Текст книги "Тихий русский"

Вот пока и всё. Погода и настроение не располагают к тому, чтобы бегать по издательствам, извини. Прошедшее лето как обычно получилось у меня чумовым. Зато неожиданно образовалась возможность подзаработать на выборах. За страницу удачного текста (примерно 2000 знаков) можно было снять червонец – баксов, разумеется. Горячая пора – полтора-два месяца. То есть выгода очевидная, и грех было не воспользоваться моментом.

Ну, будь здоров. Желаю удачи. Как только представится случай, я сразу попробую толкнуться в издательства. На кону мочало – начинай сначала.

Вольдемар Хабловски.

Итак, Вольдемар был верен себе, вновь и вновь уговаривая Геныча оставить фантастическую тему. А Геныч уже принял решение, но скрывал свой наполеоновский замысел даже от собственной тени – не то что от трогательно наивного Володеньки.

Уговорил Генку не Вольдемар, а другой, более известный писатель – Ивлин Во. Уговорил давно – почти год назад.

Если падать – то с высокого верблюда. Тот, кто вынашивает планы завоевания книжного рынка, должен проникнуться психологией туалетного работника: поигрывающий вантусом рубаха-парень знает, что ему непременно придется замараться. И Геныч, превозмогая себя, пустился во все тяжкие.

Вскоре готовый синопсис будущего лувсепока-бестселлера – принципиально новой, не типичной для Геныча, нефантастической повести – лежал на столе, в трепетном нетерпении ожидая детальной разработки. Сюжет его был прост и незатейлив – примерно вот такой.

Международные террористы подлавливают в заокских просторах безработного русского итээровца. Угрожая убийством, они требуют колоссальных отступных. Денег у парня нет, и тогда бандиты предлагают немолодому уже мужику совершить террористический акт против своих соплеменников. Отчаявшийся, озлобленный на весь белый свет, плохо питающийся инженеришко неожиданно для самого себя вызывается убить ныне действующего президента России. И так далее и тому подобное. В конце концов инженер добирается до человека №1 в российском государстве, а под занавес кончает жизнь самоубийством.

Миленькая должна была получится повестушка – чисто рыночной направленности. Геныч уже написал пробную первую главку и, как он это всегда делал, – чёткую неожиданную концовку. Оставался сущий пустяк – серединка, которая связала бы начальную бредовину с финальной ахинеей.

И тут у Геныча заколодило. Будто кто-то нашёптывал тихонечко в его отмороженные давным-давно уши:

– Отступись от богомерзкой затеи, выбрось непотребный синопсис на помойку и забудь о едва не совершённом тяжком грехе.

Этим «кто-то» оказался не Господь Бог, а Его Величество Страх. Считавшийся среди знавших его людей фрондёром, интеллектуальным забиякой, провокатором и внутренним эмигрантом Геныч сделал неприятное открытие: по большому, «гамбургскому» счёту, он ничем не отличается от агрессивно-послушного муромского большинства.

Вот это импеданс, вот это патология!

Повесть ешё не написана, а он уже наложил в свои поношенные штаны в «предвкушении» оргвыводов компетентных органов. Интересная деталь: сам-то президент Владлен Бездорогин, на которого виртуально, на страницах повести, поднимает руку герострат-инженеришко, тоже является выходцем из закрытой «конюшни» гэбистов, причем выходцем недавним! Как-то он воспримет этот инфернальный сон-не-сон, намёк-не-намёк, аллюзию-не-аллюзию?

Пока обладающий развитым воображением Геныч отстирывал брюки, не страдающие комплексом вины и неполноценности писаки опередили затюканного, как апостол из известного театрального спектакля, провинциала. Популярный ежемесячник «Секреты Полишинеля» опубликовал отрывок из романа двух расторопных французиков, в котором описывалась самая захватывающая из всех на свете охот – охота на человека. Этим человеком был президент России.

Но для Геныча это ничего не меняло: скандальная публикация состоялась, когда он уже налудил несколько десятков страниц своего мрачного потенциального хита. Мнимый приоритет «галльских петухов» его не смутил. Он знал, что с учётом теперешней быстроты письма, с какою работают профессионалы, чужестранцы начали работу над своей книгой после того, как «сам себе худсовет» Геныч утвердил фабулу и сюжет русского лувсепока. Читать чужую книгу он не собирался, не боялся и втёмную попасть в чужой проторенный след. Французы вели повествование от лица «верхов, которые не хотели жить по-старому», а Геныч смотрел на проблему ликвидации президента со стороны «низов, которые жить по-старому не могли».

Се ля ви, господа «лягушатники».

Сейчас в его голове теснились вызванные им к жизни образы героев богомерзкой книги. Работа над ней была в самом разгаре, и ни один человек, включая Генкину великомученицу-жену, не ведал, на что и на кого замахнулся изверившийся провинциальный терминатор…

Геныч миновал два мусорных бака, установленных на обочине так, чтобы автомобилистам было сподручно выбрасывать мусор не выходя из машины, в какую бы сторону они ни ехали. Но и автомобилисты, и безлошадные обыватели всё время промахивались, поэтому обочины постепенно превратились в свалку отходов.

За импровизированным футбольным полем с воротами без сетки, у подножия естественной горы возвышалась неопрятная гора искусственная – так мог бы выглядеть взорванный террористами жилой дом. В самом деле, громадная куча досок, щебня и кирпича ещё совсем недавно была домом – очень старым и нежилым. До революции дом был и назывался публичным – замечательная, надо сказать, институция! Много лет он мозолил глаза местным перестроечным и постперестроечным властям, намекая на их, властей, полную проституированность. Власть не выдержала издевательства и распорядилась снести пустующее здание – утёрла нос террористам.

А ведь можно было распорядиться иначе: поспособствовать возрождению одного из важнейших для цивилизованного человека с его увядающим либидо институтов – института платных сексуальных услуг в удобных стационарных условиях! На худой конец, отреставрировать довольно крепкое здание и устроить в бывшем публичном доме ещё один городской музей – туда бы уж не заросла народная тропа! Но чёрное дело сделано, и громадная куча мусора вот уже несколько месяцев украшает город на въезде с наплавного моста – визитная карточка распада, безалаберности и разрухи, охвативших вместе с Муромом всю Россию. Зато народу есть о чём спорить на бутылку: какую кучу быстрее вывезут на свалку – нашу муромскую, или оставшуюся от башен Всемирного Торгового Центра после лихого воздушного налёта исламских террористов?

Губы Геныча невольно расплылись в улыбку. Секса, секса надо побольше закладывать в будущую книгу! Если среди персонажей очень мало либо совсем нет легко доступных женщин, бросай писать такую книгу и сразу пиши пропало. Космические и просто проститутки всегда в цене – точ-в-точь как московская недвижимость.

На высоком холме справа (если смотреть на съезд по улице Воровского с понтонного моста) артель шабашников продолжала заниматься увеличением мировой энтропии – разрухи, хаоса и беспорядка. Хмурые мужики с сурово-похмельными лицами сносили под корень окружающую вершину холма балюстраду. На вершине предполагалось в скором времени установить грандиозный по муромским меркам памятник самому Илье Муромцу. По мнению городского архитектора Безрукова, сплошной каменный пояс существующей балюстрады не даст в полной мере наслаждаться монументальным Ильёй, поэтому шабашникам предстояло обнести верхушку холма жиденькой, просвечиваемой насквозь металлической оградой.

Разговоры вокруг будущего памятника были не беспредметными. Уже существовала его большая модель, и началась работа над собственно памятником: мощной фигурой закованного в кольчугу Ильи Муромца с огромным мечом-кладенцом в воздетой к небесам могучей руке. Автором переплюнувшего бессмертные творения Церетели шедевра был снискавший всесоюзную и всероссийскую известность конъюнктурный скульптор Петр Кривоклыков.

Вообще говоря, русский народ не является поклонником монументального искусства – ярым и страстным уж точно. Коренной муромец Борис Анатольевич Понюхов был частицей русского народа, но он помешался на идее увековечивания Ильи Муромца в камне, алюминии, бетоне, нержавейке или бронзе – как Буланов на «Пелетоне». Когда-то Боря учился в одном классе с младшим братом Геныча и неоднократно бывал у них дома. Он вымахал под два метра – не очень-то коррелирующий с традиционным обликом провинциального учителя экстерьерчик – и стал преподавать русский язык и литературу в общеобразовательной школе. Боря умудрился пролезть в помощники к скандально известному «авиатору-политику с чёрным чемоданчиком» Александру Брутскому (не от Брута ли досталась фамилия?) и потому слегка задирал нос – чтобы сподручнее было держать его по ветру.

Борис вёл свою родословную от дворянского рода Атамановых. Боря примыкал к Русскому Национальному Собору. Перед вступлением в РНС он поменял неблагозвучную фамилию Понюхов на разудалую Атаманов – продался националистам за понюшку табака. На вопрос «Что вы думаете о евреях?» Боря неизменно отвечал: «Шереметьево-2" открыто».

Шестеря на Брутского, он добегался до инфаркта, который не стал дожидаться достижения Борей плёвого сорокалетнего возраста. После реабилитации постинфарктный Борис Атаманов всецело отдался служению монументальному искусству – в смысле проталкивания идеи сооружения памятника Илье Муромцу на его исторической родине. К тому времени русская православная церковь наделила Илюху статусом святого, так что вскоре, говоря словами Аркадия Аверченко, «всё завертелось».

Квасной патриот Кривоклыков выиграл вялый всероссийский конкурс – и тут возникла проблема с выбором наиболее подходящего места для его ублюдочного творения. Мнения муромских «кувшинных рыл» разделились.

Одни требовали поставить монумент на малой родине Ильи – в селе Карачарове, которое уже давно включили в черту города.

Другие мечтали воздвигнуть памятник рядом с обелиском Неизвестному Солдату – на «театральной» площади.

Третьи предлагали использовать муромский железнодорожный вокзал – чтобы защитника земли русской могло лицезреть наибольшее количество людей, попадающих в город через железнодорожные «ворота».

Четвёртые настивали на парке имени 50-летия советской власти, но это предложение зарубили сразу – на корню.

Пятые ратовали за площадь перед бывшим горкомом КПСС – но там уже стоял понурившийся, засранный голубями и воронами и отнюдь не святой дедушка Ленин, вдобавок наотмашь исхлёстанный язвительным писательским пером Виктора Пелевина.

Шестые были не прочь поместить кривоклыковский шедевр на въезде в Муром со стороны областного центра – Владимира, – но место было занято «Былинным камнем» с аляповатым барельефом всё того же Муромца.

Победили седьмые – решено было соорудить монумент в расположенном на крутом берегу Оки Окском же парке. Сен Жермен де Клу и Сен Жермен же, но де Пре. Стоит ли добавлять, что Окский парк носил и продолжает носить гордое имя Ленина?

По замыслу скульптора и архитектора, Илья Муромец должен был зорко смотреть в заречные просторы – строго на Восток, откуда в былые времена совершали на Муром опустошительные набеги разнообразные нехристи. В правую руку – десницу – самого известного древнерусского богатыря предполагалось вложить большущий меч-кладенец. После утряски всех проблем работа закипела. Открытие памятника хотели приурочить к 1140-летию города, то есть к августу 2… года.

Геныч неодобрительно помотал головой – не занятые сокрушением балюстрады артельщики спиливали росшие на склоне горы кусты и деревья.

Памятник Илье Муромцу собрались воздвигнуть рядом с колесом обозрения. А это «чёртово колесо» попирало землю именно в том месте, где когда-то возвышался самый большой и красивый из многочисленных нуровских соборов – Богородицкий. Первоначальное его, перестроенное в дальнейшем, здание возникло ещё в середине XII-го столетия. В 1239-м году собор был разрушен татаро-монголами. Восстановили его только после победы Ивана Грозного над Казанью.

В XIX-м веке при соборе появилась новая колокольня почти шестидесятиметровой высоты. Тысячепудовый колокол разносил благовесты на двадцать вёрст окрест древнего Мурома. Золочёные купола и особенно колокольня собора были хорошо видны с разных точек города, а вид православного храма со стороны реки восхищал даже нехристей. Богородицкий собор являлся национальным достоянием России, но пришедших к власти большевиков это не интересовало. Результат их равнодушия, тупости и варварства – нынешнее «чёртово колесо» – весьма неравноценная рокировка!

При всём при том территория Окского парка имени Ульянова-Ленина – это территория муромского кремля, появившегося примерно в годы основания Москвы. Муромский кремль простоял до конца XVIII-го века: когда неизбежные энтропийные процессы привели его в полную негодность, по приказу Екатерины II-ой он был разобран.

Геныч повернул направо, миновал милицейский пост, рядом с которым притормаживают автомобилисты и мотоциклисты, чтобы неохотно расстаться с пятнадцатью рублями за пользование переправой, и ступил на пешеходную дорожку моста. Слава Богу, с безлошадных плату не брали – да и что с них возьмешь? На памяти Геныча это был уже третий по счету наплавной мост, соединяющий древний Муром с Нижегородской (Горьковской) областью: предыдущие два сгнили заживо – от сырости. Одно время Муром тоже входил в состав Горьковской области, но в 1944-м году его отписали Владимирскому «княжеству».

Несмотря на не слишком тёплое утро, почти все понтоны с северной стороны моста были оккупированы рыболовами. Рыболовы занимались любимым делом прямо под плакатами, предупреждающими, что за ловлю рыбы с моста нарушителям грозит штраф в размере пятисот рублей. Нарушители на предупреждение плевали – как и в мутноватую воду.

Удочек не было видно вовсе: незаконопослушные в массе своей нуровские рыбаки в отличие от рыбы не хотели плавать мелко – использовали так называемые «пауки», которых без натяжки можно назвать разновидностью рыбацких сетей. Вооружённые браконьерским орудием лова «веб-дизайнеры» зачастую работали в паре. Они были полностью отрешены от окружающего их «нерыбацкого» мира – в том числе от ментов и мостовой обслуги, каковые давно отказались от пустой затеи когда-нибудь слупить с каждого браконьера пятьсот целковых: на Руси неписанные законы твёрже писаных. И то сказать: для многих обладателей отнюдь не интернетовских «сетевых паутин» их молчаливое занятие было не развлечением, не пустою забавою, не хобби и не спортом – настоящей борьбой за выживание. Выловленной в Оке рыбой они поддерживали нищенское существование своих семей, продавая улов задёшево либо сразу бросая рыбу на забывшую вид, вкус и запах мяса голую семейную сковородку.

С середины наплавного моста открывалась широкоугольная панорама моста другого – железнодорожного. Он перешагнул реку в полутора-двух километрах выше по течению. В данный момент мост подвергался модернизации. По муромским меркам платили на реконструкции железнодорожной «артерии страны» исправно и прилично. Устроиться на работу в победившую на тендере московскую фирму хотели многие обнищавшие муромцы. Да только не всех желающих брали: отбор был жёстким, а тест на трезвость – просто жестоким. Может быть, возведенный ещё до революции 1917-го года мост и впрямь становился жёстче, прочнее и устойчивее, но его вполне пристойный внешний вид был безнадёжно изуродован московскими мостостроителями-манкуртами. Теперь он выглядел типичным новоделом с нарушенными пропорциями ажурного, прежде гармонично сложенного металлического тела на стройных и мускулистых ногах-«быках».

Геныч усмехнулся себе под нос. Под мерный плеск струй небыстрой равнинной Оки мысли текли так же неторопливо, несуетно и спокойно. Но новый облик моста, испохабленного эклектичными, угловатыми наростами новодельных конструкций, заставил его вновь вернуться к обдумыванию книги.

Замысленный вначале как остросюжетный детектив, лувсепок Геныча неуклонно обрастал подрывающими чистоту жанра, не нужными рынку подробностями. Такое не продашь: это не мост, по которому, хаешь его или хвалишь, всё равно пойдут поезда – выбора-то у поездов нет. А у читателя есть – более чем широкий.

Увы – Геныча уводило в сторону. Уже увело. Осуществлённая идея зачастую оказывается настолько не похожей на первоначальный замысел, что даже современная генетическая экспертиза отказывается признать их вроде бы кровное родство – так плотны многочисленные последующие наслоения. Когда-то об этой особенности всякого творческого процесса толково рассуждал Джон Леннон – тема была ему очень близка, и он знал, о чем говорил. Размытость жанра – клеймо неудачника, пытающегося очаровать издателей, но получающего в ответ лишь недоумение и брезгливые усмешки последних. Подобное «странное варево» отторгается ими сходу – как чужая почка после ошибочной пересадки. Такие эклектичные тексты «от блондинок не ушли, и к брюнеткам не пришли»: кесарю кесарево, слесарю слесарево, а писаке-маргиналу – маргиналово.

Но: продолжайте бег, продолжайте бег, продолжайте бег во что бы то ни стало!

Пусть Геныча занесло не в ту степь – книгу придется дописывать. Вернее, даже не так. Когда дело зашло достаточно далеко, когда ты уже примерно на треть погрузился в инфернальную глубину «ада новой книги», разверзшегося перед тобой с момента прихода на бумагу самой первой фразы, когда в целом пока ещё ходульные герои постепенно обретают толику плоти, крови и пластичности, книга перехватывает бразды правления в свои руки и начинает… писать себя сама! Ты становишься лишь послушным исполнителем-реализатором, зомбированным ею посредником, простым, как гитарный, медиатором. Теперь не ты ведёшь повествование, а оно само увлекает тебя в неизведанные лабиринты фабулы, композиции и сюжета – сопротивление, чёрт побери, бесполезно!

Ширина реки в створе моста – приблизительно четыреста метров. Ничего себе ручеёк. Рифлёный настил пешеходной дорожки вывел Геныча на асфальт: уже не владимирский – нижегородский.

Из навашинских автобусов десантировалась на виду у скучающих возле бытовки ментов разношёрстная толпа приезжих. Их интересы в основном ограничивались территорией муромского рынка, поэтому большинство туристов поневоле были обременены вошедшими в анекдот вместительными клетчатыми баулами. Дабы не платить за пользование мостом, водители навашинских автобусов паркуются на нижегородской стороне реки – как и частные автомобилисты. Оставшуюся часть пути до муромского рынка негоциантам приходится преодолевать «пеши» – всего-то около километра, зато почти всё время в гору.

Раскладывая складные тележки, радостно гомонящий народ принайтовывал к ним безразмерные баулы – «бабьими» в основном, а не рыбацкими и не морскими узлами, потому как состоял этот народ главным образом из женщин. Водители автобусов доставали сигареты и с наслаждением разминали ноги, ну а владельцы частных транспортных средств, сплавив на муромский базар впрягшихся в тележки жён, сестер и матерей, налегали не только на табачок, но и на пивко – благо, стилизованная под лежащую на боку пивную бочку забегаловка была совсем рядом: в близком и далеко не случайном соседстве с милицейским постом.

Геныч обошёл торговок стороной и, забирая влево, наконец ступил с асфальта на землю.

Справа, вверх по пологому склону, текла в направлении Навашино редкая пока вереница машин, среди которых промелькнул и давешний «мерседес» – чёрт знает с какими номерами. Густеющий кустарник заметно срезал уровень доносящегося с шоссе и автобусной остановки шума, и у Геныча отлегло от сердца, он начал отмякать. Хоть на часок-другой уединиться: не слышать пошлой болтовни горластых баб, не видеть вечно подозрительных и похмельных ментов, не обонять пивную отрыжку вываливающихся отнюдь не из бочки Диогена расхристанных автомобилистов. Просто бежать куда глаза глядят – в прямом смысле этого слова.

Узенькая тропинка, хорошо заметная среди выжженой местными хулиганами травы, кустарника и оголившихся в преддверии зимы деревьев, получивших несовместимые даже с растительной жизнью ожоги, влекла, манила, звала вперёд – как пишущаяся опять, наверное, в стол книга. Может, и нет никакой трагедии: жить, дышать, бежать и писать вот так – в стол, бесцельно, созерцательно? Может, в этом и заключается подлинное человеческое счастье? Иосиф Бродский однажды сказал: «Я часто думаю, насколько всё бессмысленно – за двумя-тремя исключениями: писать, слушать музыку, пытаться думать». Это был самый мудрый, ставший главным для неказистой жизнёнки Геныча «пароль».

До холма Зелёная Шишка, вокруг которого Геныч обыкновенно накручивал километры, по прямой не так уж далеко. Но у него был свой маршрут – более длинный. Ещё много лет назад он отмерил дистанцию в три километра от начала тропинки до западного склона Зелёной Шишки. Дополнительные круги в соответствии с магией круглых цифр тоже постарался округлить: удобно подсчитывать километраж – не запутаешься, не собьёшься.

В удачное лето здесь, за рекой, подлинный рай. Терпкий запах млеющих под палящим солнцем ракит смешивается с медвяным ароматом разноцветья-разнотравья и с ничем не сравнимым тончайшим фрагрансом, который источает притаившаяся в ворсистом зелёном ковре дикая земляника – умирать не хочется! Правда, буколическую идиллию нет-нет да и нарушают задранные к лазурному небу задницы пожилых преимущественно баб: пугая бабочек и шмелей, природных медосборщиков в законе, они в хищной торопливости захватчиков спешат урвать свой кусочек нехитрого собирательского счастья. Иногда чудесные земляничные ароматы можно уловить даже в середине осени. Но нынешнее лето не задалось, и всё вокруг заполняет сейчас запах гари – постарались не молнии и не солнышко, а неприкаянное нуровское хулиганьё.

Неудачным нынешнее лето оказалось и для работников колхоза «Пойма». Вернее, для колхозного стада: всех тридцать пять бурёнок и одного быка-производителя в начале весны пришлось забить по причине поразившего парнокопытных заболевания. Одно к одному: трава на пойменных лугах уродилась плохонькая, будто прознала о коровьей эпидемии – зачем из кожи вон лезть? Скосить карликовую траву «пойменцы» в этом сезоне не сподобились: то ли из-за дефицита солярки, то ли по лености, то ли по приказу пропившего мозги начальства. Поэтому вдоль Генкиного маршрута стояла непривычная тишь да благодать – раздолье для волка-одиночки. Такого звенящего тишиною безлюдья, какое наблюдалось здесь даже в разгар лета, Геныч не припоминал – что же говорить о середине октября? И Геныч наслаждался тишиной и одиночеством. В смысле безопасности тоже имелись положительные сдвиги: обычно трасса пробега обильно «заминирована» бурёнками, сейчас же он бежит раскованно, не боясь ежесекундно угодить в противоджоггеровские «мины-ловушки».

Траву по осени поджигали и раньше, но в этом году пожар распространился на восток и юг дальше обычного. Гарь подступила к зарастающему камышом и осокой озерцу Песчаному, возде которого традиционно устраивали свой стан-бивуак колхозные косцы.

Тропинка круто – более чем на девяносто градусов – вильнула вправо, повторяя береговой изгиб постепенно превращающегося в болото озера. Теперь Геныч поневоле забирал правее, а плохо видимое отсюда шоссе – левее; если не менять направление, их пути неизбежно должны пересечься.

Гарь всё тянулась и тянулась на юг и закончилась лишь у обычно пропитанной влагой кочковатой болотистой низинки. Дающая знать о себе приглушённым шумом дорога и столь же малошумящий Геныч продолжали сходиться. Но очередной прихотливый зигзаг извилистой тропки – на сей раз влево и чуть ли не назад, на север – вновь развёл в стороны пути джоггера и струящейся средь лугов и полей, как торопящийся на зимовку уж, асфальтовой змейки.

Преодолев крутой, но короткий подъём, Геныч пересёк запретную для обутых в «адидасы» непарнокопытных джоггеров зону – коровье тырло, летнюю резиденцию бурёнок. Каждое лето в прохладной тени молодых дубков и лип под присмотром одного-двух пастухов и собаки-овчарки здесь мирно отдыхали, вторично пережёвывая жвачку, безобидные бурёнки. Сейчас примитивный деревянный загон пустовал, даже коровьих лепёшек не было видно.

Плавный короткий спуск – и Геныч уже не под сенью отряхнувших листву деревьев, а в чистом поле. Вернее, на обширном лугу – главной сенокосной делянке в одночасье лишившихся «рогов и копыт» бедных «пойменцев». К её восточному краю спускается западный склон Зелёной Шишки, густо поросший уже не юными, но всё ещё молодыми дубками. Во времена Ивана Грозного дубравы в муромском крае преобладали, к нашим дням нескончаемые когда-то дубовые леса и рощи выродились в крохотные зелёные островки: у последних героев XX-го века руки привыкли не к топорам – к воющим бензопилам.

Геныч дотрусил до подножия холма и побежал вдоль западного склона на юг, перепрыгивая через выступающие из земли корни деревьев. Под защитой холма было ещё тише, глуше и безветреннее, нежели в чистом поле, а главное – приятнее, приватнее и уютнее. Шоссе и тропинка опять, в который уже раз, начали неумолимо сближаться. Шоссе было недалеко, и там, где Геныч обычно поворачивал на сто восемьдесят градусов, заходя на очередной круг, оно на мгновение показывалось из-за покрывающих холмик с тырлом кустов и деревьев. Этот короткий, если идти по прямой, отрезок от «мёртвой точки», где, вынужденно замедляя бег, разворачивался в обратную сторону Геныч, представлял собой грунтовую дорогу, которой иногда пользовались колхозные шофёры грузовиков, частники-автомобилисты и «водители кобыл».

И вот сейчас по этому вполне проходимому и проезжему в такую сухую осень отрезку катил в направлении «мёртвой точки» явно не колхозного экстерьера автомобиль – это разглядел даже бегавший всегда без очков подслеповатый джоггер.

Что-то неприятно шевельнулось под мерно работающим сердцем. На сближение с Генычем двигался серо-стального цвета «мерседес» – возможно, тот самый, давеча стоявший на якорьке у «Якорька».

«Мать моя королева-девственница! – с отнюдь не весёлой бесшабашностью подумал Геныч. – Неужели я накликал беду своей писаниной?».

До «мёртвой точки» оставалось ещё минуты две медленного бега, и Геныч мог спокойно нырнуть в сбросивший листья дубняк, чтобы не встречаться ни с «мерседесом», ни с сидящими в машине людьми. Но ноги сами несли его вперёд, как обычно, опережая голову.

В самом деле, с какой это стати он должен прятаться в кустах или поворачивать оглобли? Выходя на пробежку, Геныч всегда ставил перед собой определённую задачу – не добежать намеченную дистанцию было для него не видимым миру, но переживаемым им самим позором. Он испытывал внутренний дискомфорт от каждой такой, очень редкой, правда, «марафонской незавершёнки» и не успокаивался до тех пор, пока в следующий раз не наказывал себя за прошлое малодушие лишними километрами. Так какого же черта он должен прерывать забег и ломать только-только наметившийся в хорошо, как двигатель «мерседеса», прогревшемся «органоне» особый джоггерский кайф?

Всё так, всё правильно, всё верно, но это обречённое упрямство (упрямая обречённость) выдавало в Геныче типичного мазохиста. Его приятель Саня Баранцев, завидев неприятного ему человека, просто переходил на противоположную сторону улицы. Геныч же в подобных случаях продолжал нести свой крест – кролик сам спешил в пасть удава.

Во времена Ивана Грозного одинокие путники бежали навстречу друг другу и бросались в непритворные объятия. Но в тёмные века загнобившего человеческие души Интернета, дающего возможность вступать в общение с себе подобными крокодилами, сохраняя анонимность, прайвэси и одиночество, завидевшие друг друга путники разбегаются в разные стороны со скоростями, недоступными даже электронной почте. Сегодня аббревиатура ПЛА означает не только Подводная Лодка Атомная, но и Поле Личной Автономии. Подобное страусиное поведение «общественного животного» можно осуждать. Но разве оно столь уж неправильно в бесконечно, как Великая Китайская Стена, тянущуюся «эпоху перемен», когда отнюдь не самопальными «калашами» всё того же китайского, русского и ещё чёрт знает чьего производства почти в открытую торгуют на базарах – как при Иване Грозном торговали знаменитыми муромскими калачами, изображёнными, кстати, на городском гербе.

«У меня слишком богатое воображение, – на бегу успокаивал себя Геныч. – Прямо-таки болезненное – ведь я какой-никакой, а писака!».

Писака-труссист был трусоват и вообще пуглив как ночная птица. А сейчас он трусил вдвойне, потому что глубоко вжился в образ неудачника-инженеришки. Геныч знал, что до неробкого десятка ему как до Луны. Но всё-таки имелся у него внутри некий тонюсенький стерженёк. Слишком тоненький, чтобы о нём можно было догадаться глядя со стороны.

«Мерседес» остановился в «мёртвой точке», метров на пятьдесят опередив бегущего на предвосхищённое им рандеву Геныча.

«От ментов ушёл, змею обошёл, а от «мерина» сивого колобку-бегунку не уйти», – подумал Геныч, всё ещё надеясь, что выбравшиеся из машины трое «кавказского» облика людей заявились в муромскую глушь не по его душу.

Трое усачей-бородачей развернулись веером, перегородив тропинку.

– Который час, дорогой? – с тонкой подначкой обратился к замедлившему бег Генычу красавец-мужчина с аккуратно подбритыми усами на бритом интеллигентном лице, удивительно похожий на покойного Джохара Дудаева.

– Бегаю без часов, – ответил, слегка задыхаясь, Геныч, переходя на шаг, а затем и вовсе останавливаясь.

– Счастливые часов не наблюдают, – глядя на джоггера с нескрываемым презрением, продемонстрировал потрясающее знание чуждой ему русской литературы второй, при усах и бороде, кавказец – вылитый Ахмет Закаев. – Что за чудо в «адидасах»? «Куда оно идёт, спросить дозвольте?».¹

Третий, похожий на террориста Хоттаба широколицый крепыш, по виду типичный «мясник», безусый, но с подковообразной чёрной бородой, лишь хмуро усмехнулся и, не сказав ни слова, в одно мгновение обнажил ствол, который тут же уставился в мокрое от пота лицо Геныча.

Геныч вгляделся и узнал пистолет «ГШ-18», недавно начавший поступать на ходовые испытания в спецподразделения антитеррора «Альфа» и «Вымпел». Некоторые технические характеристики этого новейшего оружия вскользь сообщил ведущий программы «Военная тайна» на канале “REN-TV”. Несколько лет назад в романах «Прокол» и «Норный пёс» Геныч описал пистолет будущего – «спиттлер», во многом предвосхитив воплощённые в «ГШ-18» навороты, даже закодированное в названии число патронов в обойме предугадал. Выдуманный «спиттлер» был посильнее реального «ГШ-18» – идеал, к которому необходимо стремиться.