Текст книги "Корабль отплывает в полночь"

Черная звезда, продолжил Па, приблизилась довольно быстро и не дала времени подготовиться. Сначала ее появление скрывали от людей, а потом правда открылась сама, пришли землетрясения и потопы – подумать только, океаны незамерзшей воды! – и люди видели, как по ночам что-то закрывало звезды. Сначала все думали, что черная звезда врежется в Солнце, затем – в Землю. Началась паника, и все бросились в Китай, потому что надеялись, что звезда ударит по другому полушарию. Но оказалось, что Земля пройдет в непосредственной близости от нее.

Другие планеты в это время находились за Солнцем, и появление черной звезды не повлияло на их движение. Солнце и пришелица некоторое время боролись за Землю, тянули ее в разные стороны, как две собаки, дерущиеся за одну кость, – на этот раз Па предложил такое сравнение, – но черная звезда победила и утащила нас с собой. Правда, в последний момент Солнце успело ухватить Луну. Тогда же произошли чудовищные землетрясения, и наша планета полетела вдогонку за черной звездой. Па называет это время «Большим ускорением», потому что изменилась скорость движения Земли.

Я спрашивал Па, дернулась ли Земля, как дергаюсь я, когда он хватает меня за шиворот, если я сажусь далеко от огня. Па отрицательно покачал головой и сказал, что гравитация действует иначе. Тоже как толчок, но его никто не чувствует. Как я понял, будто тебя дернули за шиворот во сне.

Видите ли, черная звезда двигалась быстрее Солнца и в противоположном направлении, поэтому ей пришлось потрудиться, чтобы утащить Землю с собой.

«Большое ускорение» длилось недолго и закончилось, как только Земля перешла на орбиту вокруг черной звезды. Мы часто спрашивали Па, как вели себя люди в это время, но он обычно отнекивался или говорил, что был слишком занят, чтобы обращать на них внимание.

Па и его друзья, ученые, предположили заранее, что должно случиться, и вычислили, что наша планета уйдет от Солнца и воздух замерзнет. Поэтому они работали как бешеные, готовя убежище с воздухонепроницаемыми стенами и теплоизоляцией, а внутри создавали большие запасы продуктов, топлива и воды. Но во время последних землетрясений убежище разрушилось, а друзья Па погибли. Поэтому ему пришлось начать все сначала и быстренько соорудить Гнездо из того, что оказалось под рукой.

Мы сидим очень тихо, даже огонь горит беззвучно. И слышится лишь голос Па и тиканье часов. Но тут мне померещилось, что где-то за одеялами раздался шорох, и по коже у меня побежали мурашки. А Па рассказывает о первых днях жизни в Гнезде и подходит к месту, где он обычно принимается философствовать.

– И я спросил себя: какой смысл тянуть еще несколько лет? Зачем продолжать существование, обреченное на тяжелую работу, холод и одиночество? Почему мы не сдаемся, спросил я себя, и неожиданно получил ответ.

Снова послышался шорох, на этот раз громче и ближе.

– В жизни постоянно приходится трудиться и бороться с холодом. Земля всегда была одинока, находясь за миллион миль от ближайшей планеты. И как долго ни существовала бы цивилизация, все равно пришел бы конец. Но это не имеет значения. Главное, что жить – хорошо. Жизнь – очень нежная штука, как густой мед или лепестки цветов; вы, дети, никогда не видели их, но знаете наши ледяные цветы. Или как язычки пламени, которые никогда не повторяются. Жизнь стоит того, чтобы ее прожить. И это так же верно для последнего представителя человечества, как и для первого.

А шорох приближался, и мне показалось, что последний слой одеял заколыхался.

– И хотя обстоятельства изменились, – продолжил Па (теперь я не сомневался, что он тоже слышал шорох и говорил громче, чтобы заглушить его), – я сказал себе, что надо продолжать жить так, будто впереди у нас целая вечность. У меня будут дети, и я научу их всему, что знаю сам. Я дам им возможность читать книги. Я буду планировать наше будущее и постараюсь увеличить Гнездо и улучшить его изоляцию. Я приложу все силы, чтобы мои дети росли и учились видеть прекрасное. И я сохраню в себе веру в чудеса, несмотря на холод, темноту и далекие звезды.

Тут одеяло дернулось и начало подниматься, а за ним показался яркий свет. Голос Па смолк, и наши взгляды устремились на щель между одеялами.

И в Гнездо вошла та прекрасная молодая леди. Она стояла, изумленно глядя на нас и держа в руке что-то яркое. А за ее плечами показались два мужских лица, побледневшие, с выпученными от изумления глазами.

Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что она в костюме и шлеме – таких же, как сделал нам Па, только лучше, и мужчины тоже в шлемах. А яркое пятно у нее в руке – переносной фонарь.

Ма тихо вздохнула и упала в обморок. Некоторое время стояла мертвая тишина, и я успел несколько раз сглотнуть, а потом поднялся невероятный шум.

Оказывается, выжили не только мы одни. Мы лишь думали, что это так. Эти трое тоже выжили, и еще многие другие. А когда мы узнали, как они пережили катастрофу, Па издал громкий радостный вопль.

Этим, прилетевшим, помогла выжить атомная энергия. Они построили небольшой городок с теплоизоляцией и воздушными шлюзами для входа и выхода. У них было искусственное освещение, при котором они выращивали растения и животных (тут Па издал второй радостный вопль, а Ма пришла в себя).

Но если нас только удивило их появление, то для прилетевших эта встреча была просто потрясением.

Один из мужчин продолжал повторять:

– Нет, это невозможно. Вы не можете поддерживать давление воздуха без герметической изоляции. Это просто немыслимо.

Он уже снял шлем и дышал нашим воздухом, а молодая леди глядела на нас как на святых. Она сказала, что мы сделали что-то потрясающее, а потом ее лицо скривилось и она заплакала.

Они действительно искали выживших, но не предполагали, что найдут здесь кого-нибудь. У них были космические корабли и большие запасы химического горючего. Что же касается кислорода, то для добычи его стоило лишь выйти на улицу и сгрести, сколько надо, из верхнего слоя замерзшего воздуха. И после того как они навели у себя порядок (на это ушло несколько лет), начались поиски других колоний. Конечно, они не могли использовать радио, потому что с исчезновением атмосферы пропала ионосфера и радиосигналы не следовали за кривизной земной поверхности, а улетали в космос.

Они нашли людей в Аргонне и Брукхейвене и на другой стороне Земли, в Харвелле и на Урале. А теперь они осматривали наш город, в общем, без всякой надежды. Но у них есть прибор, регистрирующий тепловые волны, и он показал, что там, внизу, тепло, и они спустились, чтобы проверить. Конечно, мы не слышали, как приземлился корабль, так как нет воздуха, чтобы передать звук. А им пришлось поблуждать, прежде чем они нашли нас.

К этому моменту пять взрослых говорили, как шестьдесят. Па показывал мужчинам, как он поддерживает огонь, избавляется ото льда в трубе и прочие хитрости. Ма рассказывала молодой леди, как она готовит, шьет, и расспрашивала ее, что сейчас носят женщины. Незнакомцы громко удивлялись и расхваливали Па на все лады. Впрочем, по тому, как они морщили нос, я понял, что им не нравится запах в Гнезде. Но никто не упомянул об этом, и они продолжали засыпать нас вопросами.

В общем, из-за возбуждения и разговоров мы позабыли обо всем, и Па не сразу заметил, что воздух в ведре уже кончился. Он тут же бросился за одеяла и притащил полную корзину. Конечно, незнакомцы снова начали смеяться и хвалить нас всех.

Что интересно, я почти ничего не говорил, а Сест прилипла к Ма и прятала лицо в ее юбку, когда кто-то смотрел на нее. Да и мне было как-то не по себе. Мне даже хотелось, чтобы они ушли и мы могли бы наконец разобраться, что к чему.

И когда незнакомцы предложили нам перебраться в их городок – они не сомневались, что мы согласимся, – я увидел, что Па пришла в голову та же мысль, да и Ма тоже. Па неожиданно замолчал, а Ма несколько раз повторила молодой леди:

– Но я не знаю, как там себя вести, и у меня нет подходящей одежды.

Незнакомцы сначала удивились, но потом все поняли. После того, как Па сказал:

– Нельзя дать угаснуть этому очагу.

Незнакомцы ушли, но они вернутся. Мы пока ничего не решили, но все должно измениться. Возможно, Гнездо сохранят в качестве, как сказал один из мужчин, «школы выживания». А может, мы присоединимся к колонистам, которые хотят строить новые города на урановых рудниках около Большого Соленого озера и в Конго.

Конечно, теперь, после их ухода, я много думаю об искусственном городе с теплоизоляцией и других удивительных местах, где живут люди. Я очень хочу увидеть их сам. Да и Па, несомненно, тоже хочет побывать там.

– Когда стало ясно, что не мы одни остались в живых, – объяснил он мне, – все выглядит совсем по-другому. Твоя Ма не чувствует себя такой беспомощной. Да и мне легче, зная, что я не несу полной ответственности за сохранение рода человеческого. А это не такая уж легкая ноша, сынок.

Я оглядываю стены из одеял, ведра с испаряющимся воздухом, Ма и Сест, спящих в тепле при мерцающем свете огня.

– Не так-то легко покинуть Гнездо, – говорю я и чувствую, что вот-вот заплачу. – Оно такое маленькое, и нас здесь всего четверо. Я боюсь больших мест, где много незнакомых людей.

Па кивает и кладет в огонь кусочек угля. Затем, поглядев на черную горку рядом с собой, он улыбается и добавляет еще две пригоршни, будто сегодня один из наших дней рождения или Рождество.

– Это быстро пройдет, сынок, – говорит он. – Беда была в том, что наш мир становился все меньше и меньше, пока не сжался до одного Гнезда. А теперь ему снова пора расти и стать настоящим огромным миром, каким он был в самом начале.

Я думаю, он прав. А интересно, подождет ли прекрасная молодая леди, пока я вырасту? Я спросил ее об этом, а она улыбнулась и ответила, что у нее в городке дочка почти моего возраста и вообще там много детей. Представляете?

Окопы Марса[16]16
  Перевод С. Удалина.


[Закрыть]

Со всех сторон от изломанного горизонта к нему подкрадывались машины смерти – подползали, мчались, летели по воздуху и прорывали ходы под землей. Казалось, все сущее в этом багряном от солнца мире сговорилось, чтобы окружить и растоптать его. На западе – у всех планет есть запад, даже если больше их ничто не объединяет, – расцветали ядерные взрывы, бессмысленные огромные грибы. Невидимые снизу космические корабли с ревом ныряли в атмосферу, далекие, словно боги, но сотрясавшие желтые небеса. Даже твердь под ногами предательски вздрагивала в конвульсиях рукотворных сейсмических толчков – она никому не была матерью, тем более землянину.

«Гляди веселей, – говорили ему. – Это безумная планета».

Но он не хотел веселиться, потому что они были правы.

Он пригибался и вжимался в грунт каждый раз, когда поблизости что-то разлеталось на осколки, взмывавшие и затем падавшие. Скоро придется отступить, и враг снова захватит то, что в приказах называлось целью. В шестой раз? Или в седьмой? Может быть, у солдат противника по шесть ног или по восемь? Командование врага крайне расточительно расходовало свои войска в этом секторе.

Но хуже всего был шум. Тупой механический визг, разрывавший мозг, так что мысли грохотали в черепе, точно горошины в высохшем стручке. Как может кому-то нравиться эта передающая сотрясения смесь газов, словно в насмешку названная воздухом? Даже космический вакуум не так отвратителен, – по крайней мере, там чисто и тихо. Он поднял было руки, чтобы зажать уши, но остановился, содрогаясь от беззвучного хохота и бесслезных рыданий. Когда-то в этом мире существовало галактическое сообщество – галактическая империя. И он играл свою неприметную роль на одной из ее прекрасных тихих планет. А теперь? Галактическая империя? Галактическая куча навоза! Возможно, он всегда ненавидел других людей. Но в довоенные годы эта ненависть была крепко связана и тщательно подавлена. Она и сейчас была связана, но больше не поддавалась усилию мысли.

Смертоносное устройство, которое он обслуживал, после недолгого молчания снова застрочило по врагу, хотя этот голос утонул в общем грохоте, как голос капризного ребенка – в толпе благовоспитанных взрослых.

Как выяснилось, они прикрывали отступление марсианских саперов, а теперь сами должны были уносить ноги. Офицер, бежавший рядом с ним, вдруг упал. Он в нерешительности остановился. Офицер проклинал на чем свет стоит бесполезный сустав, торчавший из его ноги. Все остальные – включая марсиан в черных панцирях – убежали далеко вперед. Он затравленно оглянулся, словно собирался совершить страшное преступление. Затем взвалил офицера себе на плечи и побрел дальше, покачиваясь, словно волчок на последних оборотах. Он все еще судорожно ухмылялся, оказавшись в относительной безопасности, даже когда выслушивал сдержанно-искреннюю благодарность офицера. Но его все равно наградили орденом «За заслуги перед планетой».

Он уставился на котелок с жидкой похлебкой и кусочками мяса. В подвале было прохладно, и сиденья – хотя их изготовили для существ с четырьмя ногами и двумя руками – оказались довольно удобными. Багровый дневной свет был приятно-приглушенным. Шум откатился в сторону и притаился, словно играл в кошки-мышки. Он остался в одиночестве.

Разумеется, жизнь никогда не имела смысла, если не считать того издевательского, леденящего душу, что ведом демонам в ядерных бомбах и серебристым гигантам в космосе, нажимающим на пусковые кнопки, но у него не хватало духу возвыситься до такого. У них, этих гигантов, было десять тысяч лет, чтобы уладить проблемы, но теперь они могли посоветовать ему лишь одно: самому зарыться в землю.

Просто в прежние времена была возможность расслабиться, слегка побаловать себя на фоне фальшивого величия галактической империи, и он мог полагать, будто жизнь имеет смысл.

Эта иллюзия, особенно необходимая в такие вот времена, покинула тебя вместе со взращенными ею мелкими обманами, и все они посмеялись над тобой.

Из темноты выскочило трехногое существо и остановилось в отдалении, скромно намекая на то, что хочет есть. Сначала он принял животное за ригелианского трипеда, но затем понял, что это земная кошка, оставшаяся без одной лапы. Она двигалась нелепо, но проворно и не без грации. Он даже представить себе не мог, как кошка оказалась на этой планете.

«Но ты не беспокоишься об этом, Трехножка, и о других кошках тоже, – горько подумал он. – Ты ведь охотишься в одиночку. А если и сходишься со своими сородичами, то лишь потому, что тебе это приятно и ты сама этого хочешь. Ты не пытаешься сотворить из своей расы коллективное божество, чтобы потом поклоняться ему, не тоскуешь по светлым векам империи, не разъедаешь этим свое сердце и не проливаешь смиренно свою кровь на космическом алтаре.

И ты не дашь себя обмануть, когда собаки начнут лаять о величии человечества под тысячью разных лун или когда глупая скотина будет вздыхать от сытости и благодарно жевать свою жвачку под красными, зелеными и фиолетовыми солнцами. Ты считаешь, что иногда мы бываем полезными. Приходишь на наши космические корабли, как когда-то приходила к нашим очагам. Ты используешь нас. Но когда мы сгинем, ты не будешь чахнуть на наших могилах или мучиться от голода в загонах. Ты сможешь – или хотя бы попытаешься».

Кошка мяукнула, поймала брошенный им кусок мяса и схватила подачку зубами, ловко приподнявшись на здоровых задних лапах. Наблюдая за тем, с каким изяществом она ест (хотя явно исхудала от голода), он вдруг увидел лицо Кеннета, точно такое же, как в последний раз на альфе Центавра-Дуо. Лицо возникло из бордовой темноты в дальнем конце подвала и выглядело совсем как живое. Пухлые губы, изогнутые в снисходительной улыбке, оценивающий втайне взгляд, желтоватая кожа человека, долго пробывшего в космосе, – все было точно таким же, как в те дни, когда они жили в одной каюте с эмблемой горящей реактивной струи. Но в этом лице чувствовались живость и энергия, которых он раньше не замечал. Он не бросился навстречу иллюзии, хотя очень хотел. Просто смотрел. Затем на верхнем уровне послышался топот сапог, кошка метнулась прочь, приподняв заднюю часть тела, совсем как трипед, а изображение мгновенно исчезло. Он еще долго смотрел в ту точку, где оно появилось, испытывая странную резкую боль, будто умерло единственное достойное существо в мире. Затем принялся есть с рассеянным интересом двухлетнего ребенка, иногда замирая с поднесенной ко рту ложкой.

Ночью опустился туман, сквозь который проглядывали винного цвета луны, словно два безумных глаза, а в темноте могло двигаться все, что угодно. Он щурился и вглядывался в даль, но трудно определять природу объектов, когда все вокруг перерыто и разворочено. Три человека вышли из подземного укрытия слева от него, переговариваясь приглушенными голосами. Один, которого он хорошо знал, – коренастый, с большими глазами, ехидной усмешкой и рыжеватой щетиной на подбородке – поздоровался и дружески пошутил насчет непыльной работенки. Затем они уползли вперед, туда, где, вероятно, залегли вражеские разведчики – с шестью ногами или с восемью? Вскоре он потерял их из виду. Держа оружие наготове, он выискивал признаки приближения врага.

Почему он так слабо ненавидел вражеских солдат? Не больше, чем марсиане, охотящиеся на песчаных драконов, ненавидят этих драконов. Контакты с ними были настолько редкими, что солдаты казались почти абстракцией. Как можно ненавидеть тех, кто настолько не похож на тебя? Он лишь удивлялся тому, что они тоже имеют разум. Нет, к несчастью, враги были всего лишь опасной целью. Однажды он видел, как один из них чудом спасся от смерти, и так обрадовался, что уже собрался дружелюбно помахать этому существу, хотя в ответ оно могло лишь изогнуть свои щупальца. А вот людей, сражавшихся бок о бок с ним, он ненавидел люто, до омерзения – их лица, голоса, привычки. То, как они жуют и сплевывают. Их неизменные ругательства, любимые словечки и шутки. Все это невыносимо разрасталось в нем, словно его ткнули носом в помои. Потому что они, подобно ему, были частью самого жалкого, лживого, чванливого галактического стада.

Он задумался о том, так ли он ненавидел людей, сидя в своей конторе на Альтаир-Уна. Наверняка почти так же. Вспомнилось долго тлеющее раздражение из-за пустяков, которые казались чудовищно огромными в часы между скрипичными стонами табельных часов. Однако тогда существовали предохранительные клапаны и амортизаторы, делавшие жизнь терпимой, а еще иллюзия цели.

А теперь не осталось ничего, и все прекрасно это понимали.

Но никто не имел права шутить над этим, и приходилось притворяться.

Его затрясло от гнева. Если убивать всех без разбора, это, по крайней мире, дало бы выход его эмоциям. Сконцентрировать смерть на спинах тех, кто заражен бессмысленной истерией. Бросить урановую бомбу в укрытие, где они надеются найти тайное спасение в мечтах и повторяют, словно молитву, рассуждения о галактической империи. Умирая от его руки, они могли бы на мгновение оценить собственное гнусное лицемерие.

Впереди прерывисто зарокотала одна из маленьких машин смерти – трубный зов, слышный лишь ему одному.

Рубиновый свет луны скользнул по искореженной земле. Он поднял оружие и прицелился. Это было приятно, словно тихий стон агонии. Но тут он сообразил, что выстрелил по внезапно появившейся тени и ее отбрасывал тот коренастый солдат, который недавно пошутил с ним и уполз вперед.

Лунный свет потемнел, словно кто-то задернул шторы. Сердце застучало сильнее, он скрипнул зубами и ухмыльнулся. В нем проснулась ярость, пока еще смутная. Он уловил запахи земли и чего-то химически-металлического: сильные, резкие, интригующие.

Затем он понял, что смотрит на белесое пятно, не поднимавшееся выше восьми дюймов над землей. Оно медленно приближалось в темноте, словно любопытная голова огромного призрачного червя, а затем превратилось в большеглазое, улыбчивое лицо, заросшее рыжей щетиной. Он машинально протянул руку и помог человеку подняться.

«Так это ты его сбил? Проклятый паук наверняка достал бы меня. Я не видел его, пока он не свалился мне на голову. Теперь я весь в мерзкой синей слизи».

Ну вот и конец. Он выбрал свою стаю и скоро сольется с толпой, а потом погибнет бессмысленно, как лемминг, когда придет его время. Или даже научится нянчиться с общими идеалами, словно с мертвой куклой, мечтая о хаосе. Никогда больше он не будет стремиться к тому темному, холодному озарению, которое придает жизни реальный, хотя и ужасный смысл. Он и прежде был маленьким, нелепым зверьком в орде леммингов, бегущей по Галактике, и дальше будет таким же.

Он увидел маленький черный предмет, летящий сквозь туман. А коренастый солдат не увидел. Оглушительный взрыв хлестнул по коже. Он поднял голову и увидел, что солдат все еще стоит рядом. Без головы. Тело бездумно качнулось вперед и упало, а он рассмеялся сквозь зубы короткими, шипящими толчками. Губы его растянулись так широко, что желваки задергались, причиняя боль.

Он смотрел на светловолосого солдата со злорадным презрением. Солдат окончил третьеразрядное ядерно-техническое училище и считал серьезной ошибкой свое назначение в пехоту. Однако был честолюбив и проявлял необычный интерес к войне.

Они стояли на гребне горного хребта, покрытого фиолетовыми и желтыми пятнами лиан. В долинах по обе стороны от хребта продвигалась вперед их армия. Тучи пыли и полосы раздавленных лиан тянулись, сколько хватало взгляда. С грохотом ползли огромные транспорты с солдатами, другие солдаты суетились вокруг, помогая машинам преодолевать различные препятствия, будто находились с ними в невообразимом симбиозе. Машины поменьше, с посыльными, сновали туда-сюда, словно кентавры – высшие существа. Какие-то аппараты пристально следили за всем этим сверху. Казалось, некое гигантское неповоротливое чудовище нащупывало себе дорогу, осторожно вытягивало щупальца или рога, подобно улитке, а затем озадаченно отдергивало их, столкнувшись с чем-либо неприятным или странным, но каждый раз собиралось с силами для новой попытки. Оно не текло, а скорее ползло, изгибаясь и вздыбливаясь. Или отступало. Словно армия ригелианских тараканов. Или земных бродячих муравьев, так похожих на крошечных марсиан – солдат с черными жвалами, фуражиров, разведчиков, мясников и носильщиков.

Те и в самом деле были муравьями – ни больше ни меньше. Он чувствовал себя всего лишь эпидермальной клеткой чудовища, что дерется с другим чудовищем, очень беспокоясь за свои внутренние органы, но совершенно не заботясь об эпидермисе. Было что-то успокоительно-абстрактное и безличное в мысли о том, что ты объединен со множеством других людей, но не общей целью, а скорее принадлежностью к одному чудовищу, такому огромному, что оно с легкостью может исполнить долг перед судьбой и необходимостью. Сообщество протоплазмы.

Светловолосый солдат пробормотал два-три слова, и на мгновение ему показалось, что с ним говорит целая армия. Затем до него дошел смысл сказанного, и он подрегулировал прибор, который они устанавливали.

Но захватывающая внезапность этих слов вызвала у него глубочайшее душевное страдание. Абстрактное превратилось в личное, и это было ужасно. Одно дело – воображать чудовище, состоящее из клеток-людей, и совсем другое – получить грубый, неотвратимый импульс от соседней клетки и ощутить удушающее давление целого организма. Он поднял руку к воротнику. Казалось, сам воздух передавал его коже пинки и тычки далеких, невидимых людей. Толчки галактической орды.

Он стоял теперь на маленьком выступе у вершины хребта, смотрел вверх, туда, где воздух был чище, и чувствовал себя так, словно задыхался. Новое настроение пришло внезапно, без предупреждения, как почти всегда в последнее время, взрывной волной поднимаясь из какого-то дикого, чуждого, непрерывно расширявшегося пространства внутри его.

Затем в бескрайнем небе, покрытом причудливыми облаками, опять возникли лица друзей – одно за другим, огромные, как пантеон полубогов. Точно так же, как в подвале и несколько раз до этого, но теперь все вместе. Только эти лица имели значение во всей Вселенной. Чернокожий Джордж, с широкой улыбкой, глуповатой на вид – но только на вид. Лорен, со впалыми щеками, смотревшая мягко и осторожно, но всегда готовая спорить. Смуглая Хелен, с гордой, тонкой линией губ. Кеннет, с желтоватой кожей и оценивающим втайне взглядом. И Альберт, и Морис, и Кейт. А также другие, чьи лица расплылись, и душа разрывалась от сознания того, что друзья позабыты. Они менялись и светились теплым огнем. Многозначительные, как символы, но несущие в себе саму суть индивидуальности.

Он встал как вкопанный и задрожал, ощущая огромную вину. Как он мог оставить их, забыть о них? Его друзья – единственные, кто достоин преданности, крохотный островок в удушающем космос людском океане, единственные, кто сохранил достоинство и значение, в сравнении с которыми раса, вероисповедание и гуманизм казались бессмысленными словами. Это было так же очевидно и неопровержимо, как аксиомы в математике. До сих пор он видел только маски реальности, отражения, тени теней. А теперь одним прыжком встал рядом с богами, которые дергают за ниточки в темноте.

Видение растаяло, превратившись в часть его сознания. Он обернулся и словно бы впервые увидел светловолосого солдата. Как он мог поверить, будто у них есть хоть что-нибудь общее? Пропасть между ними была куда более широкой, чем если бы они принадлежали к разным расам. Почему у него вообще были сомнения по поводу этого самодовольного, косоглазого, суетливого ничтожества? Больше он сомневаться не будет. Это совершенно ясно.

«Ну вот, на этот раз мы зададим им жару, – убежденно сказал второй солдат. – Теперь у нас все в порядке. Мы им покажем, этим жукам. Давай».

Это было на удивление, до истерики, невыносимо. Вчера – пауки. Сегодня – жуки. А завтра кто – черви? Второй солдат действительно верил, что это важное и достойное занятие, и все еще мог притворяться, будто у резни есть какой-то смысл, какая-то цель.

«Давай включай бета-колебания», – нетерпеливо сказал второй солдат, подталкивая его локтем.

Все стало совершенно ясно. И он больше никогда не утратит эту ясность. Одним поступком он отделит себя от галактической стаи, прорвется к лицам в небесах и останется с ними навсегда.

«Давай», – торопил второй солдат, дергая его за рукав.

Он расчехлил свое оружие и нажал на кнопку. На затылке светловолосого солдата беззвучно появилась… даже не дыра, а тусклое, темное пятно. Он спрятал труп, спустился по противоположному склону хребта и присоединился к другому отряду. К вечеру они снова отступили, тяжело раненное чудовище инстинктивно сопротивлялось смерти.

Теперь он стал офицером.

«Не нравится он мне, – говорил о нем один солдат. – Конечно, все они стараются нас напугать, сознавая это или нет. Но с ним дело другое. Я понимаю, что он не говорит с нами жестко, не угрожает, не напускает на себя суровый вид. Я понимаю, что он бывает вежливым, когда находит время, чтобы заметить нас. Порой даже сочувствует нам. Но есть в нем то, чего я никак не могу распознать. То, от чего холодеет кровь. Как будто он вообще не живой… или мы не живые. Даже когда он особенно заботлив, я понимаю, что ему на меня наплевать. Это все его глаза. Я мог бы прочитать выражение глаз фомальгаутского слепого червя. Но в его глазах не вижу ничего».

Тянущийся к небу город казался чужим, хотя когда-то был для него домом. Так даже лучше, думал он. Кожа еще не привыкла к гражданской одежде.

Он быстро скользил по движущейся дорожке, бесцельно поворачивая, когда та переходила в пешеходные восьмерки. Вглядывался в лица прохожих с открытым любопытством, словно был в зоопарке. Ему просто хотелось получить удовольствие от недолго длящегося ощущения неузнанности. Но он знал, что будет делать дальше. Здесь были его друзья и были животные. И о судьбе друзей следовало позаботиться.

Возле следующей восьмерки собралась небольшая толпа: оратор. Этой дряни развелось немало со времени перемирия. Он с любопытством прислушался и сразу опознал слабость в словах. Они были испачканы идеалами, заражены невыгодной, плохо просеянной ненавистью. В призывах к действию угадывалась скрытая горечь, доказывавшая, что бездействие предпочтительнее. Это были цивилизованные слова и, следовательно, бесполезные для того, кто хотел стать дрессировщиком космического масштаба. Какой зоопарк у него когда-нибудь появится – и каждое животное в этом зоопарке будет считать себя разумным!

В его голове завертелись иные слова и фразы: «Мыслители! Послушайте меня… лишены того, чего вы заслуживаете, введены в заблуждение заблуждающимися людьми… галактические отговорки… лицемерное перемирие… существа, которые воспользовались войной для объединения своих сил… Космическая декларация рабства… жизнь ради лишений, свобода ради подчинения… что до стремления к счастью, то счастье в миллионах световых лет от нас… наши всеобщие права. У нас есть тридцать бронированных планетоидов, бесцельно болтающихся на орбите, триста звездолетов, три тысячи боевых кораблей и три миллиона ветеранов войны, изнывающих от рабского труда, и это в одной только нашей системе! Свободная Марсия! Земля для всех! Реванш».

Эти невысказанные слова, понимал он, предвещают приход к власти. Так делал Александр. Так делал Гитлер. Так делал Смит. Так делал Грив-лат. Так делал Нейрон. Так делал Великий Кентавр. Все они были убийцами, но только убийцы и побеждают. Он видел сияние своего будущего, протянувшееся на световые годы, в бесконечность. Деталей разглядеть не удалось, но оно было окрашено в имперские цвета. Никогда больше он не допустит колебаний. Каждый момент что-нибудь да решает. Каждый поступок в его будущем неизбежен, как падение песчинок в древних песочных часах.

Он ощутил глубокое волнение. Происходившее вокруг него разрасталось, он словно оказался в центре огромной, зловещей, завороженной толпы, заполнившей всю Галактику. Рядом были лица друзей, нетерпеливые и решительные. А в бесконечной дали он увидел – будто звезды изменили во тьме свой узор и сложились в новое созвездие – собственное лицо: бледное, с запавшими, как у черепа, глазницами и неутолимым голодом во взгляде.