Текст книги "Корабль отплывает в полночь"

Зеленая луна[17]17
  Перевод Т. Савушкиной.


[Закрыть]

– Эффи! Что ты, черт тебя дери, вытворяешь?

От голоса мужа, грубо разрушившего ее состояние – восторг, граничащий с ужасом, – сердце в груди женщины подпрыгнуло испуганной кошкой, хотя благодаря сверхъестественной выдержке, свойственной женскому полу, тело даже не дрогнуло.

«Боже милостивый, – подумала женщина, – он не должен ее увидеть. Она так красива, а он всегда убивает красоту».

– Просто смотрю на луну, – безучастно отозвалась женщина. – Она зеленая.

«Он не должен ее увидеть, не должен». А теперь, если повезет, и не увидит. Лицо, казалось, тоже услышало и почувствовало угрозу в голосе – и теперь отдалялось от светящегося окна, погружаясь в темноту снаружи, вот только делало это медленно, с неохотой, все еще не утрачивая сходства с ликом фавна, умоляющим, льстивым, искушающим и неимоверно прекрасным.

– Сейчас же закрой ставни, маленькая дурочка, и отойди от окна!

– Зеленая, как пивная бутылка, – продолжила она мечтательно, – зеленая, как изумруды, зеленая, как листья, через которые пробивается солнечный свет, зеленая, как трава, что манит прилечь.

Не в силах удержаться, она произнесла эти последние слова – подарок лицу, пусть оно и не могло ее слышать.

– Эффи!

Зная, что означает этот тон, она устало захлопнула массивные внутренние ставни из свинца и задвинула тяжелые засовы. Усилие, как и всегда, отозвалось болью в пальцах, но он не должен был знать об этом.

– Ты же знаешь, что эти ставни ни в коем случае нельзя трогать! Еще лет пять уж точно!

– Мне всего лишь хотелось посмотреть на луну, – сказала женщина, оборачиваясь, и тотчас все исчезло – и лицо, и ночь, и Луна, и волшебство: она вернулась обратно в обшарпанную, затхлую маленькую конурку, оказавшись лицом к лицу со скучным сердитым человечком. Тогда-то нескончаемый глухой стук вентиляторов системы кондиционирования и потрескивание электрофильтров, улавливавших пыль, снова дошли до ее сознания, словно вгрызающееся жало бормашины.

– «Всего лишь хотелось посмотреть на луну!» – писклявым голосом передразнил он. – Всего лишь хотелось сдохнуть, как маленькая дурочка, чтобы мне пришлось еще больше краснеть за тебя! – А потом грубоватым и профессионально-отстраненным тоном закончил: – Держи, сама себя посчитаешь.

Женщина молча взяла из его руки счетчик Гейгера, который он держал на отлете, дождалась, пока тот не стал тикать мерно, с небольшим отставанием от секундной стрелки часов – реагируя только на космическое излучение и не регистрируя никакой опасности, – и стала водить прибором по своему телу: начала с головы и плеч, перешла к рукам, провела по их обратной стороне. В ее движениях присутствовало что-то странно-чувственное, даром что лицо было серым и оплывшим.

Тиканье оставалось мерным, пока женщина не добралась до талии. Счетчик точно взбесился, защелкав все быстрее и быстрее. Ее муж издал радостный возглас, порывисто шагнул вперед и замер. Женщина вытаращила глаза от испуга, но потом глупо осклабилась, запустила руку в карман замызганного фартука и с виноватым видом выудила оттуда наручные часы.

Мужчина выхватил их из разжатых пальцев жены, увидел радиевый циферблат, замахнулся, словно хотел расколотить часы об пол, но вместо этого аккуратно положил их на стол.

– Вот же идиотка, просто редкостная идиотка, – полуприкрыв глаза, глухо забормотал он себе под нос, сквозь стиснутые зубы.

Женщина слабо передернула плечами, положила счетчик Гейгера на стол, да так и осталась стоять там, ссутулившись.

Мужчина подождал и наконец заговорил, успокоенный собственным монотонным бормотанием.

– Надеюсь, ты все еще сознаешь, в каком мире живешь? – тихо спросил он.

Она медленно кивнула, вперив взгляд в пустоту. Да, она все сознавала, и даже слишком хорошо. А вот мир в свое время не сознавал. Мир запасался водородными бомбами. Мир заключал бомбы в кобальтовые оболочки, хотя обещал, что не будет так делать, – кобальт, не требуя дополнительных затрат, делал их куда более страшными. Мир начал сбрасывать эти бомбы, постоянно твердя самому себе, что сбросил пока еще недостаточно: воздух должен стать опасным для дыхания из-за кобальтовой пыли, радиоактивной и смертоносной. Сбрасывал и сбрасывал, пока не дошел до черты, за которой воздух и земля стали губительными для человеческой жизни во всех ее проявлениях.

Где-то с месяц два враждующих лагеря раздумывали. А затем в каждом из них приняли решение, о котором не узнал враг: нанести последний сокрушительный удар, не переходя опасную черту. Планировалось содрать с бомб кобальтовые оболочки, но сперва об этом забыли, а потом не хватило времени. К тому же военные специалисты с обеих сторон пребывали в уверенности, что бо́льшая часть пыли окажется на территории противника. Два удара были нанесены с разницей в один час.

За этим последовала Ярость. Ярость обреченных, думающих только о том, чтобы забрать с собой на тот свет как можно больше неприятелей, а может быть – как они надеялись, – даже всех до единого. Ярость смертников, понимающих, что они бесповоротно запороли себе жизнь. Ярость самонадеянных, сообразивших, что их оставили в дураках – судьба, неприятель, они сами, – знавших, что им ни за что не выстроить линию защиты на суде истории, и втайне надеявшихся, что никакого суда истории уже не будет. За время Ярости кобальтовых бомб было сброшено больше, чем за все предшествовавшие годы войны.

За Яростью пришел Ужас. Мужчины и женщины, в чьи кости проникала смерть, вдыхаемая через ноздри и кожу, бились за простое выживание под затянутым пыльной завесой небом, показывавшим диковинные фокусы со светом солнца и луны, – так делала пыль, выброшенная при извержении Кракатау и блуждавшая по миру многие годы. Города, сельская местность, воздух – все было отравлено в равной степени, пропитано смертоносной радиацией.

Единственным реальным шансом уцелеть стал бы уход – на те пять или десять лет, пока радиация будет смертельно опасной, – в герметичное, защищенное от радиации убежище, в изобилии снабженное продуктами, водой, электричеством и пригодным для дыхания воздухом.

Подобные убежища создавались прозорливыми, а захватывались сильными, которые, в свою очередь, обороняли их от полчищ доведенных до отчаяния умирающих… пока те вконец не перевелись.

После этого осталось только ждать и терпеть. Влачить кротовье существование, лишенное красоты и тепла, имея всегдашними спутниками чувство страха и чувство вины. Никогда не видеть солнца, не гулять среди деревьев – и даже не знать, остались ли на свете деревья.

О да, она прекрасно сознавала, что это за мир.

– Более того, ты же понимаешь, надеюсь, что нам разрешили забрать себе эту квартиру на наземном уровне только потому, что в Комитете нас посчитали ответственными людьми? Ну и потому, что я за последнее время чертовски хорошо себя зарекомендовал.

– Да, Хэнк.

– Я думал, ты спишь и видишь, как бы заиметь свой собственный уголок. Или хочешь обратно, в съемное жилье внизу?

«Упаси боже! Все, что угодно, только не в эту вонючую тесноту, в это непотребство коммунальной скученности. А с другой стороны, разве здесь настолько лучше? Близость к поверхности, по сути, ничего не меняет, только душу травит. И Хэнка стало слишком много».

Она послушно помотала головой:

– Нет, Хэнк.

– Тогда отчего такая беспечность? Эффи, я тебе миллион раз говорил: стекло не защищает от пыли за окном. Свинцовые ставни даже пальцем нельзя трогать! Одна-единственная оплошность вроде сегодняшней, и, если о ней станет известно, Комитет мигом отправит нас обратно на нижние уровни. А потом они еще подумают дважды, прежде чем доверить мне сколь-нибудь серьезную работу.

– Прости, Хэнк.

– Прости? Какой толк с твоего «прости»? Важно только одно – не допускать оплошностей! Так какого черта ты выкаблучиваешься, Эффи? Чего тебе неймется?

Женщина сглотнула.

– Просто мне невыносимо сидеть взаперти вот так, – запинаясь, пояснила она, – не видя ни неба, ни солнца. Я соскучилась по красивому, пусть это будет какая-нибудь малость.

– А я, думаешь, не соскучился? – требовательно спросил он. – Думаешь, мне не хочется выбраться наружу, расслабиться и поразвлечься? Но я же не веду себя как чертов эгоист! Я хочу, чтобы солнцем могли насладиться мои дети и дети моих детей. Неужели ты не понимаешь, что только это и имеет значение, что мы должны вести себя как взрослые люди и чем-то поступиться ради будущего?

– Да, Хэнк.

Мужчина обвел взглядом ее сутулую фигуру, безучастное, испещренное морщинками лицо.

– Кто бы говорил о тоске по прекрасному, – сказал он и продолжил более мягким и взвешенным тоном: – Ты же не забыла, а, Эффи, что до прошлого месяца Комитет высказывал озабоченность по поводу твоего бесплодия? Что они собирались внести мое имя в список ожидания на получение свободной женщины? Да еще и в самое начало списка!

Даже сейчас она смогла кивнуть, но глаз на мужа не подняла. И отвернулась. Она прекрасно понимала, что Комитет прав, беспокоясь насчет уровня. Когда их община вернется на поверхность, каждая здоровая и молодая особь будет много значить не только в борьбе за простое выживание, но и в возобновленной войне против коммунизма – на которую некоторые члены Комитета все еще рассчитывали.

Их неприязнь к бесплодной женщине была логичной: не только потому, что на нее впустую расходовалась зародышевая плазма мужа, но и потому, что ее бесплодие могло быть признаком сильного – выше среднего – облучения. В этом случае, даже если бы она родила, повышалась вероятность того, что ее дети будут иметь испорченную наследственность и испортят весь их народ, став родоначальниками слишком многих чудовищ и уродцев.

Расклад был ясен. Она почти уже не помнила, когда было иначе. Годы назад? Столетия? Там, где время течет бесконечно, мало что меняется.

Покончив с наставлениями, муж улыбнулся и чуть ли не повеселел.

– Но теперь, раз ты в положении, все это опять ушло на задний план. Знаешь, Эффи, я ведь зашел поделиться с тобой чудесной новостью! Меня принимают в Младший комитет, объявление будет сделано на сегодняшнем банкете. – Он оборвал ее сбивчивые поздравления. – Так что встряхнись и надень свое лучшее платье. Я хочу, чтобы все остальные Младшие увидели, какая у нового члена Комитета красивая жена. – Помолчав немного, он добавил: – Ну же, пошевеливайся!

Она еле выдавила из себя, так и не подняв на него глаз:

– Хэнк, мне ужасно жаль, но тебе придется пойти одному. Я неважно себя чувствую.

Тот выпрямился с возмущенным видом:

– Опять ты за свое! Сначала непростительное ребячество со ставнями, а теперь еще и это! Ты совершенно не думаешь о моей репутации. Не дури, Эффи! Ты идешь!

– Мне ужасно жаль, – повторила она, не открывая глаз, – но я действительно не могу. Мне там станет дурно. Я тебе все испорчу.

– Конечно, как же иначе! – огрызнулся он. – Я и без того трачу силы, ношусь туда-сюда и придумываю тебе оправдания – объясняю твои странности, твои бесконечные недомогания, твою бестолковость и заносчивость и еще привычку говорить невпопад. Но сегодняшний вечер, Эффи, по-настоящему важен. Отсутствие жены нового члена Комитета вызовет массу кривотолков. Ты же знаешь, даже намека на недомогание хватит, чтобы поползли старые слухи о лучевой болезни. Эффи, ты просто обязана пойти!

Она беспомощно затрясла головой.

– Ради всего святого, хватит уже! – вскричал он, надвигаясь на нее. – Это глупый каприз, и все. Начнешь собираться – разойдешься. Все с тобой нормально.

Он положил руку на плечо жены, чтобы развернуть ее, но на ее неожиданно посеревшем лице тут же мелькнуло такое отчаяние, что он невольно встревожился.

– Плохо, да? – спросил он почти с беспокойством.

Женщина кивнула с несчастным видом.

– Хм… – Он отступил на шаг назад и принялся нерешительно расхаживать по комнате. – Конечно, раз уж такие дела… – Он осекся, и его лицо исказила грустная усмешка. – Стало быть, ты не так уж сильно переживаешь за успехи своего супружника, если, несмотря на плохое самочувствие, не желаешь поднапрячься один-единственный раз?

Она еще раз беспомощно мотнула головой:

– Я просто не могу никуда пойти сегодня, никак не могу, – и глянула украдкой на свинцовые ставни.

Он собрался было что-то сказать, но проследил за ее взглядом и вскинул брови. Несколько секунд он недоверчиво глядел на жену, словно ему в голову пришло совершенно новое и почти немыслимое предположение. Постепенно недоверчивое выражение лица сменилось другим, более жестким и расчетливым. Но когда он заговорил снова, голос его прозвучал поразительно бодро и ласково:

– Ладно, ничего не поделаешь. Конечно, не стоит идти, если тебе не в радость. Так что запрыгивай в кровать. Отдохни как следует. А я сбегаю в мужское общежитие, освежусь. Нет, правда, не хочу, чтобы ты напрягалась, даже самую малость. К слову сказать, Джим Барнс тоже не сможет пойти на банкет – говорит, опять грипп подхватил, надо же!

Упомянув имя другого мужчины, он пристально посмотрел на жену, но та, похоже, никак на него не отреагировала. Да и вообще казалось, что она пропускает его болтовню мимо ушей.

– Боюсь, Эффи, я был с тобой немного резок, – виновато продолжил он. – Прости меня. Я так обрадовался новому назначению. Наверное, потому и расстроился. Стало обидно, когда я понял, что ты не разделяешь моего восторга. Эгоистично с моей стороны. А теперь марш в кровать и поправляйся! За меня не переживай. Я знаю, ты обязательно бы пошла со мной, если бы могла. И еще знаю, что ты будешь обо мне думать. Ладно, мне пора.

Он шагнул было к ней, словно хотел обнять, но потом, видимо, передумал. Снова повернулся к двери и с нажимом сказал:

– Оставляю тебя в полном одиночестве на четыре часа.

Дождавшись кивка, он выскочил в коридор.

Пока шаги мужа не стихли, женщина стояла неподвижно. Затем выпрямилась, прошла к столу, на который он положил часы, подняла их и с силой швырнула об пол. Стекло разбилось вдребезги, корпус разлетелся на кусочки, и что-то дзынькнуло.

Тяжело дыша, женщина стояла у стола. Ее дряблое лицо постепенно разгладилось, на нем появилось предвестие улыбки. Она бросила на ставни еще один взгляд, исподтишка. Улыбка стала отчетливей. Дотронувшись до своей прически, она смочила пальцы, пробежалась по линии роста волос и за ушами, вытерла руки о фартук и сняла его. Потом одернула на себе платье, несколько картинно вскинула голову и бойко шагнула к окну.

Тут на ее лицо вернулось тоскливое выражение, а шаги замедлились.

«Нет, не могло такого случиться, повторения не будет», – сказала она себе. Всего лишь иллюзия, дурацкая мечта о романтике, порожденная ее изголодавшимся по прекрасному разумом и на мгновение сделавшаяся подобием реальности. Снаружи не могло остаться ничего живого. Вот уже два года как не могло.

А если все-таки предположить обратное, существовать там могло только нечто совершенно жуткое. Она помнила, как выглядели некоторые отщепенцы, безмозглые создания, по чьим безволосым телам шли червеобразные радиационные рубцы, те, что пришли молить о помощи в последние месяцы Ужаса – и были встречены пулями. Как они, верно, ненавидели людей в убежищах!

Пока голова женщины была занята этими мыслями, пальцы поглаживали засовы, осторожно отодвигали их: она аккуратно, опасливо открывала ставни.

«Да ладно, нет там, снаружи, ничего и быть не может», – насмешливо уверяла она себя, вглядываясь в зеленую ночь. Ее страхи и те были беспочвенными.

Но вот с той стороны к окну подплыло лицо. Женщина в ужасе отпрянула, но быстро взяла себя в руки.

Ведь лицо было совсем не страшным, просто очень худым, с полными губами, большими глазами и тонким горделивым носом, похожим на выдающийся птичий клюв. И никаких радиационных рубцов или шрамов, уродующих кожу, оливковую в мягком лунном свете. По правде говоря, оно выглядело точно таким, каким женщина увидела его впервые.

Лицо долго всматривалось в самые глубины ее сознания. Потом полные губы растянулись в улыбке, и материализовавшаяся из зеленого мрака полурасслабленная рука с тонкими пальцами дважды стукнула по оконному стеклу, покрытому слоем грязи.

Чувствуя, как колотится сердце, женщина яростно воевала с маленькой ручкой, открывавшей окно. Створка отстала от рамы, подняв крохотное облачко пыли и дзынькнув, как часы, только погромче, а через секунду распахнулась настежь. Дуновение невероятно свежего воздуха огладило лицо и внутренние стенки носа женщины, обжигая глаза неожиданными слезами.

На наружном подоконнике, полуприсев, точно фавн, балансировал мужчина – голова высоко поднята, локоть уперся в колено. На нем были драные узкие брюки и старый свитер.

– Неужто меня встречают слезами? – мягко поддразнил он женщину своим мелодичным голосом. – Или ты так приветствуешь дыхание самого Бога, свежий воздух?

Мужчина соскочил с подоконника, оказавшись внутри, и женщина увидела, как он высок. Обернувшись, он щелкнул пальцами и позвал:

– Ко мне, котик.

Женщина увидела, как в комнату неуклюже запрыгивает черный кот с кривым обрубком хвоста, лапами, похожими на маленькие боксерские перчатки, и огромными, почти как у кролика, ушами. Мужчина взял его на руки, спустил вниз и мимоходом потрепал. Потом, по-приятельски кивнув Эффи, отстегнул со спины маленький рюкзачок и положил на стол.

Та не могла сдвинуться с места и даже дышала с трудом.

– Окно, – наконец выдавила она.

Гость бросил на женщину вопросительный взгляд, проследил, куда указывает ее палец, неспешно подошел к окну и небрежно закрыл его.

– Ставни тоже, – сказала она, но мужчина пропустил ее слова мимо ушей, осматриваясь.

– Тут у вас довольно уютненько, – заметил он. – Может, это город свободной любви, или гарем, или просто воинская часть? – Эффи не успела раскрыть рта, как он продолжил: – Но давай не говорить сейчас об этом. Довольно скоро я напугаюсь до смерти за нас обоих. Лучше уж оторваться по полной, пока мы тут вдвоем. Минут двадцать в запасе обычно имеется. – Он застенчиво улыбнулся ей. – Поесть найдется?.. Хорошо, тогда тащи.

Она положила перед мужчиной мясную нарезку и немного драгоценного консервированного хлеба, поставила греться воду на кофе. Перед тем как приняться за еду, он порвал на мелкие кусочки шматок мяса и положил их на пол; кот перестал обнюхивать стены и подбежал с нетерпеливым мяуканьем. После этого мужчина начал есть, жуя неторопливо, с удовольствием.

Эффи, сидевшая за столом напротив гостя, наблюдала за ним, упиваясь каждым его проворным движением, каждой трудночитаемой эмоцией на лице. Она занялась приготовлением кофе, но мигом управилась. Наконец она не выдержала.

– Каково там, наверху? – спросила она, затаив дыхание. – В смысле, снаружи.

Некоторое время он странно смотрел на нее, потом ответил безразличным тоном:

– Ой, да там прямо страна чудес, вам в катакомбах такого и не представить. Ни дать ни взять сказочное царство.

И он мгновенно вернулся к своей еде.

– Нет, в самом деле, каково? – настаивала она.

Заметив ее горячность, он улыбнулся, и в его глазах заплескалась дурашливая нежность.

– Я на полном серьезе, честное слово, – заверил он женщину. – Вы думаете, что бомбы и пыль принесли с собой только смерть и уродство. Так оно поначалу и было. Но потом, как и предсказывали медики, в семени и чреслах тех, кому хватило смелости остаться, все изменилось. Чудеса расцвели пышным цветом и двинулись в путь. – Неожиданно он оборвал сам себя, задав вопрос: – Кто-нибудь из вас хоть иногда отваживается выбраться наружу?

– Кое-кого из мужчин выпускают, – ответила она. – Только недолгие вылазки в специальных костюмах радиационной защиты – на поиски консервов, горючего, батареек и тому подобной всячины.

– Ну да, эти слеподушные тюфяки не заметят ничего, кроме того, на что нацелились, – с горечью кивнул он. – Не заметят сада, где вместо одного бутона теперь распускается десяток, где цветы отрастили лепестки длиной в ярд, а их нектаром потихоньку лакомятся пчелы без жала величиной с воробья. По садам разгуливают домашние кошки, громадные и пятнистые, как леопарды, – не чета моему заморышу Джо Луи. Но эти кроткие создания не опаснее радужных змей, что вьются у их лап: пыль выжгла из них всю кровожадность, когда выгорела сама. Я даже стишок об этом сочинил. Начинается так: «И может вред мне принести огонь, вода иль груз Земли. Но пыль мне друг». Ах да, там еще водятся зарянки, похожие на какаду, и белки с мехом как у королевского горностая! Под драгоценной россыпью солнца, луны и звезд волшебная пыль из рубиновой становится изумрудной, потом сапфировой, аметистовой и снова рубиновой. А еще народились дети…

– Ты точно говоришь правду? – перебила она с блестящими от слез глазами. – Не выдумываешь?

– Ни в коем разе! – торжественно заверил он ее. – Если бы ты хоть мельком увидела одного из этих новых детей, то никогда больше не сомневалась бы в моих словах. У них длинные руки и ноги, смуглые, оттенка этого кофе, будь в нем побольше свежих сливок, улыбчивые лица с тонкими чертами, белые зубы и просто чудесные волосы. Они такие подвижные, что я – парень энергичный, к тому же резвый, спасибо пыли, – чувствую себя рядом с ними калекой. Мысли их танцуют, что огоньки пламени, отчего я ощущаю себя непроходимым идиотом. Конечно, у них по семь пальцев на каждой руке и по восемь на каждой ноге, но от этого они только прекраснее. Еще у них большие заостренные уши, через которые просвечивает солнце. Они играют в саду весь день напролет, шмыгая между громадных листьев и цветов – настолько шустрые, что их и не заметишь, разве что кто-нибудь решит остановиться и посмотреть на тебя. Вообще-то, чтобы увидеть все, о чем я рассказываю, тебе надо будет хорошенько присмотреться.

– Но это все правда? – взмолилась она.

– До единого слова, – ответил он, глядя ей прямо в глаза, и положил нож с вилкой на стол. – Как тебя зовут? – мягко спросил он. – Меня – Патрик.

– Эффи.

Он покачал головой:

– Быть такого не может. – Но тут его лицо просветлело. – Эвфемия! – воскликнул он. – Вот какое имя сокращается до Эффи. Тебя зовут Эвфемия.

Говоря это, мужчина смотрел на нее, и женщина неожиданно почувствовала себя красавицей. Он поднялся, обошел стол и протянул ей руку.

– Эвфемия… – начал он.

– Да? – отозвалась она осипшим голосом, немного отстраняясь, но при этом косясь на него и заливаясь густым румянцем.

– Ни с места, оба! – приказал Хэнк.

Голос его звучал бесцветно и гнусаво из-за носового респиратора, настолько длинного, что он напоминал слоновий хобот. В правой руке Хэнк держал большой автоматический пистолет иссиня-черного цвета.

Оба повернулись к нему. На лице Патрика внезапно появилось настороженное, скользкое выражение. А вот Эффи продолжала нежно улыбаться, так, словно Хэнку было не под силу разрушить чары волшебного сада и его следовало пожалеть за то, что он ничего не знает об этом чуде.

– Ах ты, маленькая… – начал Хэнк едва ли не с ликующей яростью, обзывая жену постыдными словами. Он бросался короткими фразами, а в промежутках крепко сжимал губы, не прикрытые маской, и втягивал воздух через респиратор. Его голос крепчал. – И даже не с одним из наших, а с отщепенцем! С отщепенцем!!!

– Не знаю, мужик, чего ты себе навыдумал, но ты здорово ошибаешься, – ухватившись за возможность, торопливо-увещевательно вставил Патрик. – Просто проходил сегодня мимо, голодный, одинокий бродяжка, взял и постучал в окно. Твоя женушка малость сглупила и позволила своему доброму сердцу взять верх над благоразумием…

– Эффи, не надейся, что обвела меня вокруг пальца, – со скрипучим смехом продолжил Хэнк, не обращая ни малейшего внимания на мужчину. – Будь уверена, я сообразил, с чего это ты вдруг понесла спустя целых четыре года.

В этот момент к Хэнку подошел кот и принялся обнюхивать его ноги. Патрик нервно наблюдал за ним, почти незаметно перенося вес тела вперед, но Хэнк просто отпихнул животное в сторону, не сводя глаз с жены и чужака.

– Взять хотя бы то, что ты носила часы в кармане, а не на руке! – упрямо истерил Хэнк. – Здорово придумано, Эффи. Очень здорово. И еще сказала мне, будто это мой ребенок, а сама месяцами путалась с ним!

– Мужик, да ты спятил; я ее и пальцем не тронул! – горячо отпирался Патрик, не теряя при этом головы: он рискнул сделать шаг назад, но замер – пистолет тут же качнулся в его сторону.

– Делала вид, что родишь мне здорового ребенка, – бушевал Хэнк, – а сама все время знала, что он будет – хоть внешне, хоть на уровне зародышевой плазмы – чем-то похожим на вот это!

Он ткнул пистолетом в страшненького кота, который запрыгнул на стол и доедал за Патриком, не спуская с Хэнка настороженных зеленых глаз.

– Пристрелить его, и все! – проорал Хэнк между всхлипывающими, судорожными вдохами, втягивая воздух через маску. – Прикончить этого грязного отщепенца прямо сейчас, чтоб больше не разносил заразу!

Все это время Эффи продолжала сочувственно улыбаться, но после этих слов неторопливо поднялась и встала рядом с Патриком. Проигнорировав его предостерегающий, опасливый взгляд, она приобняла гостя и посмотрела мужу в лицо.

– Тогда ты убьешь того, кто принес вести, лучше которых мы с тобой еще не слышали, – проговорила она; голос ее разливался теплой патокой по затхлой, заряженной ненавистью комнате. – Ну же, Хэнк, забудь о своей глупой, надуманной ревности и послушай меня. У Патрика есть чудесные новости.

Хэнк уставился на жену. На сей раз обошлось без криков. Судя по всему, он только что заметил, как она похорошела, и осознание этого выбило его из колеи.

– Что ты имеешь в виду? – наконец спросил он, сбивчиво, едва ли не с опаской.

– Я имею в виду, что нам больше не нужно бояться пыли, – сказала она с улыбкой, на сей раз лучезарной. – Пыль не навредила людям так, как предрекали врачи. Помнишь, Хэнк, что стало со мной? Облучение, которому я подверглась и от которого оправилась, хотя врачи поначалу говорили, что этого не будет, – а я даже волосы сохранила? Хэнк, те, кому хватило смелости остаться снаружи, и те, кого не убили ни ужас, ни внушение, ни паника, – они приспособились к пыли. Изменились, но к лучшему. Все…

– Эффи, да он же наплел тебе с три короба! – перебил жену оторопевший от ее красоты Хэнк все тем же взволнованным, прерывистым голосом.

– Все, что росло или двигалось, очистилось, – продолжила она звонко. – Вы, мужчины, ничего не видели, выходя наружу, потому что не искали. Вы стали слепы к красоте, к самой жизни. А сейчас вся сила так или иначе ушла из пыли, угасла, выгорела. Ведь так, да?

Она улыбнулась Патрику, ища подтверждения. Его лицо странным образом ничего не выражало, будто мужчина производил в уме какие-то непонятные расчеты. Тот вроде бы коротко кивнул; так или иначе, Эффи решила, что кивнул, и снова повернулась к мужу.

– Вот видишь, Хэнк? Нам всем теперь можно наружу. Больше нечего бояться пыли. Патрик – живое доказательство этому! – ликующе продолжила она, выпрямляясь и крепче обнимая гостя. – Взгляни на него. Ни шрама, ни отметины, а ведь он годами жил среди пыли. Как он мог остаться таким, если пыль вредила храбрым? Ну же, Хэнк, поверь мне! Поверь своим собственным глазам. А хочешь – проверь. Проверь Патрика, прямо здесь.

– Эффи, у тебя каша в голове. Ты не знаешь… – осекся Хэнк, растерявший всякую уверенность.

– Просто проверь его, – повторила Эффи с непоколебимой убежденностью, проигнорировав – нет, даже не заметив – предупреждающий тычок Патрика.

– Ладно, – пробурчал Хэнк и тускло глянул на незнакомца. – Посчитать сможешь?

Лицо Патрика стало совершенно непроницаемым. Вдруг он заговорил, и голос его напоминал фехтовальную рапиру – легкую, блестящую, резвую, неутомимо-игривую и всегда на сто процентов готовую к бою:

– Смогу ли я посчитать? Мужик, ты меня совсем за дурачка держишь? Разумеется, смогу!

– Тогда посчитай сам себя, – сказал Хэнк, едва заметно кивая на стол.

– Посчитать себя, говоришь? – ответил гость с веселым смешком. – Я что, в детском саду? Но если хочешь, я готов. – И зачастил: – У меня две руки и две ноги, получается четыре. А еще десять пальцев на руках и десять на ногах – на слово поверишь? – получается двадцать четыре. Имеется голова: двадцать пять. Еще два глаза, нос, рот…

– Я имею в виду, при помощи этого, – мрачно проговорил Хэнк, приблизился к столу, поднял счетчик Гейгера, включил его и протянул через стол мужчине.

Прибор, хоть и был на расстоянии вытянутой руки от Патрика, бешено защелкал. Щелчки учащались до тех пор, пока не стали походить на стрекотание очереди, выпущенной из миниатюрного пулемета. Внезапно темп замедлился, но только потому, что счетчик перешел на другую схему, в которой один новый щелчок соответствовал пятьсот двенадцати старым.

С этими ужасными стрекочущими залпиками в комнату хлынул страх, заполняя ее и разлетаясь вдребезги, словно цветное стекло ярких словесных преград, которыми Эффи отгородилась от него. Ведь ни одна мечта не сможет выстоять против счетчика Гейгера, ставшего в двадцатом веке рупором истины в последней инстанции. Казалось, будто пыль и все ее ужасы воплотились в одной сеющей страх фигуре, чьи слова прозвучали сильнее слышимой речи: «То были иллюзии, попытки побороть страх. А это – действительность, безотрадная и беспощадная действительность Норных лет».

Хэнк отпрянул к стене и, стуча зубами, пробормотал:

– Столько рентген… хватит… убить тысячу человек… урод… урод…

В своем волнении он на миг забыл, что дышать нужно через респиратор.

Даже Эффи, захваченная врасплох, – все вбитые в нее страхи звенели, точно фортепианные струны, – съежилась, отстраняясь от казавшейся теперь скелетом фигуры. Женщину удерживало на месте только отчаяние.

Патрик сделал все за нее: высвободил руку Эффи и быстро отступил в сторону. Потом с язвительной усмешкой крутнулся, подобравшись к супружеской паре, и начал было говорить, но потом с отвращением взглянул на стрекочущий счетчик Гейгера, зажатый между его пальцами.

– Мы уже наслушались этой трескотни? – поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, положил счетчик на стол, куда прыгнул ведомый любопытством кот. Щелчки снова начали учащаться, становясь все громче. Эффи бросилась к прибору, отключила его и метнулась обратно.

– Вот-вот, – проговорил Патрик, вновь с леденящей кровь улыбкой. – Правильно делаете, что трясетесь, я же сама смерть. И могу вас убить даже в посмертии, как змея. – В его голосе появились интонации ярмарочного зазывалы. – Да, я уродец, как глубокомысленно заметил этот господин. Так сказал и врач, которому хватило духу поговорить со мной с минуту, перед тем как вышвырнуть вон. Он не смог объяснить мне почему, но по какой-то причине пыль меня не убивает. Потому-то я, видите ли, и уродец, как те, кто глотал гвозди, ходил по горящим углям, травился мышьяком и протыкал себя спицами. Подходите, не стесняйтесь, дамы и господа, – но не слишком близко! – и поглядите на человека, которому не страшна пыль. Современное дитя Рапачини[18]18
  Имеется в виду героиня рассказа Натаниэля Готорна «Дочь Рапачини», чей отец сделал ее нечувствительной к ядам; при этом она отравляла все живое вокруг себя.


[Закрыть]: его объятие несет смерть! А сейчас, – закончил он, тяжело дыша, – я свалю отсюда подобру-поздорову, а вы сидите в своей треклятой свинцовой норе.