Текст книги "Молитва из сточной канавы"

Глава 11

Скользит, съезжает по сырым от дождя булыжным мостовым, спускается к бухте. Кари держится задворок, воровских тропок, остерегается больших улиц. Мимо постоянно пробегают сальники, скачут с крыши на крышу на пути к Долу Блестки. Огни страшил, мчащихся по тревоге, горят ярко, и тени сгорают при их приближении, и Кари приходится приседать к земле либо вжиматься в стену, не то ее обнаружат. Правда, этой ночью у сальников другое занятие. Над городом грохочет гром.

Веретенщик за ней не погнался. Он до сих пор бьется с сальниками. Она молила всех богов, каких знала: пусть оба кошмара сведут друг друга на нет, черная слизь против восковой плоти, пусть бесформенные формы кромсают и секут друг друга, покуда их не смоет дождь. Это не ее забота. Не ее город. Каждый шаг близил ее к морю, к новой жизни. В Гвердон и из него постоянно ходят суда. Прибывают на баржах беженцы с краев, изуродованных Божьей войной, и идут обратно фрегаты с наемниками и военными химиками, ищущими сбыт своего товара. Мощные зерновозы прибывают из Севераста и его солнечных равнин, меха и янтарь несут суда из Варинта, плывут купцы из Паравоса и Закатных земель.

Сгодится любой корабль. Ранец, украденный у Эладоры, обнадеживает своей тяжестью, на проезд хватит. Город липнет к коже Кари. Песчаная крошка забивается в поры и отравляет кровь. Ее надо смыть, выбраться из Гвердонской трясины и выбросить свою нечаянную святость. Открытое море излечит ее. Она опять станет безымянной, забытой, способной быть кем захочет. На запад, решила она. Она поплывет на запад, прочь от Гвердона и прочь от древних ужасов Божьей войны, навстречу новым землям Архипелага. Для бодрости она взялась за кинжал, и рука коснулась шнура резиновой обмотки. Ничего, можно раздобыть и новый нож, напомнила себе она.

Она осторожно обошла кругом Новые Доки. Пришвартованные там корабли – крупные грузовозы, ими владеют гильдии. Может, она и пробралась бы на один из них незаметно, но рисковать незачем, если есть возможность получше. Припортовые таверны и ночлежки выблевали на улицы свое содержимое – народ выходил глазеть на зарево над Долом Блестки. Вспышки света, пламя. Звонят далекие колокола, разносят тревогу. Если повезет, пожар не достанет до Эладоры. Онгент найдет себе новое пленительное чудо, чтобы ставить на нем эксперименты. Если проклятие сойдет с Кари, когда она покинет город, столь же загадочно, как и снизошло на нее, то она только рада будет больше не возвращаться в Гвердон.

Усики холода поползли по ее мозгу, промораживая черепную коробку. Мурашки поползли по коже. На этот раз она загодя распознала приход видения и в состоянии к нему подготовиться. Она с заносом остановилась, присела в тени проема и обхватила руками голову, как будто бы некий забытый бог склонился с небес и молотом пробил окно в ее разум. Это не видение, это призыв, всплеск сырых чувств: тоски, одиночества, страха. Кари во чреве судна, в тысяче миль от всех, кого когда-либо знала, в неизведанном и опасном краю. У нее ни друзей, ни денег, ей не на что опереться. Она обречена голодать на улицах, быть изнасилованной и убитой в подворотне, обречена умереть в холоде и одиночестве. Кари опять ребенок в темноте особняка Таев. Отец, бледный, взволнованный, не смотрит на нее, говорит с ней так, словно успокаивает дикого пса. Она одна. Кари больна, температурит, кутается в потные покрывала в вонючем корабельном трюме. Сквозь тупую молотьбу в голове, сквозь густой туман она слышит, как двое моряков из команды обсуждают, когда им выбросить ее за борт – до или после того, как она умрет. Она слаба, без друзей, одна.

Вернись, говорит видение. Вернись к нам. Без нас ты – ничто.

Вой в ушах, видимо, приглючился, сказала она себе, спускаясь под горку. Никто другой не слышал воя. Пара мужиков ржали над пьяной, а может, сумасшедшей девахой, слепо бредущей навстречу морю.

Она отвергла зов. Ей не нужен никто, никогда никто не был нужен. Когда она дойдет до кораблей, то сможет отправиться куда пожелает. Бросить Гвердон с его путаницей и странностями. Отыскать свою судьбу в огромном мире.

И тогда, запоздалой мыслью, последняя картина проскользнула ей в разум.

Шпат. В заключении. Ходит по своему островку, чтобы сохранить гибкость суставов. В центре островка, на каменной приступке, лежит флакон алкагеста, только это не алкагест. В ее глазах он испорчен – черен, разъедающ, ядовит, будто гадюка свернулась в петли. Это неправильно, непоправимо. Даже далеко от себя, на расстоянии, даже сквозь ледяной божественный взор от одного взгляда на сосуд ее тошнит. Она хочет отвернуться, освободиться от этой пагубы, но видение приковывает ее к месту.

Тремя громовыми шагами Шпат пересекает остров и поднимает флакон. Он разминает бруски пальцев, из сочленений осыпаются чешуйки каменной пыли. Этим рукам по силам переломить железо, и хоть сосуд изготовлен из закаленной меди, он берет его со всеми предосторожностями. Переворачивает стальной иглой вниз, затем ставит над трещинкой в каменной броне бедра.

Кари захлебывается криком, но она не там и не тогда. Он не слышит ее. Одно чудо с ней свершилось, а другого не вышло. Игла пронзает более мягкую кожу под камнем, серый бородавчатый наплыв, предшествующий окаменению. Он давит на поршень, и жидкость изливается в его вены.

Она видит, как он напрягается в предвкушении алкагеста. Однажды он описывал его как нежную кислоту, добрую боль под кожей. Эта боль напоминает ему, что он жив, по-прежнему из плоти, еще не весь стал камнем. Он встречал ее как друга.

На сей раз не так. Спина его выгнулась. Ноги подкосились, как рушатся колонны при землетрясении. Он повалился ничком, ударился оземь, как Башня Закона, низвергаясь на Кари. В стонах, что он издавал, не было ничего человеческого. Он замолотил руками, катаясь, грохоча. Если подкатится к краю островка, осознала она, то не сможет выбраться и утонет.

Видение погасло.

– С дороги, дуреха! – Четыре здоровяка, портовых грузчика, с топотом несли мимо тяжелые ящики. Впереди в выхлопах дыма, черных на фоне луны, – корабль. Запах масла и гнилой рыбы, сладковатый и соленый. Она на пристанях.

Взор по-прежнему раздвоен. Она протрясла головой, очищая его. Пока что все видения оказывались правдой. Она не ошиблась насчет смерти жреца из Нищего Праведника, насчет веретенщика, идущего за ней к дому Онгента. Онгент утверждал, что предание об упырях также истинно. Других наваждений она не понимала, но сомневаться в них не было причин. Кем бы ни были эти боги, за захват ее мозгов они расплачивались честной монетой. Они не пытались – или не могли – ее обмануть.

А значит, Шпат умирает. Отравлен. В той зловонной тюрьме в дебрях Мойки. В грезе ей больше не показался никто. Ни духу ни ловца воров, ни его громил. Шпат умирает один.

Вполне в его силах освободиться, сказала она себе. Все, что надо, – рассказать ловцу воров, как взять Хейнрейла. Ему нужно лишь открыть рот. Одним махом выкупиться из-под ареста и уничтожить подонка Хейнрейла. Шпат тоже его ненавидит, значит, все должно пройти как по маслу. Ей забот не прибавится.

Она смотрела, как игла протыкает его живую кожу, ощущала вкус яда, когда жидкость вошла ему в кровь. Проникалась его глупой, мешающей, неуместной храбростью. Он не станет послушным.

Докеры подложили короба к штабелю им подобных и присоединились к работягам, которые, встав цепочкой, передавали ящики вверх по сходням. Судно загружали в темноте, значит, с утренним приливом отправка. Корабль, судя по силуэту, устремится к новым западным землям, к Архипелагу, Серебряному Берегу и Хордингеру.

Она сняла ранец, вытащила мешочек с монетами. Тяжесть на ладони.

На конце сходней мужчина в промасленном дождевике выкрикивал команды. Ей нужно только пройти к нему, отдать деньги и попросить каюту. Она взойдет на борт, свернется на койке и будет вслушиваться в скрип корпуса и шелест волн, пока не отчалит от Гвердона. С набранным от города расстоянием видения истают. Она станет свободной.

Ничто не заставит ее остаться. Этот выбор только за ней.

А теперь шевелись, хватит плестись. Назад, в гору, в густоселье Мойки. Поскорее обратно к неприятностям.

Снаружи старый литозорий казался заброшенным, но по опыту уличной жизни, как и из лекций профессора Онгента, Кари знала, что город находит новое применение своей старой скорлупе. Дворцы становятся общежитиями, дозорные башни превращаются в курильни или пивные. Когда на город льют холодные дожди, людей смывает с улиц под любое укрытие, какое они найдут. Поэтому, раз уж это здание выглядит заброшенным, тому есть две причины. Во-первых, это литозорий. Дни повального ужаса перед каменной напастью, может, и канули в прошлое, а подцепить хворь каменных людей стало очередным привычным риском, просто жизненным обстоятельством, а все же люди до сих пор страшатся заразы. У алхимиков есть лекарство, но алкагест дорог. Баночка щиплющей пасты, размазанная по коже, предохраняет от заражения, но даже такая баночка стоит месячного труда грузчика. Сейчас литозорий свободен от каменных людей, за исключением одного, но местные могли страшиться невидимых моровых спор, по памяти облепливавших эти грубые стены.

Однако, коль дело в этом, то не было б тут настенных рисунков, а внутренние коридоры перегораживали бы разлагающиеся трупы и мутная жижа пруда. Здесь обитали люди, догадалась она, горстка бездомных бродяг, кому некуда больше идти. Таких, как она, когда приплыла в Гвердон. Такова Мойка – где сухо, там ненастной ночью и кров.

Сейчас, правда, тут никого, и это говорит в пользу второй причины – здание охраняется. Во время своего краткого заточения она никого, кроме Джери-ловца, не встречала, но Шпат сидит уже несколько дней. Ловец никак бы не управился в одиночку.

С противоположной стороны улицы она изучила дверь литозория, узкую смотровую щель и решетку для общения, сделанные, чтобы люди могли навещать своих хворых родственников, не опасаясь к ним прикоснуться. Бюст суроволицего мужа взирает с постамента над дверью. Каменный человек иного сорта, этот – прекрасно сложен и гладок до совершенства, однако кто-то расколотил ему глаза и постарался зацарапать имя под бюстом. Она смогла прочитать лишь первую букву К. Раньше Кари того б не заметила, но профессорские наставленья пошли впрок, она обратила внимание – подле бюста ни одного религиозного символа. Этот дом – ответ на чумное поветрие новой, гражданской власти, стало быть, возведен не более тридцати лет назад.

На уровне человечьего роста литозорий окон не имел, а те, что на втором этаже, заложены кирпичами. Внутри поместится целая армия охраны.

Кари двинулась вокруг строения. Сейчас в этой части Мойки затишье. Наверху, на Долу Блестки, пожары еще не погасли, но уже взяты под контроль. Ближние переулки и спуски в основном пусты. Настал шухерной, воровской час, когда честные люди спят.

Минута колебаний – а вдруг Шпат уже не здесь? Ее предпосылка – одна картина в голове. Покамест видения сбывались, но на них боязно полагаться. Джери, ловец воров – охотник за головами, не входит в городскую стражу. Он только охотится на жуликов в розыске и передает их дозору. За голову Шпата, как члена Братства – полноценного члена, а не захудалого приспешника, как она, – назначена награда. Если Джери обналичил узника, то Шпата увезли на мыс Королевы. В застенках крепости он недосягаем.

Она завершила обход вкруг литозория. Домина больше, чем ожидалось, раскинулся множеством комнат и помещений. Одну секцию отчуждил город и превратил в доходный дом, но все равно оставался огромный комплекс палат и караулен, часовен и залов собраний. Столовые, где прежде жертвам хворобы с хрустом раздвигали застывшие челюсти, чтобы накачать луковой похлебкой и поддержать жизнь тем, кому отказали рты и конечности. Ранее на первом этаже располагались и другие выходы, но все они замурованы, только этот надежно заперт.

Дверь новая и прочная. Этим путем не пройти. Слишком долго. В Мойке слишком много любопытных глаз. Если ее поймает Джери, есть шанс, что отошлет к Онгенту. Если дозорные, то хорошо, если просто побьют. Окажись здесь сальник или братия Хейнрейла – она упокоится в сточной канаве.

Она опять в обход подкралась к жилой секции, в животе порхала тревога. У парадной не было входных дверей, только арочный проход к неосвещенному лестничному колодцу. Она юркнула внутрь. Хороший способ остаться незамеченной – вести себя так, будто ты в полном праве тут быть. Ходи по-хозяйски, здесь все твое. Вот только здешние постояльцы не привыкли к гордой походке. Как она, они сутулятся, шныряют и прячутся. Лестница смердела мочой. Непристойные каракули на стенах перемежались набожными бреднями. Это обиталище получше того, где она жила, прибыв в город, но хуже квартирки, которую они делили со Шпатом. Три пролета вверх, и она обнаружила заколоченное окно, по идее, выходившее на крышу литозория. Разумеется, его заколотили, чтоб не напоминать о моровом бараке за соседней дверью.

Снизу эхом донеслись голоса. Пьянь на улице переругивается. Она замерла, пока голоса, миновав арку, не стихли. В одной из доходных комнат кто-то заворочался, посыпая хмельной бранью всех колдырей, потом снова уснул.

Кинжал так и был бесполезен, опутанный алхимическим шнуром, но с ней кухонный ножик, взятый напрокат у Эладоры. Им получилось поддеть и оторвать от окна угол одной из реек, прежде чем дешевое лезвие переломилось. Высвободив доску, она осторожно опустила ее на пол и отодрала другую планку. Протиснулась в проем, вывернулась и сползла на мшистую крышу литозория.

Полезла по скату на четвереньках. Зелень заляпала пальцы, ладони, передник дурацкой ученической рясы. Плечо, куда ударил ножом сальник, заныло, но бинты, наложенные Онгентом, держались, и рана навряд ли откроется снова.

Интересно, как она собирается вытаскивать Шпата из здания, пусть даже заберет его с острова? Не похоже, что каменный человек сумеет карабкаться по крыше, как она. Если она его каким-то образом сюда подымет, старая гнилая черепица проломится под тяжестью. С парой охранников Шпат разберется, нет проблем, кулаки-валуны одним ударом размажут бакланью башку, но поднимется шум. Они привлекут еще больше внимания и намного больше неприятностей.

Может быть, сальники сдохли. Может, все восковые отливки были стянуты на улицу Желаний, под щупальца-бритвы веретенщика. И тогда они со Шпатом попросту выйдут через дверь.

Отвлекшись, она перенесла вес не на ту плитку.

Вскользь, вниз, едет, падает, несется навстречу отвесному краю. Три этажа – и брызги на мостовой. Она удержалась, врезалась в старый сливной желоб, рука зачерпнула новой слизи с голубиным пометом. Кари заползла обратно на крышу, в этот раз более осмотрительно.

Крыша – это мешанина углов и старых дымоходов. Когда Джери вынес ее из водной тюрьмы, она была в беспамятстве. Черт, да когда вносили, она и тогда отключилась, стукнутая видениями оба раза. Будь в сознании, могла бы запомнить маршрут и вычислить, где открытый водный зал относительно главного входа. Вот сука! Вдобавок – а был ли Шпат в литозории?! Перед тем как продать Кари Онгенту, Джери мог перевезти ее в свой кабинет из другого застенка.

На другом конце города зазвучали удары колокола. Три на заутрене.

Нищий Праведник не звонил. А ведь ближайшая церковь. Ее распев будет отчетливей всех, но храм молчал. Последний раз она слышала звон оттуда прямо перед грезой, когда веретенщик пожрал пухленького священника.

Ответ шарахнул ее подобно наваждению, только нет боли и тело при ней, озарило лишь осознанием – ясным и ярким.

Колокола. Это же колокола! Колокола каким-то способом насылали на нее эти видения. Сейчас прочие церкви, троица на Священном холме и те, что за ним, чересчур далеко, их бой не затрагивал ее так, как раньше. Она чувствовала их, ночная прохлада хрустела от их непрошеной силы, мучительных, насылаемых образов, но звон не отдавал в голову ударами неподъемных кувалд.

Она осторожно встала. На осклизлой черепице попробуй не оступись, но она не встретит их на коленях и не падет пред ними ниц. Довольно.

Затем она вслушалась в колокольные переливы. Открылась летучим их образам. И поскольку их разноголосье звучало негромко, на сей раз попыталась управлять ими.

Она глядит на себя с другой стороны города. Видит себя, как в подзорную трубу, вопреки расстоянию, вопреки темноте. Так, будто дом, на котором она стоит, его кирпич и известь, дерево и откровенно вульгарная черепичная плитка – всего лишь фантомы, а она – единственное здесь настоящее и живое. У нее нет глаз, но ее внимание дробно смещается. Вон на том конце крыши, за коньком, открытый небу квадрат. И в нем, окруженный водой, ставшей в видении туманной и блеклой, находится Шпат.

Она опоздала.

Зрение скачком вернулось к телу. Она снова Кари. Отдаленный трезвон колоколов отчего-то показался ей разочарованным ворчаньем.

Она пробежала по крыше, перелезла через конек и остановилась у кромки водной камеры. Слишком темно для глаз, однако отпечаток видения наложился на черноту и обрисовал ей границы островка. Она слышала узника, его сдавленные, мучительные всхлипы сквозь застывшие губы.

Она опоздала, но рук не опустит. Стена камеры скользкая, не спуститься, но она свесилась, насколько могла, секунду покачалась, тощие ноги торчат из мешковатой накидки, отцепилась и полетела в воду. Это было как впечататься в ледяную стену, но вода погасила падение, и Кари, брыкаясь, всплыла на поверхность. Рассекая холодную муть, она забралась между неподвижных каменных мертвецов. Шпат стонал, словно чавкал оползень, в горле перетирались затвердевшие пластины. Она не могла вымолвить ни слова. Он попытался подкатиться к ней, но, схваченный новым спазмом, откинулся на землю. Как будто его силой удерживала невидимая рука. Несколько мгновений она следила за воротами и прикидывала, услыхал ли кто из охранников Джери всплеск ее приводнения, но наружный коридор был тих. Она поплыла туда. Ворота, как и раньше, заперты, но между их верхним краем и притолокой оставалась щель достаточной ширины, чтобы ей протиснуться.

У стены сох деревянный ялик и весло, сверху на крюке висел ключ. Кари поддалась надежде, что у нее все получится.

Она направила лодку к острову.

Шпат пытался что-то сказать, может, назвать ее имя, но содрогался в конвульсиях внутри своей каменной оболочки. Глаза его закатились. Она бросила взгляд на язык – он стал чешуйчатым, покрытым слюдяными наростами.

– Это я, – зашептала Кари, – Кари. Я вернулась. Я вытащу тебя на волю. Не дергайся, ладно?

Она не поняла, как ей это удалось – скорее всего, пропихнула под него лодку, – но он оказался внутри. Перед тем как оттолкнуться, она заметила шприц с алкагестом, как ей и грезилось. Шприц ничем особенным не отличался. Она подняла его. Все еще наполовину полон отравы. Она оттянула поршень, и игла задвинулась назад в желобок, как змея убирает клыки. Засунула шприц аккуратно в ранец. Позже он, вероятно, понадобится. Когда она поставила сумку, Шпат простонал, инстинктивно пытаясь отодвинуться от яда.

Пересечь озерцо стоило испорченных нервов. Одна корча, и Шпат разнесет плоскодонку в щепки или перекатится за борт в черную стылую воду. Ему не всплыть, слишком тяжел, а ей одной его никак не вытащить. Скрутит судорога, и он утонет.

Добравшись до ворот, оба воспряли духом. Она сумела выволочь Шпата из лодки, как здоровенный обездвиженный валун, кем он, в общем-то, и был, и даже одолела полкоридора, пока его вес не доконал ее окончательно. Кари зарычала от отчаяния – так много пройдено, чтобы наперекор всему спасти Шпата, а ей удалось увести его от камеры только на двадцать футов! А все потому, что ему, поди ты, не хотелось сдавать воровское – херовское, блин – Братство!

– Я на минуту, – сказала Кари, опуская его к стене. Кожу кололо там, где каменные руки обхватывали ее плечи, шею, терлись о щеку. Провела пальцем – кровь. От крошечных, будто наждачных, царапин. Отметины от ожогов с Башни Закона тоже саднили, опять они болят. Внезапно нахлынул страх прикосновения к каменной хвори, в котором она нелогично обвинила Эладору.

Шпат сумел поднять голову и проскрипеть несколько слов:

– Ты… пошла… на сделку? – голос страшен, словно доносился из земных недр, погребенный заживо под грязевым селем и присыпанный обломками скал.

– Нет, – рявкнула она. – А хоть бы и так, пошел на три буквы! Я тебе жизнь спасти хочу. – Она метнулась прочь, глянула влево-вправо на пустые комнаты за пустыми сводами коридоров. Затем приблизилась к деревянной двери под старым карнизом. Кабинет Джери. Прислонила ухо, ничего не услышала. Не заперто.

На столе бумаги, книги и прочий хлам. На стене на двух крюках покоится тяжелый посох с железной оковкой, на вид – превосходная клюка для Шпата. Она сняла посох, положила у двери и продолжила осмотр. Смежные кабинеты с новыми бумагами. Другой стол. Она вспомнила, как Джери сверялся с большим красным журналом, спасенным из-под развалин Палаты Закона. В этой книге содержались записи о рождениях. Что привлекло внимание профессора Онгента – ее видения или эти записи?

Она проверила стол. Журнала нет. Выдвинула ящик, в нем был шарик из черной смолы, мягкой, как масло, тем же алхимвеществом Джери обвязал ее нож, а еще флакончик фиолетовой жидкости, наверняка то самое средство – его она прикарманила. Пистолет. Прочие инструменты – их ей было не распознать.

– Ты – та самая девчонка Тай!

Незнакомый голос. Мужской. От дыхания несет пойлом, но он еще не пьян. Правая рука ощупью нашла пистолет.

Она повернулась. Мужчина, лысоватый, пузатый – зато мощные плечи, защитная кожаная жилетка. Руки подняты, ладони отведены, как будто он старается ее не пугать.

А она – наоборот. Кари раньше ни разу не стреляла из пистолета, но с такого расстояния не промажет. Она нацелила оружие толстяку в широкую морду.

– Я пришла за моим другом, – сказала она. Кивнула на кресло Джери у стола. – Сядь. – Связать бы его этой алхимической дрянью – вот для чего она предназначена.

Толстяк не двинулся с места.

– Нет, милая, не за ним. Он останется где сидел, пока не расколется, а твой дракон не заряжен.

Он потянулся к ней. Она надавила спуск, но ничего не случилось, а потом его лапы стиснули ее, как оковы. Она выворачивалась, лягалась и кусалась, когда он оторвал ее от земли. Одной мощной ручищей он обвил ей талию, сковав левую руку, и развернул ее от себя, а своей правой зажал ей плечо – пальцы впились в ножевую рану, разрывая швы. Бесполезный пугач выпал на пол.

Толстяк припечатал ее к столу, обвил, а потом оседлал, придавливая пузом. Ей не двинуться, не вздохнуть.

– Эй, хорош, хорош, – проворчал он, будто успокаивая. Она извивалась, боролась, но вырваться не могла. Она даже мысленно воззвала внутрь себя, к той неведомой силе, что насылает видения. Что, бля, толку от святости, если она не выручает тебя в таких случаях?

Но сверхъестественное могущество к ней не пришло. Наволхвовать пламя геенны ей не по силам.

– Да хорош уже. – Держа ее пригвожденной под пузом, он потянулся и зашуршал по столу. Собирается ее связать той алхимической липучкой.

Целое здание дрогнуло, когда взревел Шпат. Деревянная дверь разлетелась в щепки, когда каменный человек ввалился в комнату. Толстяк до того стреманулся, что обоссался прямо на Кари. Давящий вес спал с нее – мужик уже нагибался к полу за пистолетом, неуклюже метясь в паз алхимической обоймой.

Измотанный усилием волочь свое тело по коридору, Шпат рухнул, как колонна при землетрясении, но пока падал он, она не мешкала. Разгибаясь, оттолкнула толстяка – тот неудобно полусъехал со стола, переплетясь с ней ногами. Пока он все еще наклонялся к пистолету, она воткнула пальцы в шарик черного вещества и, пришлепнув с размаху, приклеила свою ладонь, его ладонь и пистолет к полу разом.

Она перекрутилась и выдернула руку, пока черная каша еще затвердевала. Проскочила над Шпатовым туловищем, когда тот, как лавина, грянул об пол, и схватила тяжелый посох. Ее кисть, вымазанная в липучке, приклеилась к древку – да ну и ладно! Толстый тужился встать, но алхимическая смола держала крепко. Стараясь, как мог, он не способен был защищаться с одной прилипшей к полу рукой. Орудовать посохом с росточком Кари несподручно, однако она изо всех сил, что имелись, шарахнула жердиной толстяка по затылку – и он затих.

– Алк, – простонал Шпат. Алкагест. Ему необходим алкагест.

У двери стоял небольшой сундучок. Под замком, но она обшарила вырубленного толстяка и нашла подходящий ключ. Сундучок пуст. Отравленный флакон был последним.

– Здесь ничего нет. Найдем еще, когда выберемся.

Шпат вновь простонал в бессловесной муке, но с ее помощью сумел подняться.

Пара капель фиолетовой жидкости растворили смолу, удерживавшую ладонь на посохе. Она протолкнула его металлическое оголовье Шпату под мышку, и тот смог опереться. Деревяшка скрипнула, когда он перенес на нее вес, но выдержала.

– Двинули.

Пока они ковыляли к дверям, к выходу в город, она вылила остатки из пузырька на свой кинжал. Черная вязкость растаяла, обнажив под собой чистую, острую сталь.