Текст книги "К западу от Эдема. Зима в Эдеме. Возвращение в Эдем"

Керрик забылся неглубоким сном. На рассвете пульсирующая боль в ноге пробудила его. Повернув голову, он увидел рядом чашу с водой. Выпростав руку из-под шкур, он схватил ее и стал жадно пить. Когда он выпил все, сзади подошла девушка и взяла из его рук чашу. Он не узнал ее – волосы закрывали все лицо девушки. Как ее зовут? Она же говорила.

– Армун?

– Да. Принести еще воды?

– Воды. И поесть чего-нибудь.

Вчера он не ел, мысль о еде даже в голову не приходила. Но теперь проголодался. Девушка повернулась к нему спиной и вышла из шатра. Лица ее он не видел и вообще не представлял себе, кто она. Но голос показался ему приятным. Он уже где-то слышал его… Как больно, надо попытаться устроиться поудобнее… Он слышал этот голос! Но когда и где? Мысль эта не давала ему покоя… И наконец он вспомнил, что так говорили иилане’.

Армун. Последнюю букву он произнес чуть в нос. Он не говорил на языке иилане’ так давно, что воспоминания об Алпеасаке нахлынули сами собой.

Девушка вернулась с водой, на плетеном блюде она принесла кусок копченого мяса и положила перед раненым. Обе руки ее были заняты и, нагибаясь, она не успела прикрыть лицо. Керрик увидел ее глаза. Она быстро отвернулась и, стиснув кулаки, ожидала насмешки. Но он молчал. Армун удивилась. Ничего не понимая, она молча смотрела, как голодный охотник рвал зубами мясо. И если бы она узнала, что думает Керрик, то не поверила бы.

«Нет, – думал Керрик. – Я не видел ее. Интересно почему? Я бы запомнил. Знает ли она, на что похож ее голос? Лучше промолчу, а то она рассердится, узнав, что говорит как мараг. Ее манера разговаривать напоминает мне иилане’. И рот как у иилане’. Эта раздвоенная губа. Так вот почему она мне знакома. Она напоминает Инлену<…»

Армун сидела за спиной Керрика и удивлялась. Она думала, что молодому охотнику, наверное, слишком больно, иначе он уже смеялся бы над ней или дразнил бы ее. Мальчишки всегда докучали ей своим любопытством и никогда не оставляли в покое. Однажды пятеро юнцов поймали ее в лесу. Она дралась и брыкалась, но они повалили ее на землю. А потом пальцами тыкали в нос и губу и хохотали, пока она не разревелась. Было не больно, а очень обидно. Она была так не похожа на других девчонок. Мальчишки даже не задрали на ней платье, как делали это с теми девчонками, которых им удавалось поймать. Просто тыкали руками в лицо. Она казалась им только забавным зверьком.

Армун так погрузилась в свои горькие думы, что даже не заметила, что Керрик перевалился набок и внимательно наблюдает за нею. Она быстро прикрыла лицо волосами.

– Поэтому я и не узнал тебя, – произнес он. – Ты всегда прикрываешь лицо волосами, теперь я вспомнил.

Она напряженно ожидала насмешки. Но он уселся, глухо застонав от боли, и поплотнее закутался в шкуры – утро было туманным и влажным.

– Ты дочь Улфадана? Я видел тебя возле его костра.

– Нет, мои мать и отец умерли. Меррис разрешает мне помогать ей.

– Мараг бросился на Улфадана и повалил его на землю. Мы кололи его копьями, но опоздали. Он переломил шею саммадару. Огромный мараг. А мне он сломал ногу ударом хвоста. Надо брать с собой побольше стреляющих палок, без них с этими мургу не справиться.

Винить себя ему было не в чем. И в самом деле, он успел уже распорядиться, чтобы каждая группа охотников брала с собой по смертоносной палке. Но в лесу, среди деревьев, одной палки было мало. Впредь охотники будут брать с собой по два хесотсана.

Едва Армун подошла ближе, все мысли об охоте и мургу исчезли. Она взяла пустую чашку, ее волосы прикоснулись к его лицу, и он почувствовал сладкий аромат. Он никогда еще не оказывался так близко к девушке и заволновался. Невольно вспомнилась Вейнте’ – на нем и над ним. Отвратительное воспоминание, он постарался не думать о прошлом.

Но с воспоминанием трудно бороться, все было так похоже. И когда Армун потянулась за блюдом, он погладил ее руку. Теплая. Мягкая. Армун, дрожа, замерла, она не знала, что ей делать. Машинально она обернулась, их лица почти соприкоснулись. Он не смеялся, не отворачивался…

Снаружи послышались голоса.

– Как Керрик? – спросил Херилак.

– Я посмотрю, – отозвался Фракен.

Странный момент миновал. Керрик отпустил руку девушки, и Армун с блюдом заторопилась наружу.

Мигая подслеповатыми глазами, в шатер вошел Фракен, за ним следовал Херилак. Фракен пощупал кожаные ремни, охватившие ногу Керрика, и удовлетворенно закивал:

– Все идет как положено. Нога останется прямой. Если ремни трут, подложи сухой травы. А теперь я иду петь об Улфадане.

Керрику хотелось быть со всеми, когда старик будет петь. Чем больше охотников станет подпевать ему, тем довольнее будет тхарм Улфадана. Когда охотника отпоют, пустую оболочку – тело Улфадана – обернут в мягкую кожу и подвесят на дерево. Что значит тело, когда его покинул тхарм охотника? Но нельзя оставлять его на земле, чтобы трупоеды не смогли до него добраться.

– Я должен быть там, – сказал Керрик.

– Понимаю, – кивнул Херилак, – но не вставай – растревожишь ногу.

Они ушли. Армун вернулась и нерешительно замерла рядом. Когда Керрик повернулся к ней, она быстро тронула волосы – хотела прикрыть лицо, но не стала: в глазах Керрика не было смеха. Не было, и она не спрашивала почему. Только она не привыкла, чтобы на нее глядели.

– Я слушала, когда ты рассказывал, как мургу держали тебя в плену, – пытаясь спрятать смущение, быстро проговорила она. – А ты не боялся? Ведь ты был один среди них.

– Боялся? Да, сначала, кажется, да. Но я был не один. Они схватили еще одну девочку. Я забыл ее имя. Мургу убили ее. – (Жуткая сцена до сих пор стояла у него перед глазами: мараг с окровавленной пастью поворачивается к нему… Вейнте’!) – Да, я боялся, очень боялся. Я мог бы молчать, но я заговорил с мургу. Она схватила меня и убила бы, если бы я не заговорил. Я заговорил с перепугу. Только лучше бы я молчал.

– Почему? Ведь это спасло твою жизнь.

Почему? Действительно, он тогда еще не был охотником, который должен спокойно смотреть в лицо смерти. Он был еще ребенком. Только он уцелел из всего саммада. Керрик понял в этот момент: в том, что он тогда заговорил, нет ничего позорного. Он выжил поэтому, выжил, оказался здесь и может говорить с Армун, и она понимает его.

– Конечно, – согласился он, улыбнувшись. – Должно быть, тогда я и перестал бояться. А когда я научился говорить, они позволили мне жить. Иногда я был им необходим.

– А мне кажется, хоть ты был только мальчиком, ни один охотник не смог бы держаться храбрее.

Слова эти почему-то обескуражили его, он и сам не понимал, почему на глаза вдруг навернулись слезы, пришлось даже отвернуться. Какие слезы? Он же охотник. Но разве для слез нет причины? Есть, должно быть. Не те ли это слезы, которых не проронил маленький мальчик, оставшись в одиночестве среди мургу? Впрочем, все это было давно, теперь он уже не маленький… Он поглядел на Армун и взял ее за руку. Она не убрала ее.

Керрик был в смятении. Он не знал, зачем он это сделал, быть может, чтобы передать сильное, непонятное для него самого чувство, которое охватило его, как наедине с Вейнте’. Он не хотел вспоминать о ней, не хотел даже думать об иилане’. Не отдавая себе отчета, он больно стиснул ладонь девушки. Но она не отдернула руку. Теплота, словно от солнца, охватила его тело. Что-то важное случилось с ним, с ними обоими, и он не понимал…

Но не Армун. Она знала. Она часто слушала молодых женщин и тех, кто постарше, матерей, когда они рассказывали о том, что происходило в шатре наедине с охотником. Она знала, что сейчас будет, и радовалась, отдаваясь переполнявшему ее чувству. Быть может, потому, что она ни на что не надеялась и ничего не ждала. Если бы сейчас была ночь, если бы только им никто не помешал! О дальнейшем женщины рассказывали сдержанно и коротко. Но сейчас день, а не ночь. Но вокруг так тихо. И они совсем рядом. Она тихо шевельнула рукой, высвобождаясь, и Керрик отпустил ее. Она встала, заглянула ему в глаза и отвернулась.

Высунувшись из шатра, Армун огляделась. Поблизости не было никого, не слышно было даже детских криков. Почему?

Ах да, сейчас отпевают Улфадана-саммадара. Вспомнив об этом, она задрожала. И все сейчас там. Все люди саммадов до последнего человека. Они вдвоем с Керриком.

Она решительно вернулась в шатер и опустила за собой полог.

Так же решительно распустив повязки своей одежды, она опустилась перед Керриком на колени и раздвинула укрывавшие его шкуры.

Тело ее было так близко. Нога не давала Керрику шевельнуться, но он и не хотел этого и скоро вовсе забыл про боль. Армун была мягкой, нежной и теплой, волосы ласково прикасались к лицу. Он обнял ее… Теплая… Воспоминания о прохладном теле таяли, отступали. Мягкое тело, теплая плоть, округлая и сладкая, дающая удовольствие. Он еще крепче прижал ее к себе, губы ее шептали ему на ухо речи без слов…

Утреннее солнце над шатром прогоняло и рассеивало туман, согревало воздух.

В сумраке шатра от теплоты соединившихся тел таяла память о грубом и жестком теле, о навсегда чуждых мургу, о непонятной их жизни, и на смену ей приходило чувство бесконечно родного и близкого.

Entapsosop

otoshker<e

hespeleiaa.

Все формы жизни мутабельны, потому что ДНК бесконечна во времени.

Алпеасак кипел жизнью, бурлил от первых лучей солнца до темноты. Там, куда прежде изредка забредали случайные фарги, теперь по просторным переходам нового города расхаживали важные иилане’, то и дело проносили паланкины с иилане’ высокого ранга, сновали фарги с грузами, поодиночке и толпами, под надежной охраной проходили даже группы самцов, безмолвно, с округлившимися глазами озиравшихся в суете. Гавань заметно расширили, но все-таки ее не хватало, чтобы принимать сразу всех прибывающих. Поэтому приплывавшие из океана огромные урукето вынуждены были заходить в реку и, приткнувшись к берегу, ожидать своей очереди. Когда они наконец подходили к причалам, за разгрузку принимались усердные фарги, которых расталкивали иилане’, торопившиеся сойти на берег после долгого пути.

Вейнте’ с волнением глядела с балкона на всю эту суету. Гордость чувствовалась в каждом движении ее тела. Ее город, ее труды… Честолюбие ее успокоилось. Наконец Инегбан пришел в Алпеасак. Соединение двух городов воодушевляло, нельзя было противиться этому чувству. Юная прыть Алпеасака сливалась с мудростью тысячелетий, прожитых Инегбаном. В союзе обоих городов рождалось нечто высшее. Мир словно рождался заново, яйцо времен спасено – и все возможно, и все впереди прекрасно.

Лишь одна тень затмевала солнечные перспективы, но Вейнте’ об этом не думала: она собиралась заняться этим позже. Она хотела просто нежиться под лучами славы на пляжах успеха. Она крепко ухватилась всеми большими пальцами за толстый сук, ограждавший балкон, и так было велико ее возбуждение, что она машинально замаршировала на месте.

Кто-то окликнул ее. Вейнте’ в рассеянности повернулась и увидела рядом на балконе Малсас<. И велика была радость Вейнте’, что есть в жизни место еще для одной иилане’, которая может разделить ее чувства.

– Взгляни, эйстаа, – с гордостью в каждом движении заговорила Вейнте’. – В Инегбан зима не придет. Инегбан уйдет от нее к вечному лету, в эти края. Теплые и благодатные, как в Энтобане. Вечно будет расти и цвести новый город.

– Так, Вейнте’, ты говоришь правду. Мы жили порознь, и сердца наши бились по-разному, и города были далекими и чужими. А теперь мы – одно целое. И я тоже чувствую, что наша сила беспредельна, что мы можем все. И мы сделаем все, что возможно. Но не подумаешь ли ты еще раз о том, чтобы сесть рядом со мной, чтобы думать со мной? Ведь Сталлан и сама сумеет повести фарги на север, чтобы стереть с лица земли этих устузоу, оскверняющих северные земли.

– Быть может, и сумеет. Но мне известно, на что я способна и что я могу сделать. – Быстрым движением Вейнте’ провела пальцем между глазами. – Я словно раздвоилась. Теперь, когда здоровье вернулось ко мне, ненависть, что переполняла меня, отхлынула вглубь – и окаменела, сжалась в твердый комок. Сталлан способна раздавить червей-устузоу. Но чтобы растаял комок ненависти, я должна отдать ей приказ. Лишь когда они все погибнут, когда умрет это создание, которое я воспитала и выпестовала, – только тогда исчезнет камень. Только тогда смогу я исцелиться и, как подобает, сесть возле тебя. Но сначала я должна отомстить.

Малсас< сделала жест вынужденного согласия.

– Ты нужна мне, но не такой. Уничтожь устузоу, уничтожь этот камень. У Алпеасака много времени.

Вейнте’ выразила благодарность и понимание.

– Сейчас мы собираем силы и нападем на них, когда на севере потеплеет. Холод, изгнавший нас из Инегбана, теснит на юг и устузоу. Зимние холода помогают нам. Устузоу приходят охотиться в края, где до них так легко добраться. И когда настанет время, они умрут. А мы как волна прокатимся над трупами устузоу дальше на север – чтобы губить остальных. И наконец мы раздавим этих червей.

– Лодки тебе не понадобятся? Ты говорила что-то о нападении с суши.

– Нас будут ждать с воды. Устузоу не знают, что теперь у нас есть уруктоп и несколько таракастов. Ваналпе’ ездила за ними в Энтобан, в далекий город Месекен, где вдали от океана используют этих животных. Она рассказала там о нашей беде, о зловредных устузоу, и ей дали лучших производителей. Уруктопы вырастают меньше чем за год. Все они уже подросли, набрались сил. Таракасты крупнее, они растут дольше. Ваналпе’ взяла и несколько молодых животных, они тоже пригодятся. Мы нападем на устузоу с суши. Теперь ими командует то самое существо, что убежало от меня, и оно со всей своей стаей на юге. Я видела его на снимках, он умрет первым. Потом все будет проще.

Уставившись в одну точку, Вейнте’ тщательно продумывала свою месть – она выбрала ужасную смерть для ненавистного устузоу. Думы ее потемнели, но оказалось, что темное облако набежало на солнце и бросило тень на Алпеасак. Облако покрыло обеих иилане’, но еще более густая тень росла в груди Вейнте’ – память о беде большей, чем устузоу. Так часто случается: день, начавшийся солнечным утром, завершается ночною тьмой. И тьма эта всегда с ними обеими в этом городе света.

Внизу друг за другом брели связанные иилане’. Первая из них огляделась по сторонам, посмотрела вверх. Спокойный взгляд ее вдруг обратился к стоявшим на балконе. Впрочем, расстояние не было столь уж большим, и она узнала их, узнала Вейнте’. Рука ее поднялась в быстром радостном приветствии эфенселе к эфенселе: не останавливаясь, она пошла дальше.

– Она же из моего эфенбуру, – с горечью произнесла Вейнте’. – Этой тяжести с меня никто не снимет.

– Вина не твоя, – ответила Малсас<. – И в моем эфенбуру есть Дочери Смерти. Недуг этот поражает многих.

– Возможно и исцеление от этой болезни. Не смею говорить об этом здесь, чтобы нас не подслушали. Скажу одно – у меня есть основания для надежды.

– Знаю – ты первая во многом, – с искренностью в каждом движении проговорила Малсас<. – Сделай это. Найди исцеление – и выше тебя никого не будет.

Энге вовсе не имела желания приветствовать свою эфенселе, жест получился сам собою. Она сразу же поняла свою ошибку: Вейнте’ ни в коей мере не будет обрадована этим. В присутствии эйстаа она могла счесть приветствие оскорблением. Энге не хотела этого. Ошибка ее не была преднамеренной.

Цепочка пленниц остановилась перед запертыми воротами, ожидая разрешения войти. Разрешения войти в тюрьму… на свободу. Там они могли быть вместе, там они могли верить в истину и – что более важно – разговаривать об истине.

Среди Дочерей Жизни Энге не связывало обязательство не говорить о своей вере с другими иилане’. Когда Инегбан явился в Алпеасак, с ним пришел и тяжкий груз, сгибавший его шею. Верующих стало так много, что для них соорудили целый район, огражденный, чтобы духовный яд не растекался.

Правительниц, пребывавших снаружи за крепкими стенами, не заботило, о чем говорят Дочери внутри стен. Лишь бы крамольные мысли оставались в кольце стен за терновыми иглами.

К Энге, трепеща всем худощавым телом, поспешила эфенате.

– Там Пелейне’, – объявила она. – Она говорит с нами, отвечает на вопросы.

– Я присоединюсь ко всем, – отвечала Энге, скрывая озабоченность неподвижностью тела.

Учение Угуненапсы всегда было понятно ей: луч света в темных джунглях смятения. Но другие относились к нему иначе, по-разному комментировали и толковали заповеди Угуненапсы. Но Угуненапса заповедывала, в сущности, одно: право разума на свободу, на познание всего, а не только силы жизни и смерти. Энге принимала эту свободу, но некоторые из толкований идей Угуненапсы до сих пор смущали ее, а более всех – толкования Пелейне’.

Та стояла на высоком корне над головами собравшихся – чтобы все понимали смысл ее речи. Подойдя к толпе, Энге, как и все, уселась на свой хвост и прислушалась. Пелейне’ говорила в модной ныне манере, задавая себе вопросы и тут же отвечая на них.

– «Угуненапса, – спросила фарги, еще не обсохшая от волн морских, – Угуненапса, что отличает меня от каракатицы в море?» И ответила Угуненапса: «Дочь моя, разница в том, что ты знаешь еще и о смерти, а морская каракатица только о жизни». – «Но, зная о смерти, что могу я знать о жизни?» И ответ Угуненапсы был прост и так ясен, что, повторяй его хоть от яйца времен, он будет чистым звоном звучать в наших ушах и завтра и послезавтра. И ответ этот поддерживает нашу жизнь: «Памятуя о смерти, познаем мы границы жизни и живем, когда умирают другие. Такова сила нашей веры, такова наша вера, в которой наша сила». И тогда еще не обсохшая фарги в простоте своей спросила: «Вот каракатица – я съела ее. Не я ли принесла ей смерть?» И ответ ей был: «Нет, ибо плотью своей каракатица поддерживает жизнь в твоем теле и не может умереть, ведь она не знает о смерти».

Толпа собравшихся отозвалась согласным ропотом. Энге восхитилась простотой и изяществом мысли и на миг позабыла собственное сдержанное отношение к говорившей. Пылая рвением, какая-то любознательная иилане’ в толпе воскликнула:

– Мудрая Пелейне’, а что, если каракатица оказалась бы такой огромной, что угрожала бы твоей жизни, а вкус ее был бы настолько отвратительным, что мясо ее нельзя было бы даже взять в рот? Что тогда? Следует ли допустить, чтобы тебя съели, или можно убивать не только ради пропитания?

Пелейне’ согласилась, что задача эта отнюдь не проста.

– Теперь поразмыслим над идеями Угуненапсы. Она открыла нам, что внутри каждой из нас находится вещь, которую нельзя увидеть, но она-то и позволяет нам говорить, ее присутствие отличает нас от неразумных зверей. Эта вещь драгоценна, ее следует оберегать, и, чтобы сохранить ее, не возбраняется убивать. Но в остальном мы Дочери Жизни и должны сохранять жизнь!

– А если каракатицы умели бы разговаривать? – выкрикнули в толпе.

Вопрос этот волновал всех. Дочери разом притихли.

– Угуненапса не говорила об этом, она не слыхала ни о говорящих каракатицах, – Пелейне’ перешла прямо к сути, – ни о говорящих устузоу. Поэтому мы должны понимать подлинный смысл речей Угуненапсы. Разве только речь позволяет нам знать о жизни и помнить о смерти? А если устузоу разговаривают, но не ведают о смерти? Если это так, то можно убивать говорящих устузоу, – это мы знаем разницу между жизнью и смертью, но не устузоу. Нам придется решать.

– Нельзя решать! – возмущенно крикнула Энге. – Нельзя решать, пока мы не убедимся, что не нарушаем учения Угуненапсы.

Обратившись в ее сторону, Пелейне’ выразила согласие и беспокойство.

– Энге права: пока это не ясно. Можно предположить, что устузоу догадываются о разнице между жизнью и смертью. Но мы-то уверены в наших знаниях. С одной стороны, здесь уверенность, а с другой – догадки. Но жизнь превыше всего, и приходится предпочитать уверенность, отвергая сомнение. Другого пути нет.

Последовали новые вопросы, но Энге не слышала их, не хотела слышать. Она никак не могла отделаться от ощущения, что Пелейне’ ошибается, но не могла понять, на чем основывается ее уверенность. Придется обдумать. Найдя тихое местечко, она погрузилась в раздумья.

И настолько глубоко она ушла в себя, что даже не заметила расталкивающих толпу стражниц, собиравших группу рабочих. Не слышала она и негромких криков протеста, когда Пелейне’ отправили на работу, словно простую Дочь. Работниц связали цепочкой и повели.

Тех, кто был возле Пелейне’, не связали, как остальных: их брали на различные работы малыми группами. В конце концов Пелейне’ осталась одна. Стражу отослала прочь важная иилане’, и кружным путем повела Пелейне’ по городу к известной ей двери. Пелейне’ скорбно вступила в нее – подобное уже случалось, и она не была уверена, что поступает правильно. Но пока она решила не протестовать и не противиться. Она нерешительно вошла и затворила за собой дверь. В комнате была одна единственная иилане’.

– Поговорим, – сказала Вейнте’.

Пелейне’ стояла, опустив голову и нервно перебирая пальцами.

– Мне кажется, что я поступаю неправильно, – наконец произнесла она. – Мне не следует здесь бывать и говорить с тобою.

– Чувства твои не имеют значения. Я просто хочу услышать твои речи. Разве Дочь Жизни не должна говорить с другими, разве она не обязана нести им свет?

– Так. Неужели ты тоже просветилась, Вейнте’? Ты называешь меня Дочерью Жизни, а не Дочерью Смерти, потому что тоже поверила?

– Не совсем, но говори со мною. Чтобы присоединиться к вам, я должна выслушать все твои аргументы.

Пелейне’ выпрямилась, сомнение проглядывало в каждом ее движении.

– Но зачем тебе я, если ты не разделяешь наших убеждений? Или ты хочешь, чтобы я внесла раздор в ряды Дочерей? Я ведь и сама иногда ощущаю сомнения.

– Я хочу правды. Я хочу, чтобы ты поняла: устузоу, которые убивают иилане’, заслуживают смерти. Это справедливо. Но я не прошу тебя отказаться от твоих убеждений. Мне нужна только ваша помощь в справедливой войне. Наш город будет спасен. Эйстаа снимет с вас путы, и вы вновь станете законными жительницами. И веру вашу признают, раз она не будет угрожать существованию Алпеасака. И ты станешь тогда истинной предводительницей Дочерей Жизни, не отказываясь от своих убеждений ни в чем, не отойдя от учения Угуненапсы.

– Но я сомневаюсь, – в смятении произнесла Пелейне’. – Если устузоу умеют разговаривать, они могут знать о смерти, а значит, и понимать смысл жизни. А тогда я не могу участвовать в их истреблении.

Вейнте’ порывисто шагнула вперед, так что руки их почти соприкоснулись, и с пылом заговорила:

– Это же просто звери. Одного из них мы обучили говорить, как учат лодку отвечать на команды. Одного сумели мы выучить – и только. Остальные просто рычат, как дикие звери. И теперь он, которого мы выучили словам, убивает иилане’, подобно болезни. Их следует истребить всех до единого. И ты поможешь в этом. Ты выведешь Дочерей Смерти из тьмы незнания, и они станут поистине Дочерьми Жизни. И ты сделаешь это. Обязана сделать.

Говоря это, она ласково прикоснулась к пальцам Пелейне’, как это делают лишь эфенселе. Подобная милость со стороны высочайшей была намеком на то, что в случае согласия ранг Пелейне’ мог повыситься.

– Ты права, Вейнте’, права. Все будет сделано, как ты приказываешь. Дочери Жизни забыли про жизнь своего народа. Нам надо вернуться, вновь стать его частью. Но мы не должны сойти и с истинного пути.

– Такого не случится. Верьте, как верили, и никто не будет мешать. Дорога перед вами, и ты поведешь Дочерей по пути к лучезарному будущему.