Текст книги "Ночь нежна"

XVII

Основой этого дома был каркас дворца кардинала де Ретца на улице Месье, однако, едва войдя, Розмари увидела, что внутри дома не осталось ничего не только от прошлого, но и от того настоящего, какое было ей знакомо. Внутри кирпичной кладки теперь заключалось скорее будущее; интерьер поражал, как электрический разряд, и было своего рода извращенным испытанием для нервов – вроде овсянки с гашишем на завтрак – переступить этот, с позволения сказать, порог и очутиться в длинном сизо-стальном зале, украшенном позолотой и серебром, а также мириадами зеркал, развешанных под всевозможными причудливыми углами. Эффект нельзя было сравнить ни с чем из представленного на Выставке декоративного искусства, потому что здесь люди находились внутри, а не перед инсталляцией. У Розмари возникло смутное ощущение фальши и экзальтации, словно она очутилась на сцене, и ей показалось, что все вокруг чувствуют то же самое.

В зале находилось человек тридцать, преимущественно женщины – все словно созданные по образу и подобию героинь Луизы М. Олкотт или мадам де Сегюр; и вели они себя на этой сцене с той осмотрительностью и педантичностью, с какой человеческая рука подбирает острые осколки разбитого стекла. Ни о ком-либо из гостей в отдельности, ни обо всех вместе нельзя было сказать, что они чувствуют себя по-хозяйски уверенно в этой обстановке, как законный владелец произведения искусства, каким бы эзотерическим оно ни было; никто, судя по всему, не понимал, какой смысл несет в себе эта обстановка, ибо она, будучи чем угодно, только не комнатой жилого дома, относилась к некой иной реальности; находиться в ней было так же трудно, как подниматься по крутому зеркально отполированному движущемуся пандусу, поэтому и требовалась осторожность, с какой рука собирает осколки, – она-то и определяла поведение большинства присутствовавших.

Они делились на два «класса». Американцы и англичане, которые всю весну и все лето предавались разгулу, из-за чего теперь любое их действие несло на себе явный отпечаток неуравновешенности. Они могли часами пребывать в состоянии летаргического полузабытья, а потом вдруг взорваться немотивированной ссорой, истерикой или поддаться какому-нибудь неожиданному соблазну. Другой класс, который можно было бы назвать эксплуататорским, паразитирующим, состоял из людей трезвых и серьезных, имеющих цель в жизни и не расположенных растрачивать время на глупости. Эти в здешнем интерьере держались более уверенно, и если позволительно было говорить о какой-то атмосфере помимо той, что определялась экстравагантным новаторством освещения этой квартиры, то создавали ее именно они.

Это франкенштейново чудовище моментально заглотало Дика и Розмари, развело их в разные стороны, и Розмари, вдруг услышав собственный неестественно высокий голос, почувствовала себя маленькой лицедейкой. Ей нестерпимо захотелось, чтобы появился режиссер. Впрочем, все вокруг так суетливо и притворно хлопали крыльями, что она не казалась себе неуместней других. Кроме прочего, помогла профессиональная выучка, и после серии полувоенных маневров – кругом, налево, направо, шагом марш – она очутилась в обществе симпатичной стройной девушки, лицом напоминавшей миловидного мальчика, хотя на самом деле ее внимание было приковано к разговору, происходившему на лестничной конструкции из артиллерийского металла, располагавшейся неподалеку от них.

Там сидела троица молодых женщин. Все они были высокими, стройными, с прическами как у манекенов, и эти манекенные головки грациозно покачивались над туловищами, облаченными в сшитые на заказ костюмы, напоминая то ли цветы на длинных стеблях, то ли капюшоны кобр.

– О, они устраивают отличные представления на своих приемах, – говорила одна из них грудным голосом. – Быть может, лучшие в Париже, я буду последней, кто станет это отрицать. Но в то же время… – Она вздохнула. – Эти его фразочки вроде «изъеденные мышами старожилы»… Один раз это смешно, второй – уже нет.

– Я вообще предпочитаю людей, чья жизнь не выглядит такой безупречно гладкой, – подхватила вторая. – А ее я и вовсе не люблю.

– А у меня ни они, ни их окружение никогда не вызывали восторга. Взять хоть этого вечно налитого до краев мистера Норта.

– О нем и речи нет, – сказала первая. – Но признайте, что особа, о которой мы говорим, умеет показать себя самым очаровательным существом на свете.

Только тут Розмари догадалась, что речь идет о Дайверах, и напряглась от негодования. Однако ее собеседница, ни дать ни взять рекламная модель – блестящие синие глаза, румяные щеки, темно-серый костюм с накрахмаленной голубой блузкой, – удвоила усилия, чтобы удержать внимание Розмари. Она отчаянно старалась отмести в сторону все, что их разделяло, чтобы Розмари разглядела ее во всей красе, но когда между ними осталась лишь легкая зыбкая вуаль шутливости, в которую рядилась девушка, у Розмари то, что она увидела, вызвало неприязнь.

– Давайте пообедаем или поужинаем вместе завтра или послезавтра, – наседала девица.

Розмари огляделась в поисках Дика и заметила его в обществе хозяйки, с которой он что-то обсуждал с самого момента их прихода. Их глаза встретились, он слегка кивнул, и три кобры моментально засекли это; их длинные шеи вытянулись в ее сторону, и дамы уставились на нее откровенно неодобрительно. Она ответила им дерзким взглядом, давая понять, что слышала, о чем они говорили, после чего отделалась от своей назойливой визави, попрощавшись с ней вежливо, но сдержанно – этому она научилась у Дика, – и направилась к нему. Хозяйка – еще одна высокая богатая американка, беззаботно жирующая на национальном процветании, – засыпа́ла Дика вопросами об отеле Госса, куда, судя по всему, собиралась отправиться, и упорно не желала замечать отсутствия у собеседника расположенности к разговору. Присутствие Розмари напомнило ей об обязанностях хозяйки, и, окинув гостью взглядом, она спросила:

– Познакомились ли вы с кем-нибудь занятным, например, с мистером… – Ее глаза заметались в поисках кого-нибудь, кто с ее точки зрения мог представлять интерес для Розмари, но Дик сказал, что им пора идти, и они тотчас ушли, переступив узкий порог будущего в обратном направлении и вмиг оказавшись перед каменным фасадом прошлого.

– Ну как, это было ужасно? – спросил Дик.

– Ужасно, – послушным эхом отозвалась она.

– Розмари?

– Что? – пробормотала она испуганным голосом.

– Я очень сожалею.

Она содрогнулась от горестных рыданий и сквозь всхлипы, запинаясь, спросила:

– У вас есть носовой платок?

Однако плакать было некогда, и влюбленные, очутившись в такси, жадно припали друг к другу, не теряя быстротекущих минут, пока за окнами увядали молочно-зеленоватые сумерки и сквозь пелену тихо моросившего дождя разгорались огненно-красные, неоново-голубые и призрачно-зеленые огни вывесок. Было около шести вечера, на улицах царило оживление, из окон многочисленных бистро лился свет; когда они поворачивали на север, мимо проплыла площадь Согласия во всем своем розовом великолепии.

Наконец, оторвавшись друг от друга, они впились друг в друга взглядами, шепча имена как заклинания. Два имени витали в воздухе, замирая медленней, чем другие слова, другие имена, чем музыка, звучавшая в душе.

– Не знаю, что на меня вчера нашло, – сказала Розмари. – Наверное, это из-за бокала шампанского. Я никогда прежде ничего подобного себе не позволяла.

– Вы просто сказали, что любите меня.

– Я и вправду вас люблю – с этим ничего не поделать. – Тут пришел момент поплакать, и Розмари всплакнула, уткнувшись в носовой платок.

– Боюсь, я тоже влюбился, – сказал Дик. – И это не самое лучшее, что могло произойти.

И снова в воздух воспарили их имена, и словно бы от толчка машины их снова бросило друг другу в объятия. Ее грудь распласталась, прижатая к его груди, и губы, слившись с его губами, ощутили новую, ранее неведомую теплоту. С почти болезненным облегчением они, обо всем забыв, перестали видеть что бы то ни было вокруг – лишь искали друг друга, бурно дыша. Их обволокла ласковая серая пелена легкого похмелья усталости, когда нервы, ослабев подобно фортепьянным струнам после взятого аккорда, еще вибрируют и поскрипывают, как плетеное кресло. Нервы, такие нежные и обнаженные, неизбежно смыкаются, когда смыкаются губы и грудь прижимается к груди…

Они пребывали в той счастливой поре любви, когда влюбленные преисполнены прекрасных, головокружительных иллюзий друг о друге, когда единение происходит на такой высоте, где любые другие человеческие отношения не имеют никакого значения и кажется, будто они вознеслись на эту высоту в исключительном целомудрии, будто вместе их свела лишь цепь чистых случайностей, но случайностей этих столько, что в конце концов невозможно не признать: они предназначены друг другу и пришли с чистым сердцем по пути, коим не ходят праздно любопытствующие и таящие секреты.

Однако для Дика этот отрезок пути был коротким; поворот открылся прежде, чем они достигли отеля.

– У нас ничего не получится, – сказал он с нарастающим чувством паники. – Я в вас влюблен, но это не меняет того, что я сказал вчера вечером.

– Теперь это не имеет значения, – ответила она. – Мне просто нужно было, чтобы вы меня полюбили, и если вы меня любите, то все хорошо.

– К несчастью, люблю. Но Николь ничего не должна узнать и даже смутно заподозрить. Мы с ней и дальше должны жить вместе. В каком-то смысле это даже важнее, чем просто хотеть жить дальше.

– Поцелуйте меня еще раз.

Он поцеловал, но был уже далеко.

– Николь не должна страдать, она любит меня, и я люблю ее. Вы ведь понимаете.

Она понимала – такие вещи она понимала отлично: людям нельзя причинять боль. Она знала, что Дайверы любят друг друга, и с самого начала принимала это как данность. Однако почему-то ей казалось, что отношения между ними довольно спокойные, скорее напоминающие ее любовь к матери. Когда люди так щедро отдают себя окружающим, не значит ли это, что они недостаточно близки между собой?

– И это настоящая любовь, – сказал Дик, словно прочитав ее мысли. – Деятельная любовь. Едва ли я смогу вам это объяснить – слишком сложно. Из-за нее и случилась та дурацкая дуэль.

– Откуда вы знаете о дуэли? Мне казалось, мы надежно хранили от вас этот секрет.

– Вы полагаете, Эйб способен хранить секреты? – с язвительной иронией спросил он. – Безопасней объявить о своей тайне по радио или написать в таблоиде, чем доверить ее человеку, выпивающему больше трех-четырех стаканов в день.

Не отрываясь от него, она согласно рассмеялась.

– У меня сложные отношения с Николь. Она не очень сильный человек – кажется сильной, но это не так. И это создает массу трудностей.

– О, давайте не будем об этом сейчас! Сейчас – просто целуйте меня, любите меня. А о том, что я вас люблю, я никогда не позволю Николь догадаться.

– Милая моя.

Когда они подошли к отелю, Розмари, немного отстав, с обожанием любовалась им. Он шел легкой энергичной походкой, словно, завершив одни великие деяния, спешил перейти к другим. Вдохновитель дружеских веселий, попечитель изощренных удовольствий. Его шляпа была шедевром шляпного искусства, в одной руке тяжелая трость, в другой – желтые перчатки. Розмари думала о том, как восхитительно все они проведут нынешний вечер благодаря ему.

Наверх они поднимались пешком – пять лестничных пролетов. На первой площадке остановились и поцеловались; на каждой следующей Розмари делалась все более настороженной. Не дойдя до двух последних, она задержалась в последний раз для короткого прощального поцелуя. Однако, уступив его настойчивости, снова спустилась с ним на один пролет, после чего они уже без остановок поднялись на свой этаж. Здесь, протянув руки поверх перил, они коснулись друг друга кончиками пальцев и наконец расстались. Дик пошел обратно вниз, чтобы сделать какие-то распоряжения на вечер, а Розмари побежала к себе писать письмо матери; ее мучили угрызения совести, потому что она совсем не скучала по родительнице.

XVIII

Хотя в глубине души Дайверы были равнодушны к модным веяниям светской жизни, острое чутье не позволяло им отвергать ее современный ритм – устраивавшиеся Диком приемы всегда изобиловали развлечениями, и тем ценнее казалась возможность вдохнуть глоток свежего вечернего воздуха в перерывах между ними.

В тот раз вечеринка развивалась со стремительностью комедийного фарса. Сначала их было двенадцать человек, потом стало шестнадцать, потом они, разделившись на квартеты, расселись по машинам, чтобы совершить молниеносную одиссею по Парижу. Все было предусмотрено заранее. На разных этапах пути к ним, словно по волшебству, присоединялись некие знатоки, почти профессиональные гиды, потом их сменяли другие, так что свежесть впечатлений, казалось, была обеспечена на весь вечер. Розмари оценила, насколько это отличалось от любого голливудского сборища, независимо от его статуса и размаха. Одним из многочисленных развлечений стала прогулка в авто персидского шаха. Где, каким подкупом удалось Дику раздобыть это средство передвижения, никого не интересовало. Розмари восприняла это просто как еще одну грань волшебства, вот уже два года осенявшего ее жизнь. Автомобиль был построен в Америке и имел особое шасси. Диски колес у него были серебряными, радиатор тоже. Интерьер украшали бесчисленные фальшивые бриллианты, которые придворному ювелиру предстояло заменить на настоящие через неделю, по доставке машины в Тегеран. В задней части салона имелось только одно кресло – кто же имеет право сидеть в присутствии шаха? – его все занимали по очереди, остальные ехали, устроившись на полу, покрытом куньим мехом.

Но главным действующим лицом неизменно оставался Дик. Розмари мысленно заверила мать, чей образ всегда незримо витал рядом, что никогда, никогда еще не встречала человека настолько обаятельного, настолько неотразимого, как Дик в тот вечер. Она сравнивала его с двумя англичанами, которых Эйб добросовестно именовал «майором Хенджестом и мистером Хорса», с наследником какого-то скандинавского престола и писателем, только что вернувшимся из России, с бесшабашным и остроумным Эйбом, с Коллисом Клеем, в какой-то момент присоединившимся к ним и уже не отстававшим, и убеждалась: никто сравнения не выдерживает. Бескорыстный энтузиазм, с каким он вкладывал себя в это представление, восхищал ее, а его умение расшевелить самых разных людей, даже совсем инертных, способных взбодриться лишь от постороннего внимания, как пехотный батальон от вида походной кухни, выглядело столь непринужденным, почти незаметным, что Дику хватало душевной энергии еще и на то, чтобы одаривать ею каждого в отдельности.

…Позднее Розмари вспоминала самые счастливые моменты того вечера. Первый – когда они с Диком танцевали, бесплотно паря, как в чудесном сне, и ей самой казалось, будто ее красота ярко сверкает на фоне его высокой сильной фигуры, – он вел ее с такой ласковой бережностью, словно демонстрировал полусотне зрителей восхитительный букет или образец бесценной ткани. В какой-то миг они даже перестали танцевать, просто стояли, прижавшись друг к другу. А под утро оказались наедине где-то среди вороха чужих шляп, накидок и шалей, и ее податливое влажное юное тело под уже увядшим платьем надолго прильнуло к нему…

Хохотала же она больше всего потом, уже в предрассветных сумерках, когда шестеро из них, лучшие из лучших, самые стойкие и благородные реликты вечеринки, в вестибюле отеля «Ритц» втолковывали ночному портье, что ждущий за дверью генерал Першинг требует икры и шампанского. «Он не потерпит никакого промедления. В его распоряжении весь армейский арсенал и личный состав». Невесть откуда появившиеся официанты лихорадочно забегали, здесь же, в вестибюле, был моментально накрыт стол, и генерал Першинг в лице Эйба торжественно проследовал к нему сквозь строй своих спутников, которые, вытянувшись по стойке смирно, приветствовали его, невнятно бормоча кто что помнил из военных песен. Обиженные подобной выходкой официанты явно утратили рвение, и тогда шутники устроили для них западню, соорудив из всей имевшейся в вестибюле мебели фантастическую конструкцию, напоминавшую одну из причудливых мультяшных «машин Руба Голдберга». Глядя на нее, Эйб с сомнением покачал головой и произнес:

– Может, лучше украсть музыкальную пилу и…

– Ну, хватит, – перебила его Мэри. – Когда Эйб начинает фантазировать, это значит, что пора заканчивать. – Озабоченно повернувшись к Розмари, она вполголоса пояснила: – Мне нужно увезти его домой. Гаврский поезд отбывает в одиннадцать. Очень важно, чтобы Эйб не опоздал на пароход, я чувствую, что все наше будущее зависит от этого, но когда о чем-нибудь прошу его я, он все делает точно наоборот.

– Давайте я попробую его уговорить, – предложила Розмари.

– Вы? – с сомнением спросила Мэри. – Ну что ж, может, вам и удастся.

В этот момент к Розмари подошел Дик.

– Мы с Николь едем домой и подумали – может, вы захотите поехать с нами?

В свете неверной зари лицо Розмари выглядело бледным и усталым. На щеках вместо дневного румянца лежали тусклые тени.

– Не могу, – ответила она. – Я обещала Мэри Норт остаться с ними, ей одной ни за что не дотащить Эйба до постели. Может, вы поможете?

– Разве вы не знаете, что в таких делах ничем помочь нельзя? – наставительно ответил Дик. – Будь Эйб моим соседом по студенческому общежитию, который впервые в жизни напился, другое дело. А теперь уже ничего не поделаешь.

– Ну, я все равно должна остаться. Он обещал поехать домой и лечь спать, если мы съездим с ним на рынок в Ле-Аль, – сказала она едва ли не вызывающе.

Дик легко коснулся губами ложбинки на сгибе ее локтя.

– Только не позволяйте Розмари возвращаться в отель одной, – обращаясь к Мэри, крикнула Николь, когда они отъезжали. – Мы отвечаем за нее перед ее матушкой.

…Вскоре Розмари, Норты, владелец фабрики звуковых механизмов для говорящих кукол из Ньюарка, вездесущий Коллис и тучный, пышно разодетый нефтяной магнат, индиец по имени Джордж Т. Хорспротекшн, уже ехали верхом на груженной морковью рыночной повозке. Морковная ботва сладко пахла землей, а Розмари сидела так высоко на морковной куче, что едва различала своих спутников в темноте между редко попадавшимися фонарями. Их голоса доносились издалека, будто это была отдельная от нее компания, занятая чем-то другим, – другим и не имеющим к ней никакого отношения, потому что она всей душой была с Диком, сожалела, что осталась с Нортами, и мечтала оказаться в отеле, знать, что он спит в комнате наискосок, а лучше всего – чтобы он был здесь, рядом, под теплым покровом струящейся с неба темноты.

– Не влезайте сюда, – крикнула она Коллису, – а то морковь обрушится!

Она взяла одну морковку и запустила ею в Эйба, который неподвижно, по-стариковски ссутулившись, сидел рядом с возницей…

Позже, когда совсем рассвело и над Сен-Сюльпис взмыли в воздух голуби, ее наконец везли домой, и все вдруг начали хохотать: их рассмешило то, что прохожим на улицах казалось, будто уже наступило яркое теплое утро, между тем как для них самих, конечно же, еще длилась предыдущая ночь.

«Ну вот я и отведала разгульной жизни, – думала Розмари. – Только без Дика это ничуть не весело».

Она смутно ощущала легкий привкус предательства, и это ее печалило, но тут внезапно в поле ее зрения попал какой-то движущийся предмет. Это был гигантский каштан в полном цвету, который везли на Елисейские Поля: он лежал, привязанный к грузовой платформе, и как будто колыхался от смеха – как красивый человек, оказавшийся в неприглядной позе, но все равно уверенный в том, что хорош собой. Завороженно глядя на него, Розмари вдруг представила себя таким вот каштаном, весело рассмеялась, и вмиг все снова стало прекрасно.

XIX

Гаврский поезд уходил с вокзала Сен-Лазар в одиннадцать часов утра. Эйб стоял один под закопченным стеклянным дебаркадером, реликтом семидесятых – эры Хрустального дворца. Руки того землистого оттенка, который придает коже только долгий беспробудный кутеж, он держал в карманах, чтобы скрыть дрожь в пальцах. Было видно, что волосы на его непокрытой голове зачесаны назад только сверху, нижние торчали как попало. Не прошло и двух недель, а в нем уже трудно было узнать атлета-пловца с пляжа отеля Госса.

Он пришел рано и смотрел по сторонам, поводя лишь глазами; любое иное движение потребовало бы напряжения нервов, которые ему сейчас явно не повиновались. Мимо провезли багаж в новомодных чемоданах, за ним проследовали его хозяева и, вероятно, будущие попутчики Эйба – низкорослые смуглые человечки, перекликавшиеся пронзительными гортанными голосами.

В тот момент, когда Эйб, нащупав в кармане влажный комок смятых тысячефранковых бумажек, размышлял, успеет ли он выпить напоследок в вокзальном буфете, на периферии его блуждающего взгляда возникла Николь, стоявшая на верхней площадке лестницы. Она выглядела сейчас такой, каким человек зачастую предстает перед еще не замеченным им наблюдателем: ее мимика выдавала нечто, обычно тщательно скрываемое. Она хмурилась, думая о детях, – не столько с умилением, сколько просто по-животному: как кошка, которая лапой сгребает в кучку своих котят.

Едва заметив Эйба, она сменила выражение лица; в унылом тусклом утреннем свете Эйб являл собой весьма печальное зрелище: угрюмая фигура с нездоровыми тенями вокруг глаз, проступавшими даже из-под его медного загара. Они сели на скамейку.

– Я пришла, потому что вы попросили меня об этом, – как бы в оправдание себе сказала Николь.

Эйб, похоже, уже забыл, зачем просил ее прийти, и Николь, довольная этим обстоятельством, принялась разглядывать идущих мимо пассажиров.

– Должно быть, это будет первая красавица вашего пароходного общества – вон та, которую провожает толпа мужчин. Вы понимаете, почему она купила это платье? – Речь Николь становилась все оживленней. – Понимаете, почему никто не купил бы его, кроме первой красотки океанского круиза? Понимаете? Нет? Эй, очнитесь же! Это платье со смыслом. Такая шикарная ткань несет в себе некую историю, и на пароходе наверняка найдется какой-нибудь одинокий путешественник, который захочет ее выслушать.

Она резко оборвала свой монолог, поняв, что говорит непривычно много, и приняла серьезный вид – Эйбу даже трудно было поверить, что она вообще о чем-то только что говорила. Он не без труда выпрямился и, по-прежнему сидя, постарался придать себе вид с достоинством стоя́щего человека.

– В день, когда вы возили меня на тот безумный бал – ну, помните, в День святой Женевьевы… – начал он.

– Помню. Было весело, правда?

– Мне – ничуть. Мне вообще невесело с вами на этот раз. Я устал от вас обоих, но это незаметно, потому что вы еще больше устали от меня – понимаете, что я имею в виду? Будь у меня побольше энтузиазма, я бы нашел себе новую компанию.

Бархатные перчатки Николь оказались вовсе не такими уж мягкими, когда она шлепнула ими по его руке.

– Эйб, очень глупо строить из себя грубияна. В любом случае вы на самом деле так не думаете. Не понимаю, почему вы вдруг на все махнули рукой?

Эйб обдумывал ответ, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не кашлять и не шмыгать носом.

– Полагаю, мне просто все надоело, и кроме того, пришлось слишком долго брести назад, чтобы попасть хоть куда-нибудь.

Мужчина зачастую умело разыгрывает перед женщиной беспомощное дитя, но роль почти никогда не удается, если он действительно чувствует себя беспомощным ребенком.

– Это не оправдание, – сухо ответила Николь.

С каждой минутой Эйбу становилось все хуже – ничего, кроме резких, нервозных замечаний не приходило в голову. Николь решила, что с ее стороны самой правильной реакцией будет просто сидеть, уставившись перед собой и сложив руки на коленях. Какое-то время они так и сидели: каждый сам по себе, постепенно отдаляясь друг от друга, стараясь дышать только в том свободном пространстве, которое простиралось впереди, под тем клочком неба, который не был виден другому. В отличие от любовников они не имели общего прошлого; в отличие от супругов – общего будущего, тем не менее до сегодняшнего утра Эйб нравился Николь больше, чем кто бы то ни было, кроме Дика, а Эйб тяжко, с каким-то животным страхом многие годы любил ее.

– Я устал существовать в женских мирках, – произнес он неожиданно.

– Тогда почему бы вам не создать свой собственный мир?

– Устал от друзей, – продолжал он. – Окружать себя нужно только льстецами.

Николь мысленно поторапливала минутную стрелку вокзальных часов, но его вопрос все же настиг ее:

– Вы согласны со мной?

– Я – женщина, мое дело – соединять и скреплять.

– А мое – рвать и разбрасывать.

– Когда напиваетесь, вы рвете и разбрасываете только себя самого, – сказала она, на этот раз холодно, но с испугом и неуверенностью.

Вокзал наполнялся людьми, однако ни одного знакомого среди них не было. Минуту спустя ее взгляд упал на высокую девушку с соломенными волосами, уложенными шлемом, девушка опускала письма в почтовый ящик.

– Я должна поговорить вон с той девушкой. Эйб, да очнитесь же вы! Вот дурачок!

Эйб проводил ее безучастным взглядом. Обернувшись, девушка с некоторой опаской поздоровалась с Николь, и он припомнил, что встречал ее где-то в Париже. Воспользовавшись отсутствием Николь, он дал себе волю и тяжело закашлялся, отхаркиваясь в платок, потом громко высморкался. Становилось все жарче, и нижнее белье на нем взмокло от пота. У него так сильно дрожали руки, что прикурить он смог только с пятого раза; ему было совершенно необходимо пойти в буфет и выпить, но в этот момент вернулась Николь.

– Вот уж не ожидала, – сказала она с иронией. – Эта дама так зазывала меня в гости – и вдруг откровенно щелкнула по носу. Она смотрела на меня, как на прокаженную. – Нервный смешок Николь прозвучал как фортепьянная трель в верхнем регистре. – Вот и оказывай после этого любезность людям.

Справившись наконец с кашлем, Эйб заметил:

– Беда в том, что, когда ты трезв, тебе никого не хочется видеть, а когда пьян – никто не хочет видеть тебя.

– Это вы обо мне? – Николь снова рассмеялась; почему-то встреча с девушкой развеселила ее.

– Нет, о себе.

– Ну так и говорите только за себя. Я люблю, когда вокруг люди, много людей, люблю…

Тут она заметила Розмари и Мэри Норт, которые медленно шли по перрону, высматривая Эйба, и мгновенно бросилась к ним, радостно крича: «Эй, привет! Эй!», смеясь и размахивая пакетом с купленными для Эйба носовыми платками.

Они неловко стояли маленькой группой, подавленные гигантским присутствием Эйба, который возвышался наискосок от них подобно потерпевшему крушение галеону, но мощью фигуры торжествовал над собственной слабостью, привычкой потворствовать ей, ограниченностью и озлобленностью. Все три женщины ощущали величавое достоинство, которое он излучал, окруженный ореолом своих достижений, пусть даже незавершенных, кое у кого вызывавших сомнения и уже превзойденных другими. Но их пугала неистребимая сила его воли; некогда это была воля к жизни, теперь она превратилась в стремление к смерти.

Наконец прибыл Дик Дайвер, лучившийся ровным ясным светом, и три женщины с облегчением бросились к нему, готовые, как обезьянки, повиснуть у него на плечах, вспрыгнуть на тулью его элегантной шляпы или на золотой набалдашник трости. Теперь хоть на время они могли забыть об устроенном Эйбом спектакле грандиозной непристойности. Дик моментально оценил ситуацию и воспринял ее спокойно. Он извлек трех дам из недр озабоченности и переключил их внимание на вокзальную суету с ее маленькими чудесами. Неподалеку от них прощались друг с другом какие-то американцы, их голоса напоминали шум воды, льющейся в глубокую старую ванну. Здесь, на вокзале, с Парижем, оставшимся за спиной, они словно бы уже качались на океанской волне, вступив в процесс замещения, трансформации, собирания атомов в первичную молекулу новой нации.

Состоятельные американцы выходили из вокзала на перрон с откровенно новыми лицами – смышлеными и сосредоточенными, то были лица не мыслителей, но людей, отлично владеющих набором чужих расхожих мыслей. Если среди них вдруг попадалось английское лицо, его легко было опознать по проницательному и настороженному выражению. Когда на перроне собралось достаточно много американцев, первое впечатление безукоризненной правильности и окружавшая их аура денег начали блекнуть, превращаясь в неуловимую национальную дымку, затемнявшую взгляд как им самим, так и сторонним наблюдателям.

Вдруг Николь, схватив Дика за руку, крикнула: «Смотри!» Дик обернулся вовремя, чтобы стать свидетелем сцены, разыгравшейся через несколько секунд у третьего от них пульмановского вагона и нарушившей монотонный вокзальный гул. Молодая женщина с уложенными шлемом волосами, та самая, знакомая Николь, как-то странно, вбок, отскочила от мужчины, с которым разговаривала, лихорадочно сунула руку в сумочку – и в следующий миг два револьверных выстрела распороли спертый воздух над перроном. Одновременно прозвучал резкий паровозный гудок, и состав тронулся, моментально оттеснив на задний план необычное происшествие. Эйб, явно ничего не заметивший, помахал друзьям рукой из окна. Но прежде чем толпа сомкнулась, они увидели, что выстрелы достигли цели: человек, в которого стреляли, осел на землю.

Казалось, прошло сто лет, прежде чем поезд затормозил; Николь, Мэри и Розмари, отойдя в сторону, смотрели, как Дик пробивается сквозь толпу. Он вернулся минут через пять; к тому времени люди на перроне почтительно расступились, давая дорогу мужчине на носилках и побледневшей девушке, решительно шагавшей между двумя растерянными жандармами.

– Это Мария Уоллис, – торопливо сообщил Дик. – Человек, в которого она стреляла, – англичанин, его личность удалось установить с трудом, поскольку пуля пробила документы. – Подхваченные толпой, они поспешно удалялись от поезда. – Я смог выяснить, в какой полицейский участок ее везут, и еду туда…

– Но у нее сестра живет в Париже, – возразила Николь. – Почему бы не позвонить ей? Странно, что никто об этом не подумал. Она замужем за французом, который может сделать больше, чем мы.

Дик было остановился, но потом покачал головой и зашагал дальше.

– Постой! – крикнула ему вдогонку Николь. – Это же глупо – что ты сможешь там сделать, с твоим-то французским?

– По крайней мере прослежу, чтобы с ней не обошлись грубо.

– Ее все равно не отпустят, – решительно заверила его Николь. – Она ведь в самом деле стреляла. Самое лучшее, что можно сделать, – это позвонить прямо сейчас Лоре – у нее больше возможностей помочь сестре, чем у нас.

Дика это не убедило – к тому же ему хотелось покрасоваться перед Розмари.