Текст книги "Полковнику никто не пишет. Шалая листва. Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля"

3

За церковью, с другой стороны улицы, было патио без деревьев. Я говорю о конце прошлого века, когда мы только приехали в Макондо, и церковь еще не начали строить. В патио валялись сухие голые комья земли, и дети играли там по пути из школы. После, при строительстве церкви, с одной стороны патио вбили четыре сваи, и получилось подходящее замкнутое пространство для комнатки. Там ее и устроили. И сложили в ней строительные материалы.

Когда церковь закончили, кто-то обмазал глиной стены комнатки и вырубил в задней стене дверь прямо на лысый каменистый дворик, где не росло ни былинки. Год спустя комнатку привели в должный вид для проживания двух человек. Внутри пахло известкой. Прежде тут не водилось такого приятного запаха, да и в дальнейшем тоже. После побелки стен та же рука, что довершила ремонт, прикрутила щеколду к внутренней стороне двери и навесила замок на внешнюю.

Хозяев у комнатки не было. Никто не удосужился заявить права ни на землю, ни на строительство. Первый прибывший сюда священник остановился в доме одной зажиточной семьи. Потом его перевели в другой приход. Но в те дни (и возможно, еще до отъезда первого священника) в комнатке поселилась женщина с грудным ребенком. Никто не знал, откуда она взялась и как сумела открыть дверь. В углу стояла большая глиняная кадка, черная и замшелая, а на гвозде висел кувшин. Но известки на стенах уже не оставалось. Поверх камней в патио образовалась корка земли, затвердевшая после дождей. Женщина сделала навес от солнца. Денег на пальмовую, черепичную или цинковую крышу у нее не было, а потому она просто посадила у навеса виноградную лозу, а у входной двери прибила узелок с алоэ и ломтем хлеба от дурного глаза.

Когда стало известно о прибытии нового священника, в 1903 году, женщина с ребенком все еще жила в комнатке. Полгородка высыпало на главную дорогу встречать падре. Сельский оркестр играл душещипательные мелодии, пока не примчался на последнем дыхании мальчишка и не сообщил, что мул священника уже за ближайшим поворотом. Тогда музыканты перестроились и грянули марш. Тот, кому поручили приветственную речь, взобрался на импровизированный пьедестал и стал наизготовку. Однако через минуту марш смолк, оратор скатился с пьедестала, а вся толпа в изумлении провожала глазами человека, трясущегося верхом на муле, к крупу которого был приторочен сундук исполинских, невиданных в Макондо размеров. Человек проехал мимо, ни на кого не глядя. Можно было предполагать, что священник отправится в дорогу без облачения, но никому и в голову не пришло, что обветренный путник в военных крагах и есть тот, кого все ждали.

Впрочем, то был и не священник, потому что в эту самую минуту по тропке въезжал в городок с другой стороны странный худющий падре с сухим вытянутым лицом, тоже верхом на муле. Он поддернул сутану до колен и укрывался от солнца выцветшим ветхим зонтиком. Подъехав к церкви, падре спросил, где приходской дом, и, должно быть, отвечавший плохонько разбирался в таких делах, да и в любых других, поскольку сказал: «Да вон та комнатка за церковью, падре». Женщина куда-то ушла, но ребенок играл дома, за приоткрытой дверью. Падре спешился, подтащил ко входу пухлый чемодан без застежек и колесиков, кое-как перетянутый случайным ремнем, оглядел комнату, завел мула во дворик и привязал под виноградными лозами. Затем он открыл чемодан, извлек гамак, по виду такой же старый и траченый годами, как зонтик, протянул через комнату наискосок, от сваи до сваи, снял сапоги и устроился поспать, не обращая внимания на ребенка, который следил за ним круглыми испуганными глазами.

Вернувшись, женщина, видимо, была озадачена странным присутствием падре, чье невыразительное лицо более всего напоминало коровий череп. Должно быть, она на цыпочках прошла через комнату. Сложила раскладушку у стены, увязала в узелок свои и сыновьи обноски и в замешательстве отправилась восвояси, не вспомнив даже про кадку с кувшином. По крайней мере, когда процессия встречающих во главе с оркестром, наяривающим марш, прибыла с другого края городка, сопровождаемая толпой малолетних прогульщиков, священник, босой и в расстегнутой сутане, вольготно возлежал в гамаке, и больше в комнате никого не было. Кто-то, вероятно, известил процессию о его прибытии, но никто не поинтересовался, а что падре делает в этой комнатке. Наверное, все подумали, будто он состоит в родстве с женщиной, а та, должно быть, решила, что ему велели занять помещение или что помещение принадлежит церкви, или просто испугалась, как бы ее не спросили, на каком основании она два года обреталась в не своей комнате, не платя аренды и не заручившись ничьим дозволением. Встречающие же вопросов задавать не стали ни тогда, ни потом, потому что падре речи слушать отказался, сложил приветственные дары на пол и ограничился холодным и поспешным обращением к горожанам, ссылаясь на то, что «всю ночь глаз не сомкнул».

Процессия быстро рассосалась, уязвленная холодным приемом падре, чуднее которого в этих краях не видали. Лицо его имело сходство с коровьим черепом, седые волосы были острижены накоротко, а на месте губ открывалась горизонтальная щель, и казалось, что она появилась там не при рождении, а гораздо позже, будто вследствие внезапного ножевого удара. Но в тот же вечер люди смекнули, на кого он похож. А к утру уже поняли точно. Вспомнили, что видели его с пращой и булыжником, голого, но в шляпе и ботинках, во времена, когда Макондо представляло собой захудалый пятачок для беженцев. Ветераны заговорили о его делах в гражданскую войну восемьдесят пятого. Вспомнили, что в семнадцать лет он получил звание полковника, был бесстрашным, упрямым и выступал против правительства. Просто в Макондо о нем больше ничего не слышали, покуда он не явился принять приход. Мало кто помнил его имя. Зато большинство ветеранов помнило, как называла его мать (за своенравие и бунтарство) – под тем же прозвищем он стал известен среди однополчан: Щен. Так его и звали в Макондо до самой смерти:

– Щен, Щенок.

Выходит, этот человек пришел к нам в тот же день и едва ли не в тот же час, что Щен в Макондо. Он ехал большой дорогой, и никто его не ждал и понятия не имел, как его звать и какое у него ремесло; священник ехал тропкой, а на большой дороге его ожидали все горожане.

Я вернулся домой после встречи падре. Мы только что сели обедать, чуть позже, чем обычно, и тут подошла Меме и сказала: «Полковник, полковник, вас в конторе спрашивает какой-то приезжий». Я ответил: «Пусть войдет». А Меме снова: «Он там в конторе, говорит, срочно хочет вас видеть». Аделайда перестала кормить супом Исабель (которой было тогда лет пять) и отправилась принять гостя. Через минуту она вернулась, изрядно обеспокоенная:

– Он шастал по всей конторе, – сказала она.

Поверх канделябров я видел, как она прошла на место и снова принялась кормить Исабель. «Так привела бы его сюда», – заметил я, не отрываясь от обеда. «Я и собиралась. Но он шастал, когда я вошла и поздоровалась, а он не ответил, загляделся на заводную балерину на полке. Я опять поздоровалась, а он давай заводить балерину, потом пустил ее плясать по письменному столу и смотрел, как завороженный. Может, из-за музыки он и в третий раз не услышал, как я поздоровалась. Тогда я стала у стола, а он тоже все стоял наклонившись и смотрел на балерину, а у той завод долгий». Аделайда совала Исабель ложку с супом. Я сказал: «Интересной, верно, показалась ему игрушка». А она отвечала, все еще с ложкой на весу: «Он шастал по всей конторе, но, как увидал балерину, сразу схватил, будто знает, как она работает. Когда я с ним поздоровалась, он как раз ее заводил, даже музыка еще не заиграла. Потом пустил по столу и смотрел, но не улыбался, будто ему не танец любопытен, а сам механизм».

Мне никогда не сообщали особо о прибывших. Почти каждый день кто-то да приезжал: знакомые путники сами привязывали коней где полагалось и запросто входили в дом, зная, что за столом всегда найдется свободное место. Я сказал Аделайде: «У него, наверное, какое-нибудь послание или поручение». Она ответила: «Так или иначе, ведет он себя странно. Уставился на балерину, пока у той завод не кончился, а я стой там да жди молча. Я уж поняла, что он не ответит, пока музыка не умолкнет. Потом балерина подпрыгнула, как всегда напоследок, и замерла, а он так и остался глазеть, наклонился над столом, но не садился. Потом глянул на меня, и стало ясно: он все это время знал, что я рядом, но не сподобился меня заметить, потому что хотел выяснить, сколько балерина будет плясать. Тут уж я не стала здороваться, но улыбнулась, а глаза у него огромные, с желтыми радужками, так и оглядывают тебя разом с ног до головы. Я улыбнулась, а он в ответ не улыбнулся, но чинно склонил голову и спросил: «А полковник? Мне нужен полковник». Голос у него глубокий, как будто он умеет говорить с закрытым ртом. Как чревовещатель.

Она все кормила Исабель. Я не стал прерывать обед, думал, это просто кто-то с поручением. Не знал, что в тот день начиналось то, чему сегодня суждено завершиться.

Аделайда, по-прежнему с ложкой супа, продолжала: «Но сначала он все шастал по конторе». Я понял, что приезжий произвел на нее сильное впечатление. Видно, он все же добивался особого моего приема. Но я продолжал обедать и слушать Аделайду, пока та кормила Исабель:

– Он сказал, что хочет видеть полковника, а я ответила: «Будьте любезны, пройдите в столовую», и он выпрямился, а балерину держал в руке. Поднял голову, стал как по стойке смирно, он и смахивает на солдата, сам в высоких сапогах, а костюм из грубой ткани, и рубашка застегнута доверху. Я не знала, что сказать, когда он ничего не ответил и стоял с балериной в руках, будто ждал, когда я выйду, чтобы снова ее завести. Тут-то он мне показался на кого-то похожим, как только я поняла, что он военный.

Я, глядя поверх канделябров, сказал: «Так ты, значит, думаешь, дело серьезное». Она не смотрела на меня. Все кормила Исабель. И продолжала:

– Просто, когда я пришла, он там шастал, и лица было не разглядеть. А потом как стал, так голову поднял и глаза свел, вот мне и подумалось: военный, и я спросила, желаете переговорить с полковником наедине? А он кивнул. Тогда я даже заметила ему, что он мне кое-кого напоминает, точнее, я его за кое-кого приняла, хотя он мне не рассказывал, откуда пришел.

Я ел и глядел на нее поверх канделябров. Она закончила кормить Исабель. И сказала:

– Никакое у него не послание. Ни на кого он не похож, а он тот самый и есть, я уверена. Вернее, я уверена, что он военный. Усы у него черные и подкрученные, а лицо будто медное. И сапоги высокие, и я уверена, что ни на кого он не похож, а он тот самый и есть.

Она говорила ровно, уныло, настойчиво. Было жарко, и, может, поэтому я начал злиться. Спросил: «Ну и на кого же он похож?» Она отвечала: «Когда он шастал по конторе, я лица-то не разглядела, зато потом…» Я вконец обозлился от ее унылого настойчивого тона и сказал: «Ладно, ладно, выйду к нему после обеда». Она опять принялась кормить Исабель и заговорила: «Поначалу я лица не разглядела, потому что он шастал по конторе. Но потом, когда я сказала, будьте так любезны, пройдите, он стал как вкопанный у стены с балериной в руке. Тогда я и вспомнила, на кого он похож, и решила тебя предупредить. Глаза у него огромные и бесстыжие, и я, как развернулась, почувствовала, что он мне прямо на ноги смотрит».

Она вдруг умолкла. В столовой раздавалось металлическое звяканье ложки. Я доел и положил салфетку под тарелку.

И тогда из конторы послышалась веселенькая музыка заводной игрушки.

4

У нас в кухне есть старый резной стул с отломанной спинкой. Дед ставит его у плиты и сушит на нем ботинки.

Мы с Тобиасом, Авраамом и Хильберто вчера в это время сбежали из школы на плантации. Взяли пращу, большую шляпу собирать птиц и новый складной нож. По дороге я вспоминал никчемный, задвинутый в угол кухни стул, который когда-то выставляли гостям, а теперь на него каждую ночь садится мертвец в шляпе и смотрит на золу в плите.

Тобиас и Хильберто шли к концу узкого прохода. Утром был дождь, и они поскальзывались на грязной мокрой траве. Кто-то из них свистел, и короткий жесткий свист отдавался под травянистыми сводами; звук был, как будто поёшь в бочке. Авраам шел позади, со мной. Он с пращой и камнем наготове. Я с раскрытым ножом.

Вдруг солнце прорвало кровлю из плотных и жестких листьев, и сгусток света упал и забился в траве, как живая птица. «Видал?» – спросил Авраам. Я посмотрел вперед; Тобиас и Хильберто уже дошли до конца. «Это не птица, – сказал я. – Просто солнце разыгралось».

На берегу они начали раздеваться и высоко взбивать ногами брызги в сумеречной воде, будто бы не смачивавшей кожу. «Ни птицы сегодня», – сказал Авраам. «Когда дожди, птиц не бывает», – ответил я. И сам себе поверил. Авраам расхохотался. Смех у него дурной, простецкий, похож на струйку воды над купелью. Затем Авраам разделся. «Пойду плавать с ножом, наберу полную шляпу рыбы», – сказал он.

Он стоял передо мной голый и протягивал руку за ножом. Я ответил не сразу. Крепко зажал нож в руке, чувствовалась чистая теплая сталь. «Не дам ножа», – подумал я. И так и сказал: «Не дам тебе ножа. Мне его только вчера подарили, никому не дам весь вечер». Авраам все стоял с протянутой рукой. Тогда я сказал:

– Недоулям.

И он понял. Только он понимает мои слова. «Ладно», – сказал он и пошел к воде в окостеневшем кислом воздухе. С берега он крикнул: «Раздевайся, ждем тебя у камня». Нырнул и вынырнул, сверкая, как огромная серебристая рыбина, словно вода стала жидкой от одного его прикосновения.

Я лежал на берегу, на теплой глине. Снова раскрыл нож и перестал смотреть на Авраама, отвел глаза совсем в другую сторону, поверх деревьев, к яростному закату, к чудовищно внушительному, как горящая конюшня, небу.

«Быстрей давай», – крикнул Авраам с другого берега. Тобиас свистел у камня. Тогда я подумал: «Не буду сегодня купаться. Завтра».

На обратном пути Авраам спрятался за колючками. Я хотел за ним погнаться, но он сказал: «Не ходи сюда. Я занят». И я остался сидеть на дороге, на мертвых листьях, наблюдая за единственной ласточкой, летящей через небосклон наискосок. Я сказал:

– Всего одна ласточка сегодня.

Авраам не сразу ответил. Молчал за колючками, будто не слышал, будто читал там. Молчание было глубоким и сосредоточенным, полным скрытой силы. Наконец он испустил долгий вздох. И сказал:

– Ласточки.

Я повторил: «Сегодня всего одна». Авраам все сидел за колючками, но было непонятно, что с ним. Он сосредоточенно молчал и вроде не двигался, но как-то неспокойно. Пребывал в отчаянной и порывистой недвижимости. Через некоторое время он сказал:

– Всего одна? А-а-а. Ну да, да.

Я не ответил. А он за колючками зашевелился. Я сидел на листьях и почувствовал, где он, по шороху других сухих листьев под его ногами. Потом опять все стихло, будто он ушел. Потом он глубоко вздохнул и спросил:

– Так что ты говоришь?

Я повторил: «Всего одна ласточка сегодня вечером». И тут же увидел изогнутое крыло, описывающее круги в невероятно синем небе. «Высоко летит», – сказал я.

Авраам тут же отозвался:

– Ну конечно. Ясное дело.

Он вышел из-за колючек, застегивая штаны. Посмотрел вверх, где кружила ласточка, и спросил, все еще с задранной головой:

– Так что ты там говорил про ласточек?

За всем этим мы замешкались. В городке уже зажгли огни. Я вбежал в дом и столкнулся в коридоре со слепыми толстухами, близнецами из Сан-Херонимо, которые каждый вторник приходят спеть для деда. Еще до моего рождения приходили, рассказывала мама.

Всю ночь я думал, как сегодня после школы мы опять пойдем на реку, но без Хильберто и Тобиаса. Хочу пойти с одним Авраамом, чтобы посмотреть, как у него сверкает живот, когда он ныряет и выныривает, словно стальная рыба. Всю ночь я мечтал вернуться с ним одним во мрак зеленого туннеля и задеть его бедро на ходу. Мне тогда кажется, будто меня кто-то мягко покусывает, и по коже бегут мурашки.

Если этот, который вышел с дедом в другую комнату, скоро вернется, мы, может, успеем домой до четырех. И тогда я пойду на реку с Авраамом.

Он остался жить у нас. В комнате с выходом в коридор и на улицу. Я счел, что так будет лучше. Человек с его характером не ужился бы в обычной гостинице. Он повесил на двери объявление (до недавних пор, пока дом не побелили, оно оставалось на месте, написанное карандашом, собственноручно докторовым наклонным почерком), и уже через неделю пришлось доносить стулья, чтобы усадить всех его многочисленных пациентов.

После того как он вручил мне письмо от полковника Аурелиано Буэндиа, наша беседа в конторе затянулась, и Аделайда утвердилась в мысли, что приезжий – высокий военный чин с важной миссией, и накрыла стол по-праздничному. Мы поговорили про полковника Аурелиано Буэндиа, про его недоношенную дочку и малахольного первенца. Вскоре я понял, что этот человек хорошо знает генерал-интенданта, уважает и старается соответствовать оказанному доверию. Меме пришла объявить, что ужин подан, и я подумал, наверное, моя жена на скорую руку что-то приготовила для гостя. Но роскошный стол оказался накрыт вовсе не на скорую руку: на новой скатерти красовался сервиз китайского фарфора, извлекаемый только к семейным застольям на Рождество и Новый год.

Сознавая торжественность минуты, Аделайда вытянулась по струнке у края стола. На ней был наглухо застегнутый бархатный костюм, который она носила до замужества, когда жила в городе и по семейным делам присутствовала на разных приемах. Аделайда отличалась от нас более изысканными манерами, светским опытом, который со дня свадьбы стал проступать в обычаях нашего дома. Она надела фамильный медальон, как бывало в исключительно важных случаях, и все в ней, и в столе, и в мебели, и в самом воздухе столовой дышало суровой благовоспитанностью и чистотой. Когда мы вошли, он, всегда небрежный в одежде и манерах, должно быть, устыдился и почувствовал себя не в своей тарелке, поднес руку к пуговице на воротничке, словно хотел поправить галстук, и в его сильной свободной походке проскользнуло смущение. Из всех событий того дня я лучше всего запомнил миг, когда мы ввалились в столовую, и я сам ощутил, что одет слишком уж по-домашнему для стола, накрытого Аделайдой.

На ужин подали говядину и дичь. Мы в те времена, в общем, так и питались, но на китайском фарфоре в окружении вновь начищенных канделябров еда выглядела великолепно, словно некие сказочные яства. Жена знала, что гость один, но поставила восемь приборов, а бутылка вина посреди стола свидетельствовала о преувеличенном усердии, с которым Аделайда взялась принять человека, с первого взгляда показавшегося ей военным в больших чинах. Никогда мой дом не бывал еще пропитан чем-то столь ненастоящим.

Наряд Аделайды мог бы показаться нелепым, если бы ее руки (прекрасной формы и чересчур белые) не уравновешивали истинным благородством его фальшь и вычурность. Когда он поправил пуговицу и смешался, я поспешил представить: «Моя вторая супруга, доктор». На лицо Аделайды набежала мрачная тень. Она не двинулась с места, протягивая руку и улыбаясь, но уже без церемонного напряжения, в каком мы ее застали.

Приезжий щелкнул пятками по-военному, приставил кончики пальцев к виску и прошагал к ней.

– Да, сеньора, – сказал он. Но не произнес никакого имени.

Он неловко потряс руку Аделайды, и этот жест продемонстрировал всю вульгарность его манер.

Он сел с другого края стола, заставленного новыми хрустальными бокалами и канделябрами. Его неопрятность так и лезла в глаза, словно пятно на скатерти.

Аделайда стала разливать вино. Ее первоначальное возбуждение сменилось молчаливым беспокойством, словно гласившим: «Ладно, все пройдет как задумано, но потом нам с тобой нужно будет поговорить». И вот она разлила вино и села на место, а Меме уже собиралась накладывать еду в тарелки, как вдруг он откинулся на стуле, положил ладони на скатерть и с улыбкой сказал:

– Прошу вас, сеньорита, сварите немного травы и подайте мне, как суп.

Меме замерла. Хотела было рассмеяться, но передумала и повернулась к Аделайде. Та тоже с улыбкой, но и с видимым замешательством переспросила: «Какой травы, сеньор?» А он медленным голосом задумчивого вола отвечал:

– Обыкновенной, сеньора. Какую ослы едят.