Текст книги "Женщина в гриме"

Кларисса внезапно побагровела. Словно ей стало стыдно за них. Во всяком случае, за Жюльена, подумала она. Может быть, именно для того, чтобы легче было ощипывать Эрика, Жюльен Пейра предоставил ей в распоряжение свою каюту и свои бутылки? Это вызвало у нее неприятный осадок, почти что физическую неловкость, но одновременно и некое смутное сожаление…

Она уселась на постель и машинально начала причесываться перед зеркалом гардероба, открытого в ее сторону. Она разбирала волосы на пряди, занимаясь этим без особого удовольствия, но и без отвращения. Эрику вдруг захотелось ее ударить или силой заставить сойти с корабля в ближайшем же порту. Да, она от него ускользает! Причем ускользает в пустоту. И в этом таилась особая опасность. Если бы речь шла о другом мужчине, он бы быстренько его унизил в ее глазах. Но на самом деле он не видел никого на этом судне, кто смог бы разбудить во ввергнутой в спячку и запуганной Клариссе женщину. Куда там Андреа… Такое представлялось невозможным, однако с невротичкой все возможно… И Эрик позволил себе высказаться:

– Вы же знаете, дорогая, что с этим типом у вас нет ни малейших шансов. Не делайте шагов ему навстречу, пусть даже сдержанных, они все равно будут выглядеть смешно. Во всяком случае, пользы от них не ждите: он увлечен иными проектами, материально более окупаемыми или более привлекательными с его точки зрения.

– Но о ком же вы все-таки говорите?

Эрик позволил себе рассмеяться. Ему и раньше доводилось симулировать презрение и брезгливую ревность. Время от времени он даже притворялся, чтобы сильнее унизить Клариссу, будто всерьез считает ее влюбленной в такое ничтожество, на которое обращать внимание – уже себя бесчестить. И каждый раз Кларисса чувствовала себя растерянной, защищающейся. Она тотчас же бросалась все отрицать с раздражением и отчаянием. Тогда еще она не осмеливалась, как сейчас, произносить спокойным, немного усталым голосом: «Не представляю себе, о ком вы говорите». Напротив, она бледнела. Она привычным жестом подносила ладонь к горлу. И глядела на мужа, неуверенная, но уже смирившаяся, готовая к новому удару, но не понимающая его смысла. Нет, он решительно ошибается. Для нее этот жиголо ничего не значит (и счастье, что так). Успокоившись, он позволил себе ободряюще ей улыбнуться.

– Тем лучше, – проговорил он, – он, кажется, моложе вас на десять лет? Это много, – подвел он итог дискуссии и погрузился в журнал, понимая, что последней репликой гордиться нечего.

Но он был бы еще менее доволен собой, если бы успел разглядеть облегчение на лице жены-«клоунессы», если бы увидел, как кожа ее лица приобретает розовый цвет под воздействием кислорода, притока свежей крови, надежды.

Через десять минут, запершись в ванной, Кларисса принялась с силой растирать лицо холодной водой: она пыталась зачеркнуть миг счастья или как его еще назвать; она пыталась забыть, что была почти в отчаянии от мысли, что Жюльену Пейра могла понравиться другая женщина, и это при том, что она понятия не имела о его помыслах, при том, что он едва осмеливался поднять глаза, чтобы взглянуть ей в лицо. Но ведь сегодня утром в каюте 109 перед бутылкой «Хэйга» ее поджидала красная роза в бокале, и сейчас Кларисса удивлялась (благодаря Эрику!), как это она тогда могла счесть это совершенно очаровательным.

Пароход приближался к Капри, где, согласно программе, пассажиров наряду с волованом Курнонски поджидали две сонаты Моцарта и две песни Шумана, а самых отчаянных еще и вечерняя экскурсия по острову. В общем и целом золотое правило круизов на «Нарциссе» предписывало их участникам оставаться на борту в каждом из портов захода. Заранее считалось, что все знаменитые портовые города всем уже известны, что их уже осматривали, заходя на собственных яхтах. Именно это пыталась объяснить Эдма Боте-Лебреш Симону Бежару, который с пылом неофита пытался изобразить интерес к этим великолепным городам. Он-то предполагал, что его интерес к культуре или, по крайней мере, к культурным памятникам представит его в наилучшем свете, на самом же деле этот интерес мог только повредить ему, ибо позволял предположить, что Симон человек из неимущей среды, выросший вне культуры. Тем не менее, как это ни странно, Симон показался Эдме человеком наивным, оригинальным и вообще добрым малым.

– Вам совсем незнаком Средиземноморский бассейн, месье Бежар? – потрясающе снисходительным тоном осведомилась Эдма Боте-Лебреш (словно ее собеседник только что заявил, будто никогда в жизни не страдал от приступов аппендицита). – Вот вы и познакомитесь с ним за один раз! – воскликнула Эдма скучающе-жалостливым тоном. – Вам же известно, что Средиземноморье – восхи-и-ти-и-тельно! – проникновенно протянула она обе гласные «и» и захихикала, подчеркивая тем самым, что сделала это преднамеренно. – Поистине восхитительно, – повторила она тихим, нежным голоском.

– Я в этом совершенно не сомневаюсь, – заявил Симон, будучи оптимистом всегда и во всем. – А как же иначе? Уж если фирма «Поттэн» организовала этот круиз за такую цену… то уж, наверное, не для того, чтобы демонстрировать нам выведенные из эксплуатации предприятия по производству бытового газа, не так ли?..

– Само собой разумеется, не для того, – согласилась Эдма, несколько обескураженная столь густопсовым проявлением здравого смысла. – Само собой разумеется, не для того… Скажите-ка мне, мой дорогой друг, кстати, можно, я буду вас называть Симоном?.. Скажите-ка мне, мой дорогой Симон, – нетерпеливо повторила Эдма, – какую пользу вы лично предполагали извлечь из этого круиза? Иными словами, зачем вы предприняли это путешествие? Меня это интригует…

– Меня тоже, – ответил Симон, внезапно задумавшись. – По-настоящему я даже не знаю, зачем я это сделал… В начале рейса… казалось, что это ради… ради… в конце концов, Ольга не любит ни Эден-Рока, ни Сен-Тропеза, так что… И вдруг после всего… странно, я даже не думал, что мне полюбится этот круиз, а в итоге… эх… Все вовсе не плохо, правда? Вовсе не плохо, что нам играют каждый вечер… Это даже совсем не плохо…

«Меня это одновременно сразило наповал и позабавило, – будет позднее рассказывать об этом Эдма в своем салоне на рю Вано, – но, признаюсь, я даже слегка растрогалась… да, да, да, да… – Эдма внезапно решила заранее пресечь все возможные возражения. – Да, да… Я растрогалась. Ибо, в конце концов, вот вам простой по сути человек, мелкий карьерист, живущий ради денег, при помощи денег, при деньгах, в общем, обыкновеннейший мужлан… И вдруг из-за какой-то экстравагантной выходки, я бы даже сказала, благодаря снобизму эксплуатирующей его старлетки, он открывает для себя музыку… Ту самую великую музыку, и внутри у него происходит некий потаенный бунт, возникает неясный образ неведомого дотоле пространства, гавани, существования которой он не предполагал…» – И тут голос Эдмы опустился до шепота, и она устремила взор на пылающий в камине огонь, если, конечно, у нее имелся камин.

Но в данный момент Эдма руководствовалась не только стремлением к взаимопониманию, но и желанием поиронизировать и жалела, что разговор ведется без свидетелей.

– Дорогой Симон, вы поначалу предпочли бы Сен-Тропез? Вам все же, должно быть, немножко скучновато на этом судне без вашей привычной фауны… Поверьте мне, я не вкладываю ничего уничижительного в слово «фауна». У каждого из нас она своя…

– Понимаю… Вы не должны портить себе удовольствие, – проговорил Симон с излишней, как показалось Эдме, убежденностью.

– Это ведь ваша малютка Ольга любит великую музыку? Если я, конечно, правильно понимаю… Мне в моем возрасте уже свойственна привередливость, зависть ко всему, особенно к молодости, но я не пытаюсь скрыть это. В определенном смысле я даже горжусь своими предпочтениями, своими причудами… И кто знает…

И она взмахнула ручкой, иссушенной сорока годами празднеств и излишеств. Она не смогла ни раздражиться, ни рассердиться, когда Симон воскликнул с прежней убежденностью, при этом еще и двусмысленно присвистнув:

– Ах да, ну конечно… Ведь я вполне вам верю…

Тут Эдма оторопела, не доверяя собственным ушам, однако почувствовала себя слегка польщенной.

Тут, подняв паруса, а точнее, облачившись в шелк, прибыл Чарли. Томность его усиливалась с изменением географической долготы, жара расслабляла его, и если в начале круиза Чарли щеголял в темно-синем морском кителе и в сорочке с жестким воротничком, то в последнем порту захода, в Пальме, он, как правило, красовался в пестрой рубашке и легких туфлях на веревочной подошве и, более того, вдевал серьгу в левое ухо, чтобы придать себе сходство с пиратом.

Однако пока что это был всего-навсего третий порт на маршруте, и степень экстравагантности в одежде проявлялась лишь в замене голубого блейзера на белую рубаху из жатого индийского шелка. Он прямо-таки лучился радостью.

– Ну вот мы наконец-то на Капри! – воскликнул Чарли. – Месье Бежар, а вы тоже сходите? Похоже, практически весь корабль на этот раз отправляется на танцы… Естественно, после концерта… – добавил он благоговейно.

И в самом деле, поскольку участники круиза чаще всего высокомерно отказывались выходить на берег, только порт Капри давал некую возможность свести втихую знакомство со всякого рода подозрительными людьми, правда, из этого устраивалось много шуму, ибо каждый делал вид, будто смеха ради собирается поискать подружку или дружка, устроить себе небольшое итальянское приключеньице. Остров Капри на самом деле был последним форпостом цивилизации с точки зрения разврата и последним форпостом разврата с точки зрения «приемлемости». Поэтому при заходе на Капри судно ночью нередко оказывалось пустым или почти пустым: на нем оставалось лишь очень небольшое количество старичков под скрупулезным надзором медсестер или специально для того приставленных матросов. И те и другие, оставаясь на палубе, словно наказанные за какие-то провинности дети, смотрели оттуда на сияющие огни веселящегося города. Кроме того, им приходилось целую ночь слушать шаги командира корабля Элледока, который на всем протяжении стоянки вышагивал взад-вперед по палубе, преисполненный ярости и беспокойства, терзаемый давним, но незабываемым воспоминанием, которое, подобно призраку из «Гамлета», вполне могло материализоваться: стоило капитану только ступить на Пьяцетту, тотчас же возник бы образ Чарли; Чарли в цыганской юбке, с гвоздикой в зубах, крутящегося в объятиях какого-то грубого местного жителя!

– Ну конечно, я сойду на берег, – заявил Симон Бежар тем более твердо, что Ольга на протяжении последних двух дней увещевала его не делать этого. – Конечно сойду, ведь я совсем не знаю Капри! Но прежде чем устроить себе праздник, я должен перекусить, – добавил он и весело похлопал себя по тому месту, которое долженствовало обозначать желудок, отчего элегантная Эдма Боте-Лебреш и чувствительный Чарли отвели глаза в сторону.

– Более того, сегодня вечером я рискую оказаться смешным, – добавил он, поднимаясь из-за стола.

И под лучами заходящего солнца розы на рубашке и розы на щеках – дары этих последних дней уходящего лета – слились во впечатляющую цветовую гамму.

– А почему обязательно смешным? – поинтересовалась Эдма, у которой любопытство всегда брало верх над высокомерием и которой в конечном итоге всегда хотелось получить ответы на свои пусть даже самые тривиальные вопросы… И менее всего ей бы хотелось, чтобы ее вопросы остались без ответа.

– Ведь это презабавно, – с живостью принялся объяснять Симон, – что почти каждая из наших пар намерена разделиться: кто-то жаждет сойти на берег, кто-то остаться на борту. И вечером, когда все соберутся за столом, похоже, не избежать шума…

В самом деле, начиная с первого вечера, все приглашенные привычно рассаживались в одном и том же порядке, однако на этот раз пришлось удлинить капитанский стол, ибо его престиж резко повысился по сравнению со столом Чарли вследствие перепалки между Дориаччи и Кройце.

– Однако, – заявила Эдма, – вы ошибаетесь… Арман Бо… то есть мой муж, буквально мечтает еще раз посетить Капри.

– Ваш муж – особое дело, – с шутливым подобострастием проговорил Симон, – ваш муж всегда стремится, чтобы вы были у него перед глазами, он сходит с ума от вас… Этот человек – самый настоящий Отелло… И его можно понять, не так ли, старина? – добавил он, звучно хлопнув Чарли по спине, отчего тот болезненно дернулся, а Эдма Боте-Лебреш решила не принимать комплимент за чистую монету. – Ну а если оставить вас в стороне, то наш левый интеллектуал, к примеру, собирается сойти, а Клариссу это не вдохновляет! Я иду, а Ольга не хочет! Дориаччи отбудет, а светловолосый мальчишечка все еще колеблется. Элледок шагу не сделает с судна, а Чарли двинется прямиком, вперед шагом марш!..

Симон Бежар не заметил, как на лице Чарли появилась неподдельная гримаса страдания от того, что его назвали членом одной из пар, однако Эдма, создание утонченное и бесстрашное, поспешила исправить промах, ибо понимала, что Чарли Болленже для подобных круизных приключений – лицо не слишком подходящее. Прекрасный жиголо, красавчик Андреа, изо дня в день становящийся все красивее, был буквально очарован Дивой, ее великолепием, ее блеском. Он семенил позади нее точно выдрессированный кот и таскал ее корзиночки, веера, шали, она же делала вид, будто ничего не замечает. Так что карьера его в качестве жиголо развивалась не слишком успешно, впрочем, как и карьера Чарли в роли верного любовника.

– Послушайте, – заявила Эдма, – не притворяйтесь более наивным, чем вы есть на самом деле, месье Бежар… прошу прощения, дорогой Симон. Вы прекрасно знаете, что сердцем прекрасного Андреа руководят побуждения профессионального характера, и вам не стоило бы говорить об этом грубом животном Элледоке и нашем милейшем Чарли как о паре, не так ли?

– Но я ничего подобного не говорил… – возразил Симон, растерянно оборачиваясь к Чарли. – Я ведь никогда ничего подобного не говорил! – с горячностью воскликнул он. – Вы же прекрасно это знаете, старина… Все женщины на борту от вас без ума, так что я не хочу быть без вины виноватым… Ах! У вас есть все шансы стать первым помощником капитана на этом корабле, где полно женщин, изнывающих от безделья! Не знаю, каков счет ваших побед, старина, но, по-моему, он должен быть блистательным, не так ли? Или я ошибаюсь? Чертов проказник! – добавил он и в очередной раз огрел Чарли по спине.

Расхохотавшись, он с важностью объявил, что идет переодеться, и вышел, оставив собеседников в некотором недоумении.

– Решительно, я не люблю спагетти, приготовленные иначе, чем «аль денте». А вы, друг мой?

– Я тоже, – с грустью проговорил Арман Боте-Лебреш, которому не хватило времени незаметно приладить на место свой протез прежде, чем ответить Дориаччи.

С тревожной пристальностью она уже пять минут следила за тем, как тот ест; она как будто пыталась в нем рассмотреть кого-то другого, не того Армана, который на протяжении трех часов способен сопоставлять характер биржевых колебаний акций «Энджин корпорейшн» и «Стил меканикс индастри».

– «Аль денте», это, значит, не вареные, а какие? – победительным голосом осведомился Симон Бежар.

При помощи какого-то лосьона для волос ему удалось добиться удивительного эффекта: всегда растрепанные рыжие лохмы аккуратно прилегали к розовому черепу; на нем был производивший весьма приятное впечатление смокинг из шотландского полотна темно-синего с густо-зеленым цвета, а на десять шагов вокруг распространялся запах лосьона после бритья «Ланвен». Даже сдержанная соседка его, Кларисса, и то почувствовала себя неловко. Самоупоение Симона послужило ему, можно сказать, на благо, не дав возможности заметить, как обменялись взглядами Эрик Летюийе и его прелестная Ольга. Часом ранее эти двое встретились у входа в бар, причем Эрик выглядел неотразимым в своей безрукавке из бежевого льняного полотна, в бледно-голубых джинсах и такой же джинсовой рубашке, с лицом, коричневатым от загара, и глазами цвета прусской лазури, веселыми и повелительными.

– Я найду вас на берегу сегодня вечером, – почти беззвучно проговорил он, взяв Ольгу под локоток, и сжал ее руку своими сильными пальцами так, что той стало больно.

«Желание сделало его неловким, – моментально завертелось в голове у Ольги. – Он улыбался, но одновременно его била дрожь, а его неловкость была трогательной и в то же время пугающей, ибо имела в своем основании страсть, столь плохо сдерживаемую мужчинами зрелого возраста».

Эта фраза показалась Ольге до такой степени складной, что она немедленно побежала к себе в каюту, чтобы внести ее в заветную тетрадь, толстую тетрадь, хранимую под замком, у себя в чемодане, которую она ошибочно считала предметом особых розысков со стороны Симона. Из-за этого она вышла к столу с опозданием, чуть-чуть растрепанная, задыхающаяся, совершенно бледная, с легким ощущением вины и от этого казавшаяся еще более юной. И все сидящие за столом единодушно взглянули на нее с восхищением, восхищением более или менее явным и совершенно неподдельным. «Прехорошенькая девчонка, хотя и шлюшка», – процедил Элледок сквозь зубы, но тем не менее достаточно громко, так что Дориаччи услышала и во весь голос попросила повторить сказанное с одной-единственной целью его позлить. Он побагровел, а тут еще Эдма Боте-Лебреш с заговорщическим видом попросила у него прикурить.

– Да я же не курю! – громогласно воскликнул он на фоне всеобщего молчания, после чего все присутствующие посмотрели на него осуждающе-ироническим взглядом. И он вынужден был стерпеть изысканное замечание Эдмы, явно шокированной, но улыбающейся:

– Разве это вам мешает предложить мне огонька?

Эдма произнесла эти слова обезоруживающе-детским голоском. Тем самым Элледок вновь предстал перед окружающими в обличье неисправимого хама, особенно когда Жюльен Пейра, этот хвастун и фанфарон, поднес несчастной жертве зажигалку. Затем разговор перешел в иные сферы, находившиеся вне пределов разумения командира корабля. Были затронуты проблемы наличия разума у дельфинов, тайны текущей политики, вероломное поведение русских, а также скандалы, связанные с бюджетом министерства культуры. Все шло великолепно вплоть до десерта, когда все под разнообразнейшими предлогами разбежались по каютам, чтобы навести на себя последний лоск, а затем сразу же после концерта сбежать на остров-притон под названием Капри. К величайшему изумлению Элледока, за столом остался один-единственный мужчина, по-видимому, не пожелавший присоединиться к этой распутной шайке, и этим мужчиной оказался не кто иной, как Жюльен Пейра. Он задал капитану ряд вполне осмысленных вопросов по поводу навигации, относительно судна «Нарцисс», проявил интерес к портам захода и т. д., чем весьма возвысился в глазах капитана. Само собой разумеется, случилось так, что этот чисто мужской разговор, в кои-то веки представляющий некоторый интерес и лишенный пошлости и лицемерия, оказался прерван концертом… Однако все многозначительные намеки капитана на то, что предстоящие выступления есть своего рода «принудиловка», отклика у собеседника не нашли. Либо этот симпатичный и нормальный тип действительно любил музыку – а в таком случае он в глазах Элледока переставал быть нормальным, – либо он играл в какую-то странную игру. И наполовину покоренный, наполовину обманутый в своих ожиданиях, Элледок тяжелым шагом проследовал за Жюльеном к месту богослужения.

Дориаччи начала концерт в явной спешке, исполнила в быстром темпе две или три арии, невероятные по технике и живости, внезапно остановилась посреди одной из песен и тут же принялась за другую, даже не позаботившись извиниться, но зато заговорщицки улыбнувшись, и этим сорвала более продолжительные аплодисменты, чем после предыдущих ослепительных демонстраций своего вокального искусства. За ней последовало выступление Кройце, который сыграл какой-то бесконечный опус, кажется, Скарлати, сыграл безупречно, однако не произвел на слушателей никакого впечатления, так что Элледок, как ни странно, пришел в совершеннейшее негодование, наблюдая за тем, как пассажиры один за другим тихо удирают с концерта, даже пассажиры первого класса. В общем, все заядлые меломаны предпочли покинуть это место священного служения музыке. После жиденьких аплодисментов Кройце раскланялся так, как будто перед ним находится целая толпа слушателей, и со своим обычным надменным выражением лица, в данном случае вполне оправданным, покинул сцену и исчез у себя в каюте, а следом за ним устремился Арман Боте-Лебреш, радуясь, что все уже закончено. А когда, в свою очередь, Элледок покинул место концерта, подле освещенного круга виднелись только два силуэта, отделенные друг от друга рядами стульев, и силуэты эти принадлежали погруженным в задумчивость Жюльену Пейра и Клариссе Летюийе.

Жюльен замер в кресле и, откинув голову назад, наблюдал звезды в небе, их мерцание, а время от времени – изящное и быстрое их падение, бессмысленное и внезапное, словно иные из самоубийств. После того, как бармен выключил все четыре светильника, он, не видя ее, почувствовал, что она встала, и принялся следить за нею взглядом, в то время как она направилась в бар. Он не пошевельнулся, однако не отрывал от нее глаз. Хотя они ни о чем не сговаривались, ему казалось, что присутствие каждого из них на этой палубе в этот час было согласовано еще давным-давно и что их нынешнее одиночество и их молчание были предначертаны судьбой. Каким-то образом они очутились тут вместе, причем он был совершенно уверен, что не только он сам, но и она не представляет себе, к чему это приведет. Быть может, к недолгой и неудачной связи, прерываемой протестами и истерическим плачем, быть может, к порыву животной страсти, не оставляющей ничего, кроме стыда, быть может, к беззвучным рыданиям у него на плече. Во всяком случае, их встречи случались сами собой, начиная с самой первой, когда на палубе разносили коктейли в честь прибытия на борт, когда он увидел ее, пошатывающуюся и смешную, гротескную под этим многоцветным макияжем, неуверенно опирающуюся на руку своего чересчур красивого мужа. Он понимал, что ее одолевает страх. Но он понимал и то, что она обязательно вернется и усядется рядом с ним, хотя это понимание ни в малейшей степени не основывалось на самоуверенности. Это даже не было его, Жюльена, личной потребностью, чтобы она сюда, к нему вернулась, это требовалось кому-то другому, неважно кому, только не этой лощеной скотине, за которой она была замужем. Дышал Жюльен медленно и глубоко, точно собирался сыграть в «железку», или начать замысловатую и опасную партию в покер, или нестись на машине, преднамеренно превышая скорость, или представиться кому-то под чужим именем, рискуя тем, что его смогут узнать и спутать все его планы. «Он дышал так, словно готовился к встрече с опасностью», – подумал он и тотчас же рассмеялся. Завоевание женщины до сих пор не представлялось ему опасностью, даже если потом обнаруживалось, что опасность все-таки была.

Клариссе потребовалось полчаса, чтобы до него добраться, полчаса, которые она провела за выпивкой, молчаливо уставившись куда-то вдаль, перед барменом, слегка напуганным и удивленным, – ибо Кларисса Летюийе обычно вызывала у барменов улыбку, ироническую или жалостливую, смотря по обстоятельствам и в зависимости от времени суток, а также от количества поданного спиртного. Она курила, по-детски яростно пуская дым огромными клубами, как будто впервые закурила только сегодня утром, и гасила сигарету после трех-четырех такого рода лжезатяжек. К моменту, когда Кларисса покинула бар, она успела выпить три двойных виски, уничтожить двадцать сигарет и оставить бармену несоразмерные чаевые, чем повергла его в недоуменное беспокойство относительно ее состояния. Как и весь обслуживающий персонал судна, он относился к Клариссе хорошо. Ибо всем им Кларисса представлялась человеком, официально стоящим ниже всех прочих пассажиров, как и они сами. Подойдя к Жюльену, она в полумраке слегка зацепилась за кресло, и тот сразу вскочил, желая прийти ей на помощь, а не просто из вежливости. Она плюхнулась в соседнее с ним кресло и, поглядев Жюльену в лицо, вдруг расхохоталась. Волосы у нее растрепались, она была слегка пьяна, подумал Жюльен с дотоле неведомой ему морализаторской грустью.

– Вы не поехали со всеми остальными на Капри? Вас это не влечет? – тихо осведомился он, одновременно помогая ей поднять упавшую сумочку и собрать с палубы вывалившиеся из нее предметы, теперь поблескивающие у его ног: золотую пудреницу, по-видимому, стоившую целое состояние, с инкрустированной монограммой из мелких бриллиантов, точно такой же тюбик губной помады, ключи неведомо от чего, несколько смятых кредиток, открытку с изображением неведомого замка, сигареты россыпью, вскрытую упаковку «Клинекса», обязательную пачку ментоловых таблеток – единственный предмет, который она попыталась от него спрятать.

– Благодарю, – проговорила она и выпрямилась резко, но недостаточно быстро для того, чтобы он не успел помимо аромата ее духов, резкого и стойкого, ощутить запах ее тела, разогретого дневным солнцем, приправленного почти неуловимым запахом страха – запахом, который Жюльен научился безошибочно выделять среди прочих, ибо это был запах, знакомый всем профессиональным игрокам.

– Нет, – продолжала она, – Капри меня не влечет… ну, скажем, более не влечет. Правда, было время, когда этот остров меня очень даже привлекал.

Она глядела прямо перед собой, скромно сложив руки на коленях, словно Жюльен пригласил ее на совещание, которое продлится несколько часов.

– Я там никогда не был, – признался Жюльен. – Но съездить туда стало в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет моей мечтой. Мне хотелось стать декадентом… Странное желание, не правда ли, для восемнадцатилетнего юнца? Мне хотелось жить, как Оскар Уайльд, с афганскими борзыми, с бесконечными автомобилями «Де Дион Бутон», выпуская итальянских лошадей на скачки на ипподроме острова Капри…

Кларисса рассмеялась одновременно с Жюльеном, и тот, получив поощрение, продолжал:

– Само собой разумеется, я тогда не знал, что Капри – это гигантская сахарная голова без единой полоски ровной поверхности, не знал я и того, что Оскар Уайльд не любил женщин… Я полагаю, что именно это двойное разочарование удерживало меня до сих пор от приезда сюда и что воспоминание о нем удержало меня и сегодня от того, чтобы сойти на берег.

– У меня тоже есть свои воспоминания, – проговорила Кларисса. – Там я пережила огромный светский успех. Мне тогда было девятнадцать-двадцать лет. Даже в Италии состояние семейства Барон кое-что значит, и потому за мной ухаживали напропалую. В то время я не стыдилась быть наследницей состояния семейства Барон…

– Я надеюсь, вы и сейчас не стыдитесь, – заметил Жюльен как бы между делом. – Полагаю, что родиться богатым не более постыдно, чем родиться бедным.

– А я думаю, что более, – серьезно проговорила Кларисса. – К примеру, – продолжила она чуть ли не скороговоркой, – вы, являясь оценщиком произведений искусства, должно быть, любите живопись, не так ли? А вам разве не рвет душу продажа шедевров разным буржуа, и без того богатым, и мечтающим стать еще богаче благодаря обладанию этими полотнами?.. И эти богачи заточат купленную картину в металлический сейф-транспортер и отправят ее домой, даже не взглянув на приобретение?

– Они не все такие, – возразил было Жюльен.

Но Кларисса перебила его, не дослушав.

– У моего деда Паскье, к примеру, была великолепная коллекция импрессионистов. Само собой разумеется, все работы были куплены за гроши: Утрилло, Моне, Вюийяр, Писарро… все за три франка, как говаривал он. Богатые буржуа всегда любили выгодно проворачивать дела, вам ведь это известно?.. Они всегда стремились купить хлеб дешевле, чем их консьерж. Более того, они этим гордились!

И она рассмеялась, но Жюльен молчал, и она резко и раздраженно повернулась к нему.

– Вы мне не верите?

– Я не верю в обобщения, – заявил Жюльен. – Я знавал очаровательных буржуа и знавал буржуа-мерзавцев.

– Ну что ж, значит, вам повезло, – гневно выпалила она.

И она встала, направилась к леерному ограждению, держась чересчур прямо, точно пытаясь скрыть, как ее шатает после спиртного. Жюльен машинально последовал за ней, ухватился за леер и, повернув к ней голову, обнаружил, что она, сама того не замечая, безудержно плачет крупными слезами. Горючими слезами, которые, стекая по щекам, приобрели особую форму – вытянутыми, цепляющимися друг за друга, продолговатыми; слезами, чей цвет напоминал дым от сигарет Клариссы, слезами, не обладавшими совершенством округлости, зато полновесными и светлыми, как тщательно выпускаемые кольца дыма или слезы обманутых детей.

– Отчего вы плачете? – спросил он.

Но она вместо ответа просто прислонилась к нему, положив голову ему на плечо, как прислонилась бы к дереву, к уличному фонарю, к первой попавшейся опоре.

Если не считать света, просачивавшегося из бара и освещавшего то место палубы, где они сидели мгновение назад, света, пробивавшегося сбоку, света расплывчатого, проникающего украдкой, неверного, то они находились практически в полном мраке. Этот мрак лишь время от времени прорезался лучом островного маяка, свет задерживался на их лицах секунды две-три, после чего луч продолжал свой маниакальный бег по кругу. Но каждый раз он высвечивал для Жюльена лишь макушку Клариссы, ибо та, опершись головой о плечо мужчины, упорно смотрела вниз, как заупрямившаяся коза, а ее плечи мелко вздрагивали, причем вскоре эти подергивания стали ритмичными и регулярными. Это была печаль, печаль безумная и в то же время нашедшая умиротворение, печаль, коренившаяся в прошлом, а также печаль беспричинная. Печаль, бесплодная и неугасимая, сумасшествие и смирение. И, к своему великому удивлению, Жюльен почувствовал, как его мало-помалу обволакивает умиротворяющее бесстыдство этой печали, молчание, которое Кларисса хранила по этому поводу, уткнувшись в слезах в плечо незнакомца, каковым для нее по существу и был Жюльен, молчание, которое было страшнее любых объяснений, молчание, прерываемое исключительно всхлипываниями, а затем шуршанием «Клинекса», при помощи которого Кларисса утирала слезы неловкими жестами подростка.

– Прошу вас, – обеспокоенно проговорил Жюльен, наклонившись поближе, – прошу вас, не следует так рыдать… Это же идиотизм, вы сделаете себе только хуже, – добавил он довольно резко. – Да, кстати, а отчего вы плачете? – настойчиво осведомился он, перейдя на шепот.