Текст книги "Молитва из сточной канавы"

Глава 12

Жерло подземного стока было старым, оно отводило в залив сеть каналов из-под Замкового холма. В наше время большинство городских отходов перенаправлялись в туннели поновее – через них нечистоты миллиона гвердонцев уносились восточнее и выливались в море за Форельими Скалами. Этот же туннель теперь по большей части сух. Крыс притаился за ржавой калиткой и наблюдал за кораблями. Даже его упырьему зрению холодные воды представали всепоглощающей чернотой с вкраплениями всяких обломков и мусора. Крысы – мохнатые и четвероногие – сновали у копыт упыря.

Крысы упырей не боятся. Их спугнуло присутствие других воров. Сам – шестой, упырь вел сюда через канализацию бродяг Хейнрейла.

Их цель – грузовое судно «Аммонит». Оно пришвартовано у буя, на краю глубинной протоки. Низко посажено, значит, при полной загрузке. За места у гвердонских причалов идет яростная борьба, поэтому владельцы «Аммонита» поставили его на якорь на рейде, как собаку во двор на цепи, – ждать, пока не будут готовы к отплытию. На востоке с размахом бушует Божья война, и суда обычно выходят в составе конвоев для защиты от божественных покараний и блаженных морских чудовищ. Таких как святые-кракены – их некогда человечьи тела непомерно раздуты и вывернуты, кости податливы, как студень.

Если бы «Аммонит» перевозил нечто вправду стоящее, то стоял бы у охраняемого причала, а не снаружи. Крыс не понимал, что они здесь забыли, но таким уж было современное Братство. Хейнрейл строил планы и отдавал приказания, а ты исполнял, не то за тобой пришел бы Холерный Рыцарь.

Из туннеля вылезали другие налетчики. По их стандартам – бесшумно. Крыс же сжался в комок от невыносимой какофонии. Лишь одна Барсетка владела хоть какой-то маскировкой. Упырица скинула с себя привычные глупые наряды – платья и шляпы с перьями, благодаря которым разок в темной комнате могла сойти за человека. Взамен она оделась наподобие Крыса, в содранные с трупов тряпки и рвань, только лицо в креме и пудре, чтобы скрыть упырьи черты. Крыс не знал, помогала ли ей игра в человека жить на поверхности, отдаляла ли перерождение в дикую тварь, но она – упырь, а значит, ступает тихо. Она подтягивала задних, проверяя, чтобы никто не заплутал во тьме.

Крысу хотелось, чтобы Мири все-таки умудрилась потеряться. Но ее татуировки мелькнули в темноте, пока она перелазила через калитку. Что за морок она наводит – и как долго с ним сумеет справляться? Любого чародея-человека наверняка манит и тянет покончить с собой. Ведь люди не приспособлены творить заклинания, и те так или иначе их губят. Сейчас новая собачка Хейнрейла казалась спокойной и собранной, но это внешнее впечатление. Вероятно, подозревал Крыс, ее послали сюда приглядывать за другими грабителями, напоминать, что команды Хейнрейла не обсуждаются.

Трое остальных – это Кафстан и его сыновья. Семья Кафстана в Братстве уже четыре или пять поколений, и его внучат наверняка вперед учат тянуть из карманов, а потом уж ходить. Всех троих нагрузили тяжелыми мешками – поклажа звякнула, когда ее опустили на землю.

– Что там? – шикнул Крыс.

Кафстан пожал плечами.

– Босс хочет, чтоб мы подменили товар на эти болванки. Так морячки не догадаются, что их обули, пока не уйдут далеко в океан.

Крыс закатил глаза. Чрезмерно усложнять, вешать к делу дополнительные детали типично в духе Хейнрейла. Куда делись обычные, простые кражи?

Барсетка поравнялась с ним в жерле туннеля.

– Милок, не забивай голову. От вопросов без ответа одна дерготня.

– Охраны нет, – отметил Крыс. Он наблюдал за судном уже несколько минут и не заметил и намека на активность.

– Что ж, за дело, – скомандовала Мири. Она стянула перчатку и размяла правую руку. По пальцам поползли насыщенно-фиолетовые огоньки, и потянуло паленым.

– Лунно. – Крыс подождал, пока тучи вновь наплывут на месяц, и тогда вместе с Барсеткой стал карабкаться к морю по илисто-склизкому, облизанному волнами обрыву. Чуть поодаль туннельного устья нанесло камней, и там в устроенной нычке была спрятана небольшая деревянная лодка. Упыри отвязали ее, проверили и спустили на воду. Братство часто использовало этот подземный путь для контрабанды.

С помощью Барсетки остальные четверо спустились в лодку.

– Наши тюки наверху, – шепнул Кафстан. – Заберите их.

Двое упырей вскарабкались обратно. Тяжелые мешки были на месте. Крыс украдкой заглянул внутрь. Металлические топливные баллоны со втулками и завинченными вентилями. С виду совсем новые. И по весу тоже полнехоньки. Весьма трудоемкая хитрость за такой неказистый прибыток.

Они спустили тюки. Лодочка вмещала лишь четверых, задача упырей теперь ждать, пока люди вернутся. Дети Кафстана, бурча от натуги, оттолкнулись, выходя в грязные воды бухты, а затем погребли навстречу контурам сухогруза.

– Их ждать нескоро, – проговорила Барсетка. Она присела на край сливной трубы, болтая в жиже голыми ногами. Из заплечной сумки достала тканевый сверток. – Бутербродик?

Крыс наморщил нос от резкого запаха пригорелого теста, засоряющих кишки овощей, от дурацкого коровьего мяса – тошнотно пресного, совсем бездушного. Ему следовало принимать верхнюю пищу, но это переварить никак бы не вышло.

– Я не голодный.

Барсетка изящно прокусывала бутербродную корку. Опрятно смахивала с тряпья каждую крошку. С набитым ртом не разговаривала. Наконец, проявив усилие, она проглотила еду и произнесла:

– Ты побывал внизу. По запаху чую.

Крыс кивнул:

– Прошел длинный путь – весь, до самых старейшин.

– Запомни, кто часто ходит вниз, тот скоро там и останется. Ты, милок, еще молод. Помню, как ты сосал пальцы и титьки умерших рожениц. Будешь наведываться к старейшинам – одичаешь мигом. – Она неуютно поерзала, бросив взгляд назад, вдоль туннеля, будто ожидала, что кто-нибудь из этих пресловутых громадин вылезет из подземелья прямо сейчас. – Тебе б держаться от них подальше. Твои друзья тут, а не внизу. Иджев малыш – мне он нравится. И девчонка-иностранка, та, сердитая. Что с нею стало?

– Ушла. – Крыса буровила эта мысль. От Кари ни весточки, и Шпат до сих пор сидит.

Барсетка докончила остатки бутерброда. Потом взяла зеркальце и поправила свой густой макияж.

– Жалко, жалко.

Он разглядел, как в бухте, на палубе «Аммонита», движутся темные фигуры. Двое с тяжелой ношей, должно быть, Кафстановы парни, пробираются в трюм, чтобы устроить подмену. Фальшивые алхимические футляры взамен настоящих. Третья, наверное, Мири, волшебница. Она на корме, и глаза Крыса, отмеченные касанием старейшего, уловили проблеск магии. Он напряг зрение, пытаясь понять, какую пакость она затевает.

– Зачем ты шастал вниз? – спросила Барсетка.

– Посланнице церкви потребовался проводник.

Барсетка охнула в изумлении.

– Какой ты правильный и услужливый мальчуган! Вот лично мне на церковь плевать. Меня не купить за пару жилистых старых туш, брошенных от щедрот в колодец. Я-то помню, как церковь вообще не позволяла нашему роду гулять по надземью. Сколько раз меня мудохали эти праведные мрази, воины Хранителей, за то, что я осмеливалась ступить за пределы Могильника. Всех благ нашему освободителю, господину Келкину. Большое он дело совершил, справедливое.

– Больше я не соглашусь в провожатые. Я решил срезать путь и напоролся на гнездо Ползущего. Ему это не понравилось.

– Вас всего двое было и никто не погиб? – искренне удивилась Барсетка.

– Эта церковница оказалась святая в корягу. С огненным мечом и вообще.

– Ух-х. – Барсетку передернуло. – Раньше этих гаденышей полно было, хуже их нет. У церковника еще проскочишь, у святого – никак. Чудесника не проведешь. В наше время тут их раз-два и обчелся – и хвала нижним богам за это. Не надо нам Божьей войны, благодарю, спасибо.

Крыс пожал плечами. Божья война всегда от Гвердона вдалеке. Она жрет алхиморужие и наемников, а отхаркивает деньги, беженцев и дурные вести. Мысль о том, что Божья война дойдет до города, – такая же чушь, как река, текущая вспять.

Люди – существа медленные. Такие копуши. Чем они там на корабле занимаются? Почему так долго? Крыс в раздражении сновал взад-вперед по жерлу туннеля. Принюхался к ветру и почуял гарь. Далекие крики и отчаянный набат. В городе какое-то волнение. Барсетка тоже услыхала шум.

– Бузят, – предположила она. Невольно потерла застарелый шрам на плече. Городские общины только и ждут, на кого выплеснуть возмущение, выместить страх и ненависть к сальникам. А когда в городе погром, упырям часто достается больше других. На поверхности их мало, и трупоедам веры нет. Крыс оскалил зубы. Пусть приходят. Ему и свою энергию выплеснуть не повредит: расстройство, тревогу и затянувшийся эффект от соприкосновения со старшим упырем. Рот затопило черной желчью.

– Поглядывай, нет ли корабля стражи, – велела Барсетка и заранее полезла к воде, встречать других воров.

Крыс прочесал взглядом гавань. На мысу Королевы у городского дозора свой причал с канонерками, на них они патрулируют реку и бухту. Если беспорядки потребуют усиления вахты, то есть вероятность, что они застукают налетчиков на «Аммоните», ведь Кафстан и его ребята столько, мать их, возятся, что поймают их совершенно заслуженно!

Наконец – вот уж наконец-то! – на сухогрузе зашевелились. Один Кафстанов парень слез по веревке в лодку. За ним подошел другой с какой-то ношей. Нес Мири. Крыс не понял, ранена она или ей стало плохо, а потом догадался – ее иссушило собственное колдовство, чего б там она ни навела. Сын Кафстана помог ей спуститься по канату и сам поспешил следом.

Со стороны мыса Королевы Крыс услыхал, как трубит корабельный рожок, как сдавленно кашляет двигатель. Огни – прожектор вспыхнул ярче утренних зорь.

Челнок Кафстана пришел в движение, но гребцы выбрали не тот путь. Им надо было править прямо к берегу, обратно к сливному устью, где ждали Крыс и Барсетка, а вместо этого они дали крюк до крепления, удерживавшего «Аммонит» на якоре. Там потратили секунду, чтобы Мири дотянулась до цепи ладонью. Вспышка могучей силы, и Крыс запаниковал, подумав, что они себя выдали. Потом сообразил: для всех, кроме него, заклятье невидимо – предполагалось, что на борту патрульного судна нет чародеев или провидческих линз. Он протер глаза, спрашивая, угаснет ли его новое умение видеть чары или контакт со старейшим навсегда что-то сдвинул в его природе.

Прожектор плясал на берегу, но, милостивые нижние боги, дозорная канонерка повернула нос против течения. Она направлялась к городским докам, к бунтующей толпе. Мотор взревел – она взрезала воду, оставляя бело-лунный шрам на черной глади кильватера.

По сравнению с ней лодчонка Кафстана – неслышный призрак. Лодка уже приткнулась к берегу. Крыс свесился и помог вытянуть их наверх. Сперва Мири – женщина промерзла, тряслась, сжав кулаки, однако не ранена.

– Давай принимай остальных, – выпалила она. – Надо поживей убираться.

– Что происходит? – спросил Крыс.

– Горят склады на Осочьей. – Осочья улица идет параллельно Мясницкому ряду. Большей частью Мясницкого ряда владеет Таммур, а через Таммура – Братство. Склады ломятся от краденого добра. Если их не достанет огонь, могут обнести обиралы.

Внизу Кафстановы ребята разгружали челнок, и как освободили, Барсетка вытащила его из воды и поволокла прятать в тайник. Братья Кафстаны передали Крысу первый мешок. Они ухмылялись, пересмеивались, весело зубоскалили и толкались.

Потом вскарабкался старый Кафстан, пыхтя от тяжести. Один из сыновей, порываясь за ним на подъем, вдруг поскользнулся под весом поклажи на илистых камнях. Он перекосился и неуклюже рухнул, проскоблив мешком о каменистую осыпь. Раздался хруст бьющегося стекла – и внезапно парня охватило пламя.

Пламя вспыхнуло зеленым и синим. Флогистон, алхимический огонь. Такой же невероятный жар, как помнил Крыс, исходил от Башни Закона. Вопль Кафстанова сына огласил укромную бухту неописуемо громко. Его брат, отважный и глупый, схватил его и стянул в воду. С нормальным огнем оно, может быть, и помогло бы, но это-то – алхимическое оружие. Вода лишь подпитала пламя.

Луч поискового прожектора на канонерке надвигался на них, как осуждающий божий перст. Кафстан в ужасе выпучил глаза, застыв на месте, пока его сын барахтался в воде, где синие огни и пар, точно призраки, поглощали его плоть. Другой парень с Барсеткой еще оставались внизу, но между ними и входом в трубу теперь горел огонь. Второй сын тоже кричал, позабыв про все их веселье.

До Крыса отстраненно дошло, что парни, похоже, прихватили часть груза с «Аммонита» себе, набив карманы чуточек лишним. Сцедили флогистон из канистр в стеклянные бутыли, отклонившись от плана. Время обвинять придет позже – если они не смоются, пока не приблизился сторожевик, будет уже все равно.

Жар от горящего в воде потрясал напором. Сквозь пламя Крыс видел, как второй брат шатается на отмели, полуслепой, укачивает обожженную руку. Если Барсетка дотянется до него, то одного они, может, и смогут спасти. Кафстан перебросил ногу через край обрыва, будто, спустись он в этот ад, хоть чем-то помог бы.

– Держи его, – рявкнула Мири, и Крыс подчинился, сцепляя руки вокруг старика. Пришлось напрячься, оттаскивая отца назад.

Мири шагнула к обрыву. Ее наколки сияли, но бледно и размыто против сине-зеленой геенны. Она указала на горящего парня, и тот отлетел назад от толчка невидимой силы. Он заскользил, все крича, съезжая на глубину, и затем камнем ушел на дно, черные воды поглотили его. Несколько секунд его еще было видно, словно падающую звезду, что угасает во тьме.

Второй малый получил увечье, полуослеп, но был жив. Наверное, Барсетка сумеет снести его наверх.

Но нести парня и украденный товар ей не под силу.

Мири приняла решение за них. Чародейка указала на другого сына Кафстана, и незримая сила поволокла и его, протащила через волну и ввергла под воду. В отличие от брата, его не очерчивал синий огонь, поэтому исчез он мгновенно.

Крыс стиснул Кафстана, глуша вопли.

Барсетка перемахнула крутой подъем, неся на себе три мешка. Два упыря слаженно пропихнули под козырек туннеля и Кафстана, и краденое. Мири шла позади, держа ладони перед собой плашмя, словно давила на что-то, что силилось выбраться наверх. Левая рука дымилась, и кожу бугрили волдыри, как от ожога.

Луч с канонерки осветил за ними сливное жерло, но от их присутствия не осталось следа, не считая свежих опалин на скалах, издали незаметных.

Как только сзади стало чисто, Кафстан повалился в затхлый желоб и зарыдал, не поднимаясь. Крыс бросил взгляд на Барсетку, та лишь пожала плечами. Ничего не поделать. Оставалось только идти, как и собирались, на склад и включаться в работу. Раз Кафстановы дети уже не помогут нести ворованную алхимию, груз придется раскидать между упырями.

Мешки были заметно легче, чем те, якобы пустые, которые они тащили сюда.

Глава 13

Даже с палкой идти – это пытка. Его члены – то ли камень, неподвижный, безотзывный, то ли как жаркая, жгучая, палящая жидкость, в них ни силы, ни подчинения – только непереносимая боль. Все его мышцы превратились в разъяренных змей, жалят, терзают его изнутри. Он попытался сказать Кари, прохрипеть: пусть бросает его умирать и уходит отсюда, но язык восстал на него, а челюсти не разомкнулись.

Его отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил. До сих пор Шпат на это уповал, подражал отцовскому мученичеству. Он знал, что обречен на смерть, но в заключении у Джери он мог быть как Идж и не дать сволочам удовольствия его сломить.

Сейчас же Шпат столкнулся со страшной перспективой не умереть. Две минуты на вольном воздухе подкосили его решимость сильней, чем все лишения в камере. Он цеплялся за Кари, как утопающий.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, подумал он, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Он не сдал Братства. Идж не сдал. Или это был Шпат – который из них? И которое Братство? Девять лет, он сидит на ступеньках большого дома, слушает, как отец играет с друзьями в карты, и Шпат безудержно хочет стать частью их круга. Слушает их замыслы изменить город. Возвести новостройки на Мойке, под сенью Замкового холма. Защитить народ от жестокого произвола парламента. Или даже сменить сам парламент. Смешная, но не отринутая насовсем идея – однажды Шпат или кто-то вроде него войдет в парламент, говоря голосом угнетенных.

Девяти лет от роду, он вертится под лестницей, заглядывает внутрь, и все лица там – лица Хейнрейла, краснощекие и с ухмылками. Все, кроме Иджа, тот до сих пор во главе стола, но вокруг шеи петля, язык распух, как багровый слизняк, вывалился изо рта, глаза выкачены, сам восковой, изжелта-зеленый, и пахнет от него дерьмом.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Они требуют от него кое-что сделать. Он не станет – не заговорит. Он не сдастся. Лучше умереть. Каменных людей не согнуть.

Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Он услышал призыв, отголосок, будто из очень длинного туннеля. Кари.

– Поднажми.

Он оперся о что-то прочное и деревянное. Дверь. Он поднажал – засов в щепки, дверь отворилась, и он тяжело обвалился на мраморный порог. Снаружи, внутри – звенит эхо. Кари поволокла его по мрамору, утаскивая с улицы, потом опять закрылась дверь. Он услышал, как упал брус, дальше – темнота.

Прохладная тишина и неподвижность. Покой. Он понимал, надо вставать, лежать лежмя – смерть для каменного человека, и он рискует сильнее сковать суставы известью, но первый раз за вечность боль стала терпимой, а он очень устал. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Ему очень, очень хочется, чтобы Братство говорило о нем то же самое, что об отце. Ему хочется, чтобы молчаливые пожилые люди в строгих костюмах зашли в материнский домик и сообщили ей, что сын встретил смерть достойно, подобно отцу. Но Хейнрейл будет одним из них – а может, вообще всеми. Он солжет. Наговорит матери Шпата, что сын – предатель и трус. Наплетет, будто он еще жив, живой навеки в каменном заточении. Вышвырнет ее на улицу, вскроет ей горло и на крови Иджевой вдовицы провозгласит себя повелителем Братства.

– Ты еще здесь?

Голос Кари. Ему не видно. Глаза превратились в камень? К этому, значит, и шло. Кусочки чешуек прорастали по краям век и теперь обтянули белесой пленкой весь глаз, запечатав глазницу. Слепота – его новый ужас.

– Алкагест у меня. Перевернись.

Она потянула за его непробиваемые грудные пластины – слишком тяжел, ей не сдвинуть. С невероятным усилием, сквозь боль новых расцветок, он рывком перекатился.

Он не ослеп. Лунный свет через высокие окна играл на резном потолке, на изображениях богов и святых. Они в церкви. Кари отыскала щель в пластинах, прямо над сердцем. Резкая, но долгожданная боль, а потом алкагест – настоящий алкагест, а не отрава, выданная Джери, – устремился внутрь. Его затрясло, заколотило судорогами, но, когда прошел озноб, стало легче.

– Мы где?

– У Нищего Праведника. У них в ризнице лежала доза алкагеста. Для благочестивых, но неимущих, полагаю. – Она положила сумку на ближайшую скамью, забренчали монеты. – Не знаю, считать ли тебя тем иль другим, да и хер с ним.

Шпат пробовал сесть уже несколько минут – не получалось.

– А вдруг – увидят? – сумел произнести он. Говорить стало свободней, чем было, но все равно в груди будто булыжники, и легкие стучат в них.

– Да, кстати об этом. – Кари смерила глазами пространство по бокам, затем вышину колокольни. – Скорее всего, всех, кто тут был, съело чудовище.

– Как узнала?

– Я на минутку, ладно?

Ее шаги стихали в прохладной тьме.

Шпат закрыл глаза, ощутил, как бьется сердце, прокачивает сквозь него кровь и алкагест. Почувствовал, как алхимическое лекарство растворяет камень, размягчает суставы и жилы, разъедает передний край хвори. Оно потекло в мозг и острыми клинками рези пробуравило протоки его мыслей, позволило ему ясно думать в первый раз за долгое время. Как чистая дождевая вода смывает мусор в канаву.

И под завалом мусора, под схватывающейся известью, что сдавливала разум, он обнаружил кое-что светлое и горячее. Злость.

Шпиль Нищего Праведника казался чахлым. Две башенки поменьше подпирали его по бокам и возвышались почти вровень со звонницей, придавая церкви сгорбленный облик. Церковь для Мойки, какой ее видел город, – скромной, опрятной, простой, застенчиво благодарной за ниспосланное свыше. Шпиль представал перед тремя великими соборами на Святом холме презренным, приземленным подобием их богоданной славы.

Витая лестница на колокольню очень узка и расшатана. Шпату по ней ни за что не забраться. Кари не огорчалась – это паломничество ей хотелось проделать одной. В маленькой подсобке у подножия она нашла старый плащ и другие одежды. Спешно переоделась, рада избавиться от пропитанной мочой ученической рясы. Опять в большей мере почувствовала себя собой, но даже Кари с улиц, ловкой проныре и страннице, непросто придется выкручиваться в новой обстановке.

Даже если она права и веретенщик убил всех в этой церкви, здесь нельзя оставаться. И нельзя возвращаться в их прежнюю лачугу. Шпат – беглый преступник, а она – что ж, если схватит стража, то она на милости Онгента, но неизвестно, насколько профессор заслуживает доверия. И своему дару она тоже не верила, странной этой силе.

Дело в колоколах. Так происходит, когда звучит колокольный звон. Тогда ступай, проверь колокол – пришла мысль.

А потом назад, к исходному плану, – вниз к причалам, на корабль. Почему бы с ней не уехать и Шпату? Денег, свистнутых у Эладоры, не хватит покрыть проезд двоих и запас алкагеста, но можно стянуть еще или, если на то пошло, пролезть на борт зайцем.

Еще один поворот лестницы, и она очутилась на воздухе, на суженном балкончике, по кругу окаймлявшем звонницу.

Свет яркой луны падает на крыши – резкий и белый. С этого места улицу Желаний скрывает отрог Священного холма, поэтому неясно, продолжается ли там заваруха. Заметен лишь тонкий столб дыма. Поближе – пожары в доках. При беспорядках запалили чей-то склад.

Она делает глубокий вдох и поворачивается.

Здесь висит единственный колокол из черного металла, вспученного буграми, с зазубринами по краям. Когда-то он был чем-то другим, догадывается она, другим металлическим изделием, которое расплавили и залили в колокольную форму.

Собравшись с духом, она тянется к поверхности металла. Робко дотрагивается до него, ожидая обжигающее или болезненное касание, напрягается в предчувствии колдовского разряда или вспышки откровения, но ничего не происходит. Обычный колокол, холодный и неподвижный.

Она проводит пальцами по металлу, чувствуя каждый изъян. Его плавили нерадиво. Следы предыдущего воплощения до сих пор прощупывались даже в новом обличье. Вот это было рукой, различает она. А здесь шли руны. Уничтожить прежнее, чем бы оно ни было, не получилось, и поэтому его заточили.

Она святая пойманного в силок, усеченного бога.

Не просто бога. Целого пантеона. В городе дюжины церковных колоколен. Однако какого рода сей бог?

Один способ выяснить.

Кари упирается в стену, ставит ногу на колокол и толкает. У нее явно нет нужной силы, но он сдвинулся, плавно качнулся из-под нее, а дальше хода нет, и язык его ударил в стенки… и Кари пала на колени. Так близко, это уже не картины, это осязаемо – вкусы, прикосновения, ощущения взрываются у нее под кожей.

В ее видении город горит. Поток веретенщиков бушует, выплескивается из глубин. Черные Железные боги сидят на верхушках невероятных тумб, взывают воем о поклонении, о подношениях своей нечестивой славе. Жрецы в сутанах, по локоть в жертвенной крови, алые ножи вырезают сердца врагов, чтобы бросить их на пылающие жаровни. Дым миллиона горящих сердец парит над Гвердоном багряной мантией. Смерть питает смерть. Пред теми идолами на коленях женщина, первосвященница и верховная жрица, прекрасная и устрашающая. В окровавленных ладонях она сжимает медальон, и тот расцветает мертвенным светом, бесцветным пламенем. Преображенная кровавой резней, обожествленная забоем, Кариллон узнает себя.

Она чувствует неодолимый позыв простереться ниц подле божественного. Преклоняться пред ним. Стать его носителем, вместилищем, его проводником в смертный мир. Уже не святой, но воплощением. Аватарой.

Идет оно на хер.

Если нечто в колоколе хочет удержать ее в Гвердоне, то пусть работает старательней. Покажи мне Хейнрейла, требует она.

Она ничего не видит, но это не то же самое, как если б ничего не случилось. Это разница между закрытыми и открытыми глазами в темноте. Хейнрейл как-то отгородился от нее, закупорился. Она зарычала от гнева и опять толкнула колокол. Покажи мне хоть что-нибудь!

Колокол зазвенел, и Кариллон увидела все.

Глас ударов медленно затихал. Рябью откликов подернулись кости Нищего Праведника, его каменная шкура. Шпат лежал и набирался сил. Воздействие порции алкагеста уже слабело, чересчур быстро. Он бы продержался на пузырьке неделю, а вероятней – две, коль был бы осторожен и не обострял болезнь. Если пришлось бы работать, то на три дня минимум. А если недуг развился до новой стадии, когда требуется непрерывная подпитка, то он попал в нехорошее.

Он слышал шаги Кари, пока она кружила по церкви, проверяла засов на двери, выглядывала – не идет ли кто исследовать шум.

– Ты звонила в колокол? – спросил он. Определенно, его голос окреп.

– Ага, – протянула она, будто пьяная или контуженая. Не переставая теребит себя за воротник, чешет шею. Нервная возня.

– Подразумевалось, – выдавил он, – почему?

Она опустилась рядом с ним на колени, аккуратно отстраняя голые коленки от его кожи.

– Со мною происходит странная жуть, Шпат, – начала она и перво-наперво поведала о том, чему он был свидетелем, когда она пыталась бежать из литозория, выкарабкаться из пруда с мертвецами, но была сражена неким наваждением. Четыре ночи и целую жизнь назад. Она рассказала ему, как Онгент купил ей свободу и семью и что случилось с ними, про свои видения, профессорский эксперимент, веретенщика и сальников, и то, как она узрела отравленный алкагест.

Когда закончила, Шпат откинул голову на твердый пол и уставился на потолок в вышине. И очень долго лежал молча.

– Ты хочешь этим воспользоваться? – наконец спросил он.

– Да! – зашипела она, глаза разгорелись во тьме. – Мы сломаем Хейнрейла. Он нас продал, отравил тебя.

– Этого ты не докажешь, – проговорил Шпат.

– Докажу. Мы докажем. Докажем, что он нас продал, подсунул тебе яд, и Братство его накажет. Ты станешь главным. А потом… боги, разве будет нам что-то не по силам с Братством у нас за спиной? Как только я разберусь, как это использовать, не расколов лоб…

– Если.

– Может, мы договоримся с профессором Онгентом или найдем кого другого, кто в теме про эту священную хрень. Я пока что не знаю. Но я смогу с этим справиться.

– А я могу пробить стену или забороть бакланью башку, но как был, так и остаюсь больным, Кари.

– Но ты же не сдался, ведь так? А мог бы сесть на месте и никогда больше не пошевелиться, уйти на остров Статуй, прекратить принимать алкагест. С этим то же самое. Да хер бы с ними, с богами, колоколами и прочими, но я приму эту их штуковину и сделаю из нее оружие.

– Легко сказать. – Он ухватил посох за наконечник и протянул ей. – Помоги встать.

Вместо этого она обвила потными ладонями его кисть, бледная плоть прислонилась к камню.

– Тебе видней, – бормотнул он и почти что почувствовал ее прикосновение сквозь омертвелую кожу. Он перевернул посох и навалился на него, вдавливая в пол железную оковку. С помощью Кари подтянулся и встал. Закружилась голова, но боль большей частью ушла.

– Здесь мы не останемся.

– Священника нет.

Он с запинкой произнес имя твари:

– Ве… ретенщик может вернуться. Или… звонарь подвалит поглазеть, что случилось. И я голоден. До еды дойти я уж всяко сумею. Погнали.

Кари замешкалась.

– Нам понадобятся деньги. У меня есть немного, но когда я искала алкагест, видала серебро и драгоценности. Дай пару минут пошарить по углам.

– Грабить церкви – к несчастью. Братство так не поступает. Идем, я знаю людей, которые нам помогут. – Он снял с двери тяжелый засов одной рукой и повлек Кари на выход.

Они ушли, оставляя церковь почти совершенно пустой.