Текст книги "Женщина в гриме"

– Как немного! А ты знаешь, сколько лет мне? Я ведь тебя старше более чем вдвое…

– Не может быть! – поразился Андреа. – А я-то полагал… а я-то думал…

Он сидел на самом краешке кресла в новеньком, с иголочки смокинге, а волосы у него на макушке стояли торчком; Дориаччи прохаживалась вокруг него, веселая и одновременно настороженная.

– Ты вообще еще чем-нибудь занимаешься в жизни, кроме того, что пытаешься стать меломаном-любителем? – поинтересовалась она.

– Да нет, ничем. А меломаном – слишком громко сказано, – простодушно заметил он.

Дориаччи расхохоталась.

– Ты часом не связан с рекламой или прессой? Тебя случайно не печатают где-нибудь в Париже или в провинции?

– Я всего лишь из Невера, – жалобно пробормотал он. – А в Невере нет ни настоящей прессы, ни рекламных служб. Сами понимаете, в Невере вообще ничего нет.

– Ну а кого же ты предпочитаешь в Невере? – вдруг резко выпалила Дориаччи. – Мужчин или женщин?

– Ну, конечно, женщин, – с полнейшей естественностью проговорил Андреа.

Он ни на минуту не задумывался над тем, что, заявив о своих предпочтениях, он вынужден будет подтверждать их фактами.

– Все они так говорят, – произнесла реплику в сторону Дориаччи, непонятно почему раздраженная.

И она тут же направилась в спальню, сделав тот самый недвусмысленный жест, который давеча так смутил Андреа. Скинула с себя обувь, не раздеваясь, разлеглась на постели, закинула руки за голову и принялась насмешливо разглядывать молодого человека как бы свысока, несмотря на то что Андреа стоял во весь рост – метр восемьдесят…

– Да садись же, – проговорила она. – Вот сюда…

Он уселся рядом с нею, и она опять поманила его указательным пальцем, правда, очень медленно. Андреа склонился над ней, обнял ее и удивился свежести ее губ, от которых пахло мятой, а не водкой. Дориаччи, казалось, пассивно, инертно позволяла себя обнимать, и потому Андреа был удивлен вдвойне, когда она точным движением подала руку вперед и рассмеялась.

– Фанфарон! – проговорила она при этом.

Андреа был скорее ошеломлен, чем пристыжен; и она, должно быть, это поняла, поскольку перестала смеяться и окинула его посерьезневшим взглядом.

– У тебя что, так раньше никогда не бывало?

– Ну конечно, нет!.. И потом, вы мне очень нравитесь, именно вы!.. – с искренним отчаянием произнес он.

И тут она вновь рассмеялась, обняла его за шею и притянула к себе. Андреа послушно уткнулся в надушенное плечо и погрузился в блаженное состояние. Ловкая рука словно по наитию свыше расстегнула ему воротник рубашки, позволив свободно дышать, а затем легла на затылок. Андреа, в свою очередь, протянул вроде бы умелую, но предательски дрожащую руку к горячему, мягкому телу Дивы, прижимавшемуся к его телу, отыскал грудь, ляжку, стал на ощупь продвигаться к эрогенным зонам, словно выполняя отработанное упражнение, но тут его остановил крепкий удар ладонью. Дориаччи прорычала в ухо:

– Лежи и не рыпайся!

Но это оказалось лишним, ибо тело Андреа уже погрузилось в нирвану, где блаженство мешалось со стыдом, блаженство, однако, было сильнее. «Погиб, пропал, опозорен навсегда, – пытался он убедить себя, – лучший шанс за всю жизнь: возможность вести беззаботное и безбедное существование красавца-жиголо вот-вот испарится». Но крошке Андреа из Невера было до того хорошо и тепло на душе, что он готов был отказаться от всех своих грез и мечтаний, от славы и роскоши, от всего на свете ради четверти часа этой ласки, ради умиротворяющего прикосновения к волосам, ради беспечного сна, чреватого величайшим поражением на самом пороге удачи, сна на плече, столь родном и уютном. И Андреа Файяр из Невера, влюбленный и бессильный, очарованный и пристыженный, мгновенно заснул.

Что касается Дориаччи, то она еще некоторое время лежала с открытыми глазами, погрузившись в невеселые раздумья, нахмурив брови и куря короткими затяжками; при этом правая нога ее непроизвольно подергивалась, однако подергивание это прекратилось, стоило Дориаччи перестать хмуриться. Она пребывала в привычном одиночестве. Она всегда была одинока на сцене, одинока в своей артистической уборной, одинока в самолете, чаще всего одинока в постели со своими любовниками, одинока в жизни – если, конечно, можно считать себя одинокой, когда несешь с собою музыку, когда эта музыка тебя любит. Как же ей повезло! Какой же удачей оказалось обладание дьявольски могучим голосом, который она заставила повиноваться, как заставляют злую собаку, голосом, который с трудом удалось обработать при помощи русского баритона Юсепова. Юсепова, который, как и она сама, вначале испытывал страх перед этим животным голосом и который частенько по вечерам по окончании занятий разглядывал ее горло со страхом и восхищением одновременно, что выглядело весьма комично, однако вгоняло ее в краску, словно она была беременна и где-то пониже грудной клетки прятался зародыш, уже недосягаемый для хулиганов и злоумышленников… И именно благодаря Юсепову она начала работать на успех, именно благодаря Юсепову эта работа принесла плоды. Плоды, принесшие с собой запах пачули и мехов, плоды, породившие такой карьерный взлет, что у нее не оставалось времени любить, времени слушать музыку, и в один прекрасный день у нее, умирающей от изнеможения и об этом знающей, уже не будет времени дойти до грязных кулис…

– Поговаривают, будто у американцев есть уже коньяк лучше, чем наш, – произнес Симон Бежар с сомнением в голосе, словно объясняя, почему он столь решительно схватился за бутылку, словно его единственной целью было проверить истинность подобных россказней.

Сделав основательный глоток, он, по-видимому, лишний раз убедился в том, что в области спиртного первенство за французами.

– Да… Это было бы странно. Скажите честно, Пейра, вы что, не пьете?

«Да он сейчас надерется до чертиков», – с досадой подумал Жюльен. Они уже целый час просидели за картами, играя в джин-рами, а Жюльен терпеть не мог ощипывать пьяных. Пропадал всякий интерес. Сам же Бежар был ему симпатичен, особенно по контрасту с его брюзгливой дурой. «А грудь-то у нее ничего себе!» – отдавая дань справедливости, отметил про себя Жюльен. Вдобавок, джин-рами – игра для тех, кто боится риска, и разворачивается она так медленно… За два часа у этого несчастного удалось выиграть всего-навсего пятнадцать тысяч франков. Жюльен устроил все так, что на игру напросился сам Симон; он же при свидетелях подстраховки ради сделал вид, что крайне неохотно соглашается на предложение потенциального партнера. Он вовсе не собирался ради мизерных выигрышей в карты ставить под угрозу гораздо более значимый для него материально «проект Марке». Однако Симон буквально прилип с просьбой перекинуться в картишки по-мужски. На палубе класса люкс они были одни, если не считать неутомимого Чарли, который мерил шагами полуют, набросив на плечи огромный белый пуловер и напоминая педераста гораздо больше, чем, скажем, ирландского сеттера.

– Вам опять повезло, – заметил Симон, предварительно попытавшись вторично сделать блиц. – И если бы вы сейчас находились поближе к Австралии, я бы вам сказал, что у меня появились подозрения по поводу вашей жены или подружки. Но это было бы не по-светски, поскольку вы не в состоянии это проверить… Да и потом, все равно это изречение идиотское, не так ли, Пейра? «Кому не везет в карты, тому везет в любви…» Мне, что ли, к примеру, везет в любви?.. Уж не думаете ли вы, что я действительно принадлежу к числу счастливчиков в любви?..

«Ну, пошло-поехало! Чуть-чуть развезло, и он давай хныкать!» – с досадой подумал Жюльен. Ему были неприятны как грубые, так и сентиментальные откровения в мужской компании. Жюльен полагал, что такого рода излияния хороши лишь для женщин, обсуждающих наедине любовные истории и сексуальные проблемы, и без обиняков заявил об этом Симону Бежару, но тот не только не рассердился, услышав это, а, наоборот, горячо поддержал это утверждение.

– Старина, вы совершенно правы! Более того, что касается женщин, то бывают минуты, когда просто-напросто хочется засунуть им кляп в рот… Я не собираюсь раскрывать никаких тайн, но поскольку речь идет о той, что находится здесь, со мной… Да-да, я говорю именно о ней, – стал Симон Бежар оправдываться перед Жюльеном, пораженным этими новыми нормами скрытности и самоограничения. – Вот, к примеру, Ольга, разумная девушка, из хорошей буржуазной семьи, хорошо воспитанная и все такое прочее… Готова, правда, ради своей выгоды, броситься на шею первому встречному (но не об этом речь…). Так вот, в постели она болтает… она мелет и мелет языком, как мельница. Меня это убивает, а как вы к этому относитесь?

Жюльена прямо-таки передернуло от отвращения: он готов был рассмеяться и возмутиться одновременно.

– Да, конечно, – пробормотал он, – такое страшно мешает…

Он покраснел и, поняв это, почувствовал себя смешным.

– Более того, похоже, трепаться – это профессиональное занятие провинциальных шлюх, – продолжал настаивать Бежар. – Приличные женщины и шлюхи высокого полета умеют держать язык за зубами. На меня все время обрушивается болтовня… болтовня этих сорок, сорок и глупых тетерь… Эх, старина, быть режиссером совсем не весело! Это бабье, которое бегает за вами после…

– Любопытно, – заметил Жюльен, как бы разговаривая сам с собой, – на этом шикарном судне женщин все время воспринимают как бабье…

– А вас это удивляет, месье Пейра?

Что-то в голосе Симона Бежара пробудило дотоле дремлющее внимание Жюльена. Тот заметил это и улыбнулся, простоватое выражение его голубых глаз мгновенно исчезло.

– Вы ведь оценщик произведений искусства, да еще, кажется… из Сиднея…

«Вот это да, им, значит, все известно…»

Жюльену показалось, что он узнал Симона, когда тот прибыл с такой помпой, но затем об этом позабыл. Зато Бежар не просто его знал, но, самое скверное, его узнал.

– Вы задаете себе вопросы, не так ли?.. – ликовал Симон Бежар. – Вы спрашиваете себя, где и когда? Увы! Я много чего о вас помню, и, боюсь, вы никогда не догадаетесь. Во всяком случае, дело было не в Сиднее, осмелюсь заявить…

Тут хитрое выражение сошло с его лица, и он, перегнувшись через стол, похлопал замершего Жюльена по ладони.

– Не беспокойтесь, старина. Я умею держать язык за зубами.

– Чтобы я вообще не беспокоился, следует пробудить мою память, – процедил Жюльен сквозь зубы.

«Может и так случиться, что из-за этого кретина мне придется сойти в ближайшем порту, – подумал Жюльен. – А в банке у меня ни су… Прощай, Марке, прощайте, скачки в Лоншане, прощайте, „Приз Триумфальской арки“ и запах осени в Париже…»

– Вы находились на борту судна, чуть поменьше, чем это, во Флориде. Это было судно типа «Метро Голдвин». Вас пригласили, чтобы вы занимались страхованием жизни… Вы тогда работали на фирму «Харперт энд Крук»… Я не ошибся? – проговорил Симон, глядя в лицо Жюльену, которое в тот же миг просветлело, даже расцвело, хотя Бежар подумал было, что Жюльен расстроится от столь малопрестижных воспоминаний.

– Ах да… то был нелегкий период, – заявил Жюльен и энергично постучал картами. – Вы меня, старина, чуть было действительно не напугали.

– Чем же?

У Симона Бежара на руках была слабая карта, но ему на это было наплевать: новый партнер оказался чертовски симпатичен. Он не был ни нытиком, ни снобом в отличие от всей этой никчемной шушеры, исключая Дориаччи.

– Так чем же? – машинально повторил он.

– Я ведь еще занимался мытьем посуды и чисткой обуви на Бродвее, – смеясь, проговорил Жюльен. – Это ведь еще менее блистательно, не так ли?

– Ах вы, шутник! Ну ходите же… – заявил Бежар.

И он вновь стал усердно проигрывать. Что-то вертелось у него в голове по поводу этого симпатяги-страховщика, но он никак не мог припомнить, что же именно. Во всяком случае, с ним стоило общаться: человек он был без претензий, но и не без полета.

– А вы знаете, Пейра, чем вы мне нравитесь? Мне бы очень хотелось сказать вам, чем вы мне нравитесь, Пейра.

– Валяйте, – проговорил Жюльен. – Да, кстати: джин!

– Черт возьми! – воскликнул Симон, списывая пятьдесят очков. – Ну ладно, скажу, чем вы мне так нравитесь: мы играем уже два часа, и за это время вы мне ни разу не предложили ни истории, ни сюжета, ни даже книги, по которым можно было бы снять потрясающий фильм… А ведь ко мне с этим лезут непрерывно! С той поры, как у меня завелись денежки и об этом стало известно, мне, не переставая, выдают всякие истории, чтобы я их снял на пленку: о собственной жизни, о жизни их любовниц – в общем все, что попало! У них идеи, да такие гениальные, что до них еще никто не додумался, а ведь якобы на их основе можно сделать потрясающую картину… Скажу я вам, Пейра, если оставить в стороне налоговое ведомство и попрошаек, это самое худшее, что только есть в моей работе, коль скоро она является успешной, скажу я вам. Все на свете швыряют вам идеи, как швыряют кость собаке. Только от собаки никто не ждет, что в обмен на кость она принесет в зубах слиток золота… А от меня ждут.

– Это плата за успех, – миролюбиво произнес Жюльен. – Сценарии, которые подгребают лопатой, и интеллектуальные крошки-подружки – все это составляющие общественного положения, не так ли?

– В общем-то да… – Глаза у Симона налились кровью и затуманились. – Стоит мне подумать, что я об этом мечтал, что всю жизнь я мечтал именно об этом… – Слабым движением руки он как бы обвел судно и черные, фосфоресцирующие морские пространства. – И вот оно! У меня «Гран-при» Каннского фестиваля, я режиссер, чьи фильмы во Франции имеют наибольший прокат, я нахожусь на одном судне с самой шикарной публикой, и у меня есть подружка – ну такая дрянь… да и башка у нее тупая… В моей чековой книжке множество нулей, а зовусь я Симон Бежар, кинорежиссер. Выходит, я должен быть счастлив, раз я всего этого хотел?

В голосе кинорежиссера зазвучала патетика, и Жюльена это раздражало. Он поднял глаза:

– Стало быть, – спокойно проговорил он, – вы все-таки не счастливы?

– Да нет, в конце-то концов все у меня не так уж плохо, – заявил Симон Бежар после минутного молчания, в течение которого он как бы прислушивался к внутреннему голосу. – Да нет, я в общем-то… ну, почти счастлив.

Вид у кинорежиссера был до того недоумевающим, что Жюльен расхохотался и прекратил игру. Завтра он вновь заставит Симона Бежара проигрывать. Но сегодня вечером этот человек стал для него чересчур симпатичен, чтобы продолжить партию.

Лежа в ванне, Кларисса с закрытыми глазами предавалась сразу двум удовольствиям: горячей воде и одиночеству. Она грезила… Она мечтала, будто находится в одиночестве на некоем острове, где растет пальма, а под этим деревом сидит собака, поджидая, когда с ней будут играть. А больше там никого и ничего не было. Тут Клариссу окликнули. Она напряглась, бросила взгляд в направлении, откуда раздался голос, возвращаясь к тягостной реальности. Эрик Летюийе ждал, когда же жена наконец выйдет из ванной, чтобы самому отправиться туда и почистить зубы. Кларисса бросила взгляд на часы: прошло восемь минут… Восемь минут она пробыла там, восемь несчастных минут. И она поднялась, натянула на себя стеганый пеньюар с дурацкой корабельной монограммой «Нарцисса», напоминающей наполеоновскую, и принялась поспешно чистить зубы. Перед ванной она не сняла макияж, и горячий пар размыл грим, проложив по лицу жирные дорожки, «тем самым придав ей еще более гротескный вид, чем обычно», заметила она с тем горьким удовольствием, которое она испытывала все чаще и чаще, глядя на себя как бы со стороны, глазами других людей.

– Кларисса… я понимаю, что вы еще не готовы, но я, друг мой, сильно устал… Ведь это мой первый отпуск за последние два года, и мне хотелось бы помыться и лечь спать, если для вас это не слишком затруднительно.

– Иду, – проговорила она.

И даже не дотронувшись до расплывшегося макияжа, она вышла из ванной, обнаружив Эрика в том же положении, в каком оставила его: обе руки вцепились в подлокотники кресла, красивая голова откинута назад, глаза зажмурены, на лице выражение полнейшей расслабленности и безграничной терпимости.

– Эрик, – проговорила она, – ведь я предлагала вам принять ванну первым… Почему же вы этого не сделали?

– Вопрос вежливости, моя дорогая. Элементарные правила хорошего тона…

– Тем не менее, Эрик, – резко перебила она, – правила хорошего тона вряд ли обязывают вас превращать мою вечернюю ванну в гонки преследования. Я люблю растянуться в ванне, в этом заключается, как мне представляется, роскошь жизни, и всякий раз…

– Да, разлечься в ванне – это действительно удовольствие для вас. Я себя спрашиваю, а действительно ли этот круиз доставляет вам удовольствие, и не напрасно ли я старался ублажить человека, которому эта поездка не в радость… У вас грустный вид, на лице написана скука… Все это видят; и всем от этого неловко. Неужели вы больше не любите ни моря, ни музыки? Я-то полагал, что уж, во всяком случае, музыка является вашей великой страстью… Последней, что у вас осталась, дорогая моя.

– Но ведь вы абсолютно правы, – проговорила Кларисса с усилием. – Так что не надо быть таким нетерпеливым.

И, усевшись на постели, она подобрала ноги, чтобы Эрик, расхаживая взад-вперед и раздеваясь при этом, их не задел. Он возникал то справа, то слева, то спереди, то сзади, он возникал везде… Она не могла избавиться от этого недоброжелательного, покровительственного взгляда. Вдобавок у нее стала кружиться голова.

– Эрик, – взмолилась она, – умоляю, перестаньте вышагивать взад-вперед. Послушайте, Эрик, почему вы до такой степени настроены против меня?

– Я? Против вас?.. Нет, вы невообразимы!

И он расхохотался. Он смеялся, он был доволен: она опять обратилась к горестной теме их личных отношений, к теме, которую он обожал, ибо тут он способен был, в конце концов, нанести максимальное количество ударов. К теме, которой Кларисса старалась избегать, насколько возможно, и к которой она подступалась только тогда, когда оказывалась на последнем пределе отчаяния, лишенная друзей, рубежа отступления, пространства маневра. Но ведь она ни за что не вынесет десятидневного противостояния этому враждебно настроенному чужаку!.. Нужно было, чтобы он пообещал щадить ее во время круиза, по крайней мере, не афишировать столь явственно свое откровенное презрение, презрение до того искреннее, что она, в итоге, стала платить ему тем же…

– Я? Против вас?.. Это уж слишком! – выкрикнул он. – Я предложил вам этот изысканный круиз, причем это именно я, ваш муж, а вовсе не семейство Барон, на чем хочу заострить ваше внимание, финансирую данную поездку. Ведь это я доставил вас на борт судна, где вы имеете возможность послушать ваших самых любимых исполнителей. Разве не так? Разве мне изменяет память? Я даже, в конце концов, так организовал свои дела, что смог вас сопровождать, избавив вас от одиночества, спасая вас от глупых поступков, давая наконец себе возможность разделить с вами нечто – нечто, отличное от денег и вещей, которые можно на них приобрести. А вы меня считаете недоброжелательным?..

Кларисса слышала, что он говорит как заведенный. А ведь они, как бы там ни было, находились наедине друг с другом. Они находились наедине, и некому было демонстрировать свое образцовое поведение и ее неблагодарность. Но Эрик никогда в жизни не сможет просто попросить: «Передайте мне хлеба», не поинтересовавшись при этом, сколько стоит булка… Почему он не в состоянии сказать ей то, что он имеет ей сказать? Сказать ей, в конце концов, что он ее ненавидит? А если он ее ненавидит, то почему же в последний момент он решился отправиться в путь вместе с нею? А не стоит ли за этим уверенность, что общение с ним портило ей всю радость от круиза – это он, конечно же, чувствовал, – и, быть может, этого грустного обстоятельства оказалось достаточно для принятия решения? Для того, чтобы оставить на время свой журнал, своих сотрудников, своих политических союзников, свой двор, свой священный ареопаг, от которых он уже на протяжении нескольких лет не в состоянии был оторваться?

– Так зачем же вы поехали, Эрик? Расскажите-ка мне.

– Я поехал потому, что обожаю музыку. Это удовольствие не является вашей прерогативой…Бетховен, Моцарт – музыканты общеизвестные. Моя мать при полном отсутствии культуры больше всего любила слушать Моцарта и понимала его лучше, чем я. То же касалось и Бетховена.

– Я так жалею, что не была знакома с вашей матерью, – вяло проговорила Кларисса. – Это будет всегда мучить меня как угрызения совести. Вы, правда, мне скажете, что их просто следует прибавить к остальным, чтобы они утонули в общей куче!

– Но вы ведь не испытываете ни малейших угрызений совести!

Эрик в одних трусах пересек комнату, забрал сигареты, зажигалку и журнал и приготовился провести восхитительные полчаса в горячей воде, в той самой горячей воде, из которой он вытащил Клариссу, прикрываясь правилами хорошего тона… Не было ни малейшего основания для того, чтобы он наслаждался дольше, чем она. При одной мысли об этом по жилам Клариссы распространился гнев, пожар гнева, и она не сдерживала его, любуясь собой и одновременно дрожа от страха. В ней проснулась десятилетняя девочка, школьница, любимица классной руководительницы, балованное дитя, короче говоря, та, что могла противопоставить себя Эрику. Именно эта девочка требовала не мешать ей принимать ванну, уважать ее привычки и считаться с ее удобствами, требовала решительно и настойчиво, что позволяло ей бороться с фатализмом и покорностью взрослой Клариссы. Бороться, полагаясь на силу и недобросовестность, последние укрепления, которые не пали перед неподкупной честностью, справедливостью и истинной благопристойностью поведения, афишируемыми Эриком с утра до вечера, и именно эти укрепления не позволяли сдаться, поддаться чужому влиянию и тем более воспитать у себя чувство вины. Она больше не была влюбленной женщиной, боровшейся против жестокой любви, не была юной девушкой, отвергавшей уроки своего Пигмалиона, оказавшегося безжалостным садистом, она была испорченной девчонкой, своевольной эгоисткой, которая не помнила себя иной и в итоге взбунтовалась.

– Но вы ведь не испытываете ни малейших угрызений совести, – назидательно вещал Эрик. – Они скорее пришлись на мою долю. Я был настоящим болваном, решив, что можно силой любви заставить человека изменить своему классу, убедить его отказаться от ряда привилегий и избрать другие приоритеты, с моей точки зрения, более значимые. Но я ошибся. Вы по этому пути не пошли.

– Но в чем же вы ошиблись? В чем же, Эрик, я не оправдала ваших надежд? Выскажитесь яснее, и прямо сейчас.

– Яснее? Самодовольство, малодушие и жестокость, унаследованные вами от ваших предков, принадлежавших к верхам французской буржуазии, у вас не сознательны, нет, они инстинктивны. К примеру, вы просили меня ввести мою мать в состав вашей семьи. А я вам на это заявил: моя мать всю свою жизнь, пока я не вырос, была прислугой, либо, если вы предпочитаете более обтекаемый термин, экономкой в мелкобуржуазных семьях в Бордо, чтобы прокормить меня и прокормиться самой. И вы хотели, чтобы я ввел ее в вашу семью, где наименее дорогая из висящих в доме картин позволила бы нам прожить в течение ста лет?.. Моя мать является единственной женщиной, к которой я испытываю самое глубокое уважение. И я не хочу унижать ее вашей роскошью.

– Кстати, Эрик, почему вы изо дня в день твердите, будто ваша мать была в Бордо прислугой? Насколько мне известно, она является почтовым работником.

Кларисса задала вопрос самым невинным тоном, но Эрик воспринял его как удар. Он побелел и повернулся к жене лицом, искаженным злобой. «Да ведь он временами может выглядеть безобразным», – подумала она. Более того, именно она в состоянии делать его некрасивым. Да, в определенном смысле она достигла значительного прогресса!

– Ах, вот как? И кто же вам такого наговорил, позвольте узнать? Ваш дядя? Кто-то из вашей семьи, придумавший, что такого рода занятие гораздо более прилично, чем положение прислуги? Кто-то, кому моя жизнь и мое детство лучше известны, чем мне самому? Да, Кларисса, это по-настоящему впечатляет.

– Но мне об этом как-то за столом рассказал сам ваш главный редактор, Прадин. А вы что, не слышали? Я его направила в Либурн передать вашей матери наш рождественский подарок, поскольку вы не пожелали пригласить ее к нам. И он, приехав туда, обнаружил ее на почте в Мейа… если я правильно помню название этого места, и там, похоже, она является правой рукой заведующего. Более того, Прадин счел ее весьма очаровательной.

– Это клевета! – воскликнул Эрик и, повергнув Клариссу в полное изумление, стукнул кулаком по столу. – Я, как вернусь, шкуру с него спущу! Не позволю, чтобы так унижали мою мать!

– Но я не вижу, в чем это унижение состоит, – проговорила Кларисса. – Мне не ясно, чем дискредитирует человека работа на почте и чем его возвышает положение домашней прислуги… Временами, Эрик, я вас совершенно не понимаю.

Она поглядела мужу прямо в глаза, но тот отвел взгляд впервые за долгое время. Обычно он вперивал в нее всепроникающий взор, внимательно смотрел ей прямо в глаза, словно пытаясь отыскать следы испорченности и глупости, так что ей приходилось униженно отводить взгляд, не дожидаясь, пока он откроет рот. На правом виске у Клариссы забилась жилка, оживив ее лицо хищной, банальнейшей радостью по поводу явного поражения Эрика Летюийе. И тот вынужден был взять себя в руки.

– Я вовсе не пытаюсь, Кларисса, в очередной раз вбить вам в голову свою собственную систему ценностей. Помните только, что она полностью противоположна вашей. И, пожалуйста, больше не занимайтесь моей семьей, как я не занимаюсь вашей.

– Эрик, – Кларисса, сидя на узкой кровати с откинутыми простынями, внезапно почувствовала себя усталой, измотанной, брошенной в пучину смертельной тоски. – Эрик… Значительную часть своей жизни вы проводите с моими дядьями… И если не с ними лично, то с их доверенными лицами. И с ними вы ведете себя столь изысканно-вежливо… столь, судя по всему, услужливо, несмотря на все декларируемые вами принципы, более того, столь сговорчиво…

– Сговорчиво? Это я-то веду себя сговорчиво? Вот уж последнее из качеств, которое можно было бы мне приписать! И я всегда готов стоять на своем, где бы я ни находился: в Париже или в любом другом месте.

– О! Я все это прекрасно знаю, – проговорила Кларисса, закрыв глаза. – Мне великолепно известна ваша непримиримость, и я также понимаю, Эрик, что вы оплатили этот круиз только для того, чтобы доставить мне удовольствие, и именно поэтому решили меня сопровождать. Я все это знаю… И вы всегда правы, причем я заявляю это совершенно искренне. Просто бывают моменты, когда мне совершенно безразлично, ошибаюсь я или нет, вот и все.

– Это привилегия обладателей крупных состояний, милая моя Кларисса. Богатые могут позволить себе ошибаться и даже признаваться в своих ошибках. Как я мог только подумать, что вы способны вывести себя за рамки этих привилегий?

– То есть как вы могли только подумать, что я изменю своему классу? Об этом речь? Вы просто проигнорировали тот факт, что «человек никогда не изменяет своему классу».

Она передразнивала его. Она подражала его голосу, она почти смеялась над ним.

– Да, кстати, а вам самому, Эрик, как вам удалось изменить своему классу?

Он захлопнул за собой дверь.

Когда Эрик через полчаса вышел из ванной, у него был наготове язвительный ответ, но Кларисса уже спала, повернувшись направо, к двери, с лицом, по-прежнему испачканным гримом и отрешенным, и вдруг на этом лице появилось младенчески-умиротворенное выражение. Она даже улыбнулась во сне. В ней было нечто, не поддающееся разрушению. В такие минуты Эрику становилось ясно, что ему никогда не удастся уничтожить это нечто, присущее ей от рождения, нечто, в основе чего, как ему представлялось прежде, лежало ее состояние, но теперь он почувствовал, что это не так, что, как это ни странно, все дело в чувстве собственного достоинства… Им она защищалась, с его помощью она сражалась. При этом у нее не было тыла, за ней не стояло ничего. Ведь он лишил ее всего: друзей, возлюбленных, семьи, детства, прошлого. Он лишил ее всего, даже самой себя. И все равно время от времени она, как будто впервые, загадочно улыбалась некоему незнакомцу, находящемуся вне поля зрения Эрика.

Третий день круиза был пасмурным, небо затянули тяжелые, набухшие светлые облака. Жюльен, еще накануне, в Порто-Веккио, охваченный спортивным азартом, решил посетить палубный бассейн, и около двух часов, надев обтягивающие плавки, отправился туда, и теперь в одиночестве сидел на бортике, незагорелый и замерзший. И к тому же смущенный, ибо он чувствовал, как его разглядывают и, без сомнения, высмеивают Боте-Лебреши со своею свитой, рассевшиеся в креслах-качалках в баре при бассейне. Он не знал, как быть: войти в «лягушатник» ему не позволяла гордость, а прыгнуть в глубину – холод. И, болтая ногами в столь желанной хлорированной голубой воде, он в задумчивости созерцал собственные нижние конечности. Подвешенные и отраженные в воде, они ему казались незнакомцами, вызывающими жалость, искусственно приставленными к телу. Чтобы разрушить это впечатление, Жюльен принялся по очереди шевелить пальцами ног и вынужден был признаться, что с задачей не справляется: мизинец оставался неподвижным, несмотря на все усилия, зато большой палец двигался не только вверх-вниз, но и из стороны в сторону. Какое-то время Жюльен пытался бороться с подобным безобразием, но вскоре сдался: в конце концов, эти несчастные пальцы ног, всю зиму томившиеся в плену у обуви, всю зиму затянутые в черноту носков, он никогда не обращал на них внимания, они освобождались из заточения лишь для того, чтоб оказаться под одеялом, он никогда и не взглядывал на них, разве что изредка, сравнивая с соответствующими частями тела очередной покоренной им особы, причем сравнение в общем и целом оказывалось не в пользу Жюльена. Поэтому было вполне естественным, что эти рабы, вынужденные существовать совместно и являющиеся неотъемлемой частью единого понятия «нога», на воле оказались неспособны на какие бы то ни было самостоятельные проявления. Мысль эта, подумал Жюльен, не принадлежала к числу самых глубоких, зато находилась вполне на уровне беседы, которая разворачивалась у него за спиной и шла своим чередом.

Мадам Эдма Боте-Лебреш, одетая как девочка-милашка тридцатых годов и на открытом воздухе еще более рыжая, чем при искусственном освещении, направляла разговор с привычной живостью. Ей противостояли Эрик Летюийе, в высшей степени элегантный в поношенном кашемировом свитере и бежевых брюках, Ольга Ламуру, демонстрировавшая под одеяниями из индийского шелка аппетитный бронзовый загар, и Симон Бежар, тщетно пытавшийся при помощи малинового пуловера приглушить огненную рыжину волос и красноту носа. Появление пианиста и дирижера Ганса-Гельмута Кройце в белом спортивном блейзере с золотыми пуговицами, с каскеткой на голове и устрашающей разновидностью боксера на поводке стало завершающим штрихом в этой элегантной, но эклектичной картине.