Текст книги "Ангелов не выбирают"

ИК: Ну, вот как-то так получается.

АП: Спасибо, Иван Петрович, за интересную беседу. Ну что ж, время подводить итоги, пока итоги не подвели нас! Итак, мы с вами, дорогие телезрители, узнали, что за история произошла с самым таинственным императором из рода Романовых, Александром I, о котором Наполеон Бонапарт, уже будучи на острове Святой Елены, говорил: «Русский император – человек, стоящий бесконечно выше всех остальных. Он обладает умом, изяществом, образованием; он обольстителен; но ему нельзя доверять: он неискренен, это истинный византиец эпохи упадка империи. Если я здесь умру, он будет моим подлинным наследником в Европе».

ИК: Александр Павлович, если подводить итоги, то я бы сказал, что эта история не только о беспримерном подвиге покаяния Государя, но путь обыкновенного человека, который, потеряв все значимое для него в этом мире, нашел с помощью Божьей смысл дальнейшего существования, как ветхозаветный Иов.

АП: Замечательно сказано. А что касательно легенды о Федоре Кузьмиче или о других легендах, которые существуют и будут существовать всегда, есть замечательное высказывание английского писателя, христианского мыслителя и выдающегося представителя детективного жанра Гилберта Кита Честертона: «Можно предположить, что существуют факты, достойные называться легендами. Но есть и легенды, достойные отождествляться с фактами. Легче совершить подвиг, чем стать героем легенды. Легенда правдивее факта: она говорит нам, каким был человек для своего века, факты же – каким он стал для нескольких ученых крохоборов несколько веков спустя. С вами были…

Маша встала и выключила телевизор. Романцев дышал ровно. Ей показалось, что он спит.

Глава 12
Границы сознания

Сколько же у человека жизней, – думала Мария, глядя на Романцева. Вот он здоровый, с хорошей долей иронии – перед ней на экране. А рядом – он же, только растерянный, на чем-то своем сосредоточенный, почти не говорящий. Еще эти уколы, это новое, непонятно зачем рекомендованное «сонное состояние»… Маша помнила отца в таком состоянии, его беспомощные глаза, когда он не понимал простых слов. Как они тогда вместе учились ходить, как Маша приносила ему книги и заново учила говорить. А потом она завела ему «разговорные тетради», как у Бетховена, и восстанавливала ему память по кусочкам, фрагмент за фрагментом. Маша записывала за ним с вечера, а потом читала утром. Отец очень быстро пошел на поправку, стал вспоминать свою жизнь, особенно маму, и рассказывал, рассказывал Маше то, чего она раньше никогда не слышала и не знала. Как мама пела, как любила танцевать и как слегла в одно мгновение, когда простудилась, и обыкновенное воспаление легких привело к тому, что врачи назвали «роковым стечением обстоятельств». Неподходящее лекарство, анафилактический шок после инъекции антибиотика… и 30-летняя молодая женщина оставила 5-летнего ребенка на руках 40-летнего профессора, который и кашу-то толком варить не умел…

Как много им помог вспомнить фотоальбом.

От первого инсульта папка оправился. Но второй – грянул неожиданно и словно снегом запорошил все их достижения. Отец больше не вставал.

* * *

После приступа Романцев «откатил» назад. Перестал общаться. Говорить. Тактика выжженной земли, почему-то про себя все время повторяла Маша. Герр Хофман прописал Романцеву курсы массажа, и опытный доктор неустанно трудился над его малоподвижным телом. Скоро уже смогли вывозить Александра Павловича на прогулки в сад. Июль звенел. Давно отцветала сирень и жасмин, на клумбах полыхали языки летнего разнотравья, а Маша, как ребенка в колясочке, возила своего пациента и показывала ему на предметы, называя их.

– Воробей. Птичка такая, смотрите. А это солнышко. Солнце. Яркое. Нежное.

– Кто я? – неожиданно спросил Романцев.

Маша растерялась.

– Человек.

– Кто я? – повторил больной.

– Романцев Александр Павлович. Историк. Тележурналист. Хороший человек…

– Кто я?! – почти закричал он и заплакал. – Я – кукла?

– Нет, что вы… – Маша растерялась. В саду гуляли больные и с интересом на них посматривали. – Вы – чудо. Вам сделали столько операций… И вы – живы.

– Что было?

– Вы попали в аварию…

– Нет. Сейчас… Что было?

– Остановка сердца…

– Заменили! Всего заменили… по частям… – прохрипел он.

– Александр Павлович, вы – молодец. Вы скоро уже сами ходить будете. Вернетесь на работу…

Навстречу к ним уже бежал Георгий. Он часто прилетал из Москвы и очень помогал АП, как он его называл.

– Дружище! АП! Как я рад! – Он кинулся к нему на грудь.

Романцев выставил руку вперед, как щит.

– Кто ты?

– Саш, это я. Кончай играться. Я знаю – ты уже в норме.

– Кто ты? – прорычал больной.

– Палыч, ты чего? Это же я, Гоша. Твой друг.

Романцев тяжело повернулся к Маше и посмотрел на нее свинцовыми глазами:

– Зачем?

– Что, простите?

– Зачем я себе такой?

* * *

Врачей пугало состояние Романцева. Отступающая физическая боль у него сменилась болью душевной. Постоянное напоминание о том, что его вытащили с «того света» привело к возникновению нового вопроса: «Зачем?»

На этот вопрос он не находил ответа у родных. А главное – у себя. Память опять стала давать сбои. Больной целыми днями молчал и почти не притрагивался к еде.

Однажды Маша зашла к нему в палату во время дневного сна. Александр Павлович сидел на кровати, обхватив голову руками.

– Ма-ша?

Она подлетела к нему, подняла его тяжелую голову своими тоненькими руками.

– Я здесь. Рядом.

– Помоги мне. Вспомнить.

– Александр Павлович, дорогой, у меня папа так же болел. Понимаете меня?

– Папа?

– Да, мой папа. У вас же был папа? А мама? Помните?

Она достала из тумбочки давно приготовленную тетрадь.

– Что это?

– Наши с вами разговорные тетради. Будем снова вспоминать. Хотите?

– Мама… – начал он и задумался.

Маша открыла тетрадь… Первые записи:

«Сосны. Огромные сосны и река. Холодная. Мама стирает белье».

«Я родился в компоте».

«Трава огромная, больше меня. Она меня качает».

«У меня забрали… кораблик. Васька забрал. А мама наругала».

«Оставьте меня! Я не спас свою маму! Оставьте меня. Это я во всем виноват». «Молния! Молния!! Молния!!!»

Маша записывала за Александр Павлович все, что всплывало в его памяти. Это были обрывки из детства, странные родовые воспоминания, куски кошмаров, страхи, обиды, сильные эмоции, всякий бред. Но Александр Павлович вошел в какой-то раж и заставлял ее все записывать, постепенно, как пазлы, эти куски начинали складываться в некую картину. Получилась полная чушь. Его собственные обрывочные воспоминания ложились на постоянно крутящееся видео, и в голове Романцева возник сумбур.

– Я – Павел Петрович. Моя жена и сын предали меня.

– Да нет же, Александр Павлович!

– О! Да-да. Александр Павлович… Это я предал своего отца… Я виновен. И маму не уберег… Молния! Кто впустил во дворец молнию?

Неизвестно чем бы все закончилось, если бы однажды Георгий не принес с собой толстый альбом.

Александр Павлович как всегда, встретил его настороженно, но Георгий, тщательно подготовленный докторами, как щит, выставил фотоальбом.

– Сашурик, – обратился он к нему старым студенческим именем, – это тебе Магога передал.

Была у них любимая студенческая игра: шахматы. Саша Романцев «капитанил» в факультетской команде, а Георгий Магиашвили, поступив на первый курс, вскоре доказал, что в шахматы он играет лучше остальных. И старшекурсник взял его в команду, ну и под свою опеку тоже. А романцевское «Магога» – маленький Гога – вскоре прилипло к скромному, застенчивому Георгию. Даже преподаватели вызывали его к доске этим прозвищем: «А что на это скажет Магога?»

А сейчас Магога ничего не говорил. Он молча протянул Сане альбом, уселся на свободную кровать и стал медленно-медленно выставлять шахматные фигурки на картонной доске.

Романцев сначала недоверчиво открыл семейный фолиант, но, видя, что никто на него не напирает: Маша протирает окно, в которое он любит смотреть, уткнувшись носом в стекло, Георгий вообще сидит к нему вполоборота и что-то сам себе бормочет, – Романцев погрузился в созерцание. Сначала он листал механически, а потом оживился и даже стал бросать реплики.

– Стайер!

– Да, он теперь декан нашего института, – спокойно, не поворачивая головы, произнес Георгий.

– Лизка!

– Да. Славный потомок Пушкина.

Здесь даже Маша проявила интерес.

– Пушкина?

Так же, вполоборота, и очень тихо, словно самому себе, Георгий пояснил.

– Лизка Белобокова. Одногруппница Сашурика.

– И? – Ждала продолжения Маша.

– Стала встречаться с парнем с филфака. Антоном. У них там любовь-морковь началась. А она возьми, на дискотеке в институте стран Африки и Азии, да и закрути роман со Стивом из Конго.

– Ого! – Маша покосилась на Романцева: он застыл с фотографией в руке. И Маша узнала эти черно-белые старые снимки. В папином альбоме много было таких. – И что потом?

– Приходит к Сашуре в общагу и рыдает: беременная! Стива тут же смыло при этом известии, а свадьба с Антоном назначена через месяц! Что делать?

– А от кого беременная?

– Да в том-то и дело, что сама не знает.

– А чем же Александр Павлович помочь мог?

– Он всегда был головастый. Креативщик. Хотя тогда слова такого не было, но за советом все к нему приходили.

– И что же он сказал?

– Сказал: «А ты расскажи Антону, что твоя прабабушка – внучка Пушкина».

– Чего?

– Что Лизкина прабабушка – из Ганнибалов!

– Вот это пируэт!

– Да! И они с Антоном потом ездили к ней на могилу, Лизка придумывала семейные воспоминания…

– А родился белый! – вдруг подал голос Александр Павлович.

– Правильно, – тихо отреагировал Георгий и удержал Машу за руку, чтобы та не слишком высоко подпрыгнула. – Главное – правильно подготовить!

Романцев перевернул страницы.

– Алис.

– А это кто? – шепотом спросила сияющая Маша.

– Жена. Алка. Он ее Алис или Алиска почему-то звал. Ух, и красивущая была! Как фея с копной рыжих волос. Она всегда любила накручивать высокие башни на голове! Зеленые глазищи – точно из страны чудес.

Маша грустно улыбнулась:

– Они однокурсниками были?

– Да нет, – иняз. Переводчица. Работала всю жизнь в Шереметьево, – встречала ВИПов. Ты думаешь, чего она каждую неделю гоняет туда-обратно?

– Деньги есть, вот и гоняет.

– Деньги есть. Но у нее и тогда были огромные связи и какие-то свои каналы. Отец-то всю жизнь в дипломатах!

– Ах вон оно что…

– Да! Она и нам пробивала командировочные перелеты по волшебным ценам…

Романцев склонился над альбомом.

– Магога!

– Я тут. Тебе шах!

Александр Павлович повернулся и, опираясь на спинку кровати, попытался встать.

– Помоги! – обратился он не к Маше, а к Георгию.

Георгий поднялся и перенес свою шахматную партию на кровать Александр Павлович.

– Твой ход!

Романцев склонился над доской, подумал и защитился от шаха.

– Молодец, Сашурик. – И Георгий нарочно подставил своего короля.

Александр Павлович засмеялся и трясущейся рукой сделал решающий ход.

– Мат! – Он поднял сияющие глаза.

– Твоя победа!

Александр Павлович протянул руку Георгию.

– Я тебя помню!

* * *

Маша в свое дежурство, тайком, привела отца Фому. Он причастил больного и освятил палату. Романцев был отрешенный и расслабленный, не протестовал и на вопрос, хочет ли он причаститься, не высказал своего неудовольствия.

– Можно, – как всегда коротко ответил он.

Маша вышла из палаты, и священник исповедовал больного. Это была странная исповедь. Батюшка называл грехи, а Александр Павлович только кивал своей бритой головой и тихо говорил:

– Да.

Или:

– Нет.

Отец Фома причастил больного, помазал его маслом от раки святого Луки и уже собрался уходить, как в палату вошла статная красавица – жена Романцева.

– Что вы тут делаете? Кто вам позволил?

Но, поймав взгляд мужа, осеклась.

– Хорошо. Спасибо.

* * *

Со временем определилось одно странное обстоятельство: у постели Романцева круглосуточно дежурили четыре медсестры, но было заметно, что Машу он как-то особенно выделяет. Смотрит приветливо, как ребенок, ей улыбается. Родных это настораживало. Что это? Почему?

А Маша этим вопросом даже не задавалась. Они продолжали вести свои «разговорные тетради», но боялась показать свою работу семье, хотя, казалось бы, она делала важное, тяжелое и очень нужное для всех дело: память АЛ потихоньку снова восстанавливалась. Но Машу они невзлюбили, а она старалась не осуждать: намыкались они, бедные, за это время, их можно понять. В больнице решался вопрос: что делать с Романцевым дальше? Тело выздоравливало, а душевное состояние не улучшалось. Он часто впадал в депрессию, а если хватало сил – в бешенство. Особенно много обиды и претензий у него было к семье.

– Кто разрешил? – спрашивал он. И в это краткое «кто позволил» входило все: операция на сердце, переливание крови… – Одна из сиделок – Катарина – рассказала ему обо всем. Романцев закипел.

– Это больше не я!

Он смотрел в экран телевизора, и глаза его наливались кровью. А с экрана на него смотрел молодой сильный человек с непомерной энергией в голосе и движениях. Он рассказывал о вехах русской истории как соучастник всех событий. Он приглашал в студию людей и с каждым говорил на равных.

Романцев в инвалидном кресле смотрел на Романцева с монитора, и когда их взгляды встречались, по палате проходил ток. Маша не могла понять, за что Романцев-старший, как она для себя прозвала пациента, так ненавидит Романцева-младшего, своего молодого теле-двойника.

– Это же вы! Вы поправитесь и станете опять таким же. Вы вернетесь к себе.

– Они украли мою жизнь! – сказал как-то он и отвернулся, гася бессильные слезы. – Лучше бы я умер.

* * *

Алла Борисовна степенно вошла в палату:

– Ты в порядке, дорогой?

Александр Павлович жестом пригласил ее присесть.

– Меня помазали на царство. – Четко, чуть нараспев, произнес он. – Кровью…

– Что ты говоришь, Саша?

– Александр… Благословенный. Зови меня так. Я возвращаюсь.

– Куда? Саш…

– На царство.

Он жестом показал на экран телевизора. Там шла передача об Алексее Михайловиче, втором Романове, и ведущий – Александр Павлович Романцев – восседал на троне в палатах Кремля, ходил по роскошным боярским палатам и рассказывал об Алексее Тишайшем – кротком молитвеннике. В Ипатьевском монастыре его отец начал свое царствие и по странной исторической рифме – последний Государь из рода Романовых – Николай II свои дни окончил тоже… в Ипатьевском доме.

Жена замерла:

– И что?

– Поедем домой. В Ипатьево.

Алла Борисовна подскочила на стуле.

– Ты вспомнил? Нашу дачу ты вспомнил?

– Я возвращаюсь.

– Хорошо. Поедем в Шаликово. В наше «родовое Ипатьево»…

– И в дело, – он указал на телевизор, – я тоже возвращаюсь.

* * *

Скоро наступила Пасха. На светлой седмице Маша с разрешения герра Хофмана привезла Александр Павлович в храм. Отец Фома вышел в красных пасхальных одеждах:

– Христос воскресе!

– Взаимно… – гулко отозвался больной.

Маша смутилась:

– Воистину Воскресе!

* * *

Георгию не спалось. Мысли ходили по кругу. Правильно ли они сделали, «отлучив» Палыча от дел? Ну, а как иначе? Не могут же они ждать два-три года, пока он придет в себя. Да и кто знает, вернется ли к нему та самая бешеная активность и здоровье, с помощью которых он поднял этот бизнес. Но как сказать об этом АП? Выдержит ли он такой удар? И что подумает о нем, о Георгии? Дружбе конец? Но почему? Разве не он, Магога, сделал все, чтобы вернуть АП к жизни, разве не он поддержал Аллу тогда, забросив даже свою семью?! Разве не он сохранил бизнес? Разве не стал сын АП его замом? Что за «сучья» ситуация! И что теперь – все бросить? А ради чего? Ради эгоистических принципов его закадычного друга? И что это за слова: «Вы отняли у меня мое сердце». Обалдеть. «Вы отняли у меня мою память»… «Вы меня сделали безмозглым»… «Где жить моей душе?» Ни к селу ни к городу вспомнил о душе! И вдруг Георгия так прижало, что он подскочил.

– Спи, спи, я сейчас вернусь, – шепнул он проснувшейся жене, тихонько прошел в библиотеку, закрыл за собой дверь и включил свет. Пробежав глазами полки, вытащил литературный альманах. Сел в кресло, и, раскрыв на закладке, углубился в чтение.

Из рассказа Л.Н. Толстого «Люцерн» 1857 г.

Несчастное, жалкое создание человек со своей потребностью положительных решений, брошенный в этот вечно движущийся, бесконечный океан добра и зла, фактов, соображений и противоречий! Веками бьются и трудятся люди, чтобы отодвинуть к одной стороне благо, к другой неблаго. Проходят века, и где бы, что бы ни прикинул беспристрастный ум на весы доброго и злого, весы не колеблются, и на каждой стороне столько же блага, сколько и неблага. Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Ежели бы только он понял, что всякая мысль и ложна, и справедлива! Ложна односторонностью, по невозможности человека обнять всей истины, и справедлива по выражению одной стороны человеческих стремлений. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно-перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится. Точно нет мильонов других подразделений совсем с другой точки зрения, в другой плоскости. Правда, вырабатываются эти новые подразделения веками, но и веков прошли и пройдут мильоны.

 
Цивилизация – благо;
варварство – зло;
свобода – благо;
неволя – зло.
 

Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного и другого? У КОГО в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты?

У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свесить их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе?

И почему я знаю, что вижу больше одного, чем другого, не оттого, что стою не на настоящем месте? И кто в состоянии так совершенно оторваться умом хоть на мгновение от жизни, чтобы независимо сверху взглянуть на нее? Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель,

Всемирный Дух, проникающий нас всех вместе и каждого, как единицу, влагающий в каждого стремление к тому, что должно, тот самый дух, который в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам бессознательно жаться друг к другу…

Георгий задумался. Что мы делаем? Для чего? Может, все это – чушь собачья? И не для Александра Павловича и Аллы он старается. Ведь стал же он директором вместо АП и владельцем второго по величине пакета акций. Ну и что? Алла Борисовна и Игорь сами предложили, ибо дела пошли хуже некуда. И теперь они – впереди планеты всей. Какие технологические прорывы – конкуренты только глазами хлопают. Нет, не то. Что-то его грызло безо всякого утешения и оправдания. АП перестал его звать «дружище мой Георгий», «Магогище мое». Это да… Это не объяснить и не потребовать назад. Ну что, все бросить? Да ну, чепуха, слякоть! Придется терпеть. И АП и его выходки – тоже. За все надо платить. «Только не надо это делать раньше, чем возникнет необходимость», – разозлился он на себя. «Все, спать!» – Георгий решительно хлопнул книгой, потом, – по выключателю и пошел на кухню за снотворным.

Глава 13
Внешнее и внутреннее

Александр Павлович проснулся ранним утром: в стороне от него, на стуле, дремала Маша.

Он уже давно «пришел в себя», видеоролики, что крутились в его палате, «разговорные тетради» Маши, альбом Магоги, душещипательные рассказы Алки об их жизни – сделали свое дело. Сначала он стал узнавать бородатого мужика. Александр всматривался в его скуластое лицо с выпирающим подбородком, в большие, слегка навыкате, глаза, гордую посадку прямого римского носа, потом переводил взгляд на зеркало, что Маша держала в руках…

Сходство было очевидно, несмотря на появившиеся на лице шрамы. «Похож, самозванец!» – процедил он сквозь зубы.

Потом АП стал вспоминать людей со своего эфира. Но открывать себя перед другими, показывать, что он уже вернулся в жизнь – ему не хотелось. У него была глубокая претензия к небу: почему именно с ним это произошло? Что он такое сделал? Была обида на родных и друзей: зачем они ему заменили кровь? Он всегда говорил, что нет смысла искусственно продлевать жизнь, и расценивал этот поступок как предательство. Будь его воля, он бы государственную программу сделал «Подари радость в последние дни» – и всех неизлечимо больных отправлял бы в путешествия, исполнял бы их последние заветные желания, а не тратил безумные государственные и личные деньги на продление агонии. Это бессмысленно! И душа томится, и тело умирает. Нет, он против всех искусственных включений в человека. И жена это знала!

По натуре он всегда был человеком скрытным, говорящим много внешнего и незначительного, такой профессиональный «телевизионный болтун», напористый, с хорошей журналисткой хваткой. Но… внутреннего своего монолога он произносить не спешил. По пальцам можно было перечесть людей, с которыми он говорил по душам, открыто и искренне.

Сначала, как только он вышел из комы, сил не было, но потом, когда стал осознавать себя, АП почувствовал явные преимущества своего «бессознательного» состояния. При нем, «непонимающим», говорили то, что не осмелились бы произнести при «осознанном».

Так однажды у его кровати оказались жена и дочь. Видя его расторможенность, говорили не стесняясь.

– Мам, это невыносимо! – стонала худосочная блондинка, с прямыми редкими волосами и узкими чертами лица. Она была похожа на мать, но та была царственно нетороплива, движения ее были плавны и величавы. Голову украшала какая-то подвязка, а роскошные рыжие волосы уложены в замысловатую прическу. Нет, все-таки у него губа не дура, такую «картинку» отхватил! – подумалось ему. Он смаковал это состояние невидимки, он всех видел, его – никто. Сидит себе в кресле «чурбан» недвижимый и мычит! Что с него взять?

– Я не могу на него смотреть, мам! Когда в коме был, то хоть какие надежды оставались, а тут… овощ!

– Лена! – Мать посмотрела на него.

– Да что «Лена»! Он ничего не понимает. И сколько так продолжаться будет? Всю жизнь?

«Овощ? Убью!» – холодно подумал Романцев.

Человек он был вспыльчивый, но сейчас ему было интересно все наблюдать со стороны, и он легко себя сдерживал. АП раньше, еще в юности, думал о том, как хорошо бы пожить двойной жизнью, как разведчик, например. Такая неизжитая мальчишечья игра в «войнушку». И вот теперь он сам был этим засланным казачком.

– Георгий говорил с врачом, – веско произнесла жена. – У него есть надежда на восстановление. У папы организм сильный, лет ему не много…

– Ага, пятьдесят семь!

– Лена! – Мать поправила точеной рукой прическу. «Ни фига себе, – подумал Романцев, – это я почти два года жизни выкинул на помойку?!» Он ясно помнил свое 55-летие, которое отметил с шиком на съемном пароходе.

– А потом, знаешь, мам, здоровье после стольких травм уже не восстановишь…

– Лена, чего ты добиваешься? – Алла Борисовна покосилась на Романцева, но тот невидящим взглядом блуждал по стенам. – У нас что, есть другой выход?

«Есть!» – так же холодно ответил он им. Но они не услышали, они вообще не умели читать ни мыслей, ни чувств, ни даже его желаний…

– Да нет, конечно! – Дочка прильнула к матери. – Просто мне страшно. Я никогда в жизни не думала, что у нас будет такой папка. Он всегда на коне, он всегда первый, за ним как за каменной стеной. А теперь как? Ты на полную ставку работать пойдешь?

– Ах, вот ты о чем!

– Да я обо всем! Дело ведь не только в деньгах, допустим, Георгий нас не оставит, он вот Игореху замом своим сделал, сам генеральным стал…

«Ах он поскуда! Все-таки вырвал себе лакомый кусок. Всегда хотел быть генеральным! Всегда мечтал вести мою передачу… Постой-постой, так он ее зарубит на корню, он говорить не умеет вообще, индюк напыщенный!»

– …деньги, допустим, будут. Вот он сколько уже в отца грохнул!

– Лена, что за слова. Они были друзья…

«Были. Они что меня уже бывшим сделали? Уже списали на берег?»

– Да ладно, мам, друзья! А то я не вижу, как Жорик на тебя смотрит!..

Романцев чуть себя не выдал: он вспыхнул и его раздутые ноздри задрожали. Алла знала этот трепет гнева Романцева, она внимательно посмотрела на него.

– Лена! Он все понимает! Саша! Саша, милый! Родной, ты слышишь меня?

Пришлось прикрыться идиотской улыбкой и уплыть взглядом в окно.

– Сашенька! – Она прижалась к нему.

«Убью! Если правда…»

Алла поправила его отросшие волосы.

– Вот уже наш «ежик» отрастает. Смотри, почти не видно шрамов на голове. Он уже шевелит пальцами. Маша хорошо ему разрабатывает руки и ноги…

– Ох, не нравится мне эта Маша! – Лена поморщилась.

– Да старательная вроде…

– Страшная, как атомная бомба!

Романцев мельком посмотрел на дочь. Неужели это его девочка? Ведь она же была отзывчивой, ласковой, что случилось с ней? Или он не заметил, как она поменялась. Пошли деньги, он удачно провел переговоры, получил канал, раскрутился на рекламе, и все!., капризы, запросы… Нет, все-таки правильно говорил один его оппонент на эфире: «Детей от семейной кассы полезно держать подальше!» Он еще раз посмотрел на дочь.

«Холодная, расчетливая… Неужели это я ее такой вырастил?»

– Не нравится мне, мам, как отец все время смотрит на нее, улыбается ей.

– А мне все равно. Она хорошо делает свое дело, добросовестно работает…

– Наорал тут на сиделок, помнишь? Сказал, уберите от меня этих… как их, не помнишь? А этой хоть бы что!

– Да у него фантазии на историческую тему.

– Вот-вот… ты смотри, доиграемся мы с этими экспериментами!

– У доктора Хофмана хорошие психологи. Не волнуйся.

– Да я понять хочу! У отца всегда хороший вкус был, а тут таращится на эту мымру… Рядом такая хорошенькая Марта, беленькая, гладенькая…

– Лен, ты о чем? – в сотый раз за короткий разговор спросила мать. – Меня вполне устраивает его внимание к трудолюбивой дурнушке, а не к кокетливой лентяйке.

– Ты его ревнуешь?

– Нет. По-моему, это делаешь ты.

Александр Павлович и сам не понимал, отчего так привязался к Маше. Тогда, когда увидел ее впервые, он был как новорожденный ребенок. И сразу попал в ее мягкие руки, бархатные серые глаза… Она стала символом его возвращения, его новым рождением. И не нужно было ничего анализировать: ее по-детски звонкий голос, ее тепло и доверительный покой – он просто сразу ее принял. Как факт. Целиком. Не зная, что он уже все слышит, Маша щебетала над ним как мать, не стесняясь. Считалочки какие-то говорила, нянчила и тетешкала его, как маленького. У него была возможность сравнить ее с другими сиделками. Немка Марта все время говорила по телефону со своими ухажерами и обрабатывала его, Романцева, как неодушевленную куклу. Делала все механически правильно и холодно. По режиму ставила градусник, растирала его тело, вывозила погулять, по ней можно было сверять часы. Третья сиделка, фрау Катарина, была из обрусевших немцев. В Германию она приехала вслед за сыном. Коренастая, с широкими ладонями, она хорошо знала русский язык и понимала немецкий. Но по необъяснимым причинам, говорила с мягким иностранным акцентом. Однако возраст брал свое, и ей было тяжело ворочать этого недвижимого «русского медведя». Она все время громко вздыхала и охала: «О, майн гот, какой же ты тяжель». А сухая и педантичная Гретхен ходила с вечно поджатыми губами и, кажется, вообще не любила русских. Она при малейшей возможности выключала его эфиры, приговаривая «sehr-sehr schlecht!»: «очень-очень плохо!»

А Маша резко отличалась от них и казалась счастливой, что еще один день она сможет провести у кровати АП.

– Как поживает наш больной? – говорила она, с улыбкой входя в палату. Обтирала его душистой водой, умывала, протирала и разминала тело, руки, ноги.

Ему самому казалось, что он малое дитя.

– Это что? – говорил он, показывая пальцем. И Маша по-детски радовалась оттого, что он пошевелил пальчиком, двинул ножкой.

– Наш историк дорогой… – ворковала она, причесывая его. – Волосики уже отросли. Ничего, ничего…

А что ничего? Жалела она его что ли?