Текст книги "Вечность на двоих"

VII

Стоило ему расстаться с Арианой, как на бульвар Сен-Марсель обрушился ливень с градом, кроша контуры парижской улицы и превращая ее в заурядную деревенскую дорогу, размытую потопом. Адамберг шел и радовался жизни – он вообще любил ходить под грохот воды, а в частности торжествовал, что закрыл дело гаврского убийцы, хоть и двадцать три года спустя. Он взглянул на статую Жанны д'Арк, стоически встречающую град побоев. Адамбергу было очень ее жалко – вот если бы ему слышались всякие голоса и приказывали, что сделать и куда пойти, – не приведи господь. Ему и собственные-то инструкции было трудно исполнить, да что там – даже разобраться в них, а уж от небесных указаний он бы точно отлынивал. После краткой героической эпопеи голоса завели бы его в ров со львами – такие истории добром не кончаются. С другой стороны, Адамберг готов был добросовестно собирать камни, которые небо щедро разбрасывало у него на пути. Ему не хватало одного камешка для Конторы, вот он его и искал.

По прошествии пяти недель вынужденного отпуска, навязанного окружным комиссаром, Адамберг спустился с пиренейских высот в свою парижскую Контору. Он привез с собой три десятка отполированных рекой серых камешков и разложил их по столам своих сотрудников. Камни можно было использовать в качестве пресс-папье или в иных целях, коли таковые найдутся. От столь неожиданного дара природы никто не посмел отказаться – даже те, у кого не возникало ни малейшего желания иметь его на своем рабочем столе. К тому же оный дар никак не объяснял тот факт, что в придачу к гальке комиссар привез с гор еще и обручальное кольцо – оно сверкало у него на пальце, высекая то тут, то там искорки любопытства. Если Адамберг женился, почему он не предупредил коллег? А главное, на ком женился и когда? На матери своего сына, что было бы логично? На своем брате, что было бы странно? На лебедушке, что было бы сказочно? Учитывая, что речь шла об Адамберге, все гипотезы принимались как возможные и любопытный шепоток порхал от кабинета к кабинету, от камешка к пресс-папье.

Надежды возлагались на майора Данглара – считалось, что он-то уж сможет пролить свет на это событие: во-первых, потому что, будучи самым давним напарником Адамберга, он мог не смущаться и не ходить вокруг да около, а во-вторых, все знали, что Данглар терпеть не мог Вопросы, остающиеся без ответа. Вопросы без ответа, словно наглые одуванчики, росли на грядках его бытия. Одуванчики превращались в мириады сомнений, мириады питали его смятение, смятение отравляло ему жизнь. Данглар трудился не покладая рук над искоренением Вопросов без ответа – так маньяк упорно выискивает и стряхивает пылинки, осевшие ему на пиджак. Этот титанический труд заводил его, как правило, в тупик, а тупик вел к безысходности. Последняя гнала Данглара в погреб уголовного розыска, где бережно хранилась бутылка белого вина, а уж бутылка умела растворить в себе слишком заковыристый Вопрос. Данглар так тщательно прятал свою заначку вовсе не потому, что боялся Адамберга – комиссар был в курсе его страшной тайны – не иначе как голоса ему нашептали. Просто ему было так тяжело спускаться и подниматься по винтовой лестнице, что он тянул время, прежде чем припасть к растворителю. Данглар усердно грыз гранит своих сомнений и параллельно с этим – кончики карандашей, а в этом деле ни один грызун ему в подметки не годился.

Теория Адамберга отвергала подобную грызню в принципе и постулировала, что совокупность сомнений, которые может вынести человек в один присест, не будет расти бесконечно, а достигнет порога, равного трем-четырем вопросам в единицу времени. Это вовсе не означало, что других сомнений не существует, просто в человеческом мозгу могли полноценно сожительствовать только три-четыре. Отсюда следовало, что маниакальное упорство, с каким Данглар пытался их искоренить, было лишено всякого смысла, поскольку, уничтожая два безответных вопроса из четырех, он просто высвобождал место для двух других, которые вообще бы не возникли, достань ему терпения вынести предыдущие.

Данглар эту гипотезу бойкотировал. Он подозревал, что Адамберг до одури любит неопределенность. Настолько, что порождает ее сам, затуманивая ясные перспективы ради одного только удовольствия безответственно шляться в них, словно под дождем. Если мы не знаем, ничего не знаем, так чего дергаться?

Беспощадные схватки между меткими «почему?» Данглара и беспечными «не знаю» комиссара накладывали отпечаток на все их расследования. Никто даже не пытался вникнуть в суть ожесточенной битвы между четкостью и неточностью, но внутренне каждый принимал чью-то сторону. Одни, будучи позитивистами, считали, что Адамберг нарочно затягивает следствие, с наслаждением мутит воду, не преминув при этом посеять по дороге своих помощников без путевого листа и руководства к действию. Другие, витатели в облаках, названные так в память, не к ночи будь помянут, десанта бригады в Квебек, [4]4
  См.: Фред Варгас. Игра Нептуна.


[Закрыть] полагали, что результаты, которых добивается комиссар, с лихвой оправдывают разброд и шатание следствия, хотя суть этого метода и ускользала от них. В зависимости от настроения и непредвиденных случайностей, чреватых излишней нервозностью или, напротив, попустительством, один и тот же человек мог проснуться позитивистом, а назавтра стать витателем в облаках, или наоборот. Только Данглар и Адамберг гордо хранили верность своему лагерю и не меняли убеждений.

В числе безответных Вопросов, не представлявших опасности, сверкало обручальное кольцо на пальце комиссара. Данглар выбрал этот дождливый день, чтобы, бегло взглянув на него, молча выразить Адамбергу свое недоумение. Комиссар снял промокший пиджак, сел на краешек стула и вытянул руку. Эта непропорционально большая рука, утяжеленная двумя постоянно бившимися друг о друга часами на запястье, а теперь еще и украшенная обручальным кольцом, никак не вязалась с его безнадежно небрежным облачением. Рука дворянина, пришитая крестьянину, неуместная элегантность обветренного горца.

– Я похоронил отца, Данглар, – спокойно объяснил Адамберг. – Мы сидели с ним под голубятней, смотрели на сарыча, который кружил над нами. Светило солнце, он упал.

– Почему вы ничего не сказали? – проворчал Данглар, которого почему-то обижала скрытность комиссара.

– Я лежал рядом с ним, пока не стемнело, придерживая его голову на своем плече. Я бы и сейчас там лежал, но к ночи нас нашла группа охотников. Когда закрывали гроб, я снял с его руки это кольцо. А вы думали, я женился? На Камилле?

– Такая мысль пришла мне в голову.

Адамберг улыбнулся:

– Ну вот и ответ на ваш вопрос. Вы знаете лучше меня, что я раз десять отпускал от себя Камиллу, не сомневаясь, что поезд пройдет и в одиннадцатый раз, в тот день, когда меня это устроит. А он ушел.

– Ну, как знать, может, стрелочники виноваты.

– Поезда, как и люди, не любят ходить по замкнутому кругу. В какой-то момент это начинает их раздражать. Похоронив отца, я начал собирать гальку в реке. Вот это у меня получается. Вообразите себе долготерпение воды, текущей по камешкам. Да и они ничего, не протестуют, хотя река между делом смывает с них все шероховатости. В итоге побеждает вода.

– Если уж на то пошло, я на стороне камней, а не воды.

– С вас станется, – лениво проговорил Адамберг. – Кстати о камнях и воде, Данглар. Во-первых, в моем новом доме живет призрак. Кровожадная и алчная монахиня, павшая от кулака одного дубильщика в 1771 году. Он ее просто расплющил. Вот так. Она проживает в текучем состоянии у меня на чердаке. Это в том, что касается воды.

– Понятно, – осторожно сказал Данглар. – А камней?

– Я встречался с новым судебным медиком.

– Говорят, она элегантна, холодна и непреклонна.

– И жутко талантлива, Данглар. Вы знакомы с ее диссертацией об убийцах, расщепленных пополам?

Вопрос с оплаченным ответом – Данглар читал все, вплоть до противопожарной инструкции, пришпиленной к двери гостиничного номера.

– Раздвоенных, – поправил его Данглар. – «Две стороны одного преступления». Эта книжонка наделала много шума.

– Дело в том, что чуть больше двадцати лет назад мы разругались в пух и прах в забегаловке в Гавре.

– И остались врагами?

– Отнюдь. Милые бранятся – только тешатся. Правда, я не советую вам идти с ней в кафе, она такие смеси изобретает, что английский моряк на ногах не устоит. Ариана занимается трупами с Порт-де-ла-Шапель. Она считает, что парней убила женщина. Сегодня вечером она представит свои первые заключения.

– Женщина?

Данглар возмущенно распрямил свое поникшее тело. Мысль о том, что женщина может убить, выводила его из себя.

– Твоя Ариана видела их габариты? Что она заливает?

– Осторожнее на поворотах. Доктор Лагард никогда не ошибается или почти никогда. Передадим ее заключение Наркотделу, чтобы они отстали.

– Мортье не остановишь. Он уже несколько месяцев бьется с дилерами между Порт-де-Клиньянкур и Порт-де-ла-Шапель. У него сейчас плохая ситуация, ему подавай результаты. Он два раза утром звонил, как с цепи сорвался.

– Ну и пусть. Вода свое возьмет.

– Что вы собираетесь делать?

– С монахиней?

– С Диалой и Пайкой.

Адамберг бросил на Данглара затуманенный взгляд.

– Так зовут ваших покойников, – объяснил Данглар. – Диала Тунде и Дидье Пайо по прозвищу Пайка. Зайдем вечером в морг?

– Вечером я в Нормандии. На концерте.

– А, – сказал Данглар, тяжело поднимаясь. – Ищете стрелочника?

– Куда мне, капитан. Я довольствуюсь тем, что сижу с ребенком, пока она играет.

– Майор. Я уже майор. Помните, вы присутствовали на торжественной церемонии. Что за концерт? – спросил Данглар, принимавший близко к сердцу все, что касалось Камиллы.

– Что-то важное, наверняка. Британский оркестр древних инструментов.

– «Leeds Baroque Ensemble»?

– Что-то в этом роде, – подтвердил Адамберг, который не мог запомнить ни одного английского слова. – Только не спрашивайте, что она исполняет, я понятия не имею.

Адамберг встал, накинул промокший пиджак на плечо.

– В мое отсутствие смотрите за котом, за Мортье, за покойниками и за настроением лейтенанта Ноэля, оно у него все хуже и хуже. Я не могу разорваться.

– О чем разговор, ведь вы заделались любящим отцом, – проворчал Данглар.

– Я вас за язык не тянул, капитан.

Адамберг всегда с удовольствием выслушивал брюзгливые упреки Данглара, признавая, как правило, их обоснованность. Майор, как хорошая наседка, уже столько лет воспитывал один пятерых детей, а до Адамберга только сейчас дошло, что новорожденный имеет к нему какое-то отношение. Спасибо еще, имя его запомнил. Тома Адамберг, или Том. Данглар засчитал очко в его пользу, он всегда был уверен, что комиссар небезнадежен.

VIII

За сто тридцать шесть километров, которые отделяли Адамберга от деревни Аронкур в департаменте Эр, его одежда успела высохнуть в машине. Ему оставалось только разгладить ее ладонью, принять пристойный облик и найти бар, где он мог бы в тепле дожидаться назначенного часа. Примостившись на видавшей виды банкетке перед кружкой пива, комиссар изучал группу мужчин, которые с шумом заполнили весь зал, прервав его сладкую дремоту.

– От такого, хочешь, скажу? – спросил высокий блондин, приподняв кепку одним движением большого пальца.

«Хочешь не хочешь, – подумал Адамберг, – этот все равно скажет».

– От такого, я тебе скажу… Во рту пересыхает.

– Во-во, Робер, – одобрил его сосед, наполняя щедрым жестом шесть бокалов.

Значит, высокий, словно топором деланный блондин, звался Робером. И у него пересохло во рту. Настало время аперитива, мужики втянули голову в плечи, сомкнули пальцы на бокалах, угрожающе выставили подбородок. Деревенский колокол пробил час торжественного собрания мужей, час сентенций и многозначительных кивков, возвышенной и потешной сельской риторики. Адамберг знал ее наизусть. Он родился в ее музыке, вырос под ее патетические звуки, помнил ее ритмы и темы, вариации и контрапункты, узнавал главных исполнителей. Робер взмахнул смычком, и оркестранты тут же расположились согласно принятому и неколебимому порядку.

– Я больше тебе скажу, – заявил мужчина слева. – От этого не просто во рту пересыхает, но и голова кругом идет.

– Во-во.

Адамберг повернулся, чтобы рассмотреть человека, на которого была возложена нелегкая, но столь необходимая обязанность размечать, словно щипком контрабаса, все повороты в беседе. Худой коротышка, мальчик для битья. Само собой, здесь как и везде.

– Тот, кто это сделал, – сообщил сутулый верзила в дальнем конце стола, – просто нелюдь какая-то.

– Животное.

– Хуже.

– Во-во.

Вступление и тема. Адамберг вынул вздувшийся от сырости блокнот и принялся зарисовывать лица музыкантов. Вылитые нормандцы, чего уж тут. Он узнавал в них черты своего друга Бертена, потомка Тора-громовержца и по совместительству хозяина кафе на парижской площади. Квадратная челюсть, высокие скулы, светлые волосы и ускользающий взгляд бледно-голубых глаз. Адамберг впервые ступил на землю промозглых лугов Нормандии.

– Я считаю, – снова подал голос Робер, – это дело рук какого-нибудь юнца. Маньяка.

– Маньяк не обязательно юнец.

Контрапунктом выступал самый пожилой из собравшихся, он сидел во главе стола. Все лица с выражением крайней заинтересованности обернулись к нему.

– Потому что молодой маньяк стареет, и из него получается пожилой маньяк.

– Как посмотреть, – пробурчал Робер.

Роберу выпала сложная, но столь же нужная роль – оппонировать старику.

– Так и посмотреть. Тот, кто это сделал, – маньяк, и точка.

– Дикарь.

– Во-во.

Повторение темы и ее развитие.

– Потому что убийство убийству рознь, – вмешался сосед Робера, не такой блондин, как все остальные.

– Как посмотреть.

– Так и посмотреть, – отрезал старик. – Парень, который это сделал, хотел убить, ясно? Два выстрела в бок, и готово. Он даже тело не тронул. Знаешь, кто он после этого?

– Убийца.

– Во-во.

Адамберг прекратил рисовать и прислушался. Старик повернулся и скользнул по нему взглядом.

– Вообще-то, – сказал Робер, – Бретийи – не совсем наш район, до него километров тридцать, как ни крути. Что нам с того?

– Мы опозорены, Робер, вот что.

– Я думаю, убийца не из Бретийи. Тут поработал парижанин. А ты как думаешь, Анжельбер?

Старика во главе стола звали, следовательно, Анжельбер.

– Ну, парижане еще большие маньяки, чем все остальные.

– При такой-то жизни.

За столом воцарилось молчание, и несколько лиц украдкой обернулись на Адамберга. В час собрания мужей чужака неминуемо заметят, изучат, потом примут или отвергнут. В Нормандии, как и везде, только в Нормандии, наверно, в большей степени, чем где бы то ни было.

– С чего вы взяли, что я парижанин? – спокойно спросил Адамберг.

Старик показал подбородком на книгу, лежавшую на столике комиссара рядом с кружкой пива.

– Билетик, – пояснил он. – Который у вас вместо закладки. Билетик парижского метро. Что мы, слепые?

– Я не парижанин.

– Но и не здешний.

– Я из Пиренеев.

Робер поднял руку, потом тяжело опустил ее на стол.

– Гасконец, – заключил он, как припечатал.

– Беарнец, – поправил Адамберг.

Предварительные слушания и прения сторон.

– Не его вина, что горцы сильно напортачили, – отозвался с противоположного конца стола Илер, старик не очень старый, но совершенно лысый.

– Когда это? – спросил самый темноволосый.

– Неважно, Освальд, давным-давно.

– Бретонцы тоже, еще неизвестно, кто больше. Беарнцы хотя бы не пытаются отобрать у нас Мон-Сен-Мишель.

– Нет, – признал Анжельбер.

– В любом случае, – решился Робер, изучая Адамберга, – вы не похожи на парня, приплывшего на драккаре. Откуда вообще взялись беарнцы?

– С гор, – ответил Адамберг. – Гора выплюнула их вместе с потоком лавы, потом они стекли по склонам и застыли – так получились беарнцы.

– Ну конечно, – подтвердил тот, кто размечал паузы.

Мужи молча ждали, и было очевидно, что их интересуют причины присутствия чужака в Аронкуре.

– Я ищу замок.

– Это просто. Там сегодня концерт.

– Я сопровождаю одного из музыкантов.

Освальд достал из внутреннего кармана местную газету и аккуратно развернул ее.

– Тут фотография оркестра, – сказал он.

Его, таким образом, приглашали подойти к столу. Адамберг преодолел несколько метров с кружкой пива в руке и посмотрел на страницу, которую протягивал ему Освальд.

– Вот, – сказал он, ткнув пальцем в снимок, – альтистка.

– Эта красотка?

– Ну.

Робер снова наполнил бокалы, и этот жест продиктован был желанием не просто выпить еще по стаканчику, но и отметить важность новой паузы. В настоящий момент мужское собрание мучилось вечным вопросом: кем эта женщина приходилась чужаку? Любовницей? Женой? Сестрой? Подругой? Кузиной?

– И вы ее сопровождаете, – уточнил Илер.

Адамберг кивнул. Хоть ему и говорили, что нормандцы никогда не задают прямых вопросов, он всегда считал это легендой и теперь купался в их гордом безмолвии. Кто задает слишком много вопросов, выдает сам себя, а это недостойно настоящего мужчины. Растерявшись, мужи обратили взоры на старейшину. Анжельбер с хрустом почесал ногтями небритый подбородок.

– Это ваша жена, – постановил он.

– Бывшая, – сказал Адамберг.

– И вы все-таки ее сопровождаете.

– Из вежливости.

– Ну конечно, – подтвердил разметчик.

– Женщины… – тихо сказал Анжельбер, – сегодня они есть, завтра их нет.

– Они нам не нужны, когда они есть, и нужны, когда их уже нет, – заметил Робер.

– Они нас бросают, – согласился Адамберг.

– И с чего бы это, – осмелился Освальд.

– Потому что мы ведем себя недостаточно вежливо, – пояснил Адамберг. – Я, по крайней мере.

Этот парень не увиливал от вопросов, и у него были неприятности с женщинами – собрание мужей присудило два очка в пользу Адамберга. Анжельбер указал ему на стул.

– Сядь сюда, за те же деньги, – предложил он.

Он перешел на «ты» в знак временного допуска горца на ассамблею равнинных нормандцев. Адамбергу придвинули бокал белого вина. Их полку на сегодня прибыло, завтра будет о чем поговорить.

– А кого убили-то? В Бретийи? – спросил Адамберг, сделав достаточное количество глотков.

– Убили? Забили, ты хочешь сказать? Зарезали, как паршивого пса?

Освальд вытащил из кармана еще одну газету и протянул ее Адамбергу, тыча пальцем в снимок.

– Вообще-то, – Робер гнул свое, – лучше быть невежливым до и вежливым после. С женщинами. Меньше было бы неприятностей.

– Кто знает, – сказал старик.

– Пойди пойми, – добавил разметчик.

Адамберг, нахмурившись, пытался вникнуть в текст статьи. В луже крови плавал красный зверь. Подпись под снимком гласила: «Чудовищное варварство в Бретийи». Он сложил газету, чтобы прочесть название: «Егерь Запада».

– Ты охотник? – спросил Освальд.

– Нет.

– Тогда тебе не понять. Такого оленя, к тому же с восемью отростками на рогах, подобным образом не убивают. Это варварство.

– С семью, – поправил Илер.

– Извини, – сказал Освальд, посуровев, – у этого оленя было восемь отростков.

– Семь.

Стычка, опасность взрыва. Адамберг поспешил вмешаться:

– На фотографии не видно, семь или восемь.

Все с облегчением глотнули вина. Само собой, добрая ссора занимала определенное место в партитуре мужской ассамблеи, но сегодня, в присутствии чужака, у них были другие приоритеты.

– Такое, – сказал Робер, ткнув толстым пальцем в снимок, – не мог совершить охотник. Этот тип и не дотронулся до зверя, ничего не взял, даже трофеи.

– Трофеи?

– Рога и нижнюю часть правой передней ноги. Он распотрошил зверя просто ради удовольствия. Маньяк. И что, спрашивается, себе думают полицейские из Эвре? А ничего. Им плевать.

– Потому что это не убийство, – отозвался второй оппонент.

– Сказать тебе? Будь то человек или зверь, когда он устраивает такую мясорубку, это значит – у него не все дома. Кто тебе поручится, что он потом женщину не зарежет? Убийцам тоже надо на ком-то тренироваться, между прочим.

– Это верно, – сказал Адамберг, вспомнив о дюжине крыс в порту Гавра.

– В полиции одни козлы, им это даже в голову не приходит. Болваны.

– Подумаешь, олень, – возразил возражатель.

– Ты тоже болван, Альфонс. На месте полицейских я начал бы искать этого типа, и чем быстрее, тем лучше.

– Я бы тоже, – прошептал Адамберг.

– Вот видишь, даже Беарнец со мной согласен. Потому что такое зверство, слышишь меня, Альфонс, означает, что где-то здесь бродит сумасшедший. И поверь мне, ты еще о нем услышишь, потому что я никогда не ошибаюсь.

– Беарнец согласен, – добавил Адамберг, пока старик снова наполнял его бокал.

– Вот видишь. И это при том, что он не охотник.

– Нет, – сказал Адамберг, – он полицейский.

Рука Анжельбера замерла в воздухе, бутылка остановилась на полпути к бокалу. Адамберг встретился с ним взглядом. Вызов был брошен. Легким движением руки комиссар дал понять, что он тем не менее не прочь выпить. Анжельбер не шелохнулся.

– Мы тут полицейских не особенно любим, – произнес он, даже не пошевелив рукой.

– Их нигде не любят, – уточнил Адамберг.

– Здесь еще меньше, чем везде.

– Я же не говорил, что люблю их, я сказал, что я – полицейский.

– Ты их не любишь?

– А зачем?

Старик зажмурился, собираясь с силами для неожиданной дуэли:

– А зачем ты им стал?

– От невежливости.

Этот быстрый ответ стрелой пролетел над головами собравшихся, Адамберга в том числе, который сам не смог бы объяснить, что он имел в виду. Но никто не осмелился выдать свое недоумение.

– Во-во, – подвел итог разметчик.

И рука Анжельбера, замершая, словно в стоп-кадре, продолжила свое движение, бутылка наклонилась, и бокал Адамберга наконец наполнился.

– Или вот из-за такого, – продолжил Адамберг, показывая на растерзанного оленя. – Когда это произошло?

– Месяц назад. Оставь газету себе, если хочешь. Полицейским из Эвре плевать.

– Козлы, – сказал Робер.

– Что это? – спросил Адамберг, указывая на пятно рядом с телом.

– Сердце, – с отвращением сказал Илер. – Он влепил ему две пули в бок, потом вырезал сердце и расквасил его.

– А что, есть такая традиция? У оленя вырезают сердце?

Все снова помолчали в нерешительности.

– Объясни ему, Робер, – приказал Анжельбер.

– Обалдеть можно, ты горец и ничего не смыслишь в охоте.

– Ну, я взрослых сопровождал, – признался Адамберг. – Диких голубей таскал, как все мальчишки.

– И на том спасибо.

– Но на этом остановился.

– Убив оленя, – начал Робер, – ты снимаешь с него шкуру, стелешь ее ковром. На нее – трофеи и задний окорок. Внутренности не трогаешь. Переворачиваешь тушу, вырезаешь филейные части. Потом отрубаешь голову, чтобы забрать рога. Закончив, оборачиваешь зверя в его же шкуру.

– Во-во.

– Но к сердцу даже не притрагиваешься, черт побери! Раньше, бывало, его тоже вырезали. Но мир не стоит на месте. Сегодня сердце оставляют зверю.

– А кто его вырезал раньше?

– Неважно, Освальд, это было давным-давно.

– Наш-то хотел только убивать и уродовать, – сказал Альфонс. – Даже рога не забрал. Хотя те, кто ничего в этом не смыслит, охотятся именно за рогами.

Адамберг поднял глаза на развесистые рога, висящие над входной дверью.

– Нет, – сказал Робер, – это дермо.

«Дерьмо», – перевел Адамберг.

– Тише ты, – Анжельбер кивнул на барную стойку, где хозяин сражался в домино с двумя юнцами, слишком еще зелеными, чтобы присоединиться к мужам.

Робер бросил взгляд на хозяина, потом снова посмотрел на комиссара.

– Он чужак, – объяснил он шепотом.

– То есть?

– Не местный. Из Кана.

– А Кан, что ли, не в Нормандии?

Взгляды, гримасы. Надо ли посвящать горца в столь интимные и болезненные подробности?

– Кан – это Нижняя Нормандия, – объяснил Анжельбер. – А тут – Верхняя.

– Какая разница?

– Большая. Настоящая Нормандия – Верхняя, то есть наша.

Его скрюченный палец указывал на столешницу, как будто Верхняя Нормандия скукожилась до размеров аронкурского кафе.

– Смотри, – добавил Робер, – там, в Кальвадосе, тебе скажут все наоборот. Но ты им не верь.

– Не буду, – обещал Адамберг.

– Бедняги, у них все время льет дождь.

Адамберг взглянул на окна, по которым непрерывно барабанили капли.

– Дождь дождю рознь, – объяснил Освальд. – Здесь не льет, а мочит. А в твоих краях они бывают? Чужаки?

– Бывают, – признал Адамберг. – У нас имеет место некоторая напряженность между долинами Гав-де-По и Оссо.

– Ну да, – подтвердил Анжельбер, словно не узнал ничего нового.

Адамберг, хоть и привык с детства к тяжелому музыкальному ритуалу мужских собраний, почувствовал на своей шкуре, что в беседу нормандцев сложнее вникнуть, чем в чью-либо другую. Они хранили верность своей репутации молчунов. Подозрительные, осторожные фразы с трудом прокладывали себе дорогу, словно испытывая каждым словом твердость почвы. Говорили они тихо, стараясь не высказываться напрямую. Ходили вокруг да около, будто желание выложить карты на стол было столь же неуместно, как и бросить на него кусок сырого мяса.

– Почему дерьмо? – спросил Адамберг, кивая на рога над входом.

– Потому что это сброс. Чтобы повоображать, и такие сойдут. Сам посмотри, если не веришь. Там у основания кости заметны розетки.

– А это кость?

– Ты и правда профан, – грустно заметил Альфонс, словно недоумевая, с какой стати Анжельбер допустил этого невежду в их компанию.

– Это кость, – подтвердил старик. – Череп зверя прорастает наружу. Такое только у плотнорогих бывает.

– Представь, если бы наши черепа прорастали наружу, – сказал Робер мечтательно.

– Вместе с мыслями? – спросил Освальд, чуть улыбнувшись.

– Тебе это не грозит.

– Полицейским было бы кстати, – вставил Адамберг. – Хоть и небезопасно – все бы видели, что у тебя на уме.

– Во-во.

Анжельбер воспользовался задумчивой паузой, чтобы вновь наполнить бокалы.

– А в чем ты, собственно, разбираешься? Не считая полицейских? – спросил Освальд.

– Отстань от него, – приказал Робер. – В чем хочет, в том и разбирается. Он же у тебя не спрашивает, в чем ты разбираешься.

– В женщинах, – сказал Освальд.

– Он тоже, представь себе. Иначе бы от него не ушла жена.

– Во-во.

– Разбираться в женщинах – это не то же самое, что разбираться в любви. Особенно когда это касается женщин.

Анжельбер встрепенулся, словно отгоняя ненужные воспоминания.

– Объясни ему, – кивнув Илеру, он постучал пальцем по снимку растерзанного оленя.

– Самец скидывает рога каждый год.

– Зачем?

– Они ему мешают. Он носит рога, чтобы сражаться за самок. Когда драчка окончена, рога падают.

– Жаль, – сказал Адамберг. – Они красивые.

– Красота усложняет жизнь, – сказал Анжельбер. – Пойми, рога тяжелые и путаются в ветвях. После боя они сами сваливаются.

– Так люди складывают оружие. Если тебе на примере понятнее. Бабу получил, можно заключать перемирие.

– Женщины – сложная штука, – сказал Робер, в своем репертуаре.

– Но красивая.

– Вот и я про то, – вздохнул старик. – Чем они красивее, тем с ними сложнее. Их не поймешь.

– Нет, – сказал Адамберг.

– Поди знай.

Четверо мужчин разом, не сговариваясь, глотнули вина.

– Рога отпадают, это называется сброс, – продолжал Илер. – Их собирают в лесу, как грибы. А рога убитого оленя срезают. Они живые. Дошло?

– А убийце плевать на живые рога, – сказал Адамберг, возвращаясь к снимку распоротого оленя. – Его интересует только смерть. Или сердце.

– Во-во.