Текст книги "Последнее слово"

– Не тушуйся, парень, я с глубоким сожалением вынужден согласиться с тобой. Кроме одного. Далеко не все. Есть много порядочных людей, я с ними встречался. Даже часто вместе работаю.

– Наверно. Да только я почему-то не встречал… – пробормотал себе под нос Шапкин.

– Вот в этом-то и беда, – подытожил Поремский и стал прощаться. – Ты не говори никому о моем приходе к тебе. Если что, скажи, что Старостина искал, но ты его домашнего адреса не знаешь. На всякий случай. Это если те бритые и за мной следят, что не исключено.

– А я и в самом деле не знаю.

– Вот и хорошо. А к твоему вопросу мы позже вернемся. Я так думаю. А Старостин, значит, на Казанском устроился?

– Нет, на Павелецком. Я точно вспомнил.

– Ну ладно, спасибо. Выздоравливай…

Семен Старостин никак не мог понять, на кой черт он понадобился Генеральной прокуратуре. Про свое увольнение с Киевского вокзала он сказал, что претензий к руководству не имеет, так всегда бывает: когда нужна штатная единица, выгоняют кого? Подсобника. В первый раз, что ли?

И к Базанову у него тоже никаких претензий не было. Вообще никаких. Он, Старостин, и знаком-то с ним едва-едва, так – видел, а чтоб разговаривать, ни-ни. Серьезный дядя. И хлопцы у него серьезные. Вроде как охранники. На братву похожие, во всяком случае, такие же бритые, мордастые и наглые – слова им не скажи, сразу руки распускают. Нужно ему, Семену, это? Нет, не нужно. Тем более что подсобнику всегда найдется дело, такое, чтоб плоское валять, а круглое катать. Нет, нема претензий. Не нужны ему разборки с мордоворотами.

Вот, опять прозвучала эта боязнь непосредственной угрозы. И что, оставить без внимания? Имея в виду, что в России вся жизнь простого работяги, по сути, и зависит от его умения отвести от себя угрозу – то увольнения, то мордобития, а то и самого существования семьи.

Больше всего Поремского огорчало именно это равнодушное, привычное отношение жертвы к своей судьбе. Строили, строили «светлое будущее», наобещали и… бросили на полдороге, издевательски наплевав на человеческие судьбы. Вот и еще один пример. Скверно…

Но картинка из всего услышанного вырисовывалась довольно впечатляющая. И кое-что стало основательно проясняться для Владимира Дмитриевича. Оставалось теперь выяснить, кому предназначались места уволенных? Почему-то Поремскому показалось, что стало «горячо», еще шажок – и придет решение загадки.

Вот только где находятся «личные дела» новых рабочих электроцеха?..

Вечером того же дня Поремский имел содержательную беседу с начальником управления кадров. Тот, оказывается, только слышал о том, что в электроцех по личной рекомендации Базанова должны были прийти двое новых людей. Об этом замначальника, как он заявил, конкретно просили в Управлении исполнения наказаний, рекомендовали трудоустроить людей, отбывших свое наказание и вышедших на волю с чистой совестью. Вот прямо так, именно таким текстом, как говорил кадровику Базанов, и просили. И старый, опытный кадровик поверил. Бывают же в жизни этакие чудеса!

А вот самого Базанова Поремский так и не нашел – ни на службе, ни дома у него, в Мытищах, куда поехал специально на служебной «Волге» с мигалкой. Соседи сказали, что Олежка – ласковое такое имя – не появлялся дома уже несколько дней, наверное, загулял маленько, с ним и раньше такое случалось, хотя парень он добрый, мягкий и отзывчивый.

Зато на обратном пути в Москву Владимир заметил за собой «хвост», который был слишком наглым, чтоб его не увидеть. Далеко не новый «БМВ» черного цвета как устроился сзади, так демонстративно до самой Москвы и не отставал.

Помня об общей договоренности, когда события могли развиваться в этом направлении, Поремский немедленно связался по телефону с Грязновым и продиктовал ему номер преследователя. «БМВ» тормознули на посту ГАИ при въезде в Москву, и больше его у себя за спиной Поремский не видел. А о результатах проверки Вячеслав Иванович пообещал сообщить позднее, когда вся группа соберется на совещание.

5

Турецкий впервые видел столь разительный контраст между внешностью человека, его физическим состоянием и его внутренним содержанием, то есть силой духа.

Приехав в Воронеж в первой половине дня, он без особого труда разыскал нужный адрес, позвонил в квартиру на втором этаже обыкновенного пятиэтажного дома, и ему, не спросив кто, открыли дверь. Пожилая женщина уставилась снизу вверх, в лицо Александра Борисовича, не приглашая, однако, войти. И Турецкому пришлось представляться на пороге. Он достал удостоверение Генеральной прокуратуры, раскрыл его, дал прочитать подслеповатой женщине, можно сказать, старухе, хотя движения у нее были бойкие, а выражение лица строгим.

– Господи, – совсем не гостеприимным тоном пробурчала она довольно громко, – и когда ж им надоест наконец? Неужто других дел нет, как стариков беспокоить? Ну а вам-то чего понадобилось? Уже бывали ваши, допрашивали, душу мотали, да совесть-то человеческая хоть есть у вас?

Голос становился высоким и визгливым, и Турецкий постарался угомонить старуху. Он довольно бесцеремонно отстранил ее, вошел и захлопнул за собой дверь. Потом наклонился к хозяйке и шепотом заговорщика спросил:

– Давно приходили?

Старуха опешила. Поморгала глазами, подумала и ответила:

– Дак вон уж сколько лет ходють…

– А Виктор Михайлович дома? – так же таинственно спросил Турецкий, и бабка неожиданно приняла его тон:

– А где ж ему быть? Дома. Отдыхает. Разбудить?

– И давно?

– Да уж пора просыпаться. Как ему сказать?

– Скажите, посоветоваться хочу с ним по одному старому делу. Именно спросить совета, и ничего больше. Как он себя чувствует?

– Как… да плох, как всегда, не узнает. Ладно, скажу… Может, польза какая… Вы проходите, ботинки вон там снимайте, тапочки возьмите, а то сил нет убираться.

– А вы – супруга Виктора Михайловича?

– Она, – вздохнула старуха, – куды денешься…

Квартира была двухкомнатная. Первая комната – проходная, в ней и остался Турецкий, а хозяйка ушла во вторую. Там послышался негромкий разговор, и вскоре на пороге появился глубокий старик, опиравшийся на костыль и палку. Сзади делала вид, что его поддерживает, жена, хотя старик в дополнительной поддержке вовсе не нуждался.

Старик уместился на стуле возле стола, не здороваясь, посмотрел бессмысленным взглядом на гостя и отвернулся к окну.

– Здравствуйте, Виктор Михайлович, – начал Турецкий, уже сообразив, что до момента возникновения хотя бы видимости взаимопонимания здесь будет звучать не диалог, а его монолог.

Что ж, к этому он был готов. Грязнову на его запрос из Воронежского УВД ответили, что старик от давней контузии окончательно спятил, а теперь, дожив до более чем преклонного возраста, и вовсе превратился в «овощь огородную». Мол, и говорить с ним не о чем. Но, памятуя о злобной оценке Заскокина действительно превращающимся в растительное существо Ребровым, назвавшим его симулянтом, все же решили рискнуть. Кстати, и тихий разговор в другой комнате подсказал Турецкому, что с Заскокиным не так все просто, как представляется местному милицейскому начальству. А что, может, и была у старика веская причина косить под дурачка. И Александр Борисович, не обращая внимания на то, что старик старательно делал вид, будто ничего не слушает, а сам-то застыл в настороженной позе, опытному взгляду заметно, начал негромко рассказывать о том, что привело его сюда. Жена Заскокина тоже слушала внимательно, она не умела так ловко и правдоподобно, как старик, «делать вид».

Подробно рассказал Турецкий о несостоявшемся теракте на Киевском вокзале, который мог бы унести тысячи жертв. Рассказал об уже проведенных работах, о шнуре детонатора, о предположениях взрывотехника. Не забыл и о своих подозрениях по поводу террористов, полагая, что среди них были и те, кто мог знать о заложенной в подвале вокзала взрывчатке. Так же, как и на других важнейших объектах столицы. Но это еще предстоит выяснять и выяснять. А следов никаких. Все документы были уничтожены при эвакуации архивов НКВД. Те немногие бывшие сотрудники органов госбезопасности, которые что-то могли знать, находятся в полнейшем маразме, а людей, кто конкретно производил минирование, видно, никого уже не осталось в живых, и судьба их неизвестна…

Турецкий подумал, что он ослышался, что ему показалось, будто в душноватой атмосфере комнаты прошелестело слово «известна», как эхо сказанного им. Но он увидел, как изменилась поза старика, он словно немного расслабился и уже не сидел, как столбик на краю дороги, а привалился к спинке стула и впервые посмотрел на гостя. Правда, взгляд его был по-прежнему словно размытым и страдающим астигматизмом.

Александр Борисович сделал вид, что не обратил внимание на странный отклик, и продолжил. Заговорил о том, как сейчас поставлены «на уши» буквально все спецслужбы, что идет поиск любых свидетелей, которые могли бы пролить свет на тот пресловутый план минирования ста объектов города. Сказал и о том, что лично руководит огромной комплексной следственной бригадой, в которую входят представители всех правоохранительных структур и спасательных служб. А на самого Заскокина они вышли случайно. Один из старых маразматиков, бывший энкавэдэшник, что был в те годы наверняка большим мерзавцем, словно бы походя упомянул фамилию Заскокина и, брызгая слюной от злости, обозвал того человека симулянтом, которого ему, Реброву, так и не удалось расколоть. Вот, собственно, и вся информация. Но сам Александр Борисович и его ближайшие помощники, видя крайнюю неприязнь бывшего чекиста к своей явной жертве, сделали вывод, что наверняка речь у старика, выживающего из ума, но до сих пор демонстрировавшего свою ненависть к «врагам народа», шла о честном человеке, возможно ставшем одной из бесконечно многих жертв репрессий. Попытались выяснить про этого Заскокина, и им неожиданно повезло. Поэтому он, Турецкий, руководитель следственной группы, бросив все неотложные дела в Москве, сам примчался сюда. Итак, на карту поставлена жизнь тысяч ни в чем не повинных людей, потому что террористы наверняка попытаются повторить свою попытку, а у них, у Турецкого и его товарищей, нет решительно никаких данных по поводу заложенной на Киевском вокзале еще в сорок первом году взрывчатке.

Эта, по сути, исповедь была честной и откровенной. Александр Борисович рассчитывал все-таки на то, что Заскокин, в противовес Реброву, не «овощь огородная», а сможет понять, что происходит на белом свете. Об этом тоже вскользь сказал Турецкий и заметил, как слегка дернулся старик, словно его чем-то задело. А что, может, и резким словом, не исключено.

А вот дальше и произошло то самое невероятное, что позволило Александру Борисовичу сделать вывод о здравом разуме, уместившемся в весьма хилом теле.

Старик медленно повернулся от окна, сделал непонятный жест жене, и та вышла в другую комнату. Через минуту вернулась с чистой ученической тетрадкой и шариковой авторучкой, положила на стол перед мужем. А тот еще раз внимательно посмотрел в глаза Турецкому, раскрыл тетрадку и твердыми пальцами взял ручку.

– На Киевском – это была моя работа, – сказал он почти нормальным, но словно чуть скрипящим, надтреснутым голосом. – Наша, – поправился он, – сейчас покажу.

Короткими и точными движениями ручки он изобразил на тетрадном листке план, как понял Турецкий, части вокзала сверху. Нечто подобное, напоминающее чертежную схему дома, храма или иного строения, Александр Борисович встречал среди иллюстраций в книгах по архитектуре. В одном месте чертежа старик поставил крестик. Затем на другом листке он изобразил, видимо, то же самое, но только если глядеть сбоку. И снова поставил крестик, уже гораздо ниже уровня пола, на котором, уж это понял Турецкий, стояла опорная стена, представляющая собой широкую в основании арку.

– Если вам, Александр Борисович, чего неясно, покажите любому строителю, он поймет, что надо делать.

– Да нет, в общем-то, я представляю… – задумчиво сказал Турецкий. – Дело в другом. Видимо, мы начали двигаться в правильном направлении, но сразу столкнулись с почти непреодолимыми трудностями. Внизу, в подвалах, все настолько запутано, что черт голову сломит. Наверху – сплошная бетонная масса, если долбить ее, можно нечаянно привести в действие детонаторы, расположенные рядом со взрывчаткой. А ее там, по нашим предположениям, немало.

– Девятьсот с небольшим килограммов, около тонны толовых шашек, – отозвался старик.

– Скажите, Виктор Михайлович, а зачем вам слава психа? – резко переменил тему и улыбнулся Турецкий. – Я вот с откровенной завистью смотрю на вашу твердую руку…

– Это отдельный разговор. И не краткий. В нем не одна моя судьба, понимаете? Еще со мной-то они могут делать что хотят, но других я этим сукам не отдам на съедение! – Голос старика задрожал от негодования.

– Ну-ну, Виктор Михайлович, – попытался успокоить вдруг разволновавшегося Заскокина Турецкий. – Никто ни вас, ни ваших, наверное, товарищей есть не собирается. Это вам мое твердое слово, можете не сомневаться. У меня даже есть подозрение, правда, нет абсолютной уверенности в том, что с теми людьми, которые выполняли секретные работы в октябре сорок первого, поступили примерно так же, как фараоны поступали со своими рабами – строителями пирамид. Но, может, я неправ. Никаких документов на этот счет в архивах службы безопасности не существует, я сам внимательно изучал.

– Я вам верю. Какой же преступник, живодер и убийца, захочет оставлять после себя свидетелей своих преступлений? Нет таких. Но многие из них, как вы справедливо заметили, увы, превращаются в огородные овощи… Что поделаешь, время никого не щадит, ни преступников, ни их жертвы.

И снова удивился Турецкий – старик похож на высохшую редьку, а голова мыслит ясно!

– Вы мне расскажете о себе? – спросил он неожиданно для себя.

– Если это представит для вас интерес… Нет, – тут же поправился старик, – я не сомневаюсь, что вам будет интересно, я в другом сомневаюсь… Сможете ли вы потом спокойно спать.

– Даже так? – тихо спросил Александр Борисович.

– Увы…

– Ну хорошо, мы обязательно поговорим, если вам нетрудно. А теперь хотелось бы закончить с главным вопросом. Про другие объекты вам что-нибудь известно?

– Понимаете, какое дело… Для производства работ, поскольку своими собственными силами НКВД никогда бы не выполнил приказа Сталина, были направлены заключенные из практически всех подмосковных лагерей, которые к тому времени не были еще этапированы в глубь страны. Наш, располагавшийся в районе Люберец, тоже. Разбили на группы и направили под жесткой охраной на объекты, названия которых вслух не произносились, естественно. Но внутреннее «радио» сообщило о всех вокзалах, еще я помню, речь шла о гостинице «Москва» и стадионе «Динамо». Это то, что выпало на нашу долю. Многих из тех товарищей, которые были направлены туда, я больше не видел. Но это отдельный разговор, раз уж вы изъявили желание послушать… А наша группа действовала на Киевском вокзале. Работали днем и ночью, несколько суток подряд. Процесс был такой. Снимали аккуратно плитку пола, затем вырезали квадраты бетона, после разбирали кирпичную кладку и в образовавшуюся пустоту укладывали штабеля взрывчатки. На глубине примерно шести метров. Саперы из НКВД ставили взрыватели, выводили детонирующие шнуры наружу, а мы снова закрывали отверстие в обратном порядке, заливали бетоном, чтобы никаких следов произведенных работ заметно не было. Всю дальнейшую работу завершали саперы, они знали, что надо сделать, чтобы вся масса взрывчатки в нужный момент рванула.

– И как же теперь подобраться к этой взрывчатке? – задумчиво спросил Турецкий, разглядывая оба чертежа.

Старик взял ручку и на плане вертикального разреза части здания вокзала поставил кружок.

– По моему разумению, Александр Борисович, здесь ближе всего подобраться. Не пытаться достать сверху, это действительно может быть опасным делом. Попробуйте сбоку, вот здесь. – Он ткнул концом авторучки в свой кружок.

– А вы не можете предположить, почему эта система сейчас не сработала? К счастью, конечно. Эти террористы, видимо хорошо информированные, отыскали конец одного из шнуров и заложили заряд, чтобы он своим взрывом вызвал детонацию основной массы. Но – не вышло.

– Причин может быть много. Тот же шнур отсырел. Или во время более поздних строительных работ его нечаянно перерубили. Сколько лет-то прошло! А вот про взрывчатку такого сказать не могу. Толовые шашки были качественные, и время на них, по моему разумению, не должно подействовать. Так что, можно сказать, на пороховых бочках сидите… сидим, – поправился он.

– Понятно. Примерно то же самое мне и наш взрывотехник растолковал… Скажите, Виктор Михайлович, а можно вам совсем откровенный вопрос задать? И чтоб вы на меня не обиделись?

– Так а разве у нас не откровенный разговор получился? – наивно улыбнулся старик.

– Вполне откровенный, и я вам чрезвычайно благодарен за это. Но все-таки зачем вам понадобилось столько лет изображать из себя ненормального?

– Судьба, видать, такая, Александр Борисович… Чайку не хотите?

– С удовольствием, если угостите.

– Ну а как же… Настя, поставь чайник. А то без хорошего чая какая беседа, верно?

– Уж куда как верно, – вздохнул Турецкий, понимая, что уехать теперь, не выслушав старика, значит смертельно его обидеть и лишить того доверия к своим коллегам, которое Александру Борисовичу не без труда удалось-таки восстановить…

Впрочем, подумал он тут же, чтобы не затягивать процесса разминирования, можно позвонить Славке и передать ему полученную информацию. А еще лучше, не теряя времени, подскочить в Управление внутренних дел и передать в Москву по факсу эти чертежи. Картина в них вполне ясная, это видно даже такому дилетанту, как Турецкий, а ребятки из МЧС, да и тот же Саша Георгиев, в два счета разберутся, с чего и откуда надо начинать.

И Александр Борисович поднялся, сказав, что сейчас подскочит к факсу, передаст в Москву срочную информацию, а затем вернется, чтобы попить чайку в гостеприимном доме и выслушать повествование хозяина. Про себя же он решил купить заодно в магазине какой-нибудь торт, что ли, либо конфет там, пирожных, чтобы порадовать стариков.

Глава шестая
Голос из прошлого

1

Здесь уместно выражение классика о том, что это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Правда, и слово «грусть» ни в коей мере не отражает всей глубины трагедии прошлого, голос из которого долетел до слуха Александра Борисовича Турецкого. Трагедия? Но по прошествии более полувека прошлые беды и горести словно размываются в человеческой памяти, как «замыливаются» и картинки, когда-то страшные в своей наготе, а нынче просто грустные…

На московском заводе «Станколит», где работал в конструкторском отделе молодой и способный, как считали «старики», чертежник Витя Заскокин, учившийся, ко всему прочему, еще и на вечернем отделении станкостроительного института, со стукачами был полный порядок.

Когда сегодня кое у кого проскальзывает мысль, что в годы сталинских репрессий людей нередко сажали, что называется, по разнарядке, мало кто верит в это. Вот после войны в деревнях, оказавшихся в немецкой оккупации, точнее, после их освобождения от фашистов особые отделы тщательно выискивали тех, кто был пособником врага. Особая ненависть особистов распространялась на женщин, которые «жили» с оккупантами. Таких называли «немецкими овчарками» и немедленно высылали в Сибирь как предателей, а стало быть, врагов народа. И выискивали их нередко именно по разнарядке, приходящей «сверху». Мол, обеспечить столько-то скрытых врагов, вот и «обеспечивали». Назначали, и никуда ты не денешься…

Виктор Михайлович был абсолютно уверен в том, что такие же разнарядки «спускались» руководству предприятий, чтобы научить их большевистской бдительности.

Взяли его действительно ни за что. Обвинили в том, что он нарочно вносил «враждебные коррективы» в те чертежи, над которыми работал. Доказательств никаких не было, да в них никто и не нуждался. Вместе с Витей с завода на Лубянку увезли еще несколько человек и, видимо, рапортовали «наверх», что с врагами на предприятии покончено быстро и решительно. С большевистской прямотой и непримиримостью. И случилось это аккурат перед самой войной, в апреле сорок первого года.

Но так как простому рабочему пареньку, имевшему, впрочем, вполне интеллигентный внешний вид – все же в студентах числился! – по-серьезному инкриминировать было нечего, кроме абсурдных обвинений, неизвестно каким завистником придуманных, а заступиться было некому, да и нелогично это как-то выглядело бы – арестовать, чтобы тут же отпустить на волю, – то Витю быстренько осудили, дали пять лет и отправили в один из многочисленных подмосковных лагерей, которые курировал всемогущий НКВД. Там его и застала война.

Некоторые лагеря, в связи с быстрым приближением врага к столице, сворачивали, а контингент отправляли подальше, за Урал, где, видать, намеревались уже всерьез задержать противника (вот, кстати, тоже был повод для репрессий – подобные разговоры), другие оставались и ожидали своей очереди. Эвакуация производилась, как всегда в России, в последнюю минуту и в спешке, а значит, безалаберно. Как ни хвастался НКВД своим железным порядком.

Нужда в заключенных неожиданно объявилась в первых числах октября сорок первого. В люберецком лагере и ряде других сформировали рабочие бригады, главным образом, из специалистов, которых хватало, и распределили по объектам. Лагерное «радио» немедленно донесло, что это за объекты и какая работа ожидала заключенных.

Впрочем, работа была как работа, просто все производилось в спешке и под большим секретом. Поэтому многие побаивались, что их потом не оставят в живых – на всякий случай, ради сохранения государственной тайны. Но опасения не оправдались. Хотя бы на первых порах.

После окончания работ всех заключенных собрали с объектов и пешим порядком – с транспортом было туго: вывозили документы и ценности – отправили в Южный порт. Там погрузили народ на несколько закрытых барж, и буксир потянул их вниз по Москве-реке в сторону впадения ее в Оку, ну и так далее.

Беда случилась скоро, едва подошли к Коломне.

Уже вечерело. Все побаивались немецкой методичности. Ежедневно, в определенное время, обыкновенно сразу после захода солнца, появлялись фашистские пикирующие бомбардировщики – «юнкерсы» и с выматывающим душу, надрывным воем начинали сбрасывать на головы людей свой смертоносный груз. Они делали перерывы лишь на время снегопадов и дождливой погоды. Враги выискивали себе цели, которые заведомо не могли бы оказать им сопротивления. Не станет, конечно, все понимали, исключением и небольшой караван, двигающийся с «сиротской» скоростью, больше полагаясь на речное течение, нежели на мощность буксира.

Они налетели уже на самом закате. Надежда на то, что темные баржи, затянутые маскировочными сетями и утыканные ветками, словно островки посреди реки, будут не замечены врагом, не оправдались. После первого же пике загорелся носовой отсек той баржи, что шла в связке справа. Конвоиры, находившиеся на палубе, вместо того чтобы открыть трюмы и дать людям возможность спастись, попрыгали на соседнюю баржу и стали рубить стягивающие связку барж канаты. Буксир тем временем с трудом тянул оставшиеся две баржи к высокому левому берегу, заросшему ивняком.

Кто-то из начальников конвоя наконец сообразил, что нельзя держать людей в ловушке, даже если они и враги советской власти, и приказал открыть люки трюмов. Перепуганный народ повалил наверх, на палубу. А в это время «юнкерсы», не потеряв беззащитную цель, совершили новый заход. Заключенные, спасаясь не столько от «зажигалок», сыпавшихся на палубы, пробивавших их и разбрызгивающих свое пламя внутри трюмов, сколько от жуткого, леденящего сознание воя, спрыгивали на берег и прятались под деревьями, не слушая истерических команд конвоиров, которые теперь больше всего боялись, как бы зэки не разбежались, воспользовавшись удобным моментом. А посреди реки пылала оставленная горящая баржа, и оттуда доносились истошные крики запертых внутри людей.

Витя Заскокин тоже выбрался наверх из трюма, где он только что помогал товарищам гасить пробившую палубу зажигательную бомбу, и услышал крики на оставленной барже. Он растерянно огляделся и увидел старшего лейтенанта Реброва, который командовал караваном и теперь смотрел на горящую баржу. Квадратное, булыжное лицо его, освещенное отсветами пламени, было мрачно. И Витя вдруг, со свойственной молодости решительностью, еще не убитой в нем месяцами, проведенными в заключении, кивнул на ту баржу и сказал, что надо бы открыть люки, а то люди сгорят. Просто сказал, даже не как совет старшему, а вроде размышляя с самим собой. Но Ребров услышал и зло выматерился. Затем вгляделся в маленького зэка и с насмешливой злостью бросил:

– Валяй, раз ты такой умный! Вода-то ледяная…

О том, что октябрьская вода действительно холодная, Витя сообразил только тогда, когда саженками приближался к накренившейся барже. Ему что-то кричали вслед, кажется, угрожали, ругали, только что не стреляли. Но никто не кинулся вслед, не бросился помогать товарищам по несчастью, все жались к темным кустам и деревьям, засыпанным первым снегом, ожидая и боясь нового налета.

На палубу он взобрался, еще не успев остынуть в воде. А здесь было жарко от пылавшего на носу баржи пламени. С огромным трудом удалось ему отодвинуть тугой засов на люке и приподнять крышку. И тотчас его отбросило в сторону. Витю едва не сбили с ног хлынувшие из трюма, орущие и расталкивающие друг друга, ползущие только что не по головам соседей, озверелые люди.

Одуревшие от неожиданно появившейся надежды на спасение, они прыгали в воду с обоих бортов. А со стороны левого берега неслись отборная ругань, угрозы и категорические требования немедленно всем плыть к каравану, иначе будут применены к беглецам исключительные меры. Что это такое, все знали – расстрел на месте, без суда и следствия, за активное пособничество врагу.

А Витя все сидел на палубе, возле небольшой рубки, и дрожал – его начинало знобить. Неожиданно повалил снег, он падал крупными хлопьями, которые таяли от жара еще на лету. И за этой мутной завесой левый берег стал почти неразличим.

Немецкие самолеты, видно окончательно отбомбившись над близкой уже Коломной, улетели. Но несколько лучей прожекторов продолжали шарить по небу, хотя нужды в этом не было.

К Вите, низко пригнувшись, подобрался пожилой зэк и шепотом спросил:

– Это ты нас выпустил?

Витя с трудом кивнул.

– Ты вот что, парень, – продолжил зэк, – ты назад не вертайся, ноги надо делать, пока не поздно. Они до завтра не хватятся, а там уже хрен достанут. Ты не прыгай, а аккуратно сползай за борт и плыви к другому берегу. Холодно, но выхода нет, на бегу согреемся. Вали за мной.

Это было сказано с такой твердостью и решительностью, что Витя беспрекословно послушался. И всю свою дальнейшую жизнь, в сущности, провел в бегах…

…Виктор Михайлович заметно утомился от рассказа, Турецкий это видел. Но старик бы непреклонен и на предложение сделать небольшой перерыв ответил твердо:

– Я, может, в первый и последний раз рассказываю, как оно все было. Не надо меня останавливать, а то, глядишь, и не доведется больше…

Замечание было резонным, подумал Александр Борисович, если судить о годах старика, и покорно протянул свою чашку хозяйке, чтоб та налила еще чаю. Чай был отменный, с мятой и еще какими-то травами.

Беглецов, поскольку на них была собственная, а не зэковская одежда, никто не останавливал, да и патрулей практически не попадалось. Впрочем, кому они были нужны – старый да малый, затерявшиеся в скорбных ручейках беженцев, уходивших со своим жалким скарбом подальше, к Волге, куда, почему-то верили, фашист не должен был дойти.

Виктор остался в Михайлове, где жила его тетка, материна сестра, тетя Глаша. Он и не смог бы идти дальше, если бы и захотел. «Купанье» не прошло даром, поднялась температура, навалился жар. Тетка, к счастью, оказалась дома, перепугалась, увидев племянника с чужим человеком. От сестры она уже знала о беде, обрушившейся на ее семью. Но Сергей Акимович ей быстренько все объяснил и попросил молчать до поры, тем более что уже было заметно, как тихий провинциальный городок Михайлов становится прифронтовым городом. Переночевав и маленько заправившись для долгого пути, он на рассвете следующего дня ушел, а Витя остался в постели с температурой сорок градусов и, как позже выяснилось, с крупозным воспалением легких.

О том, что немцы в ноябре заняли Михайлов, пытаясь взять в кольцо Тулу, а полмесяца спустя наши их вышибли оттуда, Заскокин узнал, окончательно придя в себя, лишь накануне нового года. Он был невероятно слаб и худ, настолько, что, увидев себя в теткином зеркале, отшатнулся, даже не узнав. Витя начал потихоньку выздоравливать, крепнуть с помощью исключительно народных средств, которые ему приносил старичок сосед, в мирное время служивший фельдшером в местной больничке, ибо иных лекарств в округе просто не было.

Но тут явилась новая беда. В освобожденном от краткой оккупации Михайлове начали выискивать подозрительных лиц, которые потенциально могли сотрудничать с гитлеровцами. И естественно, что выздоравливающий Витя одним из первых попал под подозрение – молодой, и со здоровьем уже вроде более-менее, чем не пособник? С проверкой дело было поставлено туго, раз зашли, стали «выяснять», потом другой, но Витя научился уже изображать потерю памяти. И вскоре в Михайлов – это же какая честь! – прибыл сам старший оперуполномоченный товарищ Ребров. Наконец-то он добрался до своего сбежавшего заключенного! К пяти годам Вите грозила серьезная прибавка.

Но снова выручил фельдшер дядя Гриша. Он сочинил оформленную по всем статьям справку о тяжелой контузии Вити Заскокина и о тяжелейшем же, перенесенном им воспалении легких, имевшем теперь, ввиду отсутствия лекарственных средств, тенденцию перерасти в туберкулез.

То, что туберкулез очень заразен, Ребров, естественно, знал и потому предпочел ограничиться лишь краткими контактами и общими допросами, касающимися побега заключенного. Наученный дядей Гришей, Витя твердо стоял на том, что он пострадал на тонущей барже, когда помогал полузатопленным людям выбраться из бушующего огня. А ударило его, скорее всего, падающей балкой. И очнулся он на берегу, куда его выволокли бежавшие зэки, под утро, когда каравана уже и след простыл. То есть все походило на правду, тем более что и проверить было невозможно. Вот он и побрел наугад, пока не добрался до тетки, где окончательно и свалился в бреду. И ни про каких немцев он слыхом не слыхал. При этом Витя беспрестанно дергался, глупо улыбался и пытался якобы пристально разглядеть сильно косящими глазами того, кто задает ему вопросы. Он вообще никого не узнавал, разве что тетю Глашу, и то после того, как та долго поглаживала его по безобразно обкорнанной голове и повторяла ласковые слова.