Текст книги "Коварство и любовь. Перчатка"

Леди (одна, стоит в оцепенении и вне себя, обратив неподвижный взгляд на дверь, в которую вышла Луиза. Наконец она приходит в себя). Что это? Что было со мною? Что говорила эта несчастная? Боже! эти слова еще раздирают мне слух, эти страшные, осуждающие меня слова: «Возьмите его себе!» Кого, несчастная? Подарок твоего предсмертного хрипа – ужасное наследство твоего отчаяния? Боже! Боже! как низко я пала! как внезапно свержена я со всех тронов своей гордости! Мне приходится в томительном голоде ждать подаяния от великодушия нищей в ее последней предсмертной агонии! «Возьмите его себе!» Каким тоном сказала она это! с каким взглядом! О Эмилия! затем ли, преступила ты границы твоего пола? затем ли старалась приобрести пышное имя высокой британки, чтобы все хвастливое здание твоей чести рухнуло перед высшею добродетелью беспомощной простой девушки? Нет, несчастная! нет! погоди гордиться! Эмилию Мильфорд можно устыдить, но она никогда не опозорит себя! И я найду в себе силы отказаться! (Ходит величественно взад и вперед.) Прочь от меня теперь, женская слабость, женские сетования! Прощайте, отрадные золотые картины любви! Пусть одно великодушие руководит мной!.. Или эта любящая чета погибнет, или Мильфорд оставит свои притязания и исчезнет из сердца герцога! (Помолчав, с живостью.) Дело сделано! Страшное препятствие уничтожено – разорваны всякие узы между мною и герцогом! Я исторгла из своего сердца эту безумную любовь. В твои руки бросаюсь я, добродетель! Прими кающуюся дочь твою, Эмилию! О! как мне хорошо! Как легко стало мне вдруг, как отрадно! Величаво, как заходящее солнце, сойду я сегодня с высоты моего величия. Пусть все пышное могущество мое умрет вместе с моей любовью. В гордое изгнание свое не возьму я ничего, кроме сердца! (Идет с решимостью к письменному столу.) Сейчас же должна я все покончить – сейчас же! Прелести любимого юноши, пожалуй, возобновят кровавую борьбу в моем сердце! (Садится и начинает писать.)

Леди. Камердинер. Софи. Потом гофмаршал и наконец слуги.

Камердинер. Гофмаршал фон Кальб – в приемной, с поручением от герцога.

Леди (продолжая писать, в волнении). Дрогнешь ты, кукла в герцогской мантии!.. Да! мысль недурна – сбить с толку этот августейший мозг! Придворные льстецы его завертятся, все герцогство придет в брожение!

Камердинер и Софи. Гофмаршал, миледи.

Леди (оборачиваясь). Кто? Что? Тем лучше! Этот сорт людишек затем только и на свете, чтобы разносить вести. Просить его!

Камердинер уходит.

Софи (с робостью приближаясь). Если б я не боялась, миледи, я бы не посмела… (Леди продолжает писать.) Эта Миллер выбежала вне себя из зала… Вы вся в жару… Говорите сами с собой. (Леди продолжает писать.) Я боюсь, как бы не случилось чего…

Гофмаршал (входит, расшаркивается и раскланивается необорачивающейся леди; она его не замечает; он подходит ближе, становится за ее креслом, берет кончик ее платья, целует его и робко лепечет). Его высочество…

Леди (посыпает лист песком и пробегает написанное). Он назовет это черной неблагодарностью… Я была жалкой сиротой. Он вывел меня из нищеты. Из нищеты? Ужасный обмен! Разорви свой счет, обольститель! Мой вечный позор с лихвою оплатил его!

Гофмаршал (тщетно старается обратить на себя внимание леди то с той, то с другой стороны). Миледи, по-видимому, чем-то занята. Приходится мне самому осмелиться. (Очень громко.) Его высочество прислал меня спросить вас, миледи, что назначить на вечер – пикник или немецкий театр?

Леди (встает смеясь). Либо то, либо другое, любезный! А пока отнесите герцогу на десерт эту записку! (Софи.) Вели заложить мне карету, Софи, и зови сюда в зал всю прислугу!

Софи (уходит в тревоге). Господи! Уж это что-то недоброе! Что тут еще будет!

Гофмаршал. Вы расстроены, миледи?

Леди. Тем больше правды в моих словах. Ура, гофмаршал! Вакансия открывается! То-то счастье сводникам!

Гофмаршал подозрительно смотрит на записку.

Читайте! прочтите! Я хочу, чтобы содержание письма не оставалось в тайне!

Гофмаршал (читает, между тем как в глубине сцены собирается прислуга леди). «Ваше высочество! Договор, так легкомысленно вами нарушенный, не может оставаться обязательным для меня. Благоденствие вашей страны было условием моей любви. Три года длился обман. Повязка спала наконец с глаз моих. Я гнушаюсь милостями, купленными слезами подданных. Подарите свою любовь, на которую я не могу более отвечать, вашей угнетенной стране и научитесь от британской принцессы состраданию к своему германскому народу. Через час я буду уже за границей. Джен Норфольк».

Все слуги (в изумлении, шепотом). За границей?

Гофмаршал (в испуге кладет записку на стол). Боже сохрани, дорогая миледи! У меня не две головы, да и у вас тоже!

Леди. Вот о чем забота! К несчастью, я знаю, впрочем, что вашей братии достается и за пересказ того, что сделали другие. Мой совет – запечь записку в паштет: тогда она сама собой попадет в руки его высочества.

Гофмаршал. Ciel! [8]8
  О, небо! (Фр.)


[Закрыть] Какая дерзость! Образумьтесь, миледи; подумайте, какой немилости подвергаете вы себя!

Леди (обращается к прислуге, с глубоким чувством). Вы удивлены, добрые люди, и с трепетом ждете, чем разрешится эта загадка. Подойдите ближе, мои милые! Вы честно и усердно мне служили; больше глядели мне в глаза, чем в кошелек; повиноваться мне – было вашей радостью; вы гордились одним – моей милостью! О! зачем память о вашей верности должна соединиться с воспоминанием о моем унижении? Не горькая ли это судьба, что самые черные дни мои были для вас счастливыми днями? (Со слезами на глазах.) Я отпускаю вас, дети мои! Леди Мильфорд уже нет, а Джен Норфолк слишком бедна, чтобы уплатить ее долг. Казначей мой пусть раздаст вам все, что есть в моей шкатулке. Этот дворец остается герцогу. Самый бедный из вас выйдет из него богаче, нежели ваша госпожа! (Подает им руки, и все наперерыв целуют их.) Я вас понимаю, друзья мои. Прощайте! прощайте навсегда! (Собираясь с духом.) О! карета подъехала! (Вырывается из рук прислуги и хочет выйти.)

Гофмаршал кидается к ней и останавливает ее.

А! ты еще здесь, жалкий человек?

Гофмаршал (все это время смотревший на записку с выражением тупости на лице). И я должен вручить эту записку его герцогскому высочеству? в его собственные руки?

Леди. Да, жалкий человек! В собственные его высочества руки! Донеси тоже собственным его высочества ушам, что я не могу идти босиком в Лоретто, и стану поэтому поденно работать, дабы очистить себя от посрамления, что управляла им! (Быстро уходит.)

Все в чрезвычайной тревоге расходятся.

Пятое действие

Комната музыканта Миллера. Сумерки.

Луиза молча и неподвижно сидит в темном углу комнаты, опершись головою на руки. После долгого и глубокого безмолвия входит Миллер с фонарем в руке, тревожно светит, озираясь, и, не заметив Луизы, кладет шляпу на стол и ставит фонарь.

Миллер. И здесь ее нет… Все улицы обежал, ко всем знакомым наведался, у всех ворот расспрашивал: нигде не видали моей дочки! (Помолчав.) Потерпи, бедный, несчастный отец! Подожди до утра! Может быть, прибьет твое детище волной к берегу. Господи! Господи! Или тем я виноват, что слишком боготворил свою дочь? Тяжко это наказание… тяжко, Отче небесный. Я не ропщу, Господи! Но тяжко это наказание! (Кидается в глубокой скорби на стул.)

Луиза (из угла). Привыкай, бедный старик! Привыкай к потере заранее!

Миллер (вскакивая). Ты здесь, дитя мое? здесь? Да что же ты одна и впотьмах?

Луиза. Нет, я не одна. Когда вот так темно, черно вокруг меня, тут-то и собираются ко мне гости.

Миллер. Спаси тебя Господи! Только нечистая совесть да совы любят потемки. Только грешники да злые духи бегут света.

Луиза. Да еще вечность, батюшка, говорящая с душою без посредников.

Миллер. Дитятко мое! дитятко! что это ты говоришь такое?

Луиза (встает и выходит вперед). Я вынесла трудную битву. Ты это знаешь, батюшка! Господь дал мне силу: битва решена. Батюшка, нас, женщин, считают слабыми, хрупкими созданиями. Не верь этому. Мы вздрагиваем от паука, но, не дрогнув, заключаем в свои объятия черное чудовище: тление! Знай это, батюшка! Луиза твоя повеселела.

Миллер. Ах, Луиза! лучше бы ты выла и рыдала: легче бы мне смотреть на тебя.

Луиза. Ух как ж я перехитрю его, батюшка! Как же я обману его, тирана! Любовь хитрее злобы и смелее – этого он не знал, этот человек с печальной звездой. О, они хитрые, пока им приходится иметь дело с головой, но стоит им связаться с сердцем – и злодеи становятся глупы. Он думал утвердить свой обман клятвой! Клятва, батюшка, связывает живых, но смерть разрешает и железные узы клятв! Фердинанд узнает свою Луизу! Передашь ты эту записку, батюшка? потрудишься?

Миллер. Кому, дитя мое?

Луиза. И ты спрашиваешь! Всей бесконечности и сердцу моему не вместить и одной мысли о нем! К кому же мне больше писать!

Миллер (с беспокойством). Послушай, Луиза! Я распечатаю письмо!

Луиза. Как хочешь, батюшка! Только ты ничего в нем не поймешь. Буквы лежат в нем, как холодные трупы, и оживают лишь для очей любви.

Миллер (читает). «Ты обманут, Фердинанд! Беспримерное коварство разорвало союз наших сердец, но страшная клятва связала мне язык, и отец расставил везде своих шпионов. Но… будь только у тебя отвага, милый!.. я знаю место, где нет шпионов». (Миллер останавливается и серьезно смотрит ей в лицо.)

Луиза. Что ты так глядишь на меня? Читай дальше, батюшка!

Миллер. «Но много нужно тебе мужества, чтобы пройти темный путь, которого ничто не озарит перед тобою, кроме твоей Луизы и Бога. Лишь с одной любовью должен ты прийти и оставить за собою все свои надежды и все свои дурные желания; тебе ничего не нужно, кроме твоего сердца. Решишься – иди в путь, когда колокол кармелитского монастыря ударит в двенадцатый раз. Побоишься – вычеркни слово «мужество» из качеств своего обихода: тебя пристыдит девушка». (Миллер кладет письмо, долго смотрит вперед неподвижным, скорбным взглядом, потом оборачивается к Луизе и говорит тихим, прерывающимся голосом.) Где же это место, Луиза?

Луиза. А ты его не знаешь, батюшка? Странно! Я так ясно его обозначила. Фердинанд его найдет.

Миллер. Гм! Говори яснее!

Луиза. Я не могу теперь придумать для него приятного названия. Не путайся, батюшка, если я назову его неприятным именем. Это место… Ах, зачем не любовь изобретала слова! она назвала бы его лучшим словом. Это место, батюшка, – только не прерывай меня! – это место… могила.

Миллер (покачнувшись, хватается за ручку кресла). Господи!

Луиза (подходит к нему и поддерживает его). Полно, батюшка! Страшно лишь слово… Прочь его… это брачное ложе, над которым утро стелет свой золотой ковер и весны сыплют свои пестрые гирлянды. Только последний грешник может называть смерть скелетом: это прекрасный, ласковый юноша, такой же цветущий, каким рисуют бога любви, но не такой хитрый… это кроткий, услужливый ангел, подающий руку измученной страннице-душе через пропасть времени, отпирающий для нее чудные чертоги вечного блаженства, дружелюбно улыбающийся и потом исчезающий.

Миллер. Что это ты задумала, Луиза? Ты хочешь наложить на себя руки?!

Луиза. Не говори так, батюшка! Нет, очистить место в обществе, где я лишняя, – поспешить туда, куда и без того скоро пришлось бы мне уйти. Разве это грех?

Миллер. Самоубийство – страшный грех, дитя мое! Одному этому греху нет покаяния; смерть и преступление тут вместе.

Луиза (стоит неподвижно). Ужасно! Но ведь смерть не так же скоро придет. Я брошусь в реку, батюшка, и, опускаясь ко дну, стану молить Всемогущего о помиловании!

Миллер. Не все ли это равно, что каяться в воровстве, припрятав покражу в верном месте. Луиза! дитя мое! не оскорбляй Бога, когда тебе всего нужнее его милость! Ах! далеко ушла ты от правого пути! Ты бросила молиться – и милосердный отнял от тебя свою десницу.

Луиза. Разве любить – преступление, батюшка?

Миллер. Люби Бога – и любовь никогда не доведет тебя до преступления. Тяжким горем придавила ты меня, родная! тяжким! тяжким! Может, от него я и в могилу лягу. Луиза, я, как вошел, говорил тут. Я думал, что я один. Ты подслушала меня, да и что мне от тебя таиться? Ты была мне божеством! Луиза! если есть еще у тебя в сердце местечко для любви к отцу… Ты была бы для меня все! Ты уж теперь не только свое достояние погубишь. И я все потеряю. Посмотри, голова у меня уже седеет. Мало-помалу наступает время, когда нам, отцам, нужен становится капитал, положенный нами в сердца наших детей. Или ты хочешь обмануть меня, Луиза? убежать со всем добром твоего отца?

Луиза (глубоко тронутая, целует его руку). Нет, батюшка! Я покину свет твоею должницей и с лихвой заплачу свой долг в вечности.

Миллер. Смотри, не обсчитайся там, дитя мое! (Строго и торжественно.) Придется ли еще нам встретиться там!.. А! ты бледнеешь! Луиза моя и сама понимает, что мне уж не найти ее в том мире: ведь я не спешу туда вместе с нею.

Луиза припадает, вся дрожа от волнения, к его плечу.

(Он крепко прижимает ее к груди и продолжает умоляющим голосом.) Дитя мое! дочь моя! падшая, может быть, уж погибшая дочь моя! Послушай сердечного отцовского слова! Я не могу уберечь тебя! Отниму я у тебя нож – ты можешь умертвить себя и булавкой. Не дам я тебе яду принять – ты можешь удавиться ниткою жемчуга. Луиза… Луиза… я только и могу, что отговаривать тебя… Или ты хочешь, чтобы неверная прихоть твоя ускользнула от тебя на грозном переходе от времени к вечности? Или ты дерзнешь явиться к престолу Всевышнего с ложью на устах? Сказать: «ради тебя, Господи, пришла я сюда!» в то время, как твои грешные глаза станут искать своей земной страсти? А если этот хрупкий кумир твоего сердца, превращенный в такого же червя, как и ты, пресмыкаясь у ног твоего Судии, обманет в эту грозную минуту твою безбожную уверенность и укажет твоим обманутым надеждам на вечное милосердие, которого несчастный не в силах вымолить и себе – что тогда? (Громче и выразительнее.) Что тогда, несчастная? (Крепче обнимает ее, смотрит на нее какое-то время пристально и проницательно, потом вдруг выпускает ее из своих рук.) Больше я ничего не знаю… (Поднимая правую руку.) Не ручаюсь тебе, праведный Боже, за эту душу. Делай, что хочешь, дочь. Принеси своему красавцу жертву, от которой возрадуется нечистая сила и отступится твой ангел-хранитель! Ступай! взвали себе на плечи все свои грехи и этот последний ужаснейший грех, а коль бремя все еще недостаточно, я прибавлю к нему и свое проклятие! Вот тебе нож – пронзи им свое сердце, да и… (хочет уйти, с горьким воплем) сердце отца!

Луиза (кидается вслед за ним). Постой, постой! Батюшка! О! в отцовской нежности больше жестокого насилия, чем в самой тирании злобы! Что мне делать? Я не могу! Что мне делать?

Миллер. Если поцелуи твоего юнца горячее слез твоего отца – умирай!

Луиза (после мучительной борьбы, с некоторой твердостью). Батюшка! Вот моя рука! Я не хочу… Боже! Боже! Что я делаю? На что решаюсь? Батюшка, клянусь… Горе мне! горе мне, тяжкой преступнице!.. Батюшка, будь по-твоему!.. Фердинанд… Бог мне свидетель… Вот как уничтожу я в себе и последнюю память о нем! (Разрывает письмо.)

Миллер (радостно обнимая ее). Я узнаю мою Луизу! Взгляни на меня! Нет у тебя любовника, зато есть счастливый отец! (Обнимает ее, и смеясь, и плача.) Луиза! дитятко мое! да вся моя жизнь не стоит одного этого дня! И как это мне, ничтожному человеку, дал Господь такого ангела! Луиза моя! рай мой! Боже! я мало понимаю в любви, но какая это должно быть мука – перестать любить – это я знаю!

Луиза. Только прочь подальше из этой страны, батюшка! Прочь из города, где надо мною насмехаются мои подруги, где навеки погибло мое доброе имя! Дальше, дальше отсюда, где у меня перед глазами столько следов утраченного счастья. Дальше, если возможно!

Миллер. Куда хочешь, дитятко! Господь Бог растит хлеб везде; найдутся везде и уши для моей скрипки. Да пусть хоть и ничего не останется у нас… Я положу на ноты историю твоего горя, сложу песню про дочь, что из любви к отцу растерзала себе сердце, – и станем мы ходить с этой песней со двора во двор, и отрадно будет и милостыню взять от людей, поплакавших над нами.

Фердинанд. Те же.

Луиза (первая замечает его и с громким криком кидается на шею отцу). Боже! Он! Я пропала!

Миллер. Где? Кто?

Луиза (показывает, не обращаясь лицом, на майора и крепче прижимается к отцу). Он сам! Оглянись, батюшка… Убить меня пришел!

Миллер (увидев Фердинанда, отступает назад). Как! Вы здесь, барон?

Фердинанд (тихо подходит ближе, останавливается против Луизы, смотрит на нее пристальным, испытующим взглядом и, помолчав, говорит). Спасибо тебе, пойманная врасплох совесть! Признание твое ужасно, но мгновенно и верно, и мне не для чего прибегать к пытке. Здравствуй, Миллер!

Миллер. Ради Бога! Что вам нужно, барон? Что привело вас сюда? Что это значит?

Фердинанд. Было время, когда день разбивали здесь на секунды, когда в тоске ожидания не сводили глаз с медлительных часов и по ударам пульса рассчитывали минуты, когда я приду… Отчего же так удивляет вас теперь мой приход?

Миллер. Уходите, уходите, барон! Если у вас в сердце есть хоть капля сострадания, если вы не хотите убить ту, которую, как вы говорите, вы любите, бегите, не оставайтесь здесь ни минуты больше! Благословение Божие отлетело от моего дома, как только вы переступили его порог. Вы накликали горе под мою кровлю, где прежде жила лишь радость. Или вам хочется еще копаться в ране, которую нанесло моему единственному детищу несчастное знакомство с вами?

Фердинанд. Чудак! я принес твоей дочери приятную весть.

Миллер. Уж не новые ли надежды для нового отчаяния? Уходи, вестник несчастья! Глядя тебе в лицо, не захочешь знать твоих вестей.

Фердинанд. Наконец цель моих надежд передо мной! Леди Мильфорд, самое страшное препятствие нашей любви, сейчас оставила герцогство. Отец одобряет мой выбор. Судьба перестает нас преследовать. Восходит наша счастливая звезда. Я пришел исполнить данное слово и повести к алтарю свою невесту.

Миллер. Слышишь, Луиза? Слышишь, как он издевается над твоими обманутыми надеждами? Оно и кстати, барон, к лицу обольстителю – упражнять остроумие на своем преступлении.

Фердинанд. Ты думаешь, я шучу? Клянусь честью, нет! Все это так же истинно, как любовь моей Луизы, и я так же свято сдержу слова свои, как она свои клятвы! Для меня нет ничего святее… Ты все еще не веришь? Все еще нет румянца радости на щеках моей прекрасной избранницы? Странно! видно, ложь здесь ходячая монета, если истине дают так мало веры? Вы не верите моим словам? Так поверьте этому письменному доказательству! (Бросает Луизе ее письмо к маршалу.)

Луиза развертывает письмо и, побледнев, как полотно, падает без чувств.

Миллер (не замечая этого, майору). Что это значит, барон? Я вас не понимаю!

Фердинанд (подводит его к Луизе). Тем лучше поняла меня она!

Миллер (припадает к дочери). Боже! Дочь моя!

Фердинанд. Побледнела, как смерть! Вот такой она мне нравится, твоя дочь! Никогда еще не была она так хороша, твоя кроткая, честная дочь! Лицо, как у мертвой… Дуновение Божьей правды, стирающее обманчивый блеск с каждой лжи, смело со щек ее румяна, которыми искусница обманула и светлых ангелов. Это в первый раз ее настоящее лицо! Дай поцелую его. (Хочет подойти к Луизе.)

Миллер. Мальчишка, прочь! Не гневи отцовского сердца! Я не уберег ее от твоих ласк, но сумею охранить от твоих оскорблений.

Фердинанд. Чего тебе, старик? Мне нет до тебя никакого дела. Не впутывайся в игру: она окончательно проиграна. Или ты умнее, чем я предполагал? Уж не помог ли ты дочери в ее любовных шашнях своей шестидесятилетней мудростью? Уж не посрамил ли своих седых волос ремеслом сводника? О! если этого не было – ложись, несчастный старик, и умирай! Пока еще есть время. Ты можешь еще заснуть в сладком заблуждении, что был счастливым отцом! Еще минута – и ты отбросишь ядовитую ехидну в породивший ее ад, проклянешь и дар, и дарителя, и с хулой на языке сойдешь в могилу! (Луизе.) Говори, лицемерка! Ты писала это письмо?

Миллер (предостерегая Луизу). Ради Бога, Луиза! Не забудь! Не забудь!

Луиза. О, это письмо, батюшка…

Фердинанд. Попало не в те руки? Хвала случаю! Он творит более великие дела, чем мудрствующий рассудок, и прочнее разума всех мудрецов. Случай?.. Провидение участвует и в падении воробья, – неужто же его нет, когда нужно сорвать личину с дьявола? Отвечай же мне! Ты писала это письмо?

Миллер (Луизе, сбоку, умоляющим тоном). Не робей! Будь тверда, Луиза! Одно только «да» – и всему конец.

Фердинанд. Лихо! Лихо! И отец обманут! Все обмануты! Посмотрите на нее, бесстыдную! И язык ее не хочет уже повиноваться последней ее лжи! Клянусь Богом! грозным и вечно истинным Богом! Ты писала это письмо?

Луиза (после мучительной внутренней борьбы, во время которой она взорами говорила с отцом, твердо и решительно). Я!

Фердинанд (в испуге). Луиза!.. Нет! душою моею клянусь, ты лжешь!.. На пытке и невинность признает за собою преступления, в которых не участвовала. Я спросил слишком резко… Не правда ли, Луиза?.. Ты оттого лишь взяла на себя вину, что я спросил так резко?

Луиза. Я сказала правду!

Фердинанд. Нет, говорю я тебе! Нет! Нет! ты не писала. Это вовсе не твоя рука. Да если и так – неужто подделать почерк труднее, чем испортить сердце? Скажи мне правду, Луиза!.. Или нет, нет… не говори! Ты можешь сказать «да» – и я пропал! Солги, Луиза! солги!.. О! если б у тебя была в запасе какая-нибудь ложь, и ты сказала мне ее с открытым ангельским видом, и убедила бы только мой слух, мои глаза, а сердце жестоко обманула! О Луиза! одно слово твое могло бы изгнать истину из мира и непреклонную справедливость превратить в придворное низкопоклонство! (Дрожащим от опасения голосом.) Ты писала это письмо?

Луиза. Клянусь Богом, грозным и вечно истинным богом – я!

Фердинанд (помолчав, затем тоном глубочайшей скорби). Женщина! женщина! Какими глазами глядишь ты на меня? Если б эти глаза раздавали райские наслаждения, ты не нашла бы желающих даже в самом аду. Знаешь ли ты, чем ты была для меня, Луиза? Невозможно! нет! ты не знаешь, что ты была для меня всем! Все!.. Это жалкое, ничтожное слово, но целая вечность едва вмещает его, целые системы миров вращаются в нем. Все! И так преступно насмеяться над всем!.. О! это ужасно!

Луиза. Я вам призналась, господин фон Вальтер. Я сама осудила себя. Идите теперь! Оставьте дом, где вы были так несчастливы!

Фердинанд. Хорошо! Хорошо! Ведь я спокоен… Спокойным называют и опустошенный край, по которому прошла чума. Я спокоен. (После некоторого размышления.) Еще одна просьба, Луиза, – последняя! Голова у меня в лихорадочном жару. Мне надо освежиться. Сделай мне стакан лимонаду.

Луиза уходит.