Текст книги "Заповедник потерянных душ"

Глава 18

Она совершенно сошла с ума, раз решила, что сможет спастись самостоятельно. Старая! Старая неуклюжая бабка шестидесяти восьми лет, вот она кто! И нечего было надеяться на чудо. Чудес не бывает. Они случаются, конечно, но зачастую, если ты сам приложишь к этому максимум усилий. Выложишься на все сто. Так она учила свою команду на тренингах, устраиваемых в учреждении, где она проработала долгие годы.

У нее сил почти не осталось. Сколько она пробыла на этом скрытом от постороннего глаза островке в глубине болота? Неделю, две?

Она чуть повернула голову, нашла на стволе березы зарубки, сделанные собственной рукой. Посчитала. Если она не обманулась и не пропустила какой-то день или, наоборот, не посчитала один и тот же день дважды, то здесь она уже неделю. Семь дней прошло с того кошмарного понедельника, когда она очнулась грязной на этом островке. Значит, сегодня тоже понедельник? Выходит, так. Почему ее не ищут? Почему нет криков в лесу? Или она ослабла настолько, что не слышала ничего? Или этот участок леса показался опасным даже спасателям, и они сюда не пошли? Тогда где те люди, которые планировали убийство? Они должны были появиться!

Может, это ей привиделось? Она наелась каких-то странных кореньев, напилась воды сомнительной чистоты, и у нее случились галлюцинации.

Лежа на земле, она повернула голову в другую сторону и обнаружила длинную узловатую веревку. Не-е-ет, ничего ей не привиделось. Она в здравом уме. Те люди неделю назад были. И они, заявившись сюда ночью, совершенно точно планировали чье-то убийство.

И следующим же утром она стащила с себя почти всю одежду, кроме нижнего белья, и вымыла ее, насколько смогла чисто, в мутной болотной воде. Потом высушила. Просохло быстро. Жара стояла нещадная. А после она начала рвать одежду на широкие полосы, помогая себе зубами.

Ох, честь и хвала ее старому приятелю дантисту – Валечке Сошкину! Какие зубы ей сделал перед самым ее отъездом! Стоило ей это, конечно, целого состояния, но импланты стояли намертво, будто с ними она родилась.

Разорвав одежды на широкие полосы, она обессилела настолько, что проспала в обнимку с ворохом тряпья почти сутки. Пробуждаясь на короткое время, она ползла к прозрачной лужице, которая регулярно наполнялась, видимо, какими-то грунтовыми водами, пила из нее. Закусывала корешками. И ползла обратно в тень огромной старой березы, странно выстоявшей на болоте.

День на третий или на четвертый она вдруг почувствовала странный прилив сил. Видимо выспалась. И принялась плести из своих лоскутов веревку. Вышла длинная, тонкая. Ей не понравилось. Хлипко очень. Вряд ли выдержит ее вес. И она начала ее переделывать, скручивая самые тонкие места косичкой. Веревка в результате укоротилась почти вдвое, но сделалась очень прочной. Она даже провела испытание, привязав один конец за нижний толстый сук березы и несколько раз подтянувшись на ней. Выдержала. Веревка выдержала. Но ее силы на этом закончились. И она снова провалилась в странный сон-обморок на день или два.

А потом было еще одно пробуждение, когда она почувствовала странный прилив сил. И она рискнула.

Выбрала самую ближнюю к краю островка березовую ветку. Долго испытывала ее, сгибая и разгибая. Не сломалась. Привязала прочным узлом один конец веревки. Второй обвязала вокруг себя. Взяла в руки толстый сук, который ломала несколько часов все от того же дерева. Оно было здесь единственным. И пошла.

Стоя на кромке твердой земли в том самом месте, на которое выползла несколько дней назад, она опускала в грязную, густую от тины воду березовый сук. Она пыталась нащупать тропу. Не выходило. Остров был окружен трясиной. Тропа, конечно же, была. По ней они шли с Машей, пока не оступились. Но она обрывалась. До нее надо было добраться, совершив невероятный по ловкости и силе прыжок. Она не сможет. Ни за что не сможет.

И все же она рискнула. Она прыгнула. Насколько хватило сил в ее дрожащих от слабости ногах. Сначала швырнула плашмя на болотную воду березовый сук, а потом прыгнула.

Ей только показалось, что она далеко прыгнула. Только показалось. На самом деле, расстояние между ней и островом оказалось меньше метра. И конечно, она не нащупала никакой тропы под ногами. Там не было ничего, под ногами. Там была вязкая бездна, которая тут же потянула ее вниз. Все ее сэкономленные силы иссякли мгновенно. И она не стала рисковать. Она ухватилась за веревку и потянула. И вернулась на остров, снова превратившись в грязное чудовище. Отключилась прямо там, на самом краю. И проспала до самого вечера. А вечером вымылась кое-как отстоявшейся у берега мутной водой. Отползла к березе и снова уснула.

Больше попыток спастись самостоятельно она не предпринимала. Лежала, не двигаясь, большую часть светлого времени суток. Передвигалась лишь в те моменты, когда особенно остро хотелось пить и есть. Пила воду, жевала коренья.

Очнувшись сегодня, на седьмой или восьмой день своего заточения на крохотном островке, она странно не почувствовала голода. Пить. Пить хотелось. Язык во рту казался высушенным сухарем, карябающим нёбо и десны. Надо было напиться. И надо было встать. Заставить себя встать и пройти ногами, а не ползти на животе, как она делала в последние дни.

Она попыталась встать. Не вышло. Попыталась сесть, но тело валилось набок. Все кружилось перед глазами. Березовые ветки, яркое голубое небо, горячий глаз солнца, беспощадно высушивающий траву на островке. Скоро ее совсем не останется. Она съест все коренья и умрет. И никто на свете не узнает, что она пережила свою подругу на неделю. На целых семь дней. Потому что не сдавалась, потому что боролась. Она всегда так жила: не сдавалась, боролась. Но сейчас все, сейчас она проиграла схватку со смертью. У нее нет сил. Она не выживет. И Светка никогда не узнает, что ее мать прожила еще несколько дней после того, как они все ее мысленно похоронили.

Незаметно подкралась жалость к самой себе. Эта подлая жалость всегда была в ее душе под запретом. Она не позволяла себе такой роскоши. А тут накатило. Да со слезами! Просто море слез! За всю жизнь наплакалась, жалея себя, бедную глупышку Светку, выбравшую себе в мужья такого красавца. Теперь без материнской поддержки сгинет их семейная жизнь. Не сможет Светка управлять таким мужиком, как Артур. И он долго не выдержит ее нытья, сбежит. И останется ее дочка круглой сироткой. Без матери и без мужа.

– Господи! Господи, прости меня! – принялась она исступленно шептать, возводя глаза в потемневшее ночное небо. – Прости рабу твою грешную Екатерину! Прости, что не верила в Тебя! Что не чтила! И постов не соблюдала. И за сомнения мои прости меня, Господи! Не дай мне помереть здесь, Господи! Не позволь подохнуть, как последняя скотина. И…

Она замерла. Ей показалось, что она слышит что-то. Ответ небес?! Да ладно, бросьте! Не могла ее неумелая молитва так быстро достичь ушей Господа. Это точно глюки. Она сходит с ума. Нет, но она совершенно точно слышит голоса. Много голосов.

Архангелы?! Ждут ее у врат Господа?! Она все же помирает?!

Она с силой зажмурила глаза и часто задышала, пытаясь вдыхать очень глубоко. Так глубоко, чтобы тело отозвалось хоть какой-то болью. Не болело. Ничего не болело. Нигде даже не кольнуло. Просто, как в молодости! Точно – конец. И голоса все слышнее.

Так! Стоп! Она пошевелилась, навострив слух.

А с какой это стати голоса, которые она сочла святыми, матерятся? И, матерясь, отдают странные команды.

– Отсекай! – это она точно слышала.

– Перехватывай. Перехватывай! – проорал несколько раз уже другой голос.

– Стас, гони на меня! Гони его на меня. Стас!

Прозвучало так отчетливо, будто кто-то стоял с ней рядом и орал ей на ухо. Ну и помилуйте, спасите, сохраните! Она не помнит ни одного Архангела с таким именем. Стас! А вот то, что в группе людей, замышлявших недоброе неделю назад, присутствовал человек с таким именем, она помнит точно. Не свихнулась еще окончательно на воде и одних кореньях.

Она распахнула глаза. Темнота. Надо же, как быстро стемнело. Или она молилась слишком долго. Или тучи закрыли небо. Гроза собиралась уже который день, но лишь пугала темнотой небес да оглушительным громом.

Собрав все силы, какие остались, она с трудом села. Привалилась к шершавому стволу березы. Отдышалась, снова не почувствовав никакого колотья под ребрами. На счет: раз-два-три выглянула из-за дерева.

Совершенно точно в чаще леса, обрывающейся болотом, что-то происходило. Свет. Сполохи света со всех сторон. Скорее всего, это был свет фонарей. Как в прошлый раз. Неделю назад. Только тогда свет прыгал не так судорожно. Сейчас лучи его будто взбесились, сходясь в одной определенной точке чуть севернее той тропы, на которую они с Машей вышли, когда заблудились.

Четыре луча она насчитала. Дикая световая дуэль четырех лучей. Трое преследователей. Одна жертва. Они гнали человека на тропу. Это совершенно точно. Жертва помчится к болоту, ничего не подозревая. И в какой-то момент тропа просто выскользнет у нее из-под ног. Она закончится. И человек, которого загоняют, словно животное, провалится в трясину и утонет.

Она не должна! Она не может этого позволить! Она обязана его спасти. Это и ее шанс на спасение тоже.

– Прости меня, Господи, за эгоизм, – тут же, спохватившись, зашептала она. – Просто не ведаю, что творю. Что говорю. Но двое, не одна, так ведь, Господи?

Она повалилась кулем на бок на землю. Перевернулась на живот и поползла. К тому месту, где болталась на прочной ветке веревка, которую она сплела из своей кофты и штанов. Могла бы и на четвереньках передвигаться, но не рискнула. Могла попасть в свет одного из фонарей. И тогда ей точно конец.

– Стас, сворачивай, сюда, сюда, Стас!

Пронзительный высокий крик раздался почти рядом. Не с того места, откуда они пришли с Машей. Это было левее. Оттуда к ней пришло неожиданное спасение. Вспомнила она о тонкой леске, вытянувшей ее из трясины. Есть еще одна тропа? Надо же. А она, дура, в суматошном страхе совсем все перепутала. Если там еще одна тропа, и она много ближе к островку, то у нее есть шанс. Завтра, все завтра, с наступлением дня. А сейчас надо попытаться спасти того несчастного, которому уготовлена жуткая участь.

– Стас, сюда! – надрывался все тот же голос.

И звучал он так близко, что ей казалось, кричавший человек вот-вот наступит ей на голову.

– Витя, я здесь, – отозвался мужчина негромко. Отчетливо хрустнули сухие ветки под его ногами. – Тебе не кажется, что мы заблудились? Где Серега? Где твой дуэлянт хренов? Почему нет света? Эй, Витек? Ты где?

Она подняла голову, огляделась. А ведь и верно. Остался всего один луч света. Он нервно метался с места на место, освещая густой кустарник слева от островка. И это было совсем близко, так близко, что она запросто перепрыгнула бы туда. Как это она просмотрела? Или просто решила, что там тоже болото? Побоялась угодить в трясину?

– Витя! – позвал мужчина испуганно. Снова хруст валежника – Ты где? Черт, черт, черт! Я что, заблудился?! Мужики!

Одинокий луч единственного фонаря задергался, освещая густую листву, казавшуюся черной. Потом метнулся вниз, под ноги. Она даже сумела рассмотреть, что обут он в высокие ботинки для спорта. И тут же ей вдруг почудилось, что она видит чуть в стороне еще такую же пару. У нее двоится в глазах? Наверняка. Да и ботинки она не сумела бы рассмотреть с такого расстояния. Метра три-четыре было от того места, где она лежала, плотно прижавшись к рыхлой земле. У нее точно галлюцинации.

– Витя-я, – жалобно простонал мужчина, и луч его фонаря упал вниз. – Да что такое-то?! Где вы все?!

Он сделал шаг, другой в ее сторону, продираясь сквозь кусты. И она поняла, что ей не привиделось. На нем точно были высокие ботинки на шнуровке. И широкие штаны, заправленные в них. И совершенно точно она рассмотрела и вторую пару ботинок, следовавших за первой по пятам. У нее не двоилось в глазах. Кто-то крался следом за человеком, который освещал себе путь фонарем.

Кто это был? Интересно.

Она приподнялась на локтях, встала на коленки, подышала глубоко, собираясь с силами. Опираясь о ствол березы, встала в полный рост и потянулась к веревке, прочно привязанной к толстой ветке. Ей надо ее отвязать. Ее не хватит до того места, где сейчас станет тонуть этот заблудившийся несчастный человек. А если она станет держать один ее конец в руках, а второй бросит ему, то есть шанс на спасение.

Конечно, она могла бы крикнуть ему. Могла бы предупредить об опасности. Вопрос: о какой?! О трясине, которая подстерегала его, сделай он еще несколько неосторожных шагов? Или о той паре спортивных ботинок, которые беззвучно ступали за ним след в след?

Конец веревки соскользнул с ветки и упал ей в руки. Она сделала петлю и надела ее себе на запястье, для надежности обернув веревку еще дважды вокруг петли. Если этот человек станет тянуть ее в болото, она просто сбросит петлю с руки, и все. Но надеялась, что все обойдется. Она снова опустилась на землю и поползла на четвереньках на голос, жалобно зовущий своих друзей по именам.

Они добрались одновременно. Она до крайней точки островка, он – до конца тропы, за которой начиналась трясина. И она безошибочно угадала расстояние, поймав его в луче фонаря. Чуть меньше метра было от того места, где она сейчас лежала, плотно прижавшись к земле, до того, где стояли его спортивные ботинки.

Идиотка, мелькнуло у нее в мозгу. Могла бы неделю назад прыгнуть туда и спастись. И не пила бы из лужи все это время и не жрала бы траву с кореньями. И тут же оправдала себя: она не знала, что там нет трясины. Она не могла знать, что не угодит в ловушку.

Человек остановился, подсвечивая себе фонарем.

– Черт, тут болото! – воскликнул он, луч света заскользил по колышущейся болотной воде. – Болото! Ребята, где вы?!

Ему никто не ответил. Тот, кто стоял за его спиной, молчал.

Луч фонаря, не успев описать дугу, вдруг метнулся вверх, странно подпрыгнул и исчез. Она совершенно точно слышала, как чавкнула густая жижа болота, заглатывая фонарь. И следом тишину прорезал страшный человеческий крик. Даже они с Машей так не орали, когда очутились в трясине.

– Эй! Здесь есть кто-нибудь?! Помогите!!! Помогите!!! – по болотной грязи отчаянно шлепали руки, человек задыхался от ужаса. – Эй, кто там? Кто там? Помоги мне!

– Извини, но я не смогу. – Кусты осветились зажженной сигнальной лампой. Лицо говорившего оставалось в тени. – Это может быть опасно. Наверное.

– Как опасно?! Что значит, опасно, я тону! Помоги! Господи, да что же это!

Он судорожно дышал, барахтался, рычал и матерился. И отчаянно звал на помощь. Тот, кто столкнул его, лишь на пару секунд поймал искаженное лицо несчастного лучом света. Тут же развернулся и ушел.

– Помогите-е-е! Господи-и-и! Я тону-у-у!

Он боролся, изо всех сил боролся. Она понимала это по мощным ударам его рук по болотной густой воде. Но также понимала, что надолго его не хватит.

– Эй, – окрикнула она, поражаясь тому, как непривычно сухо и тихо звучит ее голос. – Эй, перестань орать. Постарайся поймать конец веревки. Я буду тебе его кидать, ты постарайся поймать.

– Кто здесь?! – визг был таким пронзительным, что ей на мгновение заложило уши. – Кто здесь?! А-а-а-а-а-а! Господи! Кто это?! Я так и знал! А-а-а-а-а!

– Хватит орать, идиот. Ты теряешь время и силы.

Никакой прежней властности в голосе, как ни старалась. Сплошное першение и хрип. Она встала на четвереньки и тут же присела на пятки, размахнулась и швырнула веревку. Потянула. Та пошла легко.

– Ты будешь ловить веревку или нет?! – разозлилась она. – Потонешь ведь, дурак! Лови! Ну!

– Да, да, да, буду, буду. Да! – залопотал мужчина.

– Не молчи. Говори. Буду кидать на голос. Ну!

– Я здесь, я здесь, я здесь.

Она размахнулась и зашвырнула веревку вперед, стараясь изо всех сил поймать направление, откуда звучал задыхающийся от ужаса голос. Потом еще и еще. Она выдыхалась. Мужчина медленно уходил под воду. Она даже слышала, как он пару раз хлебнул болотной жижи, а потом отплевывался сквозь ругань и стоны.

– Лови, гад! – закричала она хрипло и швырнула веревку снова.

И та вдруг натянулась.

– Поймал! – просипел он.

– Намотай на руку, живо! Намотай на руку! Пытайся по ней подтянуться. Меня на нас двоих не хватит. Давай! Борись, черт тебя дери! Борись! Иначе нам не выжить…

Глава 19

Луч горячего летнего солнца скользил по меховому покрывалу, на котором он отключился с вечера, не имея сил разобрать постель. Луч подкрадывался все ближе и ближе. Гена уже ощущал голой кожей его жаркое присутствие. Если луч солнца доберется до его лица, груди, он не выдержит, он точно умрет от жажды. Надо было где-то укрыться. Надо было отползти в сторону. Надо воды. Много воды. Ледяной, прозрачной.

Он открыл рот, провел кончиком языка по пересохшим губам. Языку стало больно, будто губы его поросли колючками.

Да что с ним такое?! Он заболел, что ли?! Он же не пил вчера. Точно помнит, что не пил ни грамма спиртного. Со дня похорон матери, с поминок он не выпил ни грамма. И на поминках вел себя пристойно. Три стопки водки, и все. Чего ему тогда так дурно? Может, он заболел?

Гена шевельнулся, перекатываясь с живота на спину, подальше от назойливого солнечного света, и слетел с кровати.

Да что такое?! С чего его диван вдруг сделался таким узким? Он прислонился к стене, приоткрыл глаза.

Ааа, все ясно. Он уснул на кровати матери, в ее спальне. А кровать была односпальной. Вот он и слетел с нее на пол. Это ерунда, это все объяснимо. Необъяснимым было его странное состояние. Он дотянулся ладонью до лба. Горячий. Может, температура высокая, оттого ему так худо? Он поводил взглядом по спальне матери. Почему он здесь уснул?

И вдруг он вспомнил. И через минуту страшно перепугался, потому что вообще не мог вспомнить вчерашний день. Только утро, когда он вышел из подъезда и пошел в магазин за молочными продуктами. И все. Как вышел из подъезда, помнил. Как сумкой маминой, с которой она ходила за покупками, размахивал, помнил. Как в магазин входил, помнил тоже. А потом все – провал. Яма. Может, он все же вместо молочки алкоголь купил? И надрался до чертей? И спросить не у кого. В магазине сегодня другая смена. Они работают через день.

Вера! Вот кто его выручит! Вот кто освежит его память! Она днем почти всегда дома. Постоянно торчит возле окна с кофейной чашкой. Видит всех, кто входит и выходит. И если он вернулся из похода в магазин пьяным, то она точно видела. И уж точно скрывать от него сей постыдный факт не станет.

Они отлично ладили раньше. Даже переспали несколько раз. И весьма успешно, это он о себе. В том смысле, что не облажался, не подкачал. Вера осталась довольна. Сладко улыбалась, смотрела на него томным ленивым взглядом. Потом у них случилось какое-то непонимание. Он сейчас и не вспомнит, из-за чего вышла размолвка. Какой-то пустяк. Но Вера надулась. И не пускала его к себе больше. Следом мать пропала. Закрутилось все, завертелось. Не до Веры было. Не до ее обид. Но на поминках Вера была. Сочувствовала ему. И даже на прощанье поцеловала в щеку и рекомендовала держаться. Но так все говорили. Все, кто был. Все пытались его поддержать. Все, кроме супругов Горяевых.

Они были на поминках. Не пили и почти не ели, и почти ни на кого не смотрели. Ушли незаметно, даже не попрощавшись. И он не обиделся. Им было еще хуже, чем ему. Он хотя бы сумел мать похоронить. Они этого были лишены. И он пошел за ними следом в фойе столовой, в которой он оплатил зал для поминок. Но так и не дошел. Встал как вкопанный, когда услышал, что именно говорит Артур разрыдавшейся Светке.

– Ты должна держаться, малышка. Ты не имеешь права оплакивать ее, слышишь! Она жива! Я верю… Я чувствую, что она жива!

Такую пургу нес, по мнению Геннадия. Такой бред! Он даже выходить к ним не стал. Дождался, когда за ними хлопнет входная дверь. Подошел к зеркалу. Поправил перед ним редкие волосы, начесав пятерней их на залысины. И вернулся к людям в зал. И Вера тотчас подсела к нему. Начала уговаривать съесть что-нибудь. Он слушался, что-то жевал и смотрел на нее с благодарностью. А на прощанье она его поцеловала в щеку, попросила держаться и пообещала, что они еще непременно увидятся.

Надо идти к ней. Самому ему не вспомнить.

Опираясь пальцами о стену, он поднялся и на негнущихся слабых ногах побрел в кухню. Пустил воду из крана и долго ждал, пока она сольется и станет похолоднее. Мать установила фильтр для очистки воды под раковиной. И ждать, когда вода сольется, приходилось в разы дольше. Нерачительно, считал он. Но с матерью не спорил.

Гена выпил залпом два стакана. Сразу стало легче дышать. Он поставил стакан на рабочий стол, обернулся и замер с открытым ртом.

Что здесь вчера произошло?! Их стеклянный кухонный стол, купленный матерью на распродаже следом за Горяевыми, был завален бытовым мусором. Иначе не скажешь. Пустые бутылки из-под водки. Четыре штуки! Два разбитых граненых стакана, третий – уцелевший – стоял среди осколков, наполовину заполненный. Рваные упаковки из-под пиццы – три штуки. Два пустых пластиковых контейнера из суши-бара по соседству. Грязные полиэтиленовые пакеты, хранившие следы застывшего жира и красного соуса.

Он тут что – устроил вечеринку?!

– Да что же это такое! – простонал Гена, подошел к столу, схватил наполненный стакан и понюхал содержимое. – Водка! Точно водка! Как я… С кем я…

Хотя, судя по приборам, пировал он один. А разбитые стаканы просто могли свидетельствовать о его неосторожности. Такое случалось прежде. Он часто бил посуду, роняя ее на пол.

Значит, он сорвался. Снова сорвался. Хотя и давал себе слово на могиле матери, что завяжет.

– Сволочь такая… – стонал Гена, сгребая мусор со стола в большой черный пакет с ручками. – Какая же ты, Гена, сволочь!

И смысла теперь не было идти к Вере. Все стало ясно. Все встало на свои места. Он напился, потому и не помнит ничего. Провалы в памяти с похмелья случались с ним и раньше.

Он убрался в кухне за рекордно короткое время, постоянно удивляясь тому, что его не тянет похмелиться. А может, он не один день пил? Может, за молоком он ходил не вчера?

Гена рванул на себя дверцу холодильника. Уставился на мамину сумку на средней полке, в которой угадывались пакеты с молоком и кефиром. Потянул ее на себя, заглянул внутрь. Чек из магазина был там же. Он вытащил его, поднес к глазам. Крохотные цифры расплывались. Пока фокусировалось зрение, он нашел пульт от телевизора и щелкнул кнопкой, чтобы узнать, какое сегодня число-то. Когда узнал и сопоставил, то обомлел.

– Четыре дня… Я пил четыре дня! Сволочь! Какая же я сволочь!

Он без сил упал на стул, передернувшись, пластиковое сиденье было холодным и жестким. Ему никогда не нравились эти стулья. Никакого удобства. Но мама считала, что они невероятно подходят к стеклянному столу. Считала это стильным. Все повторяла за Горяевыми. Просто смешно!

Он боялся смотреть в сторону окна. Там, на подоконнике стояла фотография матери, перепоясанная траурной ленточкой. Перед ней стаканчик с водкой, накрытый подсохшим кусочком хлеба.

Как же он мог?! На глазах матери нажраться как свинья! Подонок! Сущий подонок!

Гена оттащил пакет с мусором в прихожую и пошел одеваться. Каждое движение отдавалось болью в голове и ребрах. Он, наверное, падал, когда добирался из кухни до спальни матери. Может, даже поломал себе ребра. Надо бы показаться врачу, но как туда сунешься с такого перепоя? Стыдно.

Он надел спортивные штаны, к удивлению обнаружив их на полке шкафа выстиранными и выглаженными. Нашел чистую футболку, носки. Достал с обувной полки в прихожей кроссовки. Подошва была тщательно вымыта. Убей, не помнил, когда он этим занимался! Схватил с тумбочки расческу и только тогда глянул на себя в зеркало.

Чудеса чудесатые, как сказала бы мать. Его лицо не носило никаких признаков четырехдневного запоя. Никаких, кроме щетины. Щеки ввалились, глаза смотрят устало, но не мутно. Он высунул язык, осмотрел его в зеркале. Белый. Как бывало всегда, когда он пил безбожно. Мама уверяла, что это признак болезни почек. И настоятельно рекомендовала сходить в районную поликлинику. Он отмахивался от нее, как от мухи. Но сейчас, потрогав ребра и охнув от боли, решил все же к врачу сходить.

Он взял в руки пакет, щелкнул замками, отпирая дверь. Потянул ее на себя. И попятился. За дверью стояли люди. Целая толпа людей. Назойливый полицейский Бодряков со своей миловидной напарницей, двое соседей по лестничной площадке. Какой-то дядька с чемоданчиком и фотоаппаратом на шее.

– Что?!

Гена попятился. Кадык заходил под небритой кожей шеи. Снова страшно захотелось пить.

– Что вы все здесь делаете?

– Здрасте-е, – дурашливо протянул Бодряков и, отвратительно ухмыльнувшись, пошел в квартиру, тесня Гену. – На прогулку? А мы к вам! Целой группой. Надеюсь, ненадолго. Надеюсь, не стесним.

Гена швырнул пакет с мусором под вешалкой, на автомате скинул с ног кроссовки, обулся в домашние тапки и пошел в гостиную. Не сам пошел, Бодряков его туда увлек, поддерживая под локоть.

– Давайте, гражданин Никулин, проявим понимание и не станем задерживать присутствующих здесь людей. Идет? – Губы капитана растянула противная вежливая улыбка. – Проявим понимание?

– Проявим, – кивнул он, ничего ровным счетом не понимая. – А что нужно-то? Кто все эти люди? То есть часть из них мне знакома. Хотел спросить: зачем они здесь?

– Соседей своих вы знаете. Они выступают в роли понятых. Это наш эксперт, – кивком указал на дядьку с чемоданчиком и фотоаппаратом капитан. – Ну я и моя помощница вам знакомы, представляться, думаю, нет нужды. Мы с ней представляем закон.

– Понятые?! – ахнул Гена. – Зачем понятые?! Как?! Зачем?!

Он растерянно поводил взглядом вокруг себя. В гостиной началась какая-то странная суета. Бодряков с помощницей, натянув тонкие латексные перчатки, принялись лазить по полкам маминой корпусной мебели, купленной ею еще в советские времена. Они выдвигали ящики, ворошили бумаги, перебирали какие-то мамины вещи. И его от этого сильно тошнило. Как так можно?! Как можно рыться в вещах умершего человека?

– Прекратите! – крикнул он, не выдержав, когда Бодряков достал мамину зимнюю пижаму. – Что вам надо?! Что вы ищете? Мне нечего скрывать. У меня ничего нет! Прекратите рыться в мамином белье! Это кощунственно, в конце концов!

Девушка-лейтенант отпрыгнула от выдвижного ящика и покраснела, будто в лицо ей ударила струя горячего пара. Наверное, ей сделалось стыдно, решил он. Но ошибся.

– Товарищ капитан, – позвала она и ткнула пальцем в выдвинутый ящик. – Это здесь.

Бодряков сделал широкий шаг, наклонился над ящиком, тут же выпрямился и громко, заученно произнес:

– Прошу обратить внимание понятых…

А потом начался вообще сущий кошмар! Капитан опустил в ящик руку и вытащил оттуда пистолет! Самый настоящий. Боевое оружие. Поочередно совал его под нос их с мамой соседям. Просил засвидетельствовать для протокола. И вдруг, повернувшись к Гене, спросил:

– Вы признаете факт наличия среди ваших вещей этого оружия?

– Что? – витиеватость казенных фраз сбивала его с толку.

– Вы признаете, что среди ваших вещей находился пистолет?

– Это не мои вещи. Это вещи мамы, – возразил он слабым голосом, понимая, что это всего лишь пустая отговорка. Отговорка, не способная ему помочь.

– Вы признаете, что среди вещей вашей матери находился боевой пистолет? – проявил капитан терпение, поправив формулировку.

– Я его не видел раньше. Вам виднее. Вы его нашли. – Это все, что он смог из себя выдавить.

И пока шуршала авторучка по бумаге бланка протокола, пока сверкала вспышка фотоаппарата, и пока по его квартире шастал капитан, роясь в его шкафах и на его полках, Гена все время думал и думал.

Что он пропустил? Что заспал? О чем он забыл, пропьянствовав четыре дня?! Откуда, черт возьми, в его доме пистолет? Он оружия давно в руках не держал. Лет семь, восемь. С тех самых пор, как его сократили из охранников, когда у него закончилась лицензия.

Где он сумел добыть боевое оружие? И главное, зачем?!

Ответил на все вопросы капитан Бодряков. Очень подробно ответил. Но уже в отделении, куда заставил Гену с ними отправиться.

– Захватив пистолет, вы отправились в дом лесника, – начал свой рассказ Бодряков невероятно мягким голосом, будто сказку собственному ребенку читал на ночь. – Вы давно поняли, что Данила Хаустов последним видел Супрунова Ивана Митрофановича. Он же помог ему добраться до города и спрятаться на старом заброшенном предприятии.

– Кто такой Данила Хаустов? – вытаращился Гена. – Я не знаю никакого Хаустова.

– Может, вы еще и Супрунова не знаете? – недоверчиво улыбнулся Бодряков.

– Супрунова знаю. Старый приятель матери. Прежде занимался наукой. Потом что-то случилось у него в семье. Он остался без жилья. Без работы. И скатился до помойки. Бомжевал, короче. Мать его жалела. Даже в дом приводила.

– А вы были против?

– Конечно! На кой черт тащить в дом этого… От него воняло!

– Но она, по рассказам соседей, ему позволяла принимать у себя ванну. Дарила вещи вашего покойного отца. Было такое?

– Было.

– И вам это не нравилось?

– А вам бы понравилось? – фыркнул Гена.

– И вы однажды сильно поскандалили, когда застали его у себя дома. И вытолкали старика из квартиры и угрожали ему.

Гена съежился на стуле. Опустил голову. Кажется, он начинал понимать, куда клонит капитан.

Видимо, с этим бомжом что-то случилось. И это «случилось» теперь хотят повесить на него. Вот ведь! Ему оно надо? Он его забыл, когда видел.

Хотя…

Хотя он ведь и правда забыл последние четыре дня. Они исчезли из его памяти. Он их будто не прожил. Чем он занимался помимо того, что пил на своей кухне, он не помнил. И опять же пистолет! Откуда он мог взяться?! Как он очутился в вещах его матери?! Может, это ее пистолет?!

О-о-о! С ума сойти можно! Так можно додуматься до того, что его мать была тайным резидентом и в заказник отправилась по заданию. Чертовщина какая-то!

– Скандалили с Супруновым, гражданин Никулин?

– Скандалил. И даже из дома вытолкал. Нечего ему было голову кружить пожилой женщине, осатаневшей без мужика, – не очень внятно проговорил Гена.

– То есть вы хотите сказать, что у них были отношения? Между вашей покойной матерью и Супруновым. Их что-то связывало помимо старой дружбы?

– Не могу знать, товарищ капитан. Свечку не держал, – криво ухмыльнулся Гена. – Но что этот старик подбирается к нашей жилплощади, мне казалось. Временами.

– Какими временами?

– Ну… Однажды я застал его с рулеткой в нашей кухне. Он стены замерял и считал, сколько надо стройматериала на ремонт. Потом было как-то еще… Я зашел в дом, а они с матерью воркуют в гостиной. Про портьеры! Что их надо поменять. И какой цвет лучше выбрать. Однозначно, что-то между ними назревало.