Текст книги "Сошедшие с ковчега"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1914 год, ноябрь. Турция,

г. Стамбул-Константинополь

«Узкий круг» друзей дипломата оказался на удивление многочисленным. Георгий насчитал, по меньшей мере, человек пятнадцать, и гости еще продолжали прибывать. Время от времени, перемещаясь от одной группы к другой, Лазорян ловил на себе заинтересованные, изучающие взгляды. С некоторыми из гостей он уже был знаком во время кратковременных визитов, которые они наносили вместе с Людвигом, когда тот знакомил его со столицей. Но сейчас ему в голову пришла мысль, что «светский раут» затеян с единственной целью: предоставить возможность собравшимся ближе узнать прибывшего из России родственника. И присутствующие, без колебаний ухватившись за эту возможность, старались использовать ее в полной мере и в наиболее широком смысле. Правда, вопросы, которые они задавали, за редким исключением, не отличались разнообразием.

В основном всех интересовало, как долго Россия намерена участвовать в войне, хватит ли у нее экономических, военных и людских ресурсов на тот случай, если война примет затяжной характер. Вслух, конечно, никто не говорил, но все понимали, что после поражения Германии в битве на Марне и нескольких успешных операций русских войск на Восточном фронте немецкому командованию предстоит серьезно пересмотреть свои планы относительно дальнейшего ведения войны. Блицкриг явно не задался. Военные действия все больше приобретали позиционный характер. Многое теперь зависело от России. Достаточно ли у нее собственного потенциала, чтобы не только закрепить свои успехи, но и помочь союзникам?

Несмотря на то, что мужчины явились в цивильном платье, Георгий обратил внимание на характерную особенность. Среди гостей было немало тех, кого отличала та особенная стать и выправка, что присуща людям, привыкшим носить скорее военную форму, нежели костюм, пусть великолепно сшитый и элегантно на них смотревшийся.

Отметил Лазорян и другую деталь. По мере прибытия гостей Людвиг, на правах хозяина, знакомил с ними Георгия, не забывая об ответном представлении. Если гость оказывался турком, Макензен непременно перечислял все его титулы и соответствующее место в иерархии стамбульской знати. А, представляя Георгия, именовал того не иначе, как «его светлость князь Лазорян». Затем, понизив голос, со значением добавлял: «В России он проходил службу в Гвардейском экипаже, который лично патронировал император. Гвардейский экипаж – это почти то же, что ени чери».

После этих слов надо было видеть глаза турка! В его взгляде тотчас проступало уважение, густо замешанное на глубинном страхе. Ени чери или, что привычнее для европейского слуха,

«янычары», до сих пор будили в памяти турок далеко не благодушные воспоминания. Это элитное войско турецкой армии на протяжении долгих лет являлось, образно говоря, постоянной головной болью не только для внешних врагов Оттоманской империи, но и для султанов.

Совсем иначе представление происходило, если гость был европейцем. К ним можно было условно отнести присутствующего здесь американского журналиста – этакого «своего в доску парня», в котором неуловимо прослеживались черты профессионального разведчика. А также – представителей ряда нейтральных стран. Но большинство составляли немцы. Их граф представлял исключительно по именам и фамилиям, не добавляя титулы, звания, не комментируя положение в обществе. Хотя и без того было очевидно, что они принадлежат к военной касте. Относительно Георгия он тоже был лаконичен: «Георгий Лазорян, офицер российского флота в отставке».

Ввиду того, что турок присутствовало чуть больше, нежели европейцев, Лазоряну уже порядком надоело, что он – «князь» и «янычар».

Улучив момент, Георгий отозвал Макензена в сторону и, не скрывая раздражения, проговорил:

Людвиг, я благодарен тебе за все, что ты сделал и делаешь для меня и Анастасии. Но все-таки вынужден просить обойтись без титулов. Особенно тех, что ставят меня в двусмысленное положение. Я имею в виду службу в Гвардейском экипаже. Ты ведь прекрасно понимаешь, что российская морская гвардия и янычары – не одно и то же.

Сделав глоток вина, тот внимательно посмотрел на Лазоряна.

– Присядем? – и указал на ряд кресел, хаотично расставленных в глубине зала.

Группы по два-три кресла, расположенные на некотором удалении друг от друга, позволяли гостям свободно вести конфиденциальный разговор, который не предназначался для слуха кого-либо еще.

Когда они расположились, Людвиг ответил в присущей ему ироничной манере:

– Если таково твое желание, я готов сию минуту представить тебя просто как герра Лазоряна, бежавшего из России. Но, боюсь, в этом случае ты не будешь пользоваться успехом среди местной знати. А в ближайшее время тебе очень понадобится их поддержка.

Георгий не смог сдержать улыбки:

– Ты, верно, меня с кем-то спутал. Я ведь не заезжая певица или актриса, чтобы пользоваться успехом. У меня иные планы.

На миг в глазах дипломата промелькнуло странное выражение: смесь понимания и снисходительности.

– Было бы наивно сомневаться относительно твоих планов,

– произнес Людвиг.

Сказано это было с той интонацией, в которой явственно присутствовал двоякий смысл.

После он продолжал, перейдя, для большей убедительности, на парадно-официальный тон:

– Ваше состояние, князь, позволит вести в Стамбуле легкую и необременительную светскую жизнь. Причем не один десяток лет. Несмотря на то, что вы – подданный Российской империи. И на то, что мир охвачен войной… – Людвиг вдруг замолчал, словно раздумывая, говорить ли ему дальше. Потом все-таки решился, вновь заговорив в простой, доверительной манере. – Но не могу не напомнить: для турок ты, прежде всего, армянин. А данное обстоятельство – в этой стране – во все времена было чревато крупными неприятностями. Единственное, что способно хоть в малой степени смягчить реакцию турок – это наличие у человека не только значительного состояния, но и изрядного числа титулов. К ним – что ранее в империи, что теперь, при младотурках – всегда было трепетное отношение.

Лазорян почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, сдавливая сердце, перехватывая дыхание. Он постарался взять себя в руки. Спокойным голосом, но не без интереса, он осведомился:

– Тебе что-то известно?

Граф повертел в руках бокал, задумчиво оглядел заполнивших зал гостей. Помолчал минуту, так и не взглянув на Лазоряна, и сказал:

– У тебя и Анастасии есть полгода, чтобы покинуть Турцию. Потом может быть поздно. Но предварительно вам следует подыскать в Европе более или менее надежное, тихое место. Такое, где никто не мог бы поставить в упрек, что один из вас – армянин, а другая – русская. Учитывая, что вы оба прекрасно владеете немецким языком, я мог бы посодействовать в приобретении замка или поместья, скажем, где-нибудь в Баварии. У меня даже есть одно на примете.

Лазорян уже собрался задать новый вопрос, но в этот момент перед Макензеном вырос слуга. Склонившись, что-то тихо проговорил ему на ухо. После чего, выпрямившись, застыл рядом в выжидающей позе, без малейшего намека на какие бы то ни было эмоции.

Людвиг повернулся к Георгию:

– Помнишь, я обещал тебе встречу с высокопоставленной особой?

Георгий, молча, кивнул.

– Он уже здесь, Вальтер тебя проводит. Но послушай добрый совет, будь с ним осторожен. У него хватка питона, реакция кобры, а его жажда власти не сравнится ни с чем, – заметив, как напряглось лицо Георгия, Людвиг позволил себе слабо улыбнуться. – Это не займет много времени, он очень занятой человек. Борьба за право восседать на троне – самая смертельная, но и самая захватывающая игра из придуманных людьми. Она требует готовности ко всему двадцать четыре часа в сутки.

– Не пойми превратно, Людвиг, во мне говорит не трусость. Хотя за предупреждение – благодарю. Просто подумал, надо ли мне вообще с ним встречаться?

Макензен сокрушенно покачал головой:

– Тебе еще многое предстоит узнать об Азии, Георгий. Речь идет не о том, надо ли это тебе. Здесь свои традиции и обычаи, привыкай. Тебя пожелали видеть. Отказ, поверь мне, может иметь печальные последствия. Я ничуть не сомневаюсь в твоей отваге, как и в мужестве. Но этого человека не стоит злить. Его не смутит даже бронепоезд, если понадобится, он бросит на рельсы тысячи, сотни тысяч людей, но остановит его.

– Спасибо, ты меня успокоил, – усмехнулся Лазорян, покидая место. – Кажется, я догадываюсь, кто эта «особа».

Следуя за Вальтером, хранившим молчание с оттенком какой-то торжественности, Георгий оказался у дверей, ведущих на открытую террасу, которая с трех сторон опоясывала особняк. Это его слегка удивило. Он рассчитывал, что встреча пройдет в кабинете графа, либо в одной из многочисленных комнат дома. Его отдельные помещения как нельзя более располагали к приватной беседе. Пока он размышлял об этом, Вальтер успел распахнуть двери. Лазорян, помедлив, шагнул на террасу.

Он уже бывал здесь не единожды, но не уставал восхищаться мастерством безвестных зодчих, создавших этот пленявший взор сказочный шедевр из камня. Терраса была залита приглушенным, дымчатым светом, который усиливал красоту составлявших ее архитектурных деталей. Она казалась поразительно легкой, словно тонкое кружево, обрамлявшее ее многочисленные арки, ниши и колонны, было выточено не из камня, а из хрупкого фарфора.

Едва ступив на нее, он заметил стоящего к нему вполоборота человека. Сцепив за спиной руки, тот смотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж на фоне Босфорского моста, укутанного в шелковую шаль стамбульских сумерек. Предположения Георгия оправдались. Он узнал его, вспомнив фотографии в газетах и описание ротмистра Румянцева.

До сих пор никто не произнес ни слова. Но, странное дело, с той минуты, как Георгий утвердился в своем мнении, им овладело состояние уверенности и покоя. Той внутренней твердости и сдержанности, что дают человеку право чувствовать и вести себя с достоинством в любых ситуациях, перед любыми особами, сколь бы высоко те ни стояли. Впрочем, надо отдать должное, этот человек действительно заслуживал отдельного представления. Он был одним из членов триумвирата, представляя собой наиболее примечательную личность во всем младотурецком движении…

Мехмед Талаат-бей или, как чаще его именовали, Талаат-паша, родился в 1874 году в Эдирне-Адрианополе. Любопытно, что относительно его происхождения существовало несколько версий. Но какая из них – истинная, мало кто знал. По одной Талаат-паша имел славянские корни, его отец был обращен в мусульманство. Согласно другой, он происходил из семьи цыган, живших в местечке Кирджали Адрианопольского района. Сведения о его молодых годах зачастую имели неоднозначный, а то и откровенно противоречивый характер.

Вместе с тем именно ему удалось впоследствии стать центральной фигурой среди младотурок. Свидетельство тому – тот факт, что в разные годы Талаат занимал в турецком правительстве ключевые посты министра финансов и министра внутренних дел, великого визиря. Будучи крайне честолюбивым, Талаат-паша неустанно проводил политику ярого шовинизма, слыл верным сторонником идей панисламизма и пантюркизма. Создавалось впечатление, будто он никогда не пресытится властью.

На словах являясь глашатаем конституционных реформ, на деле он всеми силами и средствами старался вернуть Турции доминирующее положение в мире. В его представлении это был мир, где не мусульманам отводилось место, в лучшем случае, раба, в худшем – на кладбище. И эта цель оправдывала любые средства, в том числе жестокие и бесчеловечные.

Окружив себя преданными, близкими по духу людьми, Талаат признавал только те общественные постулаты, что были, в первую очередь, созвучны его собственным желаниям. Как писал один из поздних исследователей, он «был злым гением интриг, любителем наносить удары в спину. А его основным оружием являлась ложь». Этот человек признавал единственный закон – закон силы. Он считался лишь с теми, кто сам исповедовал подобные истины, тем самым представляя для него опасность.

…Выдержав долгое молчание, министр внутренних дел Турции Талаат-паша повернулся к Лазоряну. При этом он еще несколько мгновений внимательно всматривался в лицо Георгия. Неизвестно, какое тот произвел на него впечатление, но, по крайней мере, когда Талаат заговорил, в его голосе чувствовалось дружеское расположение. Хотя, достаточно зная об этом человеке, Лазорян ничуть не обманывался на его счет и тем более не собирался слепо доверять всему, что тот скажет.

– Рад приветствовать вас, уважаемый князь, на древней земле Истамбула, – неторопливо заговорил Талаат-бей.

Он прошел вперед, жестом приглашая Георгия следовать за собой. Когда оба медленным шагом двинулись вдоль террасы, продолжал:

– Простите, что лишил вас удовольствия ближе познакомиться с гостями господина Макензена. Но, думаю, у вас еще будет для этого время, – он искоса взглянул на Лазоряна. – Вероятно, вы теряетесь в догадках, какими причинами вызван мой интерес к вам?

«Дежавю, – мимоходом подумал Георгий. – Такое впечатление, будто вернулся на несколько месяцев назад и снова оказался в кабинете Яхонтова. Те же вопросы, интонации, те же мимолетные, но изучающие взгляды. Дело осталось за малым: чтобы Талаат-бей предложил мне послужить, но уже на благо Турции».

– Не мучайтесь ответами, – после паузы вновь заговорил министр. – Никаких особых причин на этот счет не существует. Мне всего лишь показался интересным человек, который отказался от многого ради приобретения призрачного «нечто». Вы слывете обладателем огромного состояния, являетесь подданным великой империи, имели счастье принадлежать к привилегированному обществу и состоять на службе в военно-морском флоте. Более того, мне известно, что, в соответствии с традициями вашей веры, вы, в некотором роде, слывете человеком, приближенным к императору. Почему, имея все там, вы теперь здесь? Где, по существу, у вас ничего нет. Где вас никто не знает, вы ничем себя не проявили, у вас нет друзей, которые могли бы за вас поручиться, и высоких покровителей, которые могли бы за вас заступиться. Вам придется все начинать сначала. Как ребенку, едва покинувшему материнскую утробу. Зачем вы приехали сюда?

Талаат-паша остановился. Не отрывая пристального взгляда от лица Лазоряна, он проговорил вкрадчивым голосом:

– Но, имейте в виду, уважаемый князь, честный, правдивый ответ может стоить вам головы. А ложь я распознаю тотчас.

«Еще бы, – подумал про себя Георгий. – По этой части с тобой мало кто сравнится».

Выдержав его взгляд, Георгий грустно заметил:

– Таков удел изгнанников: рано или поздно они все теряют голову. Как в прямом, так и в переносном смысле. Вряд ли я стану исключением. Уважаемый Талаат-бей, я никогда не покинул бы Россию.

И с нажимом повторил:

– Никогда. Меня принудили к этому, приписав надуманные, несуществующие грехи. В их основе лежала родственная связь с семейством Макензенов. Они, как вам, должно быть, известно, являются подданными Германии.

– В чем вас обвинили? – возобновляя прогулку, спросил Мехмед Талаат-паша.

– Шпионаж в пользу Германии, – бесстрастно ответил Георгий.

– Может, вы действительно немецкий шпион, – с половинчатой интонацией, утвердительно-вопросительной, заметил тот.

– Неужели это так бросается в глаза, уважаемый Талаатбей?! – с напускным ужасом воскликнул Лазорян. – Я похож на немецкого шпиона?

Оценив шутку, тот от души рассмеялся. После чего, в тон Георгию, в той же шутливой манере, сказал:

– Что вы, уважаемый князь, на немецкого – нет. В моем представлении, таким, как вы, должен выглядеть русский шпион. Лучшей кандидатуры, чем ваша, русская разведка не могла бы подобрать.

Он внезапно преобразился, став серьезным, в его голосе зазвучали жесткие нотки:

– Посудите сами. Вы – аристократ с прекрасной родословной и безупречной репутацией, офицер, имеющий отличный послужной список, участник двух кругосветных плаваний, владеете несколькими языками, в том числе турецким. Ваши родственники по линии жены – подданные Германии, среди которых дипломаты и военные. Кроме того, вы лично знакомы с императором, и он вам благоволит. И вдруг такой казус: отставка на службе, опала, и в результате – изгнание. – Он вновь остановился и с сомнением произнес. – Вам не кажется это странным? Хотите убедить меня в том, что, для того чтобы сломать судьбу человека с подобной биографией, оказалось достаточно эфемерного подозрения?

– Прошу прощения, уважаемый Талаат-бей, но вынужден вам возразить. Хотя не могу не признать, ваши рассуждения и доводы имеют право на истину. Если бы не одно существенное дополнение. Смею заверить, оно полностью уравновешивает ваши безусловно справедливые аргументы.

– Вот как? – удивился министр. – Что же это, позвольте узнать?

– Война, – ответил Лазорян. – Когда все ненавидят всех, эфемерное подозрение способно перерасти в глубокую убежденность. Война калечит и убивает не только людские тела, а и человеческие души, наполняя их ненавистью, недоверием, страхом. Не будь войны, я продолжал бы служить на флоте, ибо таково мое призвание. Если бы того потребовали долг и честь, я был бы беспощадным к врагам России и, не задумываясь, отдал жизнь во имя ее блага. Но, увы, отныне у меня другой путь – изгнанника. Вы правы, уважаемый Талаат-бей, там у меня было все. Здесь – нет ничего. Почти ничего. Состояние, богатство, титулы, звания – преходящи, сегодня они есть, завтра их может не быть. Человека могут лишить не только этого, но и Отечества, даже жизни. Но у него остается право, которое всегда с ним, независимо от времени или страны, в которых он пребывает. Это право жить дальше или же умереть с честью, до конца исполнив свой долг.

Говоря так, Лазорян, несомненно, рисковал. Причем рисковал очень сильно. Но он рассудил, что своей откровенностью может заслужить пусть не доверие, а хотя бы уважение всесильного министра. Его честность в известной мере ломала представления Талаат-бея о человеческой природе. Вынужденный выживать в атмосфере тотального страха, ненависти, подозрений и лжи, он не мог не заинтересоваться человеком, который посмел бросить ему вызов. Георгий намерено взял на себя роль противника. Но при этом давал понять, что, как противника, его стоит уважать. А еще, возможно, попытаться сделать своим союзником. Как показали дальнейшие события, он оказался прав.

Все время, пока Георгий говорил, Мехмед Талаат-паша безотрывно смотрел на него. Какие при этом мысли рождались в его голове, оставалось лишь догадываться. Однако, судя по выражению его лица, стоявший рядом человек, горячо и убежденно рассуждавший о своем праве жить и умереть достойно, вызывал в нем немалую долю уважения. Вместе с тем, в лице Талаат-бея можно было заметить и отголоски внутренней борьбы.

Чем Лазорян импонировал ему, так это волевыми качествами сильной, неординарной личности. Но в то же время таких людей Талаат-бей неосознанно опасался. Глубоко в душе признавая их нравственное превосходство, он безошибочно угадывал в них потенциальных врагов. Впрочем, в этот момент и в данных обстоятельствах он понимал, что Лазорян целиком и полностью в его руках. Если от него и исходила какая-то угроза, во власти министра было пресечь ее немедленно. Стоило подать условный сигнал – и верный человек, притаившийся в одной из ниш террасы, с готовностью исполнит любой приказ. Да, он мог приказать убить Лазоряна – без суда, никого не утруждая объяснениями. Но мог и помиловать.

Ощущение власти над судьбой и жизнью человека, абсолютной неподконтрольности поступков в помыслах Талаата отчасти уравновешивало его с теми, кто в действительности превосходил его самого. И это же порой рождало в нем чувство снисхождения. Конечно, оно было бесконечно далеко от истинного милосердия или сострадания. Скорее то были редкие минуты сомнений, каких в его жизни насчитывалось столь мало, что он наверняка не помнил о них. В то же время его безжалостная натура, взращенная бесстыднолживыми, равнодушно-жестокими и презрительно-унизительными нравами эпохи, все больше склонялась к тому, чтобы уничтожить Лазоряна. Он подумал о том, что армянский князь, к тому же подданный России, явился бы идеальным «жертвенным бараном» перед началом битвы за Великий Туран. По крайней мере в Турции это вызвало бы должный психологический эффект, особенно среди неверных. И все-таки что-то его останавливало. Он мучительно искал ответ на вопрос: что заключено в этом необъяснимом «что-то». Искал, но пока не находил.

«В сущности, не играет роли, шпион князь, как мне донесли, или не шпион. Как и то, чей он: немецкий или русский, – глядя вдаль и сделав вид, что размышляет над словами Лазоряна, подумал Талаатбей. – Этот человек заслуживает смерти уже только потому, что он – армянин. Армяне…»

При мысли о них он почувствовал, как в душе закипает гнев, как ненависть затмевает глаза, одурманивает мозг. По отношению к армянскому народу он испытывал не просто злобу, обусловленную всплеском темных страстей и эмоций. Это было нечто настолько глубинное, что временами не поддавалось ни определению, ни объяснению. В грубом, примитивном смысле, можно сказать, что его чувства базировались на психологии воина-варвара, исповедующего «философию завоевателя» и живущего в соответствии со своей шкалой ценностей. Талаат-паша вспомнил о недавнем событии…

Программу физического истребления армян младотурки готовили задолго до войны. Однако благоприятные условия для реализации ее основных положений сложились именно с началом боевых действий. На очередном заседании младотурок, которое состоялось 15 октября 1914 года, члены кабинета постарались конкретизировать «армянский вопрос». Доктор Назим высказался по этому поводу довольно откровенно: «Назрела необходимость кардинально решить армянский вопрос, в корне, уничтожив всех армян. Считаю, что проблему сразу разрешим, как только будет принято решение».

Принятое большинством голосов решение гласило: «Осуществить депортацию армян с дальнейшим уничтожением их в пустыне».

И он, Талаат, министр внутренних дел, всем сердцем ратуя за подобный подход к «армянскому вопросу», тогда тоже высказался вполне ясно и определенно. «Принимая на себя ответственность, я предприму против армян все то, что сочту необходимым», – заверил он присутствующих…

За все время, пока министр молчал, отрешенно глядя в пространство, Георгий не проронил ни звука. Как не выказал и малой доли нетерпения либо нервозности. Это, в свою очередь, не укрылось от внимания министра. Исподволь наблюдая за Лазоряном, он не мог не отдать должное выдержке и самообладанию князя. Несмотря на то, что его натура отчаянно сопротивлялась подобной оценке, не в силах побороть въевшуюся в кровь неприязнь к «презренным гяурам». В конечном счете Талаат вынужден был признать, что сейчас перед ним стоит отнюдь не «жертвенный баран» и не избалованный жизнью сибаритствующий аристократ. Перед ним – боевой офицер флота. Истинный воин. Он, наконец, нашел ответ на свое «чтото». И это решило все.

Всю свою жизнь министр признавал только один закон

– закон силы. Но сейчас понял, что сила не на его стороне. Он может лишить Лазоряна жизни одним мановением руки. Но убить – не значит победить. Министр сознавал, что проиграл этот незримый поединок, что противник оказался сильнее его, вопреки той практически неограниченной власти, которой обладал министр. Тем не менее он не желал уходить побежденным. Последнее слово должно остаться за ним!

С тех пор, как он стал министром внутренних дел, впрочем, как и ранее, никому и никогда он не отчитывался в своих деяниях. Прочно укоренившееся в нем честолюбие, неутолимая жажда власти, чувство превосходства и, главным образом, используемые им средства для достижения целей возвели вокруг него невидимый, смертельно опасный барьер, преодолеть который мог отважиться лишь безумец. У него было много врагов, но все они предпочитали ненавидеть Мехмеда Талаата на расстоянии. И вот все же нашелся человек, посмевший бросить ему открытый вызов.

«…имейте в виду, уважаемый князь, честный, правдивый ответ может стоить вам головы…»

«…я никогда не покинул бы Россию…Никогда…Не будь войны, я продолжал бы служить на флоте, ибо таково мое призвание. Если бы того потребовали долг и честь, я был бы беспощадным к врагам России и, не задумываясь, отдал жизнь во имя ее блага…»

«Похвально, князь, весьма похвально. А теперь – мое слово!» – внутренне собравшись, мысленно усмехнулся Талаат-бей.

Лазорян отметил, как с его собеседником в мгновение ока произошла разительная перемена. Еще минуту назад Талаат-бей, казалось, был полностью погружен в свои мысли, позабыв, где он находится, с кем, что его окружает.

И вдруг – молниеносная трансформация!

Глядя на него, Георгию на ум пришла необычная ассоциация. Черты лица министра сделались пугающе резкими, грубыми и жесткими, он как будто даже стал выше ростом. А его вид в целом теперь невольно наводил на мысль о надгробном памятнике, изваянном гениальным скульптором-рабом, который «отомстил» своему жестокому господину, перелив в камень весь мрак греховной его натуры.

Мехмед Талаат-паша…Надгробие…

Ангел порока…Демон смерти…

Неизвестно, какие еще мысли и ассоциации посетили бы Лазоряна, если бы его не вернул к действительности голос Талаата. И голос этот был тверд, как камень. Мало того, в нем сквозил такой холод, что его хватило бы, чтобы заморозить не только особняк Макензенов, но и прилегающую к нему территорию.

Вы ведь армянин, господин Лазорян, – сделав ударение на соответствующих словах, заговорил министр. – Никому еще я не говорил того, что намерен сейчас сказать вам. Вы вправе расценить мои слова так, как вам будет угодно. Итак, меня не интересует, в каком качестве вы прибыли в Стамбул, как и то, в чьих интересах вы собираетесь здесь осуществлять свою деятельность. Уверяю, если вы не тот, за кого себя выдаете, рано или поздно вами займутся. Но в данном случае речь не об этом. Я знаю, что обо мне говорят, мне даже известно, что обо мне думают и кто думает. Поэтому я всегда, хотя бы на один шаг, но впереди. Как и вы, я тоже могу быть беспощадным – к моим личным врагам и врагам Турции. А для того, чтобы знать их, надо уметь скрывать свои мысли и чувства. У меня много масок – не только для врагов, но и для друзей. Но с вами у меня нет надобности в маске. Я предупреждал, ваша откровенность может стоить вам головы. Вы приняли правила игры. Ваша смелость достойна уважения. Но, как вы понимаете, я не могу уйти, не ответив на брошенный вами вызов. Поэтому все, что я скажу, считайте моим ответным выстрелом.

– О чем вы, уважаемый Талаат-бей? – внешне ничем не выдавая своих чувств, спокойно спросил Георгий.

– Разве вы не поняли? – с притворным удивлением в свою очередь поинтересовался министр. И тотчас в нем опять проступила эта нечеловеческая холодность. Он заговорил четкими, рублеными фразами, в которых сквозила ничем не прикрытая ненависть:

– Мы не намерены далее терпеть присутствие армян на территории Турции. Мы не намерены далее терпеть проводимую армянами политику, направленную на расчленение Турции. Мы не намерены далее терпеть оплот сепаратизма и христианства на территории Турции…

Он на минуту замолчал. А когда заговорил снова, его голос слегка потеплел. На полградуса:

– Но лично вас, уважаемый князь, мне будет жаль. Говорю вам это совершенно искренне. В вас чувствуется сила истинного воина, которой не хватает большинству ваших соплеменников…

Видя, что Лазорян пытается возразить, Талаат-паша остановил его предупреждающим жестом:

– Я выслушал вас. Теперь извольте слушать вы. Мои слова задели вас? Но что в них обидного? Может, когда-то ваши соплеменники и были отважными воинами. Но это было так давно, что они уже забыли об этом. Они превратились в менял и торговцев! – едва сдерживая гнев, процедил министр.

Смирились с участью рабов, каждый раз покорно подставляя головы под ятаган османов. Веками армяне плелись в обозах нашей армии, наживаясь на ее победах, удваивая, утраивая свои богатства. Но, при этом мечтая об автономии! Когда первые османы пришли на эти земли, они оставили им их веру, монастыри и церкви, их письменность и язык. А что получили взамен? Одно лишь презрение и бесконечные разговоры о превосходстве «мудрой и древней армянской нации» над «дикими племенами варваров-турок». Вы, князь – недавний гость в Стамбуле. Поэтому не знаете, сколько здесь армян: торговцев, ювелиров, банкиров и богатых ремесленников. Не говоря уже об этих кликушах от политики, которые в постоянной междоусобной грызне никак не могут решить, чья партия главнее. Многим из них предлагали места в провинциях, где они могли бы что-то изменить в жизни своих соплеменников. Хотя бы попытаться! Думаете, кто-то принял назначение? Нет, им нравится жить в Стамбуле, среди роскоши и богатств, накопленных в результате войн, что вели наши султаны. Ваши соплеменники, князь, неустанно твердят о притеснениях, которым они здесь подвергаются. Кто-нибудь их услышал? А сейчас идет война, никто даже не заметит, как Турция перемелет армян. Имейте смелость признать: христианский мир отвернулся от них. Мы остались один на один друг с другом – османы и армяне. Надеюсь, не надо говорить, кто выйдет живым из этого поединка. Шесть столетий мы растили воинов Аллаха, перед волей и силой которых склоняли голову государства и народы мира. А кого – армяне? Трусливых, изворотливых и жадных ренегатов, при первых же признаках опасности готовых отречься от своей веры ради сохранения собственной жизни и богатств. Наша обоюдная ненависть зашла слишком далеко. Но, повторяю, вас мне будет жаль. Поэтому я намерен сделать вам предложение… – Талаат-паша замолчал, выдерживая паузу, при этом долгим, цепким взглядом впившись в лицо Георгия. И наконец закончил:

– Вы – воин. А Турция всегда умела ценить истинную отвагу и мужество. Я предлагаю вам обрести здесь вторую родину, с тем, чтобы служить на ее благо. Но, возможно, не только на ее благо, – с нажимом добавил министр. – Вместе с тем, я не настолько наивен, чтобы довериться вам сразу, как только вы согласитесь. Поэтому дам время подумать. Но хочу, чтобы вы уяснили: я делаю подобные предложения очень редко. Как не было еще случая, чтобы я повторял дважды. Даю вам двое суток. Утром третьего дня вы должны явиться ко мне на прием и дать ответ.

На его губах застыла демоническая улыбка:

– Надеюсь, вы не разочаруете меня.

После этих слов министр круто развернулся и быстрым шагом пошел к выходу с террасы. Лазорян невольно вздрогнул, увидев, как вслед ему из ближайшей ниши метнулась призрачная фигура. Только тут до него дошло, что, вполне вероятно, в какой-то момент он был на волосок от гибели.