Текст книги "Прогулки по старой Коломне. История развития живописного района Северной Венеции"

Он таил в себе громадные силы, и не следует судить о Дальском по последним годам, когда загастролировавшийся, опустившийся, он громыхал своим трагическим баритоном, выставляя на вид плохую мето́ду игры и малые остатки великого вдохновения. Среди русских драматических актеров я не знал ни одного с таким мощным драматическим темпераментом.

Ему нравилось, что он внушал, так сказать, “трепет”. В нем жила душа какого-нибудь деда или прадеда, бретёра и задиры, александрийского гусара и кавалерийского ремонтера, грозы ярмарочных понтеров и сентиментальных губернских дам. И на сцене Дальский был очень хорош, когда бывал грозен. Но грозность его, однако, была не сухая, а пламенная, и “жестокость” тоже была не злобная, а обжигающая.

М.В. Дальский

Он был превосходен в Парфене Рогожине (персонаж из “Идиота” Ф. Достоевского), в Дмитрии Самозванце (персонаж из “Бориса Годунова” А. Пушкина), Незнамове (персонаж из пьесы А. Островского “Без вины виноватые”), местами – в Отелло (пьеса В. Шекспира). Он мне нравился как Чацкий (герой пьесы А. Грибоедова “Горе от ума”) – не потому, что это был психологически верный Чацкий, – но потому, что протест бунтующего духа, дерзкий вызов обществу, надменное превосходство личности над всяким хоровым началом – это и был сам Мамонт Дальский, персонально. Конечно, было странно, что при таком Чацком дышит и пользуется благосклонностью Софьи какой-то Молчалин, которого он может и пальцем придавить. Но от комедии Грибоедова следует брать то, что в ней есть, а не выдумывать психологическое правдоподобие интриги, которого нет. Если Чацкий – бунт, то Дальский был превосходный Чацкий.

Такой же бунтующий, неукротимый, только себя обоготворяющий, анархический дух был и в его “Уриеле Акосте” (драма К. Гуцкова). Хуже обстояло с такими ролями, как Дон Карлос. Фердинанд и вообще шиллеровский цикл. В Дальском не было ни сентиментальности, ни утонченной внутренней культуры, ни гармонии сердца и ума… Но у него безумной страстью горели глаза и рот кривился то детской улыбкой, то грозным гневом и весь он трепетал волной жизни.

Таким он был, но таким Дальский давно перестал быть. Буйство увело его из театров, где он должен был себя самоограничивать, в театры, где он гастролировал. Школы у Дальского вообще не было. Не было ни выработанной грации, ни установленного стиля декламации, ни облагороженных выучкой манер. Было своё, богом данное, полыхавшее в молодости талантом и обаянием мужской красоты.

С гастролерством же пришли и полнота брюшка, и развязная подчеркнутость, и гастролерское нажимание. Прошло с десяток лет, и, когда я увидал Дальского в Малом театре А. Суворина, где он играл несколько месяцев на правах полугастролера, – это было настолько не то, настолько жирно, грубовато и, в сущности, крикливо, что мне стало безумно жаль воспоминаний о старом, бывшем Дальском, который давал так много на сцене и порой бывал так мил в товарищеском кружке.

Падения Дальского были отмечены печатью улицы и тем более отзывались обыденщиной и тривиальностью, чем дальше он уходил от искусства. Забытый бог театра мстил ему – пошлостью». М.В. Дальский похоронен в общей могиле на Пискаревском кладбище.

Дом № 47. Доходный дом (1879 г., арх. А.К. Буш; перестройка).

Дом № 48. Доходный дом (1857 г., академик арх. Н.П. Гребёнка).

Дом № 49. Доходный дом Е.А. Брюн (1840 г., академик арх. Е.Ф. Паскаль).

Дом № 50. Доходный дом (1890 г., арх. А.И. Ковшаров; 1891 г., арх. С.А. Баранкеев).

Дом № 51. Доходный дом Е.А. Брюн (1841 г., академик арх. Е.Ф. Паскаль). Особняк Лыткиной (1870 г., академик арх. И.П. Маас; перестройка).

Дом № 52/2. Доходный дом (1899 г., арх. В.Ф. Розинский). В этом доме в начале XX в. размещалась редакция «Ведомостей Санкт-Петербургского градоначальства». С 1924 по 1930 г. в квартире № 8 жил выдающийся советский архитектор Н.А. Троцкий.

Дом № 53/26. Доходный дом Е.А. Брюн (1841 г., академик арх. Е.Ф. Паскаль). Особняк Б.Б. Гейденрейха (1852 г., академик арх. Б.Б. Гейденрейх; отделка). Доходный дом М.Л. Лунца (1910 г., арх. М.М. Синявер; включен существовавший дом, перестройка). В квартире № 9 жила Любовь Александровна Дельмас («Кармен» А. Блока), актриса ТМД. В 1916 г. поселился бывший военный министр России В.А. Сухомлинов, после Февральской революции в своей квартире арестован Временным правительством.

Дом № 54. Евангелическо-лютеранская церковь Св. Иоанна (1860 г., академик, профессор арх. Г.А. Боссе). Дом при Евангелическо-лютеранской церкви Св. Иоанна (1860 г., академик арх. архитектор Двора великого князя. Михаила Николаевича К.К. Циглер фон Шафгаузен).

Офицерская ул., 57. Фото 2000-х гг.

Дом № 54/1. Здание школы и детского приюта при Евангелическо-лютеранской церкви Св. Иоанна. Двор (1895 г., арх. С.П. Кондратьев). Доходный дом Евангелическо-лютеранской церкви (1911 г., арх. М.Х. Дубинский).

Дом № 55/17–19. Образцовый жилой дом для рабочего и нуждающегося населения (1861 г., академик арх. С.Б. фон Ганн; левая часть, расширен).

Дом № 56. Доходный дом (1891 г., включен существовавший дом).

Дом № 57/24. Доходный дом купца 1-й гильдии М.Е. Петровского (1874 г., арх. М.Ф. Петерсон; расширен). В 1874–1879 гг. в квартире № 23 жил выдающийся поэт-символист, переводчик, литературный критик, педагог И.Ф. Анненский. В 1908–1913 гг. в квартире № 5 жили жена и дочери И.Е. Репина. В 1870-х гг. в квартире № 8 жил старший сын знаменитого историка С. Соловьева – Всеволод Соловьев, богослов.

С 1912 г. жил в этом доме и умер в 1921 г. великий русский поэт А.А. Блок. В 1914 г. в этом доме поселился выдающийся драматический тенор, актер Мариинского театра Иван Васильевич Ершов. В 1915–1916 гг. в квартире № 60 этого дома провел последний год жизни Э.А. Крушевский – главный дирижер Мариинского театра после смерти Направника. В этом доме жила Анна Андреевна Сомова, в замужестве Михайлова, любимая сестра известного художника из объединения «Мир искусства» – Константина Андреевича Сомова. Она поселилась в доме сразу же после своего замужества (1894 г.) и до 1910 г. жила в квартире № 1.

Анненский Иннокентий Федорович (1855–1909), поэт, литературный критик, переводчик, драматург, педагог

Иннокентий Анненский родился в Омске, где тогда служил его отец, Федор Николаевич, занимавший там крупный административный пост советника и начальника отделения Главного управления Западной Сибири.

В 1860 г. семья перебирается в Петербург, где Иннокентий окончил 2-ю Прогимназию, затем учился в частной гимназии, а в 1875 г. поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет по словесному разряду.

В течение всего первого учебного года он жил на квартире брата, а в следующем году переселяется к родителям, которые жили в Коломне, на Офицерской улице, в том самом доме, где прожил последние девять лет своей жизни Александр Блок, и в той же самой квартире на втором этаже (№ 23), где жила мать Блока и куда он в последний год перебрался из прежней своей квартиры на четвертом этаже. Молодой Анненский смотрел на пустынную набережную в те же самые окна, в которые через четыре с лишним десятилетия на нее смотрел А. Блок.

Его занятия в университете шли успешно, он специализировался на старших курсах в области классической филологии, знания же, вынесенные им из Университета, были чрезвычайно разнообразны – об этом свидетельствует весь большой круг тем, на которые он писал в дальнейшем как ученый, компетентный и в вопросах русского и западнославянского фольклора, и в грамматике славянских языков, и в методике преподавания русского языка, не говоря об античной литературе, которая составила основной предмет его научных интересов. Он успел изучить немало языков: кроме французского и немецкого, знакомых, по-видимому, с детства, и двух древних, входивших также в число изучаемых в гимназии, он знал английский, итальянский, провансальский (со всех этих языков он переводил поэтические произведения), древнеиндийский литературный язык – санскрит, польский, некоторые другие славянские и еще целый ряд языков, общим числом четырнадцать, как вспоминает его сын.

И.Ф. Анненский

Свое образование в университете Анненский завершил в 1879 г., получив звание кандидата Петербургского университета, что давало возможность быть оставленным при Университете, однако не обещало в близком будущем материальной обеспеченности. Между тем, Иннокентий Федорович осенью того же года женится на Надежде Валентиновне Хмара-Барщевской – вдове, имевшей двух сыновей от первого брака. И хотя Надежда Валентиновна была старше Анненского на четырнадцать лет, разница в возрасте не помешала ему горячо влюбиться в нее. Итак, по окончании Университета, женившись, Анненский начал преподавать в различных учебных заведениях латинский и греческий языки, античную и отечественную литературу. В 1896–1906 гг. Иннокентий Федорович – директор Николаевской мужской гимназии в Царском Селе (среди его воспитанников – Н.С. Гумилев, Н.Н. Пунин и др.). «Он был кумиром своих учеников и учениц, тем более что к данным внутренним присоединялись и блестящие внешние данные – одухотворенно-красивая наружность и чарующее благородство в обращении», – писал учитель словесности Николаевской гимназии А.А. Мухин.

«На всю жизнь, – вспоминала одна из его учениц, – мне запомнился темно-зеленый глубокий кабинет с огромными библиотечными шкафами, с белым бюстом Еврипида на одном из шкафов, грустные и как бы усталые глаза с полуопущенными веками и тонкие, удивительно красивые нервные руки поэта, листающие какую-то французскую маленькую книгу в темном кожаном переплете».

Анненскому в 1904 г. исполнилось 49 лет, как писатель, переводчик, критик, филолог он сделал очень много, в обществе занимал «респектабельное положение» (директор гимназии в чине действительного статского советника, «превосходительство») – но что в этом для Поэта? О нем, даже как о переводчике Еврипида и как ученом, знают, в сущности, лишь специалисты и любители, берущие в руки «Журнал Министерства народного просвещения», педагогический (правда, весьма популярный) журнал «Русская школа», специальные филологические издания и отдельно выпущенные (ничтожными тиражами и за свой счет) трагедии Еврипида в его переводах.

При жизни вышел только один сборник стихов Анненского «Тихие песни», отрецензированный Брюсовым и Блоком. Второй сборник стихов «Кипарисовый ларец» был подготовлен к печати сыном поэта и опубликован посмертно в 1910 г. Анна Ахматова в своей автобиографии вспоминает о впечатлении, полученном от знакомства с книгой еще до выхода ее в свет: «Когда мне показали корректуру “Кипарисового ларца”, я была поражена и читала ее, забыв все на свете». Ахматова оценила наследие Анненского так:

 
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем,
                       предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул
                                      томленье —
И задохнулся…
 

Анненский скоропостижно скончался на ступенях Царскосельского (ныне – Витебского) вокзала. По одной из версий, на дуэли М. Волошин стрелялся с Н. Гумилевым и пуля рикошетом убила нечаянно их общего учителя.

Литературное наследие Анненского обширно: в него входит перевод почти всех трагедий Еврипида со статьями о них и комментариями – то, что он считал основным делом своей жизни, и целый ряд глубоких и оригинальных по стилю статей о русских и зарубежных писателях – классических и современных, статьи на филологические и педагогические темы, многочисленные специальные рецензии, разбросанные по журналам, четыре трагедии и, наконец, лирика, занимающая в наследии количественно небольшое, но центральное по своему значению место.

Блок Александр Александрович (1880–1921), поэт

Александр Блок поселился в этом доме в 1912 г. и снял квартиру № 21 на четвертом этаже. Позднее, в 1918-м, двумя этажами ниже, в № 23, поселилась его мать; в этой квартире поэт умер три года спустя.

Как ни странно, совершенно не сохранилось интерьерных фотографий, хотя искусство фотографии уже процветало в те годы. Есть описания современников, есть стихи Анны Ахматовой, в которых, может быть, не найдется особых подробностей, но зато передана атмосфера жилища поэта: «Я пришла к поэту в гости…».

А.А. Блок

В доме «у морских ворот Невы» бывали Андрей Белый и Сергей Городецкий, Есенин и Чуковский, Станиславский и Мейерхольд. Здесь написаны «Роза и крест», циклы «Кармен» и «Ямбы», поэма «Двенадцать», статья «Интеллигенция и революция» и другие произведения зрелой поры поэта. Сейчас здесь музей А. Блока и хранятся его подлинные вещи.

«К теме самого Петербурга подходит Блок с большой сдержанностью, – отмечает Н. Анциферов, – У него совершенно отсутствуют стихотворения, целиком посвященные описанию самого города, характеристике его отдельных мест, какие можно найти у В. Брюсова, Н. Гумилева, О. Мандельштама и других. Даже стихотворение “Петр”, посвященное излюбленной теме поэтов – Медному Всаднику, осложнено побочными мотивами. И, вместе с тем, можно сказать: ни у одного из поэтов наших дней Петербург не занимает такого знаменательного места, как у А. Блока. В большинстве его стихотворений присутствует без определенного топографического образа, без названия – Северная столица. Постоянно встречаем мы ее как место действия лирического отрывка. Лишь изредка промелькнет какой-нибудь знакомый памятник города, чуть намеченный, все определяющими чертами.

 
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня.
 

А. Блок предпочитает говорить, не отмечая определенных мест.

Слова Блока о нашем городе ложатся на его образ мягкими, прозрачными, трепетными тенями. Каким-то застенчивым призраком веет Петербург среди этих образов. Пусть остается он безымянным, пусть даже он превратится в город других мест, иных времен, какой-то обобщенный, отвлеченный, но как не узнать в нем Петербурга утонченного, болезненного; каменный город теряет свой вес, становится бесплотным духом, призраком».

Рядом, на Офицерскую ул., 39, перебрался Театр Веры Федоровны Комиссаржевской, где на первой театральной субботе 14 октября 1906 г. Александр Блок при свете красных свечей читал «Короля на площади». Цензура не выдала разрешения на постановку пьесы, хотя Комиссаржевская планировала постановку. Но 30 декабря 1906 г. состоялась премьера «Балаганчика». Для Блока это стало сценическим дебютом, а для режиссера спектакля Всеволода Мейерхольда – началом режиссерской биографии.

Для этого театра по просьбе Комиссаржевской Блок перевел пьесу австрийского драматурга Франца Грильпарцера «Праматерь». Вскоре Блок стал завсегдатаем кулис и влюбился в молодую актрису театра Наталью Волохову.

«Блок был самым петербургским из современных поэтов, и одним этим уже многое у него было для меня дорого и близко. Тогда только что был поставлен у Комиссаржевской его “Балаганчик” с декорацией Сапунова – истинно поэтический, и до сего дня незабываема его странная и острая прелесть.

Сам Блок как личность мне казался в полной гармонии с его поэзией. Он был в те годы юн и строен, с гордо поставленной головой в ореоле вьющихся волос и с лицом молодого Гёте. Он был более красив, чем на довольно мертвенном портрете Сомова. Как Вячеслав Иванов, Бальмонт, Брюсов, Волошин и другие, Блок носил тогда черный сюртук и черный шелковый галстук бантом. Это сделалось как бы формой поэта того времени. Традиция еще держалась.

Свои волнующие стихи Блок читал медленно, с полузакрытыми глазами, слегка нараспев и монотонно, и это вовсе не было позой, и действовало его чтение неотразимо, хотя у него был несколько глухой голос, и он чуть-чуть шепелявил.

Блок жил одно время по соседству со мной, на углу Офицерской и речки Пряжки. Из окон его был тот же самый вид, что я часто рисовал из моей квартиры, далекие эллинги Балтийского завода и его железные краны, корабельные мачты и маленький кусочек моря. Впереди узенькая речка описывала дугу.

Я встречался с Блоком за пятнадцать лет нашего знакомства реже, чем мог бы. Но я не искал близости. У меня в душе к нему было не только большое поклонение, но и род душевной влюбленности, и мне казалось нужным некое отдаление, и хотелось видеть его всегда как бы на пьедестале…» (М.В. Добужинский. Воспоминания).

Притягательность поэзии Блока усиливалась загадочной привлекательностью самого поэта. По всей России в десятках тысяч экземпляров разошлись открытки с фотографией Блока. Его заваливали письмами, в которых просили о встрече, требовали жизненных советов, объяснялись в любви. Множество молодых поэтов присылали свои произведения; счастливцы, получившие ответ от Блока, – хотя бы его отзыв был и отрицательным, – гордились им потом всю жизнь. Но о замкнутости и недоступности поэта ходили легенды, и многие из тех, кто жаждал показать Блоку свои стихи, так и не осмелился это сделать.

По всей стране возникали «общества имени Блока», распространявшие культ поэта. Гимназисты, собравшись, читали друг другу, стараясь подражать авторской монотонно-гипнотической манере, самые «декадентские» стихи Блока.

На смерть Блока откликнулись многие его современники. Так, страницы дневника К.И. Чуковского в эти дни – настоящий реквием. Чуковский боготворил Блока: «…когда я выехал в поле, я не плакал о Блоке, но просто все вокруг плакало о нем… Как будто с Блоком ушло какое-то очарование… Я вспомнил, какое у него было – при кажущейся окаменелости – восприимчивое и подвижное лицо – вечно было в еле заметном движении, зыблилось, втягивало в себя впечатления… Как он во время чтения своих стихов (читал он всегда стоя, всегда без бумажки, ровно и печально) чуть-чуть переступит с ноги на ногу и шагнет полшага назад; как он однажды, когда Любовь Дмитриевна прочитала “Двенадцать” – и сидела в гостиной Дома Искусств, вошел к ней из залы с любящим и восхищенным ликом. Как лет пятнадцать назад я видел его в игорном доме, на Таврической, на крыше, он читал свою “Незнакомку”, как он у Сологуба читал “Снежную маску”, как у Острогорского в “Образовании” читал “Над слякотью дороги…”. И эту обреченную походку – и всегдашнюю невольную величавость – даже когда забегал в “Дом Литераторов” перехватить стакан чая или бутерброд – всю эту непередаваемую атмосферу Блока я вспомнил – и мне стало страшно, что этого нет. В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, его “декадентство”, его “реализм”, его морщины – все это под землей, в земле, земля. Самое страшное было то, что с Блоком кончилась литература русская.

В его жизни не было событий. Он ничего не делал – только пел. Через него непрерывной струей шла какая-то бесконечная песня. Двадцать лет с 98-го по 1918. И потом он остановился – и тотчас же стал умирать. Его песня была его жизнью. Кончилась песня, и кончился он».

В эти же дни написано стихотворение Анны Ахматовой на смерть Блока: «А Смоленская нынче именинница…», которое заканчивалось так:

 
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, —
Александра, лебедя чистого.
 

«До сих пор лучшее, что сказано о Саше, сказала в пяти строках Анна Ахматова», – писала в сентябре 1921 г. мать Александра Блока своей знакомой.

В знаменитой речи, произнесенной на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти А. Пушкина «О назначении поэта», А. Блок сказал: «Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл. Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и неразделимо». Это ведь не только о Пушкине, это Блок говорил и о себе.

Дом № 58/28. Особняк В.В. Корвин-Круковского (1888 г., арх. А.А. Всеславин). Доходный дом (1896 г., перестройка; 1910 г., арх. В.В. Корвин-Круковский; надстроен).

Дом № 60/21. Доходный дом П.И. Кольцова (1910 г., арх. Департамента народного просвещения А.А. Бернардацци). Сохранились дворовые корпуса.

Дом № 62. Доходный дом (1912 г., арх., военный инженер А.А. Орлов).

Гоголь Николай Васильевич (1809–1852), писатель

Дом Брунста в Коломне, на Офицерской улице, в котором снимал жилье Н.В. Гоголь, не найден.

В декабре 1828 г. из жаркой Украины в Петербург приезжает 19-летний Гоголь, куда так стремился. Этот честолюбивый провинциал, худой, болезненный, с большим носом, явился в Петербург с самоуверенными мечтами о его мгновенном покорении.

Днем, гуляя по улицам, молодой Гоголь с жадностью окунался в атмосферу столичной жизни; забегал полакомиться пирожными во французские кондитерские. Наведывается в Академию художеств, где выставлены для обозрения работы профессоров и наиболее успешных учеников; с некоторыми из них Гоголь тогда же завязал тесную дружбу. По вечерам устремлялся в театр, «лучшее свое удовольствие». На сцене в роли Гамлета блистал Василий Каратыгин, от игры которого Гоголь был в восторге.

Столица поразила Гоголя, и вот рядом с «миргородскими» темами и сюжетами в его творчестве из книги в книгу возникают «петербургские». Первая картина Петербурга, нарисованная им, – в «Вечерах на хуторе близ Диканьки».

Гоголь создает свой миф о Петербурге. Петербург – город Императорского двора, огромного гарнизона и многочисленной армии чиновников, среди которой поначалу и затерялся Гоголь.

В своей «Шинели», оказавшей столь мощное влияние на литературу, Гоголь помещает маленького чиновника посреди бесконечной петербургской площади, «которая глядела страшной пустыней». Герой «Шинели» спешит к себе домой, в Коломну. «Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее; фонари стали мелькать реже – масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные дома, заборы; нигде ни души, сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки», это недалеко от Калинкина моста, где Акакия Акакиевича, как известно, ограбили, отобрав у него шинель. И, конечно, бедный чиновник погиб, и для Гоголя сомнений нет: во всем виноват безжалостно разрушающий личность Петербург, бездушное скопище «набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности».

Н.В. Гоголь

В гоголевском Петербурге нет архитектурных красот, как не будет их потом у Достоевского. «Водяным городом» назвал Гоголь Петербург в одном из писем. Он оказался «вовсе не таким, как я думал, я его воображал гораздо красивее и великолепнее». Да и могло ли быть иначе: ведь первые адреса Гоголя в Петербурге – это Коломна или места, близкие к ней: Гороховая, Екатерининский канал (возле Кокушкина моста), Большая Мещанская, против Столярного переулка, в доме каретника Иохима, который будет упомянут в «Ревизоре», – поистине «Достоевские» места. Отсюда недалеко до Обуховского проспекта, где 20 мая 1831 г. на вечере у П.А. Плетнева Гоголь познакомится с Пушкиным.

Кстати, всех своих петербургских героев Гоголь позднее поселит в тех же домах, где жил и он сам. На Вознесенском проспекте, куда выходила Офицерская улица, будет жить цирюльник Иван Яковлевич (повесть «Нос»). Невдалеке поселится и майор Ковалев, и Поприщин («Записки сумасшедшего»), и художник Пискарев («Портрет»).

Петербург Гоголя – это не только целая страна фантазии Гоголя, его поэтического воображения, но и совершенно реальный Петербург. Он существовал при его жизни, существует и сейчас. Это и центр города – Адмиралтейские части с Невским, с близостью дворцов и Невы, и Гороховая улица, и Мещанские. Бесчисленные церкви, и соборы, и цирюльни, и «ресторации», и магазины. Таврический сад, где прогуливается нос майора Ковалева, и улицы за Невским, и сумасшедший дом на Пряжке – последнее прибежище Поприщина, и департамент. Это и безымянное кладбище, куда свезли Акакия Акакиевича и Пискарева, и Гостиный Двор, и Казанский собор, и Адмиралтейская площадь.

«Главным» петербургским адресом Гоголя считается дом Лепена на Малой Морской (ныне – дом № 17). Дом сохранился до наших дней без изменений. В этом доме Гоголь поселил Тряпичкина из комедии «Ревизор». Здесь написаны повести «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Портрет», «Нос», «Тарас Бульба», «Коляска», комедия «Ревизор» и первые главы поэмы «Мертвые души».

В 1831–1832 гг. Гоголь жил в Коломне и оставил в повести «Портрет» блестящее и беспощадное описание старой Коломны: «…вам известная та часть города, которую называют Коломною… Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желания и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь всё тишина и отставка; всё, что осело от столичного движения. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с Сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком, в мелочной лавочке каждый день забирающие на пять копеек кофию да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, – людей, которые со своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою…

Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряцаньем своим одна смущает всеобщую тишину… Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц, даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии… Потом следуют актеры, которым жалование не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслаждения…

После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь…».

Правда, Гоголь замечает, что его рассказ относится к царствованию покойной государыни Екатерины II и добавляет: «Вы можете сами понять, что самый вид Коломны и жизнь внутри ее должны были значительно измениться».

Гоголевская мистическая и фантасмагорическая картина и негативная оценка значения Петербурга буквально воцарилась в умах современников, решительно перевесив столетний опыт восхваления столицы. Это редчайший случай, когда взгляды одного человека, хотя бы и признанного литературного гения, столь радикальным образом изменили восприятие огромного города. Миф о Петербурге из петровского превратился в гоголевский.