Текст книги "Ангелов не выбирают"

Глава 14
В пересечении молний

Романцев часто вспоминал мать. Сиделка ли такая заботливая с ее «разговорными тетрадями», состояние ли его такое беспомощное, но мама у него из головы не выходила. Родился Романцев под Рязанью, в селе Константинове, недалеко от дома-музея Сергея Есенина, был бы тот жив – были бы соседями. Это с Есенина у него началась любовь к поэзии, а потом уж и интерес к истории. В семье Романцевых старший брат Василий работал бухгалтером, уже народил себе дочку Настенку, но свое жилье еще не имел, и они все вместе жили в отцовском доме. А когда Саша Романцев закончил школу на отлично, брат отправил его учиться в Москву. На истфак. Так и прошел год. Батя с мамкой нянчили Настену, Васька с женой работали в соседнем магазине.

В этот день отец уехал в центр по пенсионным вопросам и вернулся из Рязани только на следующее утро. Василий собирался на работу:

– Ты смотри, мать, какие тучи над нами.

– Да ладно, иди уж с Богом, дождя что ль не видел?

– Ну, бывай. Погуляйте там с Наськой, спать уложи ее, а то уж совсем отбилась от рук – третий день не спит днем.

– Не переживай. – Мать посмотрела на небо. – Ты в сторону дома-то все ж посматривай, Вась…

Василий засмеялся.

– Дождя ты что ли не видела? Не боись!

А дождь разыгрался не на шутку, так бил в окна, что уложить малую было невозможно… Молнии чиркали небо.

Когда вечером Василий вернулся, то сколько ни стучал – никто не открывал. Все двери и окна были закрыты. Беда! – подумал он и стал ломать окно. Влез. И остолбенел. Печка-грубка, была разрушена, возле печки в осколках кирпича, вся припорошенная крошевом, сидела в кроватке его дочь с безумным выражением лица и тихо скулила. Василий подскочил к ней: живая! Только очень невразумительная.

– Настя! Доченька моя!

А она только кривится, а слова произнести не может. А ведь говорила-то она уже много и разборчиво, третий годок пошел…

Василий кинулся по комнатам, искал мать. В спальне у окна он увидел совершенно черную мамку. Василий затрясся. Безумным взглядом обвел комнату, почему-то запомнилась никелированная мамина кровать, вся покоцанная, как будто по ней железом били. А рядом в стене – круглое, словно прожженное ровное отверстие. Словно клеймом выжгли мох и древесину. Шаровая молния вошла в дом через печь и вышла через стену. То ли мамка побежала в комнату открыть окно, выпустить ее хотела, то ли специально отвела от ребенка молнию – создала движение воздуха, и молния кинулась за ней. Никто уж не узнает этого.

Настена молчала неделю, а потом заговорила. Правда, долго заикалась, а потом и это прошло. Историю про молнию и бабушку ей не рассказывали, чтобы не будить в ней память и подспудного чувства вины. Через год после этого случая брат с отцом и семьей переехали в Рязань, к дальним родственникам.

А в тот год, как всегда, Сашка собирался домой, на каникулы. Сессию по привычке он сдал на отлично и, довольный собой, сел в автобус. Ехать ночь, можно выспаться. Но снилась всякая чепуха, мамины сказки про его рождение.

– Мамка, как я родился, а? – любил спрашивать он, прихлебывая компот.

Никто в мире так не любил кисели и компоты, как маленький Саша Романцев. Он даже младенцем мог насытиться этим сладким питьем, и когда у мамки от перенапряжения и волнений пропало молоко, она его легко выкормила на коровьем молочке и овсяном киселе. Отец Саши тогда попал под следствие за чьи-то колхозные растраты, потом был оправдан, и его отпустили, но семье это стоило немалых нервов и здоровья.

– Как? Как я родился, мамка? – задавал он свой любимый вопрос, сидя на высокой табуретке, что специально для детей смастерил отец. И, болтая ногами, весело уплетал компот с яблоками.

– Не болтай! Разольешь, бестия! – звонко смеялась мамка.

– Ну, как?

– В капусте!

– Фу! – кривился пацаненок.

– В морковке!

– Фу!

– В… сметанке с сахарком!

– А вот и нет! – облизывался сластена. – В компоте! – Мальчуган подпрыгнул, табуретка накренилась, и он съехал под стол вместе со скатертью и компотом.

…В ту ночь юноше снился густой кроваво-красный компот и пережаренная несъедобная картошка… Так не выспавшимся и голодным он приехал домой. Идет по дороге, а навстречу ему соседская девчонка:

– Дядя Саша! Уже похоронили!

– Кого похоронили?

– Да мамку твою.

Телеграмму от брата он получил уже в Москве, когда вернулся с похорон. Почему-то в маминой смерти Саша винил себя. Еще в детстве хотел сделать громоотвод, да все никак не случалось: то велосипед нужно было починить, то на рыбалку сгонять. Год еще проучился на историческом, а потом, после третьего курса, вдруг все бросил и поступил на физмат. История с молнией не давала ему покоя. Она перевернула ему всю жизнь. В результате, когда пришла перестройка, он попал на телевидение, потом стал вести свою авторскую передачу, а, как страну разворошили, и вовсе выкупил акции и сделался генеральным директором одного из каналов кабельного ТВ.

Но эта шаровая молния, это неразгаданное электрическое тело, всю жизнь не давала ему покоя. Первое лето после маминой смерти Саша провел на Кавказе, в обсерватории, пытался разгадать неуловимую природу молний…

Интервью № 15
Война и мир Северного Кавказа

АП: Здравствуйте, дорогие телезрители. Сегодня у нас редкий гость. Духовник Северного Кавказа – отец Филипп Устименко. Хотя мы с батюшкой встречались еще четверть века назад, помните?

ОФ: Как не помнить?

АП: Да-а-а. Золотая пора юности. Специальная астрофизическая обсерватория, сокращенно САО, была создана в 1966 году. За 10 лет был создан БТА (большой телескоп азимутальный). Проложили дорогу к месту установки телескопа и построили поселок астрономов Нижний Архыз.

ОФ: Буково.

АП: Точно! С 1976 года на БТА начались и продолжаются по сей день регулярные наблюдения. Почти 20 лет БТА оставался самым большим телескопом в мире, а сейчас считается самым большим в России, Европе и Азии.

ОФ: Не думал никогда, что тот любознательный бунтарь будет когда-нибудь допрашивать меня перед камерами.

АП: Да. Время-время… Давайте к нему и вернемся… Отец Филипп, еще немного и вы отпразднуете свое 90-летие. Почти век перед вашими глазами проходит великая история родной земли, которую не смогли ни поругать, ни затоптать ни войны, ни революция, ни коммунистический строй. И вы были прямым участником этих исторических процессов. Давайте попробуем вспомнить: с чего все начиналось?

ОФ: Мой жизненный путь начался в высокогорном, тысяча метров над уровнем моря, селении Псху. Это было селение Сухумского района автономной республики Абхазия, входившей в союзную республику Грузия. И в таком месте Господь судил родиться мне восьмым ребенком.

АП: Кем были ваши родители?

ОФ: Отец Филипп Михайлович и мама Пелагия Ермолаевна родились и спокойно жили в Ставропольском крае, в селе, которое вначале называлось Чемрек, потом Винодельное, а в советское время – Ипатово.

АП: О! Так у меня дача в Ипатьево!

ОФ: Так может, мы – родственники?

АП: Хорошо было бы. Но у меня – имение под Можайском, в деревне Шаликово.

ОФ: Нет. Я связан со Ставропольем. Предки моих родителей крестьяне-хлеборобы в каком-то веке были переселены из Украины осваивать плодородные ставропольские земли. Жили небогато, но в достатке. Имели необходимых в хозяйстве и для пропитания животных. Труд чередовался с праздничным отдыхом и молитвой. В селе было несколько храмов и даже монастырь.

АП: А как же тогда семья оказалась в Грузии?

ОФ: Переселенцами-беженцами мои родители оказались в страшные годы кровавой революции, бежали с родных мест, оставляя все честными трудами нажитое. Спасали свою жизнь и своих детей. А может быть, и бежали только ради детей. Бежали они в Грузию-Абхазию, куда большевики пришли гораздо позже. Повергнув в кровавый кошмар Россию, они в 1930-е годы начали наводить свои порядки и тут.

АП: Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве, отец Филипп. Мне довелось в 80-е годы три месяца лета прожить в Тбилиси.

ОФ: Грузия – наша колыбель. Но не спасли беженцев ни горы, ни пропасти горные, ни заросли лесные: одни агенты ГПУ с оружием в руках прочесывали девственные леса и труднодоступные горные массивы и, как опасных преступников, вылавливали подвизавшихся там в посте и молитвенных подвигах ни в чем не виновных монахов. А другие разбирались с местными жителями, подвергали аресту людей только за то, что они были верующими, их партиями гнали через перевалы и определяли во временный изолятор. А изолятором был бывший Драндский монастырь: а оттуда отправляли заключенных на разные каторжные работы. В эту кампанию был арестован и мой отец за то, что он был верующим, дружил со священниками и монахами.

АП: И как же ваша семья без отца осталась в чужом краю?

ОФ: Это были самые тяжелые времена. Отца забрали в тюрьму. Я родился на исходе 1929 года. По каким-то, разумеется, добрым соображениям, мое рождение записали на 1930 год. Мама, родив меня, восьмого ребенка, вероятно, истощенная условиями жизни в лесу, умерла. Мне не было и года. Ведь они из вольных степей пришли в горы и в леса, где для жизни, да еще с малыми детьми, не было никаких условий. Мы поселились, что называется, под кустом. А детей уже было пять, трое детей из нашей семьи умерли до революции, и мои братья Василий, Симеон, Павел, сестрица, инвалид детства, Анна, и бабушка Ирина, папина мать, остались беспомощные со мной, еще грудным младенцем, одни. Мама – в земле, отец – в лагере.

АП: И как же в такой отчаянной ситуации справилась семья?

ОФ: Господь помог и надоумил. Ввиду таких обстоятельств, с Ипатово вызвали папину сестру Параскеву, которой и досталось нас воспитывать и обогревать материнским теплом. Она была очень добрая и трудолюбивая, несмотря на свою инвалидность (у нее одна нога была короче другой; она всю жизнь этой ногой могла опираться и ходить только на пальцах). Несмотря на такой недостаток и неудобство, она и землю обрабатывала, и даже с нами ходила в горы, куда мы отправлялись со скотом на летнее время. Конечно, помогали местные люди – добрые верующие. Помогли соорудить для беженцев домик, но как это происходило – не знаю. Когда я пришел в сознательный возраст, я увидел деревянный домик с земляными полами, с большой русской печкой, сарай, где содержались лошадь, корова, несколько хрюшек и с десяток кур, больше их разводить не позволяли ограниченные возможности. Когда я вышел из детского возраста, то, не зная лучшего, мне казалось, что все прекрасно, и от других я не слышал ропота или недовольства. Через три года отец вернулся из тюрьмы. Вскоре его опять арестовали…

АП: За что же?

ОФ: По тогдашним законам таким людям, как мой папа, не разрешалось жить в пограничной зоне, а он возвратился к своей семье. После отбытия второго срока заключения он снова возвратился к нам, как раз перед самой Великой Отечественной войной.

АП: И больше его не трогали?

ОФ: Нет, конечно. И на войну не брали: во-первых, не доверяли таким людям, а во-вторых, он потерял в тюрьмах все здоровье. Жизнь наша на Псху проходила в крайней бедности и нужде. Лес нас кормил сезонно. Его дары, запасенные на зиму, к весне кончались. Плодами нового урожая мы будем пользоваться не скоро. Мы ждем и питаемся всякою зеленью: крапивою, листьями липы, цветками дикой капусты. В эту зелень в лучшем случае добавляли горсть кукурузной муки, пекли лепешки и варили похлебку. Все это питание, если его так можно назвать, делилось порционно. С горем пополам дотянем до июня. К этому времени поспевает лесная, но сладкая, черешня. Дети и взрослые лазаем по деревьям и утоляем голод. Но без хлеба голод трудно успокоить. Хлеба, конечно, нет. В сентябре начнет вызревать кукуруза. На самодельной крупорушке делаем кукурузную крупу и варим кашу – это уже питание. Но этой кукурузы так мало, потому что участок земли, который мы отвоевали у леса, у нас отнял колхоз. Мы не колхозники. Нам земли положено только 15 соток. Налоги мы платим в двойном размере. А на этих 15 сотках надо посадить все необходимое. На такую семью, как у нас, продуктов хватало ненадолго. Вообще весь этот быт неописуем. Усугубляло наше бедственное положение отношение к нам советских законов. Мы, дети, пасли своих и чужих коров и свиней и этим кое-какие средства зарабатывали, но все это уходило на уплату налогов: имеешь корову – должен сдать 8 кг топленого масла. А корова дает три литра молока в сутки. Когда же соберешь этого масла? А сборщик не ждет. Не сдашь в срок – пеня или штраф. Покупали масло и отдавали. Надо было сдать сотню яиц. Если резали какое животное, надо было сдать шкуру, имеешь лошадь – за ее мы обязаны были властям платить налог, опять деньги. Итак, мы только успевали расплачиваться. А свою нужду покрывали нередко милостью добрых людей. Сами природные условия создавали трудности: местность гористая: все нужное для жизни приходилось перетаскивать на горбу. Там даже коляска не могла быть использована, потому что, куда бы ни направлялся человек, везде подъем-спуск, река, ручей. Движение происходило по тропинкам, по камням, по зарослям. Это так жили до войны…

АП: Неужели так можно было жить в мирное время? Постоянная война с голодом. Как же тогда семья пережила настоящую войну?

ОФ: Только милостью Божьей! Как война началась, наступили вообще ужасные времена и лишения. Старшего брата Василия, кормильца семьи – он зарабатывал на лошади, а также был служащим на метеорологической станции, – забрали на войну. Вскоре мы его безутешно оплакали – было получено извещение, что он убит. Снабжение, хотя и в малом объеме, которое осуществлялось через магазин, прекратилось. Началось отступление армии, пошли беженцы с Краснодарского края через Санчарский перевал и через наше селение Псху. Все было съедено, вытоптано. Ведь на территории нашего селения были настоящие бои, в том числе и бомбежки. Это было в 1942 году. В тот год урожай собрали жители только на удаленных хуторах. После беженцев пришли немцы. Те вообще все, что осталось у жителей – корова, свиньи, куры, утки и все что можно было съесть, – съели. Даже по чугункам и кастрюлям шарили. Прорваться к Сухуми немцам не удалось. К зиме 1942 года немцев выбили из нашего села. Но они закрепились на территории Краснодарского края, и наши солдаты зимовали на Псху. Военные распределились по домам жителей села. Армию снабжали продуктами, обувью и одеждой. Население поддерживало свою жизнь добротою солдат. Они пользовались некоторыми услугами населения, а расплачивались тем, что сами имели. Наступила весна 1943 года. По всей территории Советского Союза немцев начали гнать. И те части военных, которые находились у нас, весной ушли, и мы остались на голой земле. Тут уж был голод настоящий. Правда, в лесу от голода умереть невозможно, но все же весенние месяцы переживать было очень трудно: у нас не осталось ничего, чтобы посадить для будущего урожая. И нас спасло только то, что некоторые хутора были удалены от главного движения беженцев и даже немцев. Эти менее пострадавшие и добрые люди делились посадочным материалом. При всех вышеописанных бедах в селе была школа с семилетним образованием, занятия в ней не прерывались даже во время войны, а после войны преобразована была в восьмилетку.

Было у нас и почтовое отделение, больница, кузница, где изготовлялись подковы для лошадей и кое-какие орудия для обработки земли. Между прочим, кузница эта находилась в бывшей церкви.

АП: Ваши школьные годы пришлись на войну?

ОФ: Да. Все дети села были обязаны, по советским законам, учиться в школе. Я любил учиться и четыре класса окончил с похвальною грамотою. Но в старших классах программа сложнее, я был отягощен домашней работой по хозяйству, времени на учебу не хватало: с книгой приходилось ходить и за стадом, и при выполнении других работ, завершил я свое восьмилетнее образование не так прекрасно, как начальное. Это произошло в 1949 году. Мечта учиться дальше не оставляла. Обращался я в некоторые техникумы, но оттуда пришел отказ: большой конкурс.

АП: И как же вами распорядилась судьба?

ОФ: Господь распорядился, самым чудесным образом. В нашем доме, в нашей семье жил большой человек и ростом, и должностью, которую он имел в старое время: он был солдат царской гвардии. После революции бежал в Грузию и в Сухуми устроился на кожевенный завод. А началась война, он почему-то перебрался на Псху и, как верующий, попал в нашу семью. В нашем доме собирались папины друзья и молились в воскресные и праздничные дни. Оказалось, что этот человек имеет чин диакона. А рукополагал его архиепископ Антоний (Романовский). Когда я раздумывал, где мне продолжить образование, стало известно, что в Ставрополе открылась Духовная семинария и что управляющим Ставропольской епархией назначен освобожденный из лагеря архиепископ Антоний. Отец диакон, а имя его Мануил, желая послужить на приходе, срочно поехал к нему. И там рассказал о юноше, который мог бы учиться в Семинарии, то есть обо мне. Владыка Антоний дал согласие принять меня в Семинарию. Но поскольку я житель Грузии, то как верующий нахожусь в послушании иерархии Грузинской Церкви. А Церковь Грузии автокефальная, у нее свой Патриарх. Патриархом тогда был Блаженнейший Каллистрат, и без его благословения не могла Ставропольская семинария принять абитуриента. Было рекомендовано обратиться с прошением на предмет поступления в Ставропольскую духовную семинарию, к Патриарху Каллистрату. А владыка Антоний до заключения в тюрьму служил в Тифлисе и хорошо знал Святейшего Каллистрата, они даже были друзьями. Святейший Каллистрат, получив мои документы, переслал владыке Антонию, выразив свое положительное впечатление «об этом юноше».

АП: И вы впервые покинули родное селение?

ОФ: Да. Это было очень страшно. Повез меня, естественно, отец диакон Мануил. Я первый раз ехал в поезде. И увидел такой большой город, как Ставрополь.

АП: Позвольте мне сказать несколько слов для наших зрителей о Кавказской семинарии. В городе Ставрополе, на месте основания крепости, был найден древний крест, и первый кавказский епископ Иеремия решил возродить духовное просвещение на этой древней земле. Так в 1846 году была открыта Кавказская духовная семинария. В план учебных занятий, разработанный на основе опыта Тифлисской духовной семинарии, были включены следующие дисциплины: пасхалия, история Церкви, библейская история, литургика, геометрия, алгебра, риторика, поэзия, греческий, латинский и немецкий языки, факультативно – местные языки (калмыцкий, татарский, осетинский). Особенно заботился о воспитании будущих священнослужителей святитель Игнатий Брянчанинов, епископ Кавказский и Черноморский, имя которого теперь носит Семинария. Отец Филипп, как проходила ваша жизнь в Семинарии?

ОФ: Тут я встретил верующих воспитанников, среди которых были бывшие преподаватели светских учебных заведений и оставившие их для того, чтобы окончить Семинарию и служить священниками; здесь были и отслужившие в армии и во флоте, и оставившие техникумы и институты, это так было приятно и утешительно. Ребята читают, поют в храме. Учителя здесь все прошедшие лагеря, окончившие дореволюционные духовные академии: кто Петербургскую, кто Московскую, кто Казанскую. Ведь в школе что нам говорили? – Верующие – это темные люди, наука доказала. И это, конечно, колебало веру. Дома молились, а утверждать в вере взрослые нас, детей, не могли, потому что сами были простыми некнижными верующими. А здесь все дышит наукой и сияет светом веры. После собеседования и несложных испытаний меня приняли в семинарию.

АП: И на этом кончились все ваши злоключения?

ОФ: Как бы не так. Беда в том, что я жил вне паспортизированной зоны. В таких населенных пунктах, как Псху и ей подобных, паспортов не давали. Если нужно было отправиться в город по каким-нибудь делам, то выдавалась в сельсовете справка. А здесь в городе, тем более поступающему в духовную семинарию, нужен паспорт. И как я без сопровождающего должен был ехать в Сухуми? Да еще с пересадкой в Кропоткине на сухумский или на тбилисский поезд. Было очень страшно.

АП: А что, прямого поезда от Ставрополя на Сухуми не было?

ОФ: Нет. И тут опять-таки происходит со мной чудо Божие, поскольку я совершенно не мыслил, как смогу добыть паспорт, когда я ничего в этом деле не соображаю. Но Господь помог. Неожиданно на рынке встречаю председателя Псхусского сельсовета. Он абхазец – наш добрый сосед. И мне тут же выписал справку, свидетельствующую о дате моего рождения и места проживания. Все это с моих слов. По этой справке мои знакомые в городе выхлопотали паспорт, по которому меня приняли в Семинарию, по нему я живу и поныне, почти достигнув 90-летия. В спокойной жизнерадостной атмосфере семинарского обучения прошли четыре года. Жизнь в Семинарии тоже была нелегкой. Было общежитие и столовая, которая не отличалась роскошным питанием. Продукты владыка Антоний выправлял у приходских батюшек. А после безбожной разрухи, а затем военной, приходы не отличались богатством. Стипендии воспитанники не получали. Выдавали нам по 10 рублей в месяц на мыло. Одежда, обувь, письменные принадлежности – все это мы должны были приобретать за свой счет. Но таким нищим, каким я явился в Семинарию, владыка Антоний помогал из своих средств.

АП: А домой приезжали?

ОФ: Денег, чтобы выехать из дома, конечно же не было. Мне их заработать пришлось самому. Не без Божией воли как раз в это время прибыла экспедиция, которая ходила по горам и долам, уточняла карту водных ресурсов Грузии. Я был нанят носить для них пропитание. Таким образом я заработал некую сумму, которую и употребил на поездки. А когда я в процессе учебы поднакопил знаний, то владыка Антоний в каникулярное время направлял меня на какой-нибудь приход. Я там зарабатывал некую лепту, которую затем употреблял на свои нужды. Царство ему Небесное и вечный покой. Из дома мне ничем помогать не могли. На каникулах я, в первый год учебы, поехал в Ипатово, на родину моих родителей. Там были в живых брат отца и сестра; брат и несколько маминых сестер. Останавливался я у маминого брата Филиппа Ермолаевича. Он водил меня по всем родственникам. Они во многом мне помогали. Но были, особенно из молодых, которые удивлялись, как я мог избрать такую профессию, как священник, когда вся страна катилась в бездну безбожия. Но они потом покаялись и многие обратились к Богу и уже не удивлялись, а радовались, что в нашем роду появился священник.

АП: А друзья появились в семинарии?

ОФ: А как же. Первым другом у меня был Петя Сухоносов: будущий священник-мученик. Он меня встречал с поезда. Он меня отвез в Ипатово и сдал родственникам. А потом я уже осмелел и сам ездил не только в Ипатово, но и в любом направлении. А ректором в семинарии был благостный старец – протоиерей Иоанн Богданович. Он выпускник Киевской духовной академии, учил нас, как совершать службу, знакомил нас с богослужебными книгами. Когда совершал проскомидию – это подготовительная часть литургии, то приглашал нас в алтарь, чтобы мы видели, как это совершается. Теорию мы слушали в классе. Учил он нас правильному чтению стихир, канонов и другим вещам. Он никогда не кричал на воспитанников. Если кто-то не усваивал достаточно ясно учебный материал или при чтении допускал ошибки, то отец Ректор кротким голосом возмущался: «Вот какой-то он мешковатый». Это было у Ректора самое крепкое слово. Инспектором в Семинарии был любезнейший, кроткий, ученейший Александр Иванович Преображенский. Меня при встрече приветствовал: «Заклюй тебя обезьяна!» Такая у него поговорка была. Он меня любил. Подарил свое фото, где написал свою просьбу: «Когда будешь священником, поминай меня в своих молитвах». Учеба в Семинарии протекала в спокойной, дружеской, семейной атмосфере, и она быстро прошла. В 1953 году я, с помощью Божиею, окончил духовную семинарию.

АП: И как сложилась ваша дальнейшая жизнь?

ОФ: К службе на приходе я не был готов. В Москве в это время уже действовала духовная академия. И вот, этот, из лесу вышедший юнец, решил ехать в Академию. Я и сейчас удивляюсь его дерзости. Но, как говорится: «Не будь на то Господня воля…» Получив благословение и напутствие Митрополита – а к окончанию мною Семинарии, архиепископ Антоний получил сан митрополита, я поехал учиться в Московскую духовную академию, которая находилась в городе, который в то время назывался Загорск, в ограде Троице-Сергиевой Лавры. Первый раз увидеть Лавру – это восторг и неописуемая радость! Лавра – это же красота и внешность храмов, и внутреннее убранство, и роспись, и монастырское богослужение, и вид монахов, а главная святыня монастыря – Троицкий храм, где покоятся при непрестанной молитве монахов мощи основателя Лавры преподобного Сергия Радонежского. Сюда семинаристы и студенты Академии приходят поклонится и попросить благословения у преподобного перед началом занятий утром и вечером перед сном. В монастыре особое пение монашеского хора с кононархом так величественно, таинственно, трогательно проникает в сердце. На память приходят восторженные слова послов: «Мы не знали, где находимся, на небе или на земле!».

АП: А как выглядела Святая Лавра в те годы?

ОФ: Духовная школа (Семинария и Академия) имела свой храм, но он был занят театром; в корпусах и даже в стенах монастыря проживали советские граждане со своим домашним бытом. Но постепенно все принадлежащее Академии и монастырю освобождалось. Тогда был правителем Алексей Косыгин, он хорошо относился к Церкви. Возвращенные помещения и храм приводились в порядок: храм после соответствующего ремонта расписывался, здания ремонтировались и заселялись воспитанниками Семинарии и студентами Академии. Когда не было в Академии храма, мы проводили службы в монастыре. Запомнился такой случай: шли мы в монастырский храм колонной по два. Проходим по аллее, здесь папаша с сынком пришли поглазеть на поповские хоромы. Мальчишка лет 4–5, увидев движущуюся колону одетых в черную форму, спрашивает отца: «Папа, кого это ведут?» Папаша уверенно отвечает юнцу: «Мошенников, сынок!» Но для нас это было не ново: нас могли обозвать как угодно. Самый высокий титул был у нас «американские шпионы», но мы понимали, что объяснять воспитанникам атеистической школы, кто мы, нет никакого смысла. Верующие – это темные, далекие от культуры люди, а попы если в какой-то мере и образованные, так это только для того, чтобы умело уловлять души сереньких людей в свои липкие сети. Но, несмотря ни на какие нападки со стороны атеистов, верующие люди не переводились и даже молодые люди шли и учились в Духовных школах, и я в числе их. После испытаний по некоторым богословским предметам нас, воспитанников из разных Семинарий, зачислили на первый курс Духовной Академии. Таких набралось более 20 человек. Богослужебную практику учащиеся проходили в своем храме. В монастыре в те времена насельников было немного, так как советский режим не позволял иногородним поступать в монастырь, а московских не так было много. Монастырь нуждался в помощи отправления служб в воскресные и праздничные дни. Для этих служб был специальный регент из студентов. Он, по своему усмотрению, набирал ребят в хор. Какими-то судьбами и я в этот хор попал. За участие в богослужении нам платили по 5 руб. за службу, а для студента и это деньги. Духовные Академия и Семинария, да и монастырь, ведь их на всю громадную страну нашу было так мало, находились под отеческим вниманием и попечением Святейшего Патриарха Алексия I. Он часто приезжал в монастырь, посещал Духовные школы и очень внимательно относился как к воспитательной стороне студентов, так к материальной. Приезд Патриарха – это праздник: все студенты и воспитанники собирались в холле Академии, Святейший поднимался по ступеням на второй этаж, а мы пели тропарь преподобному Сергию особым торжественным напевом. Нас Патриарх благословлял и уходил в профессорскую. А мы одухотворенные и радостные расходились по аудиториям. Святейший любил академический хор, когда он совершал богослужения в Лавре, то обязательно участие принимал и наш хор. В каком уж году – не помню, в день тезоименитства Святейшего Патриарха Алексия академический хор пел даже в Елоховском Патриаршем Богоявленском соборе. Как мы тщательно готовились к этой почетной и в то же время ответственной миссии! Слава богу! Святейший остался доволен. Ректором Академии и Семинарии был протоиерей Константин Ружицкий, инспектором – Николай Иванович Доктусов – образованные, культурные ученые старой Академии. Много было профессоров, доцентов и разных преподавателей богословских предметов. За четыре курса Академии учащиеся прошли 24 дисциплины.

АП: А как проходило обучение?

ОФ: Если в школе мы писали диктант или сочинение по русскому языку, то в духовных учебных заведениях писали сочинения по всем предметам. Эта учебная установка заставляла много работать с литературой. Чтобы по тому или иному предмету написать сочинение, надо было много времени проводить в библиотеке, читать книги, из них выбирать то, что нужно для заданной темы. Одним словом, писание сочинений давало хорошую разминку мозгам, и вырабатывался навык излагать мысли, и развивалась орфографическая грамотность. За сочинение, написанное на 4, 4 + и 5, выдавалась премия. Учащиеся старались трудиться, чтобы иметь и денежное пособие. Так в ученых трудах и в молитвенных стояниях прошли три года учебы в Академии. Наступил четвертый год. Год последний, в течение которого мало уделяется времени занятиям в аудитории. У нас всего четыре предмета. Все свободное время мы, студенты, занимаемся сбором материала на кандидатскую работу. Нам предоставлена возможность пользоваться даже Ленинской государственной библиотекой. Конечно, мы туда гурьбой не ездим. У нас есть из студентов уполномоченный, он собирает заказы и едет в библиотеку и привозит нам необходимую литературу. Его ответственность, как и того, кто пользуется этой литературой, большая. Темы на кандидатские предлагают профессора. Студент по своей эрудиции и расположению к профессору или к предмету самостоятельно выбирает тему и в процессе написания кандидатской консультируется со своим профессором. В те годы кандидатскую работу не защищали. Она и не именовалась кандидатскою. В моем дипломе перечислены предметы, и под номером 26 написано: «По семестровым сочинениям 4, и представил курсовое сочинение под заглавием “Нравственное учение святого Василия Великого, архиепископа Кессарии Каппадокийской”, признанное Советом Академии заслуживающим ученой степени кандидата богословия, в каковом звании он (т. е. это я, вышедший из леса в коротких штанишках) и утвержден Его Святейшеством, Патриархом Московским и всея Руси». Произошло это событие 18–20 июня 1957 года. Так закончился мой 16-летний период учебы. Поблагодарив Бога и академическую корпорацию, попрощавшись со всеми святынями Святой Лавры, мы отправились по домам. К первому сентября 1957 года я и еще трое моих однокурсников, по распределению Учебного комитета при Священном Синоде, получили преподавательские места в Ставропольской духовной семинарии. Началась новая, весьма интересная жизнь.