало странное, захватывающее и безудержное счастье писать и быть прочитанной, этого-то никто не мог у меня отнять!

Поддержка со стороны моего тогдашнего супруга, споры с ним во многом помогли мне. В конце концов, он был издателем и при этом никогда не пытался влиять на меня. Во всяком случае, не в Сен-Тропе, где мы, приехавшие каждый со своим партнером, встречались тайком в укромных местечках, предоставляемых нам смирившимися с ситуацией друзьями. Дворики, маленькие улочки, быстрые объятия в ночных кабачках или на пляжах, служивших нам укрытием… Хотя перед лицом Закона мы все еще оставались супругами, и любовнику я изменяла с мужем. Происходящее напоминало пьесу Ануя, но не такую увлекательную, как у него, и скорее жестокую, нежели забавную. На террасе кафе в Гассене, прижавшись в Жану-Полю, который нравился мне, как и многим другим женщинам, я постепенно забыла Ги. Но Сен-Тропе превращался в ад. Магазины, бары, торговцы – всего этого становилось слишком много, и если в июне здесь еще можно было жить, в июле – уже нет.


Страницы книги >> 1 2 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации