Текст книги "Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.)"

Ядро постепенно устанавливающейся политической модели чаще всего образует двор (curia) – инструмент управления, но также и место, в котором утверждается «стиль жизни», отмеченный «отличием», которое оправдывает привилегированный статус правителя, чья власть тяготеет к абсолютизму[61]61
  Bourdieu P. La Distinction: critique sociale du jugement, 2e éd., Paris, 1979 («Le sens commun»).


[Закрыть].

Культурный и художественный аспекты по сути дела становятся центральным элементом политической структуры эпохи, правитель, его приближенные, а вслед за ними все высокопоставленные лица демонстрируют исключительный характер своего статуса через ту или иную форму репрезентации. Отсюда определенная парадность образа жизни (замки, сады, лес для охоты), заказ произведений искусства (в том числе рукописей), меценатство и идущая вместе с ним практика посвящения художественного произведения покровителю, а также различные представления, празднества и т. д. Множество миниатюр «Великолепного часослова герцога Беррийского» представляют сцены, которые как в зеркале отражают роскошную жизнь двора[62]62
  Шантийи, музей Конде, ms 65. Воспроизведено на: http://humanities.uchicago.edu/images/heures/ heures.html. Meiss M. French painting in the time of Jean de Berry, London, 1969.


[Закрыть]. Через подражание эта модель постепенно распространяется в высших кругах городского общества, и некоторые виды книг, созданных для феодальной знати, «копируются» для более широкой публики – чаще всего это случается с часословами. Иллюстрация этого стиля жизни, наделенного духом нового времени, дана в картине «Райский сад» рейнского художника 1410-х годов: в цветущем и тщательно огороженном саду, населенном разноцветными птицами, группа людей предается изысканным занятиям, музицированию, беседам, сбору фруктов – и чтению. На заднем плане художник расположил легкие закуски[63]63
  Музей Штедель, Франкфурт-на-Майне.


[Закрыть]. Мы находимся среди праздного общества (otium), и можно отметить, что на картине изображены только женщины.

Эта модель политической организации отдает предпочтение «городам-резиденциям», будущим столицам: в первую очередь Парижу, а также таким городам, как Лилль, в котором располагаются главные институты управления землями Бургундии, или же Гейдельберг, резиденция одного из курфюрстов, не говоря уже о крупных итальянских городах, столицах королевств (Неаполь) или главных городах более или менее крупных территорий. Во Флоренции не действует логика принципата, но постоянные отсылки к античности и к «добродетели» res publica наделяют письменную культуру и книгу особым статусом политической идеологии. Леонардо Бруни занимает пост канцлера с 1427 года и до самой смерти (1444). Бруни, создавшего «Историю флорентийского народа», считают теоретиком республиканской libertas, поскольку ему на манер Цицерона, защищавшего Республику от наступления монархии, приходилось противостоять тирании такого города, как Милан. После его смерти город решает построить ему величественное надгробие в Санта-Кроче: лежащая фигура покойного, обернутого в римскую тогу, держит в руках книгу, но в отличие от скульптур того времени это не часослов и не религиозная книга, а книга как памятник, воздвигнутый покойным во славу родины и ее ценностей. Чествуют не автора и не политического деятеля как такового, но автора как персонификацию величия и свободы города и его государственной идеи.

В этой перспективе собрание книг, «библиотека», имеет двойную функцию, с одной стороны, практическую, с другой – символическую. Король Франции, герцоги Бургундские, Беррийские или Орлеанские, граф Артуа, а также знатные английские (герцог Бедфорд[64]64
  Будучи регентом королевства, Бедфорд приобретет то, что осталось от библиотеки Карла V после смерти Карла VI (1424), а именно 843 манускрипта.


[Закрыть]), немецкие и итальянские[65]65
  Pellegrin É. La Bibliothèque des Visconti-Sforza, ducs de Milan, Paris, 1955.


[Закрыть] сеньоры, Висконти и Сфорца, не говоря уже о Матьяше I Корвине, короле Венгрии[66]66
  Bibliotheca corviniana [cat. d’exposition], Budapest, 1990.


[Закрыть], все соревнуются друг с другом в роскоши своих художественных заказов и коллекций, которые становятся важным элементом престижа правителя. Дети и внуки Иоанна Доброго (1350–1364), в первую очередь Карл V (ум. 1380), – одни из первейших библиофилов своего времени[67]67
  Barbier F. Représentation, contrôle, identité: les pouvoirs politiques et les bibliothèques centrales… // Francia: Forschungen zur westeuropäischen Geschichte, 26/2, 1999, p. 1–22, ill. Stirnemann P. Les bibliothèques princières et privées aux XIIe et XIIIe siècles // HBF, p. 173–191, ill. Hasenohr G. L’essor des bibliothèques privées aux XIVe et XVe siècles, ibid., p. 215–263, ill.


[Закрыть]. В Париже также намечаются признаки стабилизации, предшествующие институционализации. В 1367–1368 годах библиотека короля, перевезенная в башню Лувра, имеет в своем распоряжении «хранителя», которым становится Жиль Мале, виконт де Корбей (ум. 1411). Для библиотеки отведено особое помещение, его стены обшиты панелями из ирландского дерева, свод облицован кипарисом, вся мебель обновлена (скамьи и «колеса для книг»), двери переделаны, а окна защищены решетками от птиц. В 1373 году опись включает в себя 917 томов. Карл V будет первым монархом, который завещает книги своему преемнику.

Королевская библиотека также носит инновационный характер с точки зрения ее содержания, как в плане хранящихся в ней текстов, так и проходящих в ней работ. Продолжая и развивая политику, начатую его отцом, король в 1371 году поручает своему советнику и капеллану Николаю Орему, дуайену капитула в Руане, перевести «Этику», «Политику» и «Экономику» Аристотеля[68]68
  Monfrin J. Humanisme et traduction au Moyen Âge // JS, 1963, p. 161–190.


[Закрыть]. К этому времени Николай Орем уже перевел трактат по астрономии Птолемея, Quadripartitum[69]69
  BnF ms fr. 1348 (Charles V, Paris, 1968, 198).


[Закрыть], и король также заказывает перевод произведений Петрарки. Все это признаки нового времени, которое дает о себе знать в частности тем фактом, что в собрании библиотеки присутствует некоторое число научных манускриптов, например, «Каталонский атлас» (с Майорки), выполненный по заказу короля и отражающий состояние познаний в картографии на момент 1375 года.

Эта новизна чувствуется и в том, какое значение король и его приближенные придают этому учреждению: библиотека выступает в качестве инструмента для работы и управления, можно даже сказать, в качестве центра документации для короля и его советников, Николая Орема, Рауля де Преля, Филиппа де Мезьера и канцлера Пьера д’Оржемона. Цель политическая: создать теорию королевской власти, установить правила хорошего управления, успешно вести дипломатические отношения, в особенности с Англией (необходимо доказать вассальную зависимость английского короля касательно его французский владений). В 1372 году Карл V поручает переписать «Книгу воспитания принца», затем в 1373 году заказывает кармелиту Жану Голэну (ум. 1430) перевод «Сведений о королях и принцах», текста, написанного для сына Филиппа Смелого и описывающего качества, необходимые хорошему правителю[70]70
  BnF, ms fr. 1950 (Charles V, 183).


[Закрыть]. Пьер д’Оржемон также пишет «Жизнеописание Иоанна Доброго» и «Жизнеописание Карла V», но наиболее знаменитое произведение – это «Сновидения фруктового сада», трактат об отношениях церковной и светской властей. Написанный на латыни по приказу короля в 1376 году, он два года спустя переводится на французский. Наконец, политическая функция библиотеки неотделима от соображений престижа, которые уже достигают темы «славы»: укреплять репутацию короля – значит укреплять, даже увеличивать его власть. «Книга коронации», выполненная по его приказу вскоре после 1365 года, фиксирует воспоминание о церемонии, которой предстоит стать канонической. Она будет использоваться при коронации Карла VI в 1380 году[71]71
  Карл V, в частности 168.


[Закрыть]. То же самое касается манускрипта «Большие хроники Франции», за написанием которых король следит лично[72]72
  BnF, ms fr. 2813 (Charles V, 195). Traduction et traducteur au Moyen Âge, éd. G. Contamine, Paris, 1989.


[Закрыть]. В момент смерти Карла V библиотека насчитывает приблизительно 1200 томов.

Такая модель библиотеки получает развитие у итальянских династий, некоторые из которых связаны с Испанией. Но перспектива уже смещается в сторону гуманизма: так, король Арагона Альфонсо Великодушный (около 1394–1458) устраивает двор в Неаполе в духе гуманизма, собирая вокруг себя образованных людей, хронографов и художников. При этом он сам бегло читает по-латыни и собирает библиотеку из 1140 томов. Западное Средиземноморье – это еще испанский бассейн, и тесные связи между Каталонией и Валенсией, с одной стороны, Руссильоном, Балеарскими островами, Сардинией, Южной Италией и Сицилией – с другой, еще сыграют важную роль в зарождении книгопечатания. Наконец, говоря о королевских библиотеках на рубеже XIV–XV веков, нельзя не упомянуть библиотеку бургундских герцогов: разве не писал Давид Обер, что герцог – это «правитель, безо всяких сомнений обладающий подлинной и богатой библиотекой»?[73]73
  de Winter P. M. La Bibliothèque de Philippe le Hardi, duc de Bourgogne (1364–1404)…, Paris, 1985. Quéruel D., éd. Les Manuscrits de David Aubert, «escripvain bourguignon», Paris, 1999.


[Закрыть]

Кроме того, еще два фактора важны для становления библиотек, в частности в Италии: понятие об общественном благе (библиотека на службе общества) и отсылка к античной модели (то есть некоторая форма эвергетизма). Петрарка первым завещал свою библиотеку не религиозному сообществу, а Сенату Венеции, чтобы к ней был открыт доступ публики. Хотя его воля и не была исполнена, модель все-таки была создана. Во Флоренции возвращение из ссылки Козимо Медичи (1434) знаменует собой изменение политического режима в сторону монархии. «Архитектурный, живописный и литературный дискурс города» (Фернан Бродель) поручен небольшой группе, сложившейся вокруг Козимо. В городе лилий гуманизм находится у власти, и именно в этой перспективе необходимо рассматривать то, что Никколо Никколи завещал свою библиотеку Козимо, чтобы доступ к ней получили образованные люди, которые по сути дела являются familiares государя (1437). Эти «друзья» и есть те, кому, воспроизводя мотив Петрарки, Лоренцо Великолепный посвящает свои книги, как это будет указано в надписях на переплетах: «Liber Laurentii de Medici et amicorum». В Венеции аналогичный демарш предпринимает кардинал Виссарион[74]74
  Mohler L. Kardinal Bessarion als Theologe, Humanist und Staatsmann… Paderborn, 1923. Storia della cultura veneta, Vicenza, 1980, 3 vol., ici t. I, p. 252 и далее и прим. 334.


[Закрыть]. Библиотека, мастерская переписчика или книгопечатня и книжная лавка отныне структурируют особое социальное пространство, в котором пересекаются интеллектуальная, экономическая и политическая деятельность.

Наконец, с развитием коллекционирования книг, именно их коммерческая и одновременно символическая ценность объясняет, почему они переходят из одной крупной библиотеки в другую по завещанию, передаются в дар, покупаются и даже захватываются силой, например, на войне – такова одна из моделей так называемой путешествующей книги[75]75
  Le Livre voyageur. Constitution et dissémination des collections livresques dans l’Europe moderne (1450–1830), Paris, 2000.


[Закрыть]. Королевская библиотека может служить ярким примером этого «захвата» книг или наиболее ценных фондов. После смерти Карла VI (1422), когда политический кризис достигает апогея, книги короля покупает и перевозит в Англию герцог Бедфорда. Часть попадает к Лодевику ван Грутхусе, чью библиотеку в свою очередь заберет себе Людовик XII[76]76
  Людовик Брюггский, сеньор ванн Грутхусе и Стенхусе, около 1422–1492 гг. Советник Филиппа Доброго, затем Карла Смелого, виночерпий герцога Бургундского, был статхаудером Голландии, Зеландии и Фрисландии, рыцарь Золотого руна (1461).


[Закрыть]. История иных экземпляров носит еще более хаотический характер: иллюминованная Библия Жана де Водетара подарена им Карлу V, у которого он служил советником. Переписчиком выступает Рауле Орлеанский, работа завершена в 1372 году. После смерти короля книга переходит к герцогу Анжуйскому, затем к герцогу Беррийскому, пока снова не возвращается в Лувр в 1416 году. Она исчезает из королевского собрания в 1424 году, чтобы потом появиться вновь в XVII веке среди книг адвоката Блюэ, а затем у иезуитов Ла Флеш, которые поднесут ее интенданту Фуко. Манускрипт является частью распродажи коллекции Гэна в 1764 году, где его приобретает Меерман. Наконец, сын последнего дарит книгу барону Вестренэну, основателю музея Меермано-Вестренианум (Гаага), где он с тех пор и хранится… Эта Библия особенно примечательна тем, что в ней насчитывается 269 миниатюр, из которых особенно известна та, что находится на листе № 2 и подписана Жаном Бондолем, по прозвищу Жан из Брюгге: на ней изображен король, которому его советник приносит в дар книгу. Речь идет об одном из первых примеров живописного произведения, сюжетом для которого послужила нерелигиозная сфера, и о портрете «с натуры»[77]77
  Гаага, музей Меерманно, ms 10-B 23 (и Charles V, n° 168). Жан де Бондоль также известен как автор эскизов для цикла шпалер со сценами Апокалипсиса в Анже.


[Закрыть].

Глава 2. Экономика книги

Когда я был ребенком, способным к обучению, мне давали множество книг, содержание которых я превосходно помню. Я сохранил из этого то, что смог, иногда больше, иногда меньше, потому что у меня была так или иначе тяга к материям, одни из которых были мне необходимы, другие – полезны, третьи – прославлены и похвальны, четвертые – горьки и дурного вкуса, однако полезны, если как следует их очистить.

Жорж Шастелен

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ мир отдавал предпочтение жесту, устной речи и слушанию. Феодальные связи – это связи одного человека с другим и их материализация опирается на ритуал, в котором письмо как правило не участвует: вассал произносит определенные кодифицированные фразы, затем вкладывает свои руки в руки сеньора. Частные акты (контракты, дары), то есть решения, которые можно отнести к вопросам общественного порядка, оформляются в письменных документах, но таких, в признании подлинности которых решающее значение имеют подпись группы свидетелей или публикация через оглашение. Традиция носит устный характер, в обществе преобладает обычное право, подавляющее большинство населения не знает грамоты, – все это характерные черты начала эпохи Нового времени[78]78
  Mandrou R. Introduction à la France moderne, 1500–1640. Essai de psychologie historique, nelle éd., Paris, 1974 («L’évolution de l’humanité»), p. 76 и далее.


[Закрыть]. Таким образом, конструирование систем управления и разрастание прогрессивности посредством письма будет происходить медленно и затронет лишь небольшую часть населения: письменность – это дело клириков, вынужденных посредников между земным миром и Богом. Она мало-помалу становится достоянием ученых, которые необязательно являются духовными лицами, а затем и власть имущих, которые хотят установить свою власть и увеличить свое богатство, – правителей и их окружения, а также господствующих групп городской буржуазии.

Трудно оценить влияние последствий сугубо общих явлений, которые мы описали, на экономику письма, учитывая невозможность точно подсчитать количество рукописей, произведенных в каждую эпоху и в каждом регионе. Имеющийся в нашем распоряжении источник (сохранившиеся манускрипты) крайне несовершенен: каталоги неполны, рукописи хранятся не в том месте и даже не в том регионе, в котором были созданы; как следствие, нам приходится довольствоваться гипотезами о количестве утраченных рукописей, и чем дальше в прошлое, тем меньше уверенности. Ограничимся тем, что обрисуем в общих чертах ситуацию, детали которой от нас ускользают: речь пойдет не столько о выявленных или подсчитанных значениях, сколько об их распределении и общей тенденции, которую они обозначают[79]79
  Neddemeyer U. Von der Handschrift zum gedruckten Buch. Schriftlichkeit und Leseinteresse im Mittelalter und in der frühen Neuzeit. Quantitative und qualitative Aspekte, Wiesbaden, 1998, 2 vol. («Buchwissenschaftliche Beiträge aus dem deutschen Bucharchiv München»). Bozzolo С., Coq D., Ornato E. La production du livre en quelques pays d’Europe occidentale aux XIVe et XVe siècles // Scrittura e civiltá, 1984, № 8, p. 131–160.


[Закрыть].

ПРОИЗВОДСТВО РУКОПИСЕЙ В ГЕРМАНИИ, VIII–XV ВЕКА

Больше сведений имеется о ситуации в Священной Римской империи, где статистика указывает на существование четырех этапов, начиная с VIII века: 1) Начало Каролингского подъема IX века, позволяющего достичь уровня производства, которое снова встретится нам только в 1200-е годы. 2) За этим ростом следует понижение X–XI веков, которое, однако, больше походит на закрепление тенденции, чем на спад, поскольку мы остаемся на уровне, почти в два раза превышающем уровень VIII века, и столетие за столетием цифра увеличивается. 3) Восстановление роста очевидно, начиная с середины XI века и в XII веке, когда количество манускриптов в течение ста лет удваивается. XIII век, хотя и не с такими блестящими результатами, также вписывается в тенденцию роста, которая усиливается в XIV веке: производство рукописей в Германии растет тогда существенно быстрее, чем в Италии и особенно во Франции, стране, в которой кривая остается на одном уровне во время крупного кризисного периода 1330–1430 годов. 4) В XV веке количество манускриптов, наконец, вырастает в три раза по сравнению с предыдущей цифрой. Эта конъюнктура позволяет подчеркнуть две вещи: прежде всего, «кризиса 1000 года» не существует, низшую точку кривая, как нам представляется, достигает, скорее, в первой половине X века. А в завершение всего мы видим, что в Германии никогда еще не переписывали так много манускриптов, как в эпоху Гутенберга. По-видимому, в Италии это развитие происходит с опережением, тогда как во Франции оно начинается позднее. Проводившиеся время от времени проверки книжных фондов позволяют получить более точное представление об объеме рукописей в некоторых регионах: так, сохранилось 2600 манускриптов, созданных в Каталонии до появления книгопечатания, к которым следует добавить около 3000 рукописей, от которых остались только фрагменты (потому что они использовались для изготовления переплета и т. д.). Итого 5600 единиц, не учитывая полностью утраченные единицы. Естественно, в регионе циркулируют не только те рукописи, которые были созданы на месте, следует также учитывать те, что были завезены из других стран, главным образом из Италии и Франции[80]80
  Alturo i Perucho J. Història del llibre manuscrit a Catalunya, Barcelona, 2003 («Textos i documents»).


[Закрыть].

И снова история инноваций указывает преимущество приграничных зон (frontera испанской реконкисты), где всевозможных обменов больше и где они разнообразнее. Связь с античностью и translatio studiorum сначала устанавливаются при посредничестве внешних для христианского Запада цивилизаций. В багдадском «Доме мудрости» (832) переписывают Аристотеля, Птолемея, Архимеда, Эвклида, Галена и Гиппократа, чтобы изучать их и комментировать. Каталог Ибн ан-Надима, библиотекаря из Багдада, приводит перечень всех имеющихся в 987 году книг на арабском языке[81]81
  BnF, ms orient., arabe 4457.


[Закрыть]. Парадоксальным образом разрушение халифата приводит к распространению модели столичного города в городах на окраинах: в IX веке быстрыми темпами ориентализируется общество Андалузии, Аль Хакам II (961–976) основывает самую богатую библиотеку Запада (арабские авторы говорят о 400 000 наименований) и привозит в Кордову восточных ученых и образованных людей. В XII веке блестящая интеллектуальная среда складывается в Андалузии: Аверроэс (ум. 1198) – главный философ арабо-мусульманского мира, его комментарии к Аристотелю известны на Западе к 1220-м годам, они послужат опорой для развития философской мысли Альберта Великого (ум. 1280) и Фомы Аквинского (ум. 1274)[82]82
  Tous les savoirs du monde, Paris, 1996, p. 136 и далее.


[Закрыть]. Присутствие еврейской диаспоры на всей территории средиземноморского бассейна еще больше благоприятствует культурному обмену, в том числе текстами и книгами, с Ближним Востоком (Каир, Византия) и Андалузией. Кордова также принимает Маймонида (ум. 1204), одного из крупнейших философов средневекового иудаизма. Когда начиная со второй половины XI века мусульмане отступают в Центральном Средиземноморье, роль нейтральной зоны и посредника между несколькими цивилизациями – арабо-мусульманской, византийской и западной – все больше берет на себя Сицилия. Палермо, эта бывшая столица калбитского эмирата, под властью нормандцев становится одним из самых крупных и космополитичных городов Европы. И хотя фигуры Фридриха II (ум. 125) и Манфреда остаются спорными, палермский двор XIII века тем не менее был одним из самых блестящих и образованных[83]83
  Federico II. Immagine e potere, Venezia, 1995.


[Закрыть].

Столь разные события, как формирование и распространение философии Аверроэса, захват Константинополя (1204), прогресс реконкисты в Испании (победа в битве при Лас-Навас-Толосе, 1212), а также политика Фридриха II, способствовали размыканию западной мысли и ее сближению с платоновским и аристотелевским наследием. Платон ставит вопрос о том, как получить общие знания, исходя из частного опыта: идеи носят вневременной характер, но они причастны чувственному миру. Аристотель теоретически осмысляет систему слова как лингвистического знака: слово должно быть знаком чего-то, а следовательно, должно быть связано с чем-то вовне. Опыт функционирует как накладывание знаков, вложенных друг в друга: чувственный опыт (res, вещь) схватывается как знак вневременной идеи, слово произносится как знак вещи, письмо – как знак устной речи. Сила этого «семиотического треугольника»[84]84
  Eco U. Le Signe, trad. fr., nelle éd., Paris, 1998.


[Закрыть], который сочетает в себе знак (слово, vox), означаемое понятие (для Платона это опыт) и вещь в себе (для Платона это идея), начиная с XII века лежит в основе реорганизации человеческих знаний. Мы входим в мир опосредования и отображения, в котором рефлексия и манипулирование виртуальными объектами (словами и дискурсом) становится опорой для знания и его практического применения. Этот процесс сопровождается увеличением числа текстов и книг, размах которого позволяют передать попытки количественной оценки.

Инструментарий виртуальности имеет очень большую силу. Форма размышлений становится все более абстрактной, а мир становится «бумажным» до такой степени, что порой теряет свою непосредственную объективность. Размышления о картографии, астрономии или естественных науках показывают, насколько свойства реального мира отныне воспринимаются как самоочевидные, тогда как истинные категории становятся одновременно и рациональными, и сокрытыми. Модели также конструируются в материальной форме, и можно вспомнить, что первый глобус Земли был изготовлен в Нюрнберге Мартином Бехаймом (который сам был учеником Региомонтана) в 1492 году, в год трансатлантической экспедиции генуэзца Колумба[85]85
  Reprod.: http://www.ipf.tuwien.ac.at/publications/ld_ch96.


[Закрыть]. Когда Галилей (1564–1642) пишет, что «природа написана на языке математики», он доводит этот образ мысли до крайности: мысль самоорганизуется на основе репрезентаций, которые позволяют чувственному миру функционировать подобно системе знаков, в данном случае математических моделей. Концепция «бумажного мира» обозначает, таким образом, целый комплекс категорий, моделей и артефактов, связанных с письменностью, при помощи которых осмысляется внешний мир. Применение абстрактной репрезентации (моделирования) может иметь огромную практическую ценность. Именно трактовка Птолемея в книге Imago mundi Петра Д’Альи, опубликованной Иоганном Вестфальским, и размышления о Птолемеевой модели вселенной натолкнут мореплавателей на идею добраться до Восточных Индий, повернувшись к ним спиной и отправившись на Запад[86]86
  Aujac G. Claude Ptolémée astronome, astrologue, géographe…, Paris, 1993.


[Закрыть].

Вскоре этот подход поставит проблему статуса религии и Откровения, поскольку венцом глобальной системы мысли (эпистемы, согласно Фуко) по-прежнему, в некотором гипотетическом смысле, должна была оставаться теология. Главные концептуальные сдвиги, затрагивающие теологию, в частности, касающиеся текстов, будут мало-помалу вторгаться и в другие области. Теория знака будет поначалу применяться по отношению к устному слову, которое отсылает к понятию, полученному из опыта, затем уже к вневременной идее, на которой оно основано. Эта логика распространяется на область письменности: написанное слово – знак устного, и текст тогда становится собранием знаков, которое само по себе может стать предметом для осмысления. Схоластика (scola, школа) разрабатывает метод анализа дискурса и его составляющих, опираясь на теорию знака и позволяя продвигаться в размышлениях. Для схоластики вселенная – организованное целое, в котором явления функционируют как знаки идеального мира идей – мира Бога. Дискурс, как совокупность знаков, инструментализируется как орудие управления, на которое, как подчеркивал уже Абеляр (ум. 1142), существует огромный спрос:

Мои студенты требовали человеческих причин, им нужны были умопостигаемые объяснения, а не утверждения. Они говорили, что бесполезно рассуждать, если не придавать ум своим речам, и что ни во что нельзя верить, если это прежде не понято…

С точки зрения Фомы Аквинского (ум. 1274) и доминиканцев, диалектика позволяет создать «умопостигаемую теорию реальности», которую Церковь увенчивает изучением Священного Писания и традиции. Разум, первейшая из человеческих способностей, не может доказать догму, но демонстрирует ее достоверность. Согласно Уильяму Оккаму (ум. ок. 1349), знаки обозначают не реальные вещи, а их идеи (понятия). При этом статус понятия остается проблематичным: оно может отсылать к самой структуре вещи (in re), к предсуществующему основанию Божественного порядка (ante rem) или к конструкции, созданной человеческим умом (post rem). Таким образом, понятия, в свою очередь, могут пониматься как знаки, существующие не сами по себе, а только в человеческом уме и посредством человеческого ума: метафизика и рациональная теология тем самым становятся «пустыми науками», а «тот, кто здесь познается, отличен от Бога», и значение приобретает только теология Откровения. Этот номинализм набирает популярность в Париже во второй половине XIV века и закладывает радикальное различие между научной и религиозной жизнью: эти идеи подхватывает Петр д’Альи, канцлер университета, а также его ученик и преемник Жан Жерсон[87]87
  Жильсон Э. Философия в Средние века. М.: Культурная революция, Республика, 2010. Де Либера А. Средневековое мышление. М.: Праксис, 2004.


[Закрыть].

Передача основной роли букве (письму) и буквенному обозначению позволит избежать плохо обоснованных идей. Это означает, что размышления будут вестись о значении слов, но также и о том, что в соответствии с добросовестным схоластическим методом необходимо самым тщательным образом уточнять условия функционирования дискурса, тем более что проблемы неоднозначности (омонимы), многозначных знаков, стилистических фигур (тропов) и всевозможных двусмысленностей делают сочетание означающее/означаемое прямым и обязательным. Таким образом, в определенных аналитических рамках интеллектуальная материя распределяется по разделам и подразделам: partes, membra, quæstiones и, наконец, articuli, до уровня которых и желают дойти в анализе. История чтения тоже играет свою роль в этой эволюции. До XII века семиотический треугольник никак не признавался, потому что чтение происходило вслух – либо слушали, как читает кто-то другой, либо читали самим себе громко или шепотом. Слух – господствующее чувство, и в том, чтобы расшифровывать текст как письменный объект, не было необходимости, потому что он в первую очередь не воспринимался зрительно. Поэтому нет необходимости производить точный анализ письменного текста при помощи верстки, разделяя слова или создавая нормализированную систему пунктуации. Между значением текста, его чтением и пониманием посредством осмысления существует самая непосредственная связь, ведь письменные и устные тексты существуют как выступающая наружу часть более сложного целого. Как объясняет апостол Павел, «буква убивает, а дух животворит»[88]88
  Второе послание к коринфянам, 3–6.


[Закрыть], именно дух следует искать в тексте, тогда как сами слова имеют мало значения. Клавдий Туринский подтвердит в начале IX века: «Блаженны те, чьи глаза зрят дух через завесу буквы»[89]89
  Olson D. R. L’Univers de l’écrit: comment la culture écrite donne forme à la pensée, trad. fr., Paris, 1998, p. 170.


[Закрыть]. А историк Стенли Морисон полагает, что «понимание не [рождается] из слов или образов, крайне непрямых средств, но непосредственно из их эффектов»[90]90
  Цит. по: Olson D. Op. cit., p. 172.


[Закрыть].

Именно эта древняя конструкция начиная с XII–XIII веков оказывается под вопросом из-за понятия письменного дискурса как совокупности знаков и все шире распространяющейся практики чтения про себя. Хотя перспектива и остается теологической (Творение и история имеют один смысл), буквенное означивание (данное в словах) постепенно подчиняет себе духовное означивание: необходимо рассматривать слова и другие элементы текста, результатом этого анализа будет «плод изучения, а [не] дар духа». С этим связана работа, начатая в Оксфорде и в особенности в Париже, посвященная изучению Священного Писания, его содержания и его «записи». В «Сумме теологии» Фома Аквинский подхватывает и уточняет учение о четырех смыслах текста, буквальном, аллегорическом (текст, возвещающий пришествие Христа), моральном (указание о том, как до´лжно жить) и эсхатологическом.

Таким образом, в центре этого изменения оказывается работа с текстом и с первейшим из текстов, с Библией, которую можно будет прояснить и лучше понять посредством эгзегезы. Толкование Писания становится наукой, которая выходит на определение метода, применимого к другим областям мысли.