Текст книги "Джон Говард. Его жизнь и общественно-филантропическая деятельность"

Глава IV

Поездка на континент в 1769 году. – Религиозное настроение Говарда. – Его дневник. – Путешествие до Турина. – Обратный путь через Женеву. – Париж. – Изменение плана поездки. – Обет в Неаполе. – Возвращение в Англию

Когда сыну Говарда было уже четыре года и его, по мнению отца, можно было поручить попечению наставников, желание предпринять долгое путешествие по континенту стало осуществимым. Однако и на этот раз Говард не имел определенной цели для путешествия. Жизнь в Кардингтоне была тяжела для него из-за печальных воспоминаний; для его деятельной натуры здесь не представлялось никакой арены действий: все, что можно было сделать, он сделал и оказался опять в положении человека без определенных занятий. К тому же здоровье его от бездеятельности расстраивалось, и врачи советовали ему более или менее долгое пребывание на юге Италии. Поместив сына у одной очень почтенной особы, содержавшей училище для девочек в Чесдонте, близ Гердфорда, он весною 1769 года собрался в путь.

Во время этого путешествия Говард вел дневник или, вернее, записки, заключавшие в себе путевые впечатления. Лучшему биографу Говарда – Балдуину Брауну – удалось разыскать манускрипт, так же как и некоторые письма, адресованные главным образом пастору Саймондсу, главе конгрегации диссидентов в Бедфорде, к которой принадлежал и Говард. Эти записки и письма свидетельствуют о глубоко религиозном настроении, в котором находился Говард в то время. Местами его записки обнаруживают религиозный экстаз; в них слышится крик души, взывающей к Богу, изливающейся в славословии Его, проникающейся и ослепленной величием Творца. Религиозный экстаз Говарда не представляет собой ничего мистического – это не продукт фантазии, а сознание бесконечной высоты идеи о Боге. Нельзя не привести здесь характеристики религиозности Говарда, сделанной пастором Беллоусом: “Говард жил в дни дуализма, когда материя и дух, дело и безделье, благочестие и удовольствия, Бог и природа, земной мир и загробный – рассматривались как нечто враждебное друг другу, как нечто антагоническое. Говард не был выше идей своего времени и только проводил их с крайней последовательностью. Всякое личное наслаждение, удовлетворение любознательности, интерес к музыке и искусству – он считал отвлекающим от исполнения религиозного долга. Никогда еще благочестие не имело такого непосредственного, решительного влияния на жизнь человека. Св. Симеон Столпник не был более свободен от человеческих увлечений и светских удовольствий, чем Говард, который при своем благочестии в такой же мере был доступен наблюдению, в какой святой анахорет стоял вне его: обоих одинаково воодушевляло блаженное самоудовлетворение и стремление к одному только общению с Богом. Нет сомнения, что в Говардовом благочестии было что-то болезненное, узкое; но нельзя отрицать, что для той миссии, выполнить которую было предназначено Говарду, его странный пиетизм и аскетическая суровость, его болезненное испытывание самого себя и постоянная боязнь лишиться спасения – были только полезными качествами, послужившими на пользу человечеству... Живи Говард в более ранний век, он удалился бы в пустыню и жил в пещере, подобно пророку Иеремии. При отсутствии специального образования, недостаточном развитии фантазии и живости в характере – Говард нуждался в деятельности, и, к счастью человечества, он способен был только к такой деятельности, которая требовала самоотречения”.

Направившись через Кале и южную Францию и достигши Турина, Говард изменил свои намерения. Здоровье его несколько поправилось, и особая надобность в южном климате, как ему казалось, уже отпала.

В записках его имеется заметка от 30 ноября 1769 года, в которой он объясняет причину, по которой решился изменить свой первоначальный план прожить некоторое время на юге Италии. “Дальнейшее путешествие по Италии, – писал Говард, – было бы удовлетворением одного только любопытства, между тем оно потребовало бы нескольких лишних недель, и еще несколько воскресных дней прошли бы для меня без общения с собранием единоверцев, без общения с Богом; трата денег на удовольствия, вместо того чтоб употребить их на благотворительность, противна правилам, руководящим моею жизнью, и недостойна истинного последователя Христа, каким я хотел бы быть. Эти мысли и желание скорее увидать моего дорогого мальчика победили мое любопытство взглянуть на юг Италии и вызвали мою решимость вернуться назад. Зачем суете и безумию омрачать мысли ищущего небесного царствия. Крепись, душа! Ничтожно, низменно все, что не направлено к славному царству жизни, света и любви!”

Обратный путь Говард совершал через Женеву и Париж. В письме из Женевы к пастору Саймондсу он сообщает своему другу об упадке религиозного духа в населении этого некогда благочестивого города; развращенность нравов, замеченную в Женеве, Говард приписывает “принципам самого развращенного из людей”, т. е. Вольтера, и близкому соседству с Францией. В Гааге Говарду пришлось остановиться: состояние его здоровья сильно ухудшилось, врачи советовали ему вернуться в Италию и прожить некоторое время в Неаполе. И вот Говард опять очутился в дороге по направлению туда, откуда он едва успел прибыть.

По пути в Неаполь Говард остановился в Риме. В письме к Саймондсу он описывает прием у папы и между прочим рассказывает, что, когда папа благословлял его, он не преклонил колена, как делали прочие, а только поклонился, чем вызвал негодование окружавших первосвященника кардиналов. Его возмущают оказываемые католическим населением божеские почести папе; Говард не скрывает отвращения, внушаемого ему католической церковью, и благословляет небо, что он протестант и последователь истинного Христова учения.

Письмо Говарда и его мемуары свидетельствуют о том, что в описываемый нами период великий филантроп находился в чрезвычайном религиозном возбуждении. Он пользуется всякою остановкою в пути, чтобы сделать запись в своем дневнике относительно посещающих его религиозных дум; все чувства и помыслы Говарда сосредоточены на религии, на стремлении к Богу, и оттого некоторые части его дневника представляют собою как бы записанные молитвы о спасении и царствии небесном. Каждое свое побуждение, каждый свой шаг он оценивает с точки зрения христианского долга; душа его изнывает от сомнений; всю свою энергию он расходует на воодушевляющий его религиозный энтузиазм.

Высшей степени своего развития достигает религиозный экстаз Говарда в Неаполе. Здесь он дает обет вечного служения Богу и, по распространенному у диссидентов обычаю, облекает его в формальное, письменное обязательство перед Богом. Этот документ, составленный 27 мая 1770 года, чрезвычайно характерен: он заключает в себе исповедь Говарда и торжественное обещание быть служителем Всевышнего. Это обязательство впоследствии было возобновлено Говардом в Москве 27 сентября 1789 года.

В Неаполе Говард пробыл недолго. В июне 1770 года он оставляет Неаполь и через Германию возвращается на родину. Одна запись в дневнике, сделанная в Гейдельберге, где Говард провел воскресный день (воскресные дни Говард никогда не проводил в дороге, а всецело посвящал молитве), показывает, что он чрезвычайно тяготился своей бездеятельностью. С ужасом он оглядывается назад и видит, что им еще ничего не сделано для того, чтобы заслужить царство небесное.

Через несколько недель после этого Говард наконец прибыл домой. Его ждало высокое назначение. Нашлось поприще, на котором он мог выполнить свое обязательство перед Богом и заслужить бессмертие. Его имя вскоре сделалось символом самоотверженного труда на благо страждущему человечеству.

Глава V

Болезнь. – Назначение Говарда шерифом в 1773году. – Исполнение им своих обязанностей. – Знакомство с состоянием тюрем. – Бедфордская тюрьма. – Уголовное законодательство того времени. – Тюрьмы в Европе. – Задача Говарда

Запущенный дом в Кардингтоне, целый ряд воспоминаний, болезненно отозвавшихся на настроении Говарда, наконец, его религиозное возбуждение – все это удручающим образом подействовало на его здоровье. Чтобы несколько отвлечься от мрачных впечатлений, Говард совершил поездку внутрь страны, но по дороге заболел и в течение шести месяцев был прикован к постели.

Едва оправившись от болезни, он вернулся домой и с удвоенной энергией принялся за попечение о бедных поселянах и учрежденной им ранее школе. Круг деятельности его постепенно расширялся – его уже занимали не одни только поселяне собственного поместья, и в течение двух лет имя Говарда сделалось самым популярным во всем Бедфордском округе.

В 1773 году Говард был назначен шерифом в Бедфорде.

Это назначение доказывает, насколько популярен был великий филантроп. Не обладая ни большими поместьями, ни обширными связями в высших аристократических кругах, только благодаря своим личным качествам, Говард смог достигнуть такой высокой чести. Не без некоторого риска вступил он, однако, на эту должность. Дело в том, что как диссидент Говард не мог принять присяги в установленной законом форме, – принятие ее было бы несогласным с догматами исповедуемой им религии, а о компромиссе со стороны Говарда не могло быть, конечно, и речи; отправление же должности без присяги могло повлечь за собою значительный штраф и лишение некоторых гражданских прав. Один из его первых биографов указывает на то, что Говард согласился принять на себя звание шерифа вследствие обещания, данного ему тогдашним лордом-канцлером графом Бетерстом, устранить всякие невыгодные последствия противозаконного вступления в должность без установленной присяги. Это ни на чем не основанное предположение оказывается совершенно невероятным для всякого, кто знаком с английским правовым порядком: никто в мире не может остановить действие неотмененного закона, и не во власти лорда-канцлера (министра юстиции) освобождать кого-либо от налагаемой законом ответственности. Принимая должность шерифа без присяги, Говард знал, какому риску он подвергается: всякий враждебно настроенный гражданин мог привлечь его к ответу перед судом. Но, видя в назначении его шерифом указание свыше на путь, по которому ему следует пойти, он без колебаний и страха пошел по нему.

Обязанности шерифа довольно многосложны и чрезвычайно важны. Шериф – представитель государственной власти. В его руках сосредоточены как надзор за местным самоуправлением, так и все функции, вверяемые непосредственно представителям короны. Одна из главных обязанностей шерифа – оказание помощи в отправлении правосудия. Всецело на шерифе лежало заведование и попечение о тюрьмах. Для Говарда открывалось, таким образом, широкое поле деятельности.

Званием своим он воспользовался не для представительства в среде местного дворянства, не для устройства торжественных приемов, празднеств и традиционных встреч королевских судей, периодически посещавших Бедфорд на время судебных сессий, а для действительного исполнения всех обязанностей, соединенных с этим званием.

В качестве шерифа Говард впервые вошел в соприкосновение с миром преступников. О тюрьмах, их устройстве и порядках, господствовавших в них, он знал лишь настолько, насколько об этом говорилось в случайно читанных им книгах. И вот теперь он в качестве шерифа присутствовал в суде; перед его глазами проходили десятки людей, осуждаемых и оправдываемых, измученных, изможденных заключением в тюрьме. Говарда, вникавшего во все, добросовестно относившегося к возложенным на него обязанностям, особенно заинтересовал тюремный быт. Он стал знакомиться с условиями содержания в тюрьмах лиц, осужденных и подозреваемых в совершении преступления. Посещая с этой целью бедфордскую тюрьму, Говард увидел то, чего никогда не мог бы себе представить. Найдено было, наконец, поприще, на котором ему оказалось возможным выполнить обет, данный в Неаполе. С этого момента деятельность Говарда получает общественный, затем государственный, наконец общечеловеческий интерес и не прерывается ни на минуту, – даже смерть застала его за этой деятельностью.

Небольшой бедфордской тюрьме суждено было сделаться, так сказать, колыбелью тюремной реформы. Та же самая тюрьма за сто лет до того прославлена была пуританином Беньяном, бывшим в течение двенадцати лет ее узником. Сидя в этой тюрьме, он написал свою знаменитую книгу “Pilgrim's Progress”[2]2
  “Путешествие пилигрима”


[Закрыть]. Беньян был личным другом Мильтона и Кромвеля; осужденный при Реставрации Стюартов по обвинению в отрицании божественного происхождения королевской власти, он отбывал наказание в той самой бедфордской тюрьме, где Говард впервые стал проявлять свою реформаторскую деятельность.

Первое, что обратило на себя внимание Говарда, – это установившийся обычай не назначать жалованья тюремным смотрителям, а сдавать им тюрьмы как бы на откуп. С указания на это Говард начинает свою книгу “The State of the Prisons” (“Состояние тюрем”): “Ужасное положение заключенных, о котором мало кто имеет верное представление, впервые обратило на себя мое внимание в бытность мою шерифом Бедфордского графства, и главным обстоятельством, возбудившим мою деятельность в пользу заключенных, было то, что арестованные, признанные невиновными в суде, должны были платить деньги за свое содержание в тюрьме. Нередко люди, не только не осужденные, но и освобожденные от всякого уголовного преследования вследствие отсутствия достаточных улик для предания суду, должны возвращаться в тюрьму и оставаться в заключении, пока не уплатят смотрителю за свое содержание в тюрьме и сверх того не вознаградят секретаря ассизов за его труд по делу и т. д. Желая устранить эту жестокость, я обращался к судьям графства с предложением назначить определенное жалованье смотрителю вместо того, чтобы предоставлять им взимать плату с заключенных. Это предложение было встречено сочувственно, высказана была готовность установить такой порядок; но нужно было указать на прецедент, для того чтобы возложить на графство этот новый расход. И вот я отправился в соседние графства, разыскивая, не установлен ли где предлагаемый мною способ содержания тюремных смотрителей, но вскоре, к сожалению, убедился, что везде существует тот же несправедливый порядок, против которого я восставал. Мне пришлось натолкнуться на ужасные картины бедствия, причем по мере моего знакомства с плачевным состоянием мест заключения во мне все более и более крепла решимость помочь несчастным. С целью подробного изучения дела путем точного и разнообразного наблюдения я посетил большинство местных тюрем в Англии”. Чтобы понять всю трудность задачи, поставленной себе Говардом, необходимо хотя бы вкратце остановиться на положении уголовного законодательства и юстиции конца XVIII века как на родине Говарда – в Англии, так и в остальной Европе.

В законодательствах господствовал один только принцип, которым руководилась уголовная юстиция, – устрашение преступника и граждан вообще. В наших законодательных памятниках этот принцип выражался афоризмом “бить нещадно, дабы, на то глядя, другим озорничать неповадно было”. И в научной обработке начал уголовного права, под тем или другим видом, в конце концов приходили к тому же основному началу. Каноническое право не видоизменило этого принципа, даже, наоборот, больше укрепило его. Принцип раскаяния, из которого потом выросло благодетельное начало исправления преступников, был слишком малосущественным и почти не имел практического значения уже по одному тому, что раскаяние предполагалось как следствие суровых карательных мер. Попытки смягчить принцип устрашения идеей справедливости – не удавались. Оно и понятно – личность преступника не принималась в расчет; его деяние требовало отмщения или вызывало необходимость общественного или государственного воздействия. Преступное деяние представлялось опасным для общественного порядка, необходимо было оградить общество или государство от нарушителя порядка, – это сделать нетрудно, раз преступник попался в руки правосудия: стоит лишь бросить его в тюрьму, лишить его жизни. Человеческая личность сама по себе не имела никакой ценности; государство, сословие, цех поглощали ее вполне: человек представлялся каким-то материалом – не субъектом прав, а объектом, – владычествовала масса, корпорация, сословие. Понятно, что не существовало никакой соразмерности вины с наказанием. Отсюда такое изобилие казней.

В нашем русском уголовном законодательстве очень рано проявилось стремление извлекать пользу из заключенного, эксплуатировать его для государства; вот почему в истории карательной системы у нас весьма незначительную роль играли тюрьмы, – их было немного. Стоит взглянуть на Уложение царя Алексея Михайловича 1649 года, чтобы убедиться, какое ничтожное место в карательной системе отведено тюремному заключению. Если за данную вину не полагали справедливым казнить, то виновный эксплуатировался в государственных интересах, – вся ссылка сложилась под влиянием принципа полезности, т. е. извлечения пользы для государства из личности преступника. Но если у нас этот принцип призван был к жизни благодаря особым условиям и главным образом колонизационным стремлениям правительства, то на Западе для применения его не было места. Идея же тюремного труда тогда еще не народилась. Места заключения, где тюремный труд тогда применялся, являлись лишь в виде исключений, притом они не были собственно тюрьмами, а рабочими домами, в которых содержались не преступники, а бедные, нищие, бродяги.

Заботиться о содержащихся в тюрьмах не было никакого интереса для государства. Попавший в тюрьму редко из нее выходил: сроки заключения не были короткими, большею частью преступники содержались в заключении пожизненно. Крепкая тюремная ограда и запоры отделяли непроницаемой стеной мир тюремный от всего прочего мира. Только последний мог кого-либо интересовать; всё же, что находилось внутри ограды, было забыто, – арестанты считались заживо погребенными, – кому было дело до того, раньше или позже подвергнется физическому и нравственному разложению заключенный в тюрьму живой труп. К тюрьмам можно было буквально применить слова Данте об аде: “Оставьте всякую надежду, входящие сюда”.

Таково было общее положение тюрем с небольшими видоизменениями в разных странах. Если где и существовало попечение о тюрьмах, то оно всецело находилось в руках духовенства, – особенно там, где имелись духовные ордена. Государство же нигде никаких забот о тюрьмах и о заключенных в них не проявляло. Замечательно, что Англия, служившая образцом правильности отправления правосудия и выработавшая суд присяжных, привлекавший в конце XVIII века внимание всех реформаторов в области законодательства, – что Англия не только не стояла впереди континентальных государств в налаживании тюремного дела, но во многих отношениях оказывалась позади их. Насколько совершенен был судопроизводственный строй, настолько же устарелым и неприглядным было законодательство о преступлении и наказании. Личность гражданина нигде не была так гарантирована от административного произвола, как в Англии, создавшей еще в 1215 году “хартию вольностей” и Habeas corpus act. Но если тот же вольный гражданин осужден, попал в сети уголовного закона – ничто уже больше не гарантировало его человеческих прав: над ним устанавливалось то, что только в недавнее сравнительно время получило законодательное название “уголовного рабства” (penal servitude). В современной карательной системе и организации в Англии уголовное рабство есть высший после смертной казни род наказания, между тем как в Англии XVIII века, когда смертная казнь применялась так часто, как ни в одном европейском государстве (более двухсот деяний каралось смертной казнью), тюремное заключение в виде абсолютного рабства было сравнительно легкой карательною мерой, являвшейся следствием даже незначительных правонарушений, во всяком случае менее значительных, чем простая кража, каравшаяся смертью.

В Англии, как, впрочем, и на континенте, не было выработано организации тюремного управления. Большинство тюрем в королевстве – так называемые местные тюрьмы – были в исключительном заведовании местного самоуправления и содержались за счет последнего. Никакого надзора за тюрьмами, за способом содержания в них заключенных не существовало вовсе. Понятно, что каждое графство стремилось к тому, чтобы по возможности уменьшить расход на преступников. Отсюда и происходил тот возмутивший Говарда способ закабаливания заключенного смотрителем тюрьмы, получавшим от каждого заключенного плату за свой труд в качестве тюремщика. Характерным для Англии является и то, что духовенство никакого участия в устройстве тюремного быта не принимало. Нам не известно ни одного случая, чтобы представитель духовного сословия в Англии обратил свое внимание на “гнездилища порока и отчаяния” и своими попечениями стремился бы к облегчению участи несчастных заключенных. Это обстоятельство объясняется отчасти тем, что в Англии издавна существовал обостренный раздор между представителями разных исповеданий; поглощенное своими “партийными” интересами, духовенство, вероятно, не находило времени для добрых дел.

Необходимо указать еще и на то обстоятельство, что, принимаясь за тюремную реформу, Говард отнюдь не действовал под влиянием нововведений в тюремном деле, предпринятых в Северной Америке квакерами и увенчавшихся блестящим успехом вновь выстроенных Пенсильванской и Обернской тюрем. Говард действовал вполне самостоятельно. Он даже не предпринимал путешествия в Америку, чтобы ознакомиться с положением американских тюрем.

Личной деятельности одного человека – обладай он даже энергией Говарда – не могло бы хватить на непосредственное облегчение ужасного положения, в котором находились заключенные в тюрьмах. Но задача состояла в том, чтобы тюремный вопрос поставить наряду с другими важными государственными и общественными вопросами. Нужно было побудить государство обратить внимание на тюрьмы, бывшие истинными рассадниками порока и болезней; необходимо было сорвать завесу с существующего порядка вещей, и этого одного было бы достаточно, чтобы общественное мнение, а затем и государственные деятели встрепенулись. Состояние тюрем было до того ужасным, что никаких комментариев не требовалось: одни голые факты поражали своею неумолимой жестокостью. Вот почему Говард оказался наиболее подходящим человеком для дела улучшения тюрем. Стоя выше каких бы то ни было предрассудков, он не гнушался мрачным тюремным бытом и изучал его с полной добросовестностью; по выражению Беллоуса в речи на Лондонском тюремном конгрессе, “он шел впереди современных ему научных деятелей в строгости индуктивного метода, точности наблюдений и терпеливом выжидании, пока наблюдаемая область не будет вполне исчерпана”. Эти свойства являются отчасти последствием отсутствия в Говарде быстрой сообразительности, склонности к обобщению, недостатку в нем живой фантазии, способности к отвлеченным представлениям, но еще более, конечно, скрупулезной добросовестности, присущей его характеру, его бесконечному терпению, неспособности ко лжи, даже неосторожной, и тому самоотвержению, с которым он преследовал достижение намеченной им цели. Без преувеличения можно сказать, что во всех частях королевства не было ни одной тюрьмы, ни одного рабочего дома, вообще ни одного помещения, предназначенного для заключения, и ни одного заключенного в них, которые не подвергались бы наблюдению Говарда.

Деятельность Говарда только потому и обратила на себя так скоро всеобщее внимание не только в Англии, но и на континенте, что рассказанное в его книге о положении тюрем представляется вполне объективным. Каждая строка дышит абсолютною правдой, самою действительностью, подмеченною хладнокровным и правдивым наблюдением. Будь Говард энтузиастом, чувствительным и увлекающимся обозревателем тюрем, и явись его книга бичующим словом, взывающим к чувству, – она, может быть, ярче воспламенила бы сердца читателей или слушателей; но яркий пламень быстро и внезапно гаснет; увлечение прекратилось бы вместе с увлекающим словом. Для столь серьезного и трудного дела, как дело улучшения тюрем, такого увлечения было бы недостаточно. Нужно было нечто феноменальное, – таковою и оказалась деятельность Говарда и явившаяся частичным результатом ее – книга “О состоянии тюрем в Англии и Уэльсе”.

“Надо удивляться тому, – говорит Беллоус, – что, излагая отчет о состоянии тюрем, Говард вовсе не выражает своего негодования, не говорит о попранных правах человека... Он не выставляет напоказ своих благородных чувств, а спокойно описывает и сообщает о своих наблюдениях, делая как бы заметки для самого себя. Он мало резонирует и лишь со свойственным ему практическим тактом, без всяких глубокомысленных соображений, указывает на причины плачевного состояния тюрем, в котором убедился многолетним добросовестным наблюдением”.

Выше уже упомянуто о существовавшем в английских тюрьмах порядке, по которому смотритель тюрьмы получал вознаграждение от каждого заключенного. Этот порядок приводил ко многим злоупотреблениям. Смотритель тюрьмы эксплуатировал заключенного, подвергая его разным лишениям с целью вымогательства денег. Тюремные сторожа вместе со смотрителем занимались продажей крепких напитков заключенным, а для увеличения своей прибыли поощряли пьянство в местах заключения. Часто мужчины и женщины вовсе не разделялись, а содержались в одном помещении, от этого во многих тюрьмах господствовал страшный разврат. Молодых, новичков в преступном промысле, держали вместе со взрослыми, прошедшими уже основательно школу порока и преступления. От каждого вновь поступившего арестанта требовался “выкуп”, без которого вновь прибывший подвергался ужасным пыткам со стороны своих сотоварищей по заключению. Полученные деньги сообща пропивались, поэтому смотрители тюрем в своих интересах поощряли обычай “выкупа”. Самою же большою жестокостью было то, что честные люди, имевшие несчастие впасть в неоплатный долг, помещались совместно с преступниками, подвергаясь всем жестокостям, на которые обречены были лица, попавшие в тюрьму за преступления. С несостоятельных должников смотрители тюрем делали еще большие поборы и под угрозой жестокого обращения с ними вымогали не только от них, но и от их родственников и знакомых.

Тюремный персонал рекрутировался из людей без всякой подготовки к поручаемому им делу, без всяких познаний, – требовалось лишь, чтобы тюремщик был нечувствителен к человеческим страданиям.

Дисциплина среди заключенных поддерживалась жестокими телесными наказаниями, лишением пищи, приковыванием к стене и т. п.

Тюремные помещения были до крайности тесны. Недостаточная пища, отсутствие хорошей воды представлялись обычными явлениями. Неудивительно, что в тюрьмах свирепствовали страшные болезни. Больниц при тюрьмах не имелось, и один больной заражал всех прочих, вследствие чего смертность среди заключенных доходила до ужасающих размеров. Тюрьмы нередко становились источником эпидемических болезней, опустошавших окрестности.

Заключенные никакими работами в тюрьмах не занимались. Без работы, в удручающей обстановке многие арестанты заболевали тяжкими формами душевного и умственного расстройства.

Как было миру не ужаснуться, когда ему поведано было Говардом обо всем, что он узнал лично!