Текст книги "Смятая постель"

Глава 7

Утро было серо-голубым, полным запахов, уличного шума и удивительных переливов света, словно создала его фантазия какого-то одного человека – Пруста, например. Кто-то там, наверху, управлял гигантской и бесхитростной машиной мира, подгонял друг к другу с умением, пылкостью и искусством истинного художника тучи и ветер, гудки автобусов и запах лилий. Для Эдуара, который не верил в Бога, такое ощущение гармонии было доказательством существования Искусства. Он лежал в постели один, закрыв глаза от счастья. Ему было странно, что его жизнь – жизнь, которая шла как бы рядом и которую он всегда видел в профиль, вдруг остановилась, повернулась к нему лицом и неожиданно призналась: «Ну да, я существую, и существует Искусство, красота, гармония, а тебе предназначено описать их, перевести на язык людей и убедить всех, что они существуют». Ощущение огромного счастья, смешанного с бессилием, охватило Эдуара. Ему хотелось возблагодарить небо за возможность писать и в то же время переломать все карандаши. Хотелось никого не любить и чтобы его больше не любили, хотелось стать как можно умнее и восприимчивее и оставаться таковым – внимательным, жадным, готовым все заметить, все понять и переложить на слова. Сначала – для себя, затем – для других. Конечно, переложение для других будет в какой-то мере фальшивым, потому что слова, собранные воедино, всегда предают. Но он, соединив эти слова на лад по своему произволу, обретет в них свою истину.

Больше того, он уже знал, что разница между тем, что ему хотелось бы высказать, и тем, что у него в конце концов получалось (как бы он ни старался эту разницу уменьшить), и есть его стиль, его голос и, может быть, его талант. Слова были его господами, и они же были его слугами. Он чувствовал, что зачастую в жизни он был для других всего лишь огорчительным или огорченным партнером в плохой реалистической пьесе, где все мы, живущие, вынуждены играть, серьезно или поверхностно, в зависимости от того, какой выдался день. Он знал, что, общаясь с людьми, он всего лишь невнятно бормочет, постоянно ошибается и попадает впросак, а потом досадует на себя за свои ошибки. Но потом, чуть позже, стоило ему остаться у себя в комнате с чистым листом бумаги наедине, как кони его воображения пускались в галоп под звуки невидимых скрипок. И разве важно, что кони ненастоящие, а скрипки иной раз звучали фальшиво? Они влекли его за собой, и жизнь вновь становилась подлинной, наполнялась смыслом и токами крови. И тогда, будто в толщу вод, он бросался в воду, он погружался в темные глубины своего сознания, похожий на моряка-подводника, неистового и невидящего. На поверхности оставались только его тело, голова, руки, лежащие на столе. И еще его взгляд, если бы ему помешали, взгляд, не отражающий ничего, кроме того, что он видит в перископ своего воображения, того, что никто другой не сможет увидеть вместо него. Он один расшифрует запутанные, темные знаки, которые его рука, будто рука телеграфиста в состоянии каталепсии, начертает на бумаге.

Потом, конечно, ему вновь придется воссоединиться со своим телом, руками, взглядом. Воссоединиться с другими людьми и, как они говорят, опять «окунуться в жизнь». И вот в этот миг, когда он почувствует, что вновь выплывает на поверхность, хотя все еще охвачен грезами, увидит себя вынырнувшим после глубокого погружения на пустынную и бесцветную поверхность реальной жизни, единственный остров среди ужасающего океана реальной жизни будет называться Беатрис; по крайней мере, единственный, где он может высадиться; потому что подле нее, отдаваясь любви так же, как он отдавался писательству, он грезил, а значит жил. Все остальное время он пребывал в своей оболочке и своем времени, на которое взирал со страхом и искренней доброжелательностью, так что все это ясно чувствовали, но причину определяли неверно. «Ты все еще со своими персонажами, да? – спрашивали они. – В своих историях?» И снисходительно улыбались. Эдуар, радуясь такому благородному оправданию, охотно соглашался. На самом деле он думал о своих героях только тогда, когда работал. Обычно в голове у него крутился какой-то путаный нескладный фильм, мешанина, слепленная из обрывков стихов, музыкальных фраз, неудачных реплик и безвыходных положений, которые нравились ему своей безвыходностью. Беатрис в них всегда играла главную роль. Он не мечтал о том, что спасет ее из пламени и усадит к себе на колени, безумно влюбленную в него. Никогда. Сама по себе реальность была теперь так ослепительна, что, несмотря на все сомнения и страхи, он не желал ничего прибавлять к ней ни на йоту. Он не хотел, чтобы эта реальность менялась – напротив, желал, чтобы она длилась без конца. Пусть будет ни лучше, ни хуже, ибо, что ни говори, не может быть ничего лучше Беатрис в его объятиях и ничего хуже той же Беатрис, покидающей их, вырывающейся из них. И то и другое происходило по десять раз за день: упоение, затем обвал. Он дрожал при мысли, что в этот прекрасный хаос ворвется нечто чуждое, падение затормозится, а путаница упрочится. Он хотел, чтобы внутри безумного волчка, которым стала его страсть, ничто не менялось. Ни она, ни он.

Между тем в Париж пришла весна. Беатрис должна была вернуться на следующий день, гастроли закончились, а он был здесь, у нее дома, читал у открытого окна и был совершенно счастлив. Более того, он знал, что совершенно счастлив. Он мог еще понежиться в ее постели или встать, забраться в гамак и почитать газету. В маленьком садике, примыкавшем к ее квартире на первом этаже, Беатрис повесила два гамака и поставила металлический столик, который был столь же мрачен зимой, как романтичен летом. Эдуар обожал этот уголок. Еще он мог позвонить своему другу Николя и пойти с ним пообедать туда, где его будут расспрашивать о Беатрис – теперь, где бы он ни появлялся, его расспрашивали о Беатрис, и это наполняло его радостью, – или встретиться с Куртом в театре и посидеть на одной из тех ожесточенных и кропотливых репетиций, секрет которых был известен только Курту. Он мог и поработать, но, стоило ему подумать о работе, тысячи нитей привязывали его вдруг к кровати, как старика: лень, сомнения, страх, бессилие, покорность, головокружение; ему нужно было перепрыгнуть через все эти пылающие обручи, как собачонке в цирке, чтобы добраться до своего героя, Фредерика. «Хорошо вам, пишете что хотите, вы свободны». О да, иногда он и им желал такой же свободы! Свободы получать от самого себя пощечины, потому что дело не ладилось, хоть плачь!

Вошла горничная Беатрис, тихая Катрин, прозванная Кати. Она питала слабость к Эдуару. Кати знала всех любовников Беатрис на протяжении десяти лет и привыкла оценивать их прежде всего по их обходительности и щедрости. Очевидная чувствительность Эдуара умиляла ее, и, поскольку она предвидела скорый разрыв, она обращалась с ним как сестра милосердия. Увидев эту опрятно одетую шестидесятилетнюю женщину у своей кровати в первом часу дня, Эдуар смутился. И выбрал самый суровый из своих планов: он пойдет повидается с Куртом и всерьез потолкует с ним о своей пьесе. Увидеть отражение Фредерика в глазах другого, ощутить, что Фредерик существует уже помимо автора, что он не призрак, – это успокоит Эдуара и даст ему силы продолжать работу. Кроме Курта, он ни с кем не мог поговорить о Фредерике. Эдуар чувствовал, что Беатрис ничего не поймет в его герое, что она из другого теста и сотворена по-иному, и был в отчаянии, как будто обязан был представить друг другу обожаемую любовницу и враждебно настроенного брата. Он чувствовал, что Фредерик не нравился бы Беатрис, и, что более любопытно, не был уверен, что Беатрис понравилась бы Фредерику. Возможность их встречи в маленькой гостиной, например, приводила его в ужас и смятение. Эдуар понял, что бредит, посмеялся над собой и встал.

Зрительный зал был маленький, темный, а на пустой сцене всклокоченные актер и актриса, видимо, чего-то ждали. В первом ряду, в темноте, сидел Курт ван Эрк и тоже чего-то ждал. Эдуар положил руку ему на плечо и молча сел рядом. Он знал этот прием Курта: главное – тишина. Позволить актерам поразмышлять, дать возможность подумать. Иногда, правда, у Эдуара возникала мысль, что актеры используют такие паузы, чтобы подумать о чем-то совсем другом, и еще одна, кощунственная, что о другом думает и сам Курт. Тем не менее он знал, что лучше не нарушать эту тишину, и подумал было, что его присутствие неуместно. Курт репетировал пьесу одного довольно заумного чешского автора, пьесу, которую Эдуар читал и перечитывал с трудом, хотя находил в ней определенные достоинства, и ему было интересно посмотреть, что же Курт сумеет с ней сделать. «То, что тебе непонятно, чего тебе не видно, то я и ставлю, – по обыкновению, говорил Курт. – Для меня важно только то, что между строк». Сам Эдуар склонялся к мысли, что как раз строчки-то самое важное и есть, но он знал, что подобное представление несколько примитивно, как ему не раз объясняли.

Но в общем, ему было все равно. Как только написанные им слова обретали живую интонацию, устраивавшую его, а образ получал физический облик, он был доволен. Ему казалось, что все зависит от актеров, от их таланта, а режиссер только уточняет кое-что в ролях, указывает актерам, как входить и выходить, и объясняет непонятное, если это необходимо. Но об этом Эдуар больше не заикался, боясь прослыть эгоистом, слепцом и ретроградом – как назвал его разъяренный Курт. (Их взаимная искренняя привязанность им самим казалась порой необъяснимой.) Через две минуты Эдуар откровенно заскучал. На улице было так весело, солнце светило так ярко. Что он здесь делает, в темноте, среди этих людей, впавших в прострацию? Курт, наверное, почувствовал его настроение и встал.

– Начали, – сказал он.

Актеры заняли свои места, и девушка, маленькая блондинка с усталым лицом, повернулась к партнеру.

– Куда ты хочешь уехать? – спросила она. – У тебя нет билета, нет ничего. Билета нет не только в жизнь, но даже на автобус!..

Всклокоченный молодой человек явно рассердился:

– Это правда, билета у меня нет и никогда не было, я вообще человек без билета…

– Стоп!

Голос Курта звучал повелительно:

– Подожди, Жан-Жак. Когда ты говоришь, что у тебя нет билета в жизнь, ты понимаешь, почему его нет? Твой герой – шизофреник или просто слабовольный человек, как тебе кажется? Ты думал об этом? А ты, Арманда, когда говоришь, что у него нет билета, сочувствуешь ему или упрекаешь?

– Не знаю, – сказала та, кого он назвал Армандой, – скажи лучше сам…

– Ну а ты-то как считаешь? – допытывался Курт.

Она посмотрела на партнера, потом на Курта и вяло пожала плечами.

– Ладно, подумайте еще и постарайтесь все-таки понять, – заключил Курт, – может быть, стоит перечитать текст… Я вернусь через десять минут.

Он повел Эдуара в бистро напротив. И стал ворчать:

– Мыслимое ли дело? Десять читок! Потом, я двадцать раз объяснил им, что к чему, мы репетируем уже целую неделю, и вот результат…

– Малышка смотрится неплохо… – промямлил Эдуар из чистой вежливости.

– Что у тебя? – перебил его Курт. – Давай о главном. Как твоя пьеса?

Но у Эдуара вдруг пропало всякое желание говорить о Фредерике. Луч солнца осветил кафе, заискрился в кружке с пивом в руках у сидящего возле стойки толстяка, ободрил приунывших пьянчуг, заиграл на блестящих столах и ручках. Фредерик жил в теплой глубине авторского сознания, Фредерику не нужен был еще кто-то, чтобы жить. Сердце Эдуара на секунду наполнилось гордостью, чувством собственности и тайны.

– Продвигается, – сказал он, – продвигается.

И приложил палец к губам – жест, который, как он знал, не позволит Курту, в соответствии с неписаными законами общения, настаивать. Слава богу, что существует высокопарная до комичности условность, именуемая «тайной творчества», за которой с высокомерным и стыдливым видом могли укрыться даже такие скромные авторы, как он, Эдуар.

– Я и не настаиваю, – сказал Курт. – Что ж, тогда (и он сдержал или сделал вид, что сдержал легкий зевок) как твои амурные дела?

– Хорошо, – ответил Эдуар в том же легком тоне. – Все хорошо.

– Если тебе нечего мне сказать ни о работе, ни о личной жизни, о чем ты собирался говорить? – с легким упреком спросил Курт.

– Я зашел повидать тебя, – ответил Эдуар невинно, – и совсем не хотел тебе мешать.

Воцарилась тишина, и они посмотрели друг на друга. Эдуар в который уже раз рассеянно отметил про себя, что у Курта очень низкие брови, волевой подбородок, голубые глаза и квадратные ладони, «руки рабочего», как он любил говорить. И что он кажется раздраженным.

– Я проходил мимо, – повторил он, – и поскольку дел у меня нет…

– Но мы-то, мы репетируем, – сказал Курт.

– Пожалуйста, прости меня, – сказал Эдуар, поднимаясь.

Курт взял его за рукав и заставил снова сесть.

– Я не сержусь, – сказал он и протянул Эдуару руку, – все о’кей! Я рад, что ты зашел. Но мне нужно с тобой поговорить. (Тут он выдержал очень длинную паузу, как в своих мизансценах.) Твоя Беатрис – пустое место. Как актриса она еще куда ни шло, но для тебя, тебя она пустое место.

– Но… – сказал, опешив, Эдуар, – мне лучше знать…

– Нет, – ответил Курт, – ты еще ребенок и не знаешь ровно ничего. Скажи, к примеру, что ты делал целых три месяца? Ты что-нибудь написал?

– Да, одну сцену, – ответил Эдуар, – но я часто думал о пьесе, уверяю тебя.

– Между двумя свиданиями, не так ли? Когда мадам Беатрис Вальмон оставляла тебя на время? А как хорошо начиналась работа над этой пьесой! Пора бы ей уже и закончиться, но из-за какой-то бабы…

Эдуар словно окаменел. Если Курт и дружил с мальчишкой, то теперь он не хочет понять, что благодаря Беатрис мальчишка стал взрослым. И еще ему был неприятен фальшивый и грубый тон Курта: Эдуар терпеть не мог разговоров о бабах, о славных малых и о крутых мужиках.

– Ты понимаешь, что значит работать? – повторил Курт.

– Понимаю, – спокойно ответил Эдуар. Встал и вышел.

Он шагал большими шагами по улице, стараясь успокоиться и перестать злиться. Ноги сами несли его к дому. Дому, где его ждал беспорядок, платья Беатрис, ее духи, ее постель, их гамаки и чистые листы бумаги. Он никому не позволит встать между ним и этим домом. И все-таки ему было немного грустно. Курт как-никак был одним из лучших его друзей, вместе с… С кем еще вместе, собственно? Он шел и перебирал в памяти имена тех, с кем проводил время, делился переживаниями, мыслями, порой делил постель. Пытался отыскать в памяти лицо, голос хоть одного человека в огромной человеческой комедии своего прошлого. Но видел только безымянных статистов. Крылатый путник в перенаселенной пустыне, он спалил все зеленые огни, все пешеходные дорожки, которые некогда чтил. Единственное движение, чьи правила он отныне будет чтить, – это ток его собственной крови. Да, он знал, что значит работать, и мог бы объяснить это Курту. Работать – совсем не значит заставлять бестолковых козлов отпущения мямлить текст, написанный другими. Эдуар как раз и понимает, что значит работать. И как только Беатрис вернется, он познакомит ее с Фредериком.

Глава 8

Сразу же по приезде, после торопливых объятий, Беатрис заспешила из дома: она рвалась на улицы Парижа с неистовостью провинциалки или изгнанницы, хотя в отъезде была каких-то два месяца. Она заявила, что ей совершенно нечего надеть, и Эдуару пришлось выбирать: или еще один одинокий день в гамаке, или странствия с Беатрис по магазинам. К пяти часам вечера, совершенно разбитый, он бессильно опустился на маленький табурет в салоне мод, где Беатрис в десятый раз примеряла платье. Он чувствовал себя здесь лишним, устарелым и немного смешным – «волокита 900-х годов», иронизировал он про себя. Беатрис искоса поглядывала на него, ища одобрения собственному вкусу, но, убедившись, что за любым платьем он видит только ее завораживающую наготу, перестала обращать на него внимание. Любовь к нарядам мало-помалу стала для Беатрис естественной и настоятельной необходимостью, – впрочем, все ее желания становились необходимостью; она сердилась и ворчала на снующих без отдыха продавщиц. Сейчас она понукала молоденькую продавщицу, что подкалывала ей подол, – рыжеволосая девушка, поначалу исполненная достоинства и уверенная в себе, быстро растерялась от повелительного и капризного тона своей клиентки.

– Вы укололи меня уже четыре раза! – раздраженно сказала Беатрис. – Что я вам, святой Себастьян?

К ужасу Эдуара и недоумению самой Беатрис, та разрыдалась и бросилась вон. Старшая продавщица, которая тоже стояла рядом, сокрушенно обратилась к Беатрис:

– Простите Зоэ, мадам, эта жара… мы сейчас так задерганы. Позвольте, я сама закончу вашу примерку.

– Я буду ждать в кафе напротив, – сказал Эдуар.

И вышел. Он был зол и расстроен. Он не выносил, когда придирались к официантам, продавщицам, метрдотелям и вообще ко всем, кто не имел права защищаться. Он считал это крайней низостью. Так что, когда торжествующая Беатрис вошла в кафе с веселой улыбкой и попросила его заказать ей джин «Фицц», он вяло передал заказ официанту, не поднимая на нее глаз.

– Боже, – сказала Беатрис, – ну и денек! А оранжевое платье просто прелесть, правда?.. Да что это с тобой?

– Я думаю о продавщице, – сказал Эдуар, – бедняжка, должно быть, и сейчас плачет в ателье напротив. Ты испортила ей весь день и вечер.

– Она хотела сделать длину, которая мне не идет, – сказала Беатрис. – Поверь, у нее бывают клиентки и похуже меня… И потом, Эдуар, прошу тебя, объяснись.

Эдуар пустился в путаные рассуждения о человеколюбии (и чем дальше, тем больше было в его человеколюбии путаницы), о социальном уровне, об отношениях с позиции силы, о достоинстве других людей и так далее Беатрис слушала его, не говоря ни слова, только время от времени постукивала перстнем о стакан. Лицо ее было непроницаемо, и, когда Эдуар, истощив пафос своего выступления, умолк, она подняла на него взгляд, полный симпатии, почти одобрения, который его испугал.

– Ты прав, – сказала она, – я и в самом деле была слишком резка с малышкой. Пойду туда и все улажу.

Несколько минут она смотрела на улицу и вдруг, даже не взяв сумочку, встала, вышла из кафе и перешла на другую сторону. Салон уже опустел, и ошеломленный Эдуар видел, как Беатрис направилась к стайке продавщиц, взяла одну из них (свою жертву) под руку и, улыбаясь, с ней заговорила. Собеседница, казалось, с чем-то не соглашалась, потом отказывалась, почти извинялась, потом вдруг уступила и пошла вслед за Беатрис, которая подвела ее к Эдуару. Он поднялся, смущенный до крайности.

– Мадемуазель, – сказала Беатрис, – позвольте представить вам Эдуара Малиграса. Эдуар, это Зоэ, я перед ней извинилась. В знак того, что она на меня не обижается, она согласилась поужинать с нами сегодня вечером.

– Просто, – сказала Зоэ, бросив на Беатрис очарованный и смущенный взгляд, – просто я сказала мадам, что это совсем не из-за нее. У меня есть личные причины, и потом, эта жара…

– Выпейте бокал шампанского, – весело предложила Беатрис. – Мы все сегодня какие-то пришибленные. Я только сегодня вернулась с гастролей и сама не знаю, что говорю.

Эдуар, ошалев, смотрел на Беатрис. Их первый ужин в Париже после ее бесконечного турне! Ужин в вечерней прохладе их садика, о котором он столько мечтал, испортит какая-то случайная незнакомка, которая уже совсем оправилась и по просьбе Беатрис обращается к ней по имени?! Эдуар был готов встать и уйти, но его остановила боязнь, что эта самая Зоэ усмотрит в этом проявление снобизма, а Беатрис с полным основанием упрекнет за резкую перемену взглядов. Ужин прошел кошмарно. Женщины болтали о нарядах, о кино и кинозвездах. Зоэ немного опьянела, хихикала и то и дело восклицала, что никогда бы не поверила – имея в виду ужин; прощаясь, она расцеловала Беатрис в обе щеки. Сама Беатрис была очаровательна, весела, и даже слишком, на протяжении всего ужина, и ее взгляд, открытый, без всякой видимой иронии, часто встречался с отчаянным и печальным взглядом ее любовника. Было половина одиннадцатого. Они стояли у дверей ресторана, глядя, как их приглашенная удаляется в сторону метро.

– Она очаровательна, правда? – весело спросила Беатрис. – Как ты думаешь, теперь она утешилась?

Она повернулась к Эдуару, ее лицо было открытым, искренним, почти обеспокоенным. Он смотрел на нее добрых десять секунд, пока она не начала хохотать и, хохоча, не опустилась на скамейку в трех метрах от него. Она так смеялась – Эдуар едва мог разобрать, что она говорила: «Ах, боже мой! Твое лицо, Эдуар… если бы ты видел свое лицо!..» – и смеялась еще пуще. Прохожие оборачивались и смотрели на скамейку, где задыхалась от смеха красивая брюнетка, а перед ней стоял молодой человек, по всей видимости, в бешенстве. Наконец она сказала, что это надо отметить, и Эдуар, который решил напиться, последовал за ней в ночной кабачок.

* * *

В ночном кабачке – а они всегда ходили в один и тот же – уже сидели Николя, Тони д’Альбре и прочие. Обрадованная Беатрис бросилась им в объятия и тут же рассказала в самой смехотворной форме об их ужине. Николя и Тони, в свою очередь, стали умирать от смеха. Беатрис тем временем обрисовала Эдуара так трогательно и так смешно, что сердиться было невозможно. На самом деле он отдавал себе в этом отчет, и больше всего в этой идиотской истории он страдал не оттого, что его роль была смешна, а скорее от своей незначительности. Его роль мог сыграть любой из знакомых Беатрис, любой, кто охвачен приступом чувствительности или склонен к псевдолевацким тенденциям. Его мучило то, что, будучи любовником Беатрис, которая только сегодня вернулась после долгого отсутствия, получил от нее вместо ужина вдвоем этот урок; более того, все, кажется, считают это нормальным. «Да уж, – сказала ему Тони, вытирая слезы, – от Беатрис можно ожидать всего».

– А эта самая Зоэ, – торжествующе добавила Беатрис, – просто халтурила и чуть не испортила мне примерку. Ведь было уже шесть часов! Я не люблю людей, которые халтурят на работе.

И тут, поскольку она говорила серьезно, ее достойные слушатели закивали с полным одобрением. Эдуар три раза подряд заказал им водку. Водка делала его беззаботным. Он знал, что через полчаса кончит тем же, чем и они: будет смеяться и насмешничать над жалким молодым человеком, который ханжески вздыхал из-за слез какой-то швеи. И не без оснований, потому что хоть он и возмущался гнусностью социальных различий, однако именно Беатрис, и только она, сумела переступить через них и заставила забыть о них Зоэ на протяжении всего ужина. Ее жертва – если вообще считать ее жертвой – осталась очарованной этим вечером, в то время как сочувствующий ей и жаждущий равноправия Эдуар не знал, о чем с ней говорить, и только злился.

– Так, значит, – не отставала Тони д’Альбре, – вы левый, так ведь, а, Эдуар? Это меня не удивляет.

Она коварно улыбалась, указывая на него пальцем.

– Я не интересуюсь политикой, но я действительно скорее левый, – подтвердил Эдуар. – А что именно вас не удивляет?

– Прежде всего история с примеркой, – сказала Тони, – а потом, – тут она прыснула со смеху, – вы не сердитесь, но я не понимаю ничего из того, что вы пишете, а обычно, когда я не понимаю того, что кто-то пишет, этот кто-то оказывается левым.

Она, должно быть, прилично выпила, как все вокруг, но тут же сообразила, что опьянела и благодаря своему потрясающему инстинкту, который во время кораблекрушения подсказал бы ей, кто из пассажиров самый богатый – будь это даже незнакомец в бумазейной пижаме, – и именно ему она протянула бы последний спасательный круг, она дала задний ход: Эдуар прежде всего был писателем, левым ли, правым ли – не важно, которого превозносила критика, а значит у него был шанс преуспеть.

– Я сказала так, к слову, – похлопав его по руке, улыбнулась Тони, – и, конечно, преувеличила. Мне нравятся ваши пьесы, и мы ведь теперь с вами добрые друзья, не так ли? Вы же не перестанете встречаться с нашей птичкой…

Она кивнула в сторону Беатрис, которая, улыбаясь и прикрыв глаза, танцевала в объятиях Николя. Они очень хорошо танцевали вместе.

– Прекрасная парочка, а? – спросила Тони. – Не волнуйтесь, голубчик Эдуар, это дело прошлое. А вообще, если будут неприятности, звоните мне. Если кто-то знает парижскую жизнь Беатрис, так это я.

Эдуар молчал целую секунду.

– Нет, благодарю, – выговорил он наконец. Несмотря на хмельной туман, он испугался: сначала его испугало предложение Тони, а потом его отказ от него. Тони была ему омерзительна, но, может быть, ему стоит сделаться приятелем этой псевдо-Эноны? И он уже представлял себе, как звонит ей на рассвете, умоляя указать ему путь и средства, чтобы вернуть бежавшую Беатрис. Он видел себя жертвой адских обстоятельств, трагическим героем комедии Фейдо: он – обманутый простак, Тони – наперсница, а Беатрис, конечно, жестокая прелестница.

– Театр, да и только, – сказал он вслух.

Слово «театр» окончательно отрезвило профессионального импресарио.

– Как продвигается ваша пьеса? – спросила Тони. – Расскажите мне, расскажите мне все: мы же с вами друзья. Есть роль для Беатрис?

Эдуар уставился на нее в изумлении, как будто имел дело с сумасшедшей, но потом сообразил: он был писателем, Беатрис – актрисой, и он любил ее. Он подумал, что никогда, ни на одно мгновение, ему не приходило в голову написать для нее роль. Сама мысль об этом казалась ему неприличной, пошлой, почти оскорблением, причем именно из-за их связи. Любовь – одно, работа – другое, и смешение этих двух вещей казалось ему, даже из чисто логических соображений, непристойностью. Он почувствовал себя почти виноватым.

– Нет… нет… – забормотал он, – вообще-то, главная роль там мужская, и я начал эту пьесу давно, когда… когда…

Теперь он отбивался, почти извинялся.

– А надо бы об этом подумать, – весело сказала Тони. – Во всяком случае, на будущее. Сейчас мы завалены предложениями. Беатрис вам ничего не говорила?

– Нет, – удивленно сказал Эдуар. – Ничего.

Она и в самом деле ничего ему не говорила. Беатрис никогда не говорила с ним о своей работе, только иногда ворчала по поводу своего расписания или обязательных встреч с журналистами. Слава богу, она, видимо, стеснялась говорить на эту тему, так же как он.

– Странно, – заметила Тони, – она ни о чем, кроме работы, не думает… Конечно, когда не влюблена, – любезно добавила она.

Но именно вторая фраза, такая далекая по смыслу от первой, окончательно добила Эдуара. Ясно, что Беатрис ни о чем другом не думает, только о работе, работа для нее главное; и ясно, что не так уж она ему доверяет, чтобы обсуждать с ним свои рабочие дела, и ясно, что время от времени ей случается влюбиться; были мужчины до него, а кто, интересно, просматривается после? Он не ее судьба. Это его судьба – Беатрис. Несомненность этого факта, который он обсуждал сам с собой и днем и ночью, показалась ему вдруг до того очевидной и окончательной, что ему захотелось встать и уйти. Но друзья его по-прежнему танцевали, официанты разносили напитки. Тони продолжала неразборчиво бормотать, и уйти он не мог.

Он словно бы вскочил на ходу на вертящуюся карусель, тряскую, губительную, и захотел любой ценой соскочить обратно – хоть и знал, что однажды его внезапно выкинут с нее; сейчас удерживают его скорость и закон всемирного тяготения. Эдуар заказал еще выпивку, и ночь наполнилась сногсшибательными проектами и путаными теориями. Было четыре часа утра, когда Эдуара Малиграса, который, вообще-то, не пил, привела к себе домой, мертвецки пьяного, его любовница. Она раздела его, поцеловала в лоб и в прекрасном расположении духа уснула с ним рядом.