Текст книги "Тихий русский"

Геныч с прозрачной чёткостью ясного июльского дня помнил, как остро желал в ту минуту, чтобы окружающий его мир хоть ненадолго опустел. Тогда Генка полностью раскрепостился бы, повёл себя естественно и раскованно – делал бы с Воликом всё что взбредет в голову. А всё, что взбрело ему в голову тем чудесным летним днем, было, повторимся, убить своего доброго друга Волика.

Геныч никогда не испытывал к Вольке ненависти и злобы и в детской непосредственности размышлял о гипотетическом акте насилия не столько в моральном, сколько в узком техническом аспекте. Ему просто захотелось убить человека, совершить убийство ради убийства: эта новая, доселе ничем себя не проявлявшая, пугающая и одновременно сладко кружащая голову потребность растущего детского организма заявила о себе в полный голос, выйдя на яркий свет жаркого июльского дня из таинственных инфернальных глубин подсознания.

Позднее Геныч чисто по-дилетанстки объяснил себе причину возникновения необычного желания остаться в безлюдном, безнадзорном мире одному. Он полагал, что оно базируется на стремлении человека к абсолютной личной свободе и независимости. Потребность убить себе подобного – на стремлении к неограниченной власти над людьми или хотя бы всего над одним человеком. Совокупность же этих двух желаний, по-видимому, выражала стремление править людьми и миром, избегая какой бы то ни было ответственности за свои поступки.

По прошествии времени неднократно вспоминая, как он примеривался детской лопаткой к затылку ничего не подозревающего Вольки, Геныч однажды поймал себя на том, что в полной мере обладает всеми отрицательными качествами вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина. Запускающие файлы этих качеств и отрицательных черт Генкиной личности прятались на дне его гуттаперчевой души, существуя в свёрнутой, скрытой, латентной форме, но могли ведь когда-нибудь с воплем вырваться наружу. Следует ли приписать наличие у Геныча явных задатков диктатора тому обстоятельству, что начиная с двухмесячного возраста мальчик жил на улице Двор Вождя?

Генка никогда никому не рассказывал о странном, циничном и страшном желании убить Вольку Кочнова. Отражало ли оно имманентную патологичность его индивидуальной психики, или было проявлением типичных глубинных, подсознательных инстинктов, присущих (с вариациями) абсолютно каждому представителю грешного рода человеческого? Пусть каждый грешник ответит себе сам и пусть будет готов шлёпнуться носом в своё собственное дерьмо.

Подсознательная агрессия бродила, развивалась и искала выхода – ведь только тогда она становится агрессией. И нашла – правда, вылившись пока что в некий суррогат убийства.

Удивительная, парадоксальная, если вдуматься, вещь: порою нам легче сделать бяку близкому человеку, нежели чужаку. Мы делаем с близкими и знакомыми то, что никогда бы не позволили себе по отношению к посторонним людям. Такова оборотная, изнаночная, извращённая сторона близких отношений. Вроде воплощения известной житейской фомулы: бей своих – чужие бояться будут.

Но Геныч собрался навредить Волику не для того, чтобы предупредить других, превентивно запугать их. Он хотел испытать ощущения, испытываемые человеком, убивающим другого человека, но при этом заменить настоящее убийство более лёгкой, суррогатной формой насилия. Нанести выбранной жертве менее существенный, нежели убийство как таковое, вред – смоделировать более мягкую ситуацию, когда причинённое объекту насилия зло не приведёт его к полному финишу, не «отхимичит напрочь кранты».

Воспользовавшись тем, что трёхколесный красавец-велосипед Геныча был более массивным и скоростным по сравнению с велодрыном Волика, прирождённый убийца догнал приятеля, лихорадочно сучившего педалями примитивного «досветового» драндулета, даже не имеющего цепной передачи, и врезал ему передним колесом, что называется, по заднему мосту. Допотопный трёхколесный маломерок опрокинулся набок, а бедный Волька вылетел из седла и ударился лицом о бордюрный камень, рассеча при этом губу и лишившись двух передних зубов. Свой грубый наезд Геныч оправдал как досадную оплошность и следствие царившей на детской площадке толчеи и суматохи.

После ухода дедушки и даже после жалкой инсценировки убийства Волика Геныч ещё не понял, что такое есть смерть, что она существует на свете. Он не догадывался, что быть убитым – и значит быть мёртвым. Совсем недавно он как угорелый носился по квартире, громко выкрикивая казавшиеся смешными новые слова, прозвучавшие в тихом приватном разговоре Ольги Ефимовны с жирным волосатым доктором о положении больного Ефима Яковлевича: «Битый канцер! Битый канцер! Битый канцер!» (Неоперабельный рак). И вот теперь в маленькой головёнке Геныча сам собой оформился вопрос, до икоты и заикания испугавший мальчика ещё до получения на него вразумительного ответа.

Набравшись смелости, Геныч подошёл к матери, рядом с которой ему всегда было так же спокойно, тепло и уютно, как когда-то в эмбриональной воде, и, дёрнув мать за рукав платья, с замирающим от страха сердечком стал выпытывать у неё:

– Мама, я не умру? Я не умру? Не умру?

Мать не собиралась говорить сынишке правду, но не хотела лгать и потому отмалчивалась. Геныч с робкой надеждой заглянул в её полные неизбывной тоски глаза, и их печальный свет донёс до пятилетнего мальчонки поразительное откровение:

– Все когда-нибудь умирают, сынок…

* * *

В одну из нерабочих суббот, когда Геныч снова наслаждался нечасто выпадающими минутами одиночества, раздался звонок в дверь. Геныч интуитивно почувствовал: это гонец от «старика Хоттабыча».

На лестничной площадке стояла знакомая лжепочтальонша с пустыми глазами и бледными ланитами. В руках она держала коробку из-под торта.

– Пожалуйста, положите сюда то, что вам больше не нужно, – попросила женщина траурным голосом погорелицы, протягивая картонку Генычу.

Генка зашёл в комнату, достал из шкафа «макарова» и глушитель, положил «гостинцы» в коробку и вернул её курьерше.

– Мы вас до самой смерти не забудем, – тихо и бесстрастно поблагодарила женщина, но содержавшийся в невинной, казалось бы, фразе подтекст прозвучал для разом вспотевшего киллера-любителя громо небесным.

Весточка от «старика Хоттабыча» отвлекла Геныча от приятных, но непродуктивных рефлексий. Рак временно перестал пятиться назад и засуетился «в другом направлении».

В начале рабочей недели Геныч встретился с бывшим сослуживцем по ЗИБу – своим старым приятелем Вовчиком Бузотёркиным. Вовчик прочно «залип» на издыхающем который год Машзаводе – как прокладка в гнилом вентиле на размороженных радиаторах отопления. Котёл, снабжавший теплом весь завод, сразу после Нового Года лопнул – как зелёная мартышка, с которой второпях совокупился африканский слон. Остатки измученных нуждой и холодом людей переместились кто на биржу труда, кто на потёртые шеи престарелых родителей, кто в ту самую бывшую МТС, где парился за гроши закоренелый неудачник Геныч. Лишь инструментальный цех Машзавода – средоточие высококвалифицированного персонала и менее изношенных, чем в других цехах, станков – с грехом пополам продолжал выживать в день ото дня ухудшающейся ситуации. Цеховые специалисты – токари, фрезеровщики, шлифовщики, слесари-сборщики – в большинстве своём владели несколькими профессиями и могли сделать хоть чёрта. Надо было только поставить перед ними чёткую задачу и совсем немного (по московским меркам) забашлять – крайне желательно, с небольшим авансом.

Вовчик Бузотёркин продавался за очень неприличные деньги в крохотном – из трёх конструкторов-мужчин – бюро по проектированию прессформ. Разработчики прессформ – вымирающее племя. Мужики запустили в Интернет рекламу своей шарашки, не гнушались никакой конструкторской работой и за несколько лет обзавелись не то что бы обширной, но устойчивой клиентурой. В провинции проектирование и изготовление прессформ в металле стоит едва ли не в разы дешевле, нежели в зажравшейся столице, поэтому московские заказчики были частыми гостями в, как его называли, КБ имени Колоколова, бывшего тёзкой Геныча и непосредственным начальником Владимира Бузотёркина.

Прессформы изготовляет и отлаживает инструментальный цех, поэтому небогатые инструментальщики холили и лелеяли несущую золотые яйца курицу – конструкторское бюро прессформ. От наличия выгодных сторонних заказов зависела жизнь рабочих-инструментальщиков, которым родной завод задерживал и без того мизерную зарплату на целых три-четыре месяца. Любое «окно» болезненно сказывалось как на конструкторах и технологах, так и на лишившихся роли гегемонов работягах.

Вовчик Бузотёркин постоянно давал работягам подкалымить на изготовлении прибамбасов и примочек для своего домашнего фотохозяйства и импровизированной ванно-кухонной фотолаборатории. Вовчик помешался на фотографировании, другие – на подводной охоте, третьи – на автомобилях или мотоциклах.

Парень, с которым свёл Геныча Вовчик, ни капельки не удивился, когда киллер-любитель попросил изготовить боевую «пушку» под штатный клип «макарова» и девятимиллиметровые «маслята». Он специализировался на уникальных подводных ружьях, могущих легко загарпунить тигровую акулу, но выкидные ножи и пистолеты тоже делал не раз – весьма недурственно. Бороться с белковой недостаточностью с помощью бесконечной рыбалки трудновато, поэтому, получив левый заказ, муромский «левша» буквально расцвёл улыбкой. Работающий на всех типах станков парняга не собирался изготавливать все входящие в спецификацию «макарова» узлы и детали. Обойму ему должен был поставить регулярно ведущий с ним деликатные делишки не в меру шустрый человечек из города Коврова, имеющий доступ в закрытые цеха номерного завода. Этот же пройдоха обещал помочь с патронами – россыпью.

Генычу было наплевать, кто, каким образом и откуда доставит умельцу недостающие запчасти к боевой «волыне». Ему просто хотелось заполучить безотказно функционирующий пистолет за вполне умеренную цену при сохранении строжайшей конфиденциальности. Геныч не особенно торопил события – на первом месте должно стоять качество. Если что-то сделаешь быстро, но плохо, скоро все забудут про «быстро», но надолго запомнят «плохо»; если сделаешь медленно, но хорошо, скоро все забудут про «медленно», но навсегда запомнят «хорошо». Геныч попросил завершить работу к началу августа, и они с парнягой втихую ударили по рукам – в этот момент в свободной руке слесаря-инструментальщика уже грелся полученный от Геныча задаток.

Короткий период деловой активности сменился привычной удушающей депрессией, но Геныч преодолел затянувшийся кризис и продолжил работу над лувсепоком.

Когда он вернулся к рукописи, внутренний голос подсказал ему, как именно следует использовать «тачаемую» в цехе Машзавода девятимиллиметровую «пушку». Он слегка подправил сюжет. Да нет – не слегка: фабула лувсепока была коренным образом переиначена. Но сможет ли Геныч реализовать предложенный внутренним голосом новый вариант богомерзкого сценария?

Когда человеку за пятьдесят, время субъективно протекает для него вчетверо быстрее, чем для двенадцатилетнего шкодника-школьника. На дворе уже вовсю бушевала промискуитетная, всем дающая красная деваха Весна, а на душе у Геныча было по-осеннему пасмурно и тоскливо – навеки законсервированное состояние человека, живущего в уготованной канальям обители. Иногда он думал, что на небосводе не нашлось места для его путеводной звезды, либо она всё-таки есть, существует, но недоступна для наблюдения из Северного полушария Земли.

Он действительно никудышний человек,

Он торчит в своей никудышней обители,

Строя никому не нужные планы.

Он давно потерял точку опоры

И не ведает, куда идёт.

Правда же, он чуть-чуть похож на тебя и меня?

* * *

Геныча привезли в Муром через три месяца после памятного карамельно-ландринного дня рождения. Отец уже успел немного обжиться на новом месте. Поселили Василия Крупникова прямо на территории воинской части, расквартированной во дворце, принадлежавшем до революции княгине Уваровой. Восьмиугольный в плане каменный домик-башенка стоял особняком – чуть ближе к магазину военторга и спортплощадке, чем к казармам и штабу. Отец занимал комнату на втором этаже, на первом жили два холостых офицера. Отопление было печное – круглые шведские печки топили низкосортным каменным углем, слегка смачивая его водичкой.

До приезда жены с пятилетним сыном Василий Крупников едва не угорел в своей одинокой «голубятне». Из его рассказа выходило, что он был на волосок от гибели. Коварный угарный газ спеленал выжившего в мясорубке второй мировой войны бравого сапёра покрепче смирительной рубашки. Василий не мог самостоятельно подняться с чернокожего дивана, постепенно приобретая колер соблазнившей его вздремнуть лежанки. Он слышал, как внизу перебрасываются репликами молоденькие офицеры, но не находил способа привлечь их внимание, дать знать о себе. Тогда он прямо из лежачего положения попытался выбросить в сторону руку – и костяшки пальцев коснулись некрашеного пола, вызвав лишь негромкий стук. На остатках воли и сознания Василий стал повторять тяжело дающееся «упражнение» расслабленной как плеть рукой. Если бы подобное происходило в наше сволочное времечко, ни один обыватель не обратил бы внимания на слишком тихие периодические постукивания – на громкие, кстати, тоже. Но в середине пятидесятых годов ХХ-го века народ в России был всё же несколько другой, чем теперь. Офицеры заподозрили неладное и недолго думая решительно нарушили чужое Поле Личной Автономии. Василий Крупников был вызволен молоденькими лейтенантами из преддверия ада в самый последний момент – тот ещё коматозник с погонами.

С той поры отец Геныча, едва не оставивший его сиротой, никогда не спешил закрывать шибер протопленной шведской печки, вчуже холодно и отстранённо попытавшейся загубить простецкую душу русского мужика, проведшего босоногое детство на лежанке русской печи.

Когда приехала жена с сынишкой, на первом этаже чудо-домика жили уже не спасшие Василию жизнь холостые офицеры, а очень похожий на Ярослава Гашека женатый на русской женщине натуральный чех Битнер. Вскоре Битнера перевели в другую часть, и Василий Крупников с женой и сыном переселился на первый этаж.

Утром следующего за приездом дня произошел с виду мелкий, ничем не примечательный эпизод. Накормив Геныча завтраком, мать прицепила ему на пояс пустую пистолетную кобуру и, выведя за порог, сказала:

– Ступай к папе на работу – пусть посмотрит на молодого солдатика.

Слово «работа» было Генычу знакомо. Егорьевский народ работал в основном за прядильными машинами и ткацкими станками. Текстильщиками были дед и бабушка Геныча, почти все без исключения соседи по дому. Летом в фабричных цехах стояла страшная духота. Сквозь раскрытые окна были видны стоящие у станков или снующие между ними заморенные работницы в насквозь пропотевших халатах прямо на голое тело. Среди женских лиц изредка мелькали мужские физиономии мастеров, наладчиков и электриков. Геныч многократно наблюдал процесс тяжёлого труда текстильщиков через широко распахнутые окна и, как ему представлялось, хорошо понимал значение глагола «работать».

Шагая по отражающим низкие осенние тучи лужам, мальчик с кобурой рисовал в своем куцем воображении привычную картину работы на благо неблагодарного общества. Сейчас он войдёт в штаб, куда направила его мать, отворит дверь и в наполненной всё заглушающим адским шумом комнате увидит одетого в военную форму отца, вместе с другими служивыми людьми внимательно отслеживающего вечное движение ровницы, сматывающейся с катушки и наматывающейся на быстро вращающуюся шпулю уже в виде пряжи, образующей в конце концов увесистый початок.

Но вместо двери располагавшегося в западном флигеле дворца Уваровых полкового штаба Геныч открыл другую дверь.

За дверью обнаружились ведущие вниз каменные ступеньки, теряющиеся во влажной темноте. Знакомого шума прядильных машин и ткацких станков не было слышно. Спуститься в мрачный подвал трусоватый от природы Геныч не решился и поспешил вернуться домой, где по-солдатски доложил матери, что отца он на работе не нашёл, не нашёл и саму работу – даже пистолетная кобура не помогла в поисках.

Мать очень позабавил странный анабазис слишком робкого и неуклюжего сынишки. Она со смехом объяснила Генычу, что он забрёл в прачечную.

А между тем досадный промах сына должен был насторожить Ольгу Ефимовну. Но он не насторожил, и с той поры у Геныча сформировался прочный негативный стереотип. За что бы Геныч ни взялся, куда бы ни пошёл, что бы ни предпринял, он всегда попадал вместо «штаба» в «прачечную» – по крайней мере, с первой попытки у него никогда ничего не получалось. Он не мог сразу отыскать нужный адрес в незнакомом городе. Что бы он ни покупал, купленная вещь всегда оказывалась бракованной. Дабы понять книжный абзац, ему приходилось прочитывать его несколько раз. Письма он сначала писал на черновик – всё остальное, если можно так выразиться, тоже. И жизнь его писалась на черновик. Он постоянно забредал не туда, куда нужно. Простейшие двигательные и умственные навыки приобретались им лишь после многократного повторения и быстро-быстро утрачивались, не будучи подкреплены бесконечными тренировками. Раз за разом он попадал «пальцем в ноздрю». Рука у него была неимоверно тяжёлая – как, наверное, и нога. Он шёл в комнату – попадал в другую: «прачечная вместо штаба» стала его кредо, его девизом, его мотто, неискоренимым в принципе динамическим стереотипом, изначально неверно размеченным шаблоном, кривым лекалом, вышедшим из-под руки пьяного слесаря-лекальщика, напечатанной на скверной бумаге визитной карточкой неумехи, тряпки и неудачника – напечатанной с орфографическими и пунктуационными ошибками.

Весна на территории воинской части выдалась прекрасной. Окружавшая восьмигранный домик буйно цветущая сирень ломилась во все окна. Вызрело множество пятилепестковых соцветий – к счастью? Из дома на улицу и обратно Геныч попадал через открытые окна первого этажа – помогала высокая завалинка.

Мать давала ему какие-то смешные деньги и посылала в военторг, до которого по прямой было меньше сотни метров. Геныч входил в магазин, где у прилавка толпились казавшиеся ему великанами солдаты. Они уже знали малыша с зажатой в кулачке денежкой. Геныч привычно прижимал локти к бокам, кто-нибудь из солдатушек-ребятушек поднимал худенького пострела на «бицепасы», и, когда светящееся радостью личико привилегированного покупателя оказывалось напротив улыбающегося лица продавщицы, он протягивал ей вспотевшие в ладошке рубли и копейки. Продавщица вручала мальцу вкуснейший нарезной батон с хрустящей коричневой корочкой и бутылку холодного лимонада. Солдат бережно ставил «сына полка» на дощатый пол, и под смех и солёные казарменные шуточки Геныч покидал благоухающий всеми на свете продовольственными и промышленными товарами солдатский «гипермаркет» и вновь окунался в «сиреневый туман» нескончаемой весны безаботного детства.

* * *

Летом 1954-го года Генычу довелось уже во второй раз побывать в Москве (впервые мать провезла его через столицу в двухмесячном возрасте). Возрождалась добрая традиция проведения военно-воздушных парадов на Тушинском аэродроме. Аэродром располагался на острове, омываемом реками Москва и Сходня, так называемым деривационным каналом и каналом имени Москвы, связывающим Москву-реку с Химкинским водохранилищем. Муромскому понтонному полку как входящему в Московский военный округ было отведено для дислокации самое лучшее, почётное место – напротив деревни Щукино, на береговой полосе от стрелки до шлюза №8 (это приблизительно метров пятьсот). От Тушинского аэродрома бивуак муромцев находился тоже довольно близко.

Одесский и киевский понтонные полки располагались обычно ниже по течению – где-то в излучине Москвы-реки.

Муромским понтонёрам предстояло обслуживать «направление главного удара» – навести понтонно-мостовую переправу через неширокий, но глубокий канал немного южнее шлюза №8. Ось моста, предназначавшегося для пропуска зрителей к месту проведения парада, находилась примерно на продолжении нынешней улицы Авиационной. Сейчас на этом месте, на землях бывшей деревни Щукино, высятся громады жилого комплекса «Алые паруса», в одном из корпусов которого недавно сорвался с тросов и упал в шахту лифт – не намёк ли на то, что социальные лифты в нынешней России работают из рук вон плохо? Наверняка намного хуже, чем в далеком 1954-м году.

На пути в Москву Генка снова угодил «вместо штаба в прачечную»: выдал железнодорожному ревизору свой истинный возраст (целых пять лет!), чем весьма смутил и расстроил своих родителей, везших пятилетнего несмышлёныша без билета. За наивную попытку юного Геныча «жить не по лжи» родители вынуждены были раскошелиться на двадцать пять тогдашних рублей. Практичная мамаша всучила ревизору разорванную пополам купюру (пусть помучается!), и тому пришлось долго-долго склеивать денежку папиросной бумагой – в те времена скотч (как виски, так и липкая лента) ещё не имел хождения на Святой Руси. За десять с половиной часов, которые требовались зелёному, как солдатское х/б, паровозу для преодоления жалких двухсот девяноста километров, разделяющих Муром и Москву, можно было успеть подлечить все изношенные банкноты Советского Союза.

Мост пока не навели, и Генка с родителями форсировал канал на табельном военном катере. Солдаты разбили для командира с женой и ребёнком большую армейскую шатровую палатку прямо на крутом западном берегу канала.

На следующее утро Генка поднялся с петухами и выбежал на берег. По каналу с севера на юг шёл речной трамвайчик – симпатичный, домашний, уютный. Синее небо чистотою соперничало с незапятнанной пока гуттаперчевой душой мальчугана; отдаленно шумела ещё пятимиллионная в те времена Москва; и в самом деле где-то неподалёку в деревне Щукино наперебой орали петухи, на родные места которых уже неумолимо накатывался девятый урбанистический вал второй половины ХХ-го века; умиротворяюще бликовала под солнцем вода; на трамвайчике, несмотря на очень ранний час, увлечённо пели люди. Было так хорошо, словно всё было отлично. Малолетний Геныч даром что едва возвышался над ночным горшком – всеми фибрами души ощутил это простое и вместе с тем высокое счастье.

Приближался день парада – понтонёры наконец навели мост.

В пятидесятые годы ХХ-го века для наведения понтонно-мостовых переправ армией СССР использовался так называемый ТПП – тяжёлый понтонный парк. Своё название перевозимый на «сто десятых» ЗИЛах парк полностью оправдывал. Достаточно сказать, что только один элемент настила, из которых формируется проезжая часть, тянул, дай Бог памяти, аж на семьдесят пять килограммов нетто. Окованную полосовым железом дощатую панель по уставу полагалось переносить к месту укладки двоим солдатам, причем перемещаться с этой дурой при наводке мостовой переправы они должны были так называемым понтонным шагом: примерно семь-десять километров в час – фактически бегом.

В конструкции парка ТПП имелась масса завёртываемых вручную крепёжных элементов. Иногда на учениях из желания перекрыть нормативы и посрамить конкурентов какой-нибудь излишне бравый командир потихоньку просил понтонёров особенно не усердствовать в «заворачивании гаек» – и первый же въехавший на собранную кое-как переправу танк камнем шёл на дно, подмачивая, а то и навсегда топя репутацию небрежного военного мостостроителя.

Отец Геныча по жизни был большим аккуратистом и педантом – среди минёров и сапёров (а Василий Крупников в Отечественную был именно сапёром) безалаберные обалдуи не приживаются. После наводки моста он обычно садился в простую плоскодонную лодку и в полном одиночестве прямо с воды скрупулёзно проверял правильность постановки и надёжность затяжки крепёжных элементов. Доверяй, но проверяй – иначе опозоришься на весь белый свет: это ещё мягко сказано. Как правило, на Тушинском параде присутствовало высшее руководство страны, и лопухаться даже пребывающим на вторых, а то и третьих ролях понтонёрам усиленно не рекомендовалось.

В этот раз Василий Крупников проверил крепления дважды – мост должен пропустить к месту проведения парада десятки, если не сотни тысяч москвичей, жаждущих отведать хлеба из бесчисленных летних буфетов, как грибы после дождя выросших вокруг аэродрома, и, само собой разумеется, от души вкусить незабываемых зрелищ.

В утро парада Генку разбудил глухой шум. Отец, кажется, и не ложился: ночь напролёт он провел с мостом – под мостом и на мосту. Над Москвой ещё не до конца рассеялась ночь, солнца не было видно. Брезжило утро, день ожидался пасмурный.

Глазам малыша предстала потрясающая картина: в створе понтонного моста на противоположном берегу канала скопилась колоссальная толпа. Как и Генкин отец, люди, вероятно, не ложились спать в эту ночь, чтобы успеть занять наиболее удобное для созерцания военно-воздушного парада местечко вблизи лётного поля. При взгляде издали бесчисленные фанатики авиа-шоу сливались в сплошную чёрно-серую массу – жутковатое зрелище. Над толпой поднимался лёгкий туман – пот, дыхание и желудочно-кишечные газы многих тысяч людей даже изменили микроклимат в районе канала и немощёной улицы деревни Щукино.

Милиция, в том числе и конная, и солдаты-понтонёры с трудом сдерживали подпираемый сзади авангард плохо управляемой толпы, в нетерпении ожидающей открытия пропуска на мост. Обе стороны извелись ожиданием, и вот наконец прозвучала команда поднять шлагбаум.

Народ устремился на мост не красной, как вулканическая, а чёрной, но столь же горячей и раскалённой лавой – неудержимой, сметающей всё на своем пути. С крутого бережка впечатляющая картина была видна Генычу как на ладони. Толпа заполнила первые метров двадцать настила – и мост вдруг начал ощутимо проседать. Крепёжные болты были закручены как надо – просто парк ТПП в принципе не переносил таких запредельных нагрузок. Народ валил валом – так не терзали мост даже тяжёлые танки.

Вновь прозвучала через мегафоны отрывистая суровая команда: милиция и военные отдали приказ немедленно приостановить движение толпы. Конные милиционеры с помощью солдат принялись оттеснять успевших взойти на мост «счастливчиков» обратно на бережок. Из-за непрекращающегося подпора вновь прибывающих зевак вытеснить первопроходцев оказалось не так-то просто – процесс вытеснения затянулся минут на двадцать. Сбивающаяся с ног милиция разделила бурный поток на несколько мелких рукавов, военные подняли шлагбаум, и мост опять затрещал по швам – пуще прежнего. Чёрный язык толпы то вытягивался, то втягивался, то вытягивался, то втягивался. Лишь с третьей или четвёртой попытки чудом сумевшей отрегулировать людской поток милиции удалось наладить безопасное движение.

Наверное, ещё задолго до начала собственно парада множество людей получили травмы, скорее всего были и смертные случаи, но в те времена подобные вещи обычно замалчивались. Разумеется, пятилетний Геныч ничего ещё не знал о Ходынском поле, находившемся, кстати сказать, сравнительно недалеко от Тушино, и воспринимал увиденное как откровение. В те времена ему «были новы все впечатленья бытия»…

Напрасно трудились возглавляемые Василием Крупниковым солдаты, размечая в своём летнем лагере пешеходные дорожки, выставляя указатели движения и огораживая запретные зоны гирляндами красных флажков. Люди шли напролом, не обращая внимания на предупредительные флажки, сбивая поставленные для их же удобства указатели и оставляя после себя разнообразный мусор, окурки и даже лужицы мочи. Неудержимый поток стекающихся на авиа-шоу зрителей не удалось направить кружным путём, и к началу военно-воздушного парада летний лагерь муромских понтонёров выглядел так, как если бы через расположение части прошёл хан Мамай.

Командование полка хорошо понимало, что худшее ещё впереди: под руководством санинструкторов и военврачей солдаты готовили перевязочные материалы, нашатырь, брезентовые носилки и кислородные подушки.

Опасения полностью подтвердились. Обещавший быть пасмурным денёк неожиданно выдался солнечным и жарким. К окончанию авиационного парада многие зрители перегрелись на солнце и были до предела измотаны. Они дочиста опустошили бессчётные летние буфеты, киоски и ларьки, освобождать же переполненные мочевые пузыри и кишечники было в общем-то негде и некуда. С аэродрома к створу понтонного моста измочаленные духотой и долгим стоянием на одном месте люди возвращались, как отступавшая из пределов России армия Наполеона: по старой смоленской дороге – то бишь опять через расположение воинской части. Одуревший и вызверившийся от духоты народ игнорировал звучавшие из мегафона призывы к соблюдению порядка.

Василию Крупникову было в создавшейся ситуации не до сына, а мать временно выпустила Геныча из поля зрения. Минут десять пятилетний мальчонка был предоставлен самому себе. Его едва не затоптали, но потом он спрятался за штабелем всё тех же элементов мостового настила и из этого импровизированного укрытия наблюдал за далеко не крестным ходом обезумевшей толпы. Мальчика особенно поражали и пугали падения женщин в обморок – вероятно, следствие солнечного удара. В перегретом воздухе витали ароматы человеческого пота, мочи и нашатыря. Одна дамочка в кровь разбила голову, споткнувшись о растяжку армейской палатки и затем ударившись о заботливо уложенные и побеленные солдатами кирпичи; другая бальзаковских лет особа билась в тяжёлом эпилептическом припадке, обильно делая прямо в показываемые всему белу свету трусы; третья женщина, повиснув на руках у солдат, безутешно рыдала о пропавшем кошельке, наручных часах и ключах от квартиры, где когда-то лежали деньги: на авиационные парады в Тушино обычно стекались все «щипачи» (так на жаргоне называются воры-карманники) Москвы и Московской области.

Киевские и одесские понтонеры были далеко от центра главных событий, а впервые попавшие в «боевую, кипучую бучу» тушинского парада новобранцы муромской понтонной части получили жестокий урок.

* * *

В конце 1954-го года Василию Крупникову дали комнату в коммунальной квартире. Дом, в который он вселился с женой и сыном, стоял неподалеку от оборонного завода РИМП – второго по численности работников муромского промышленного гиганта: на первом был ЗИБ. Окна угловой восемнадцатиметровой комнаты выходили на юг и восток. Температура в помещении во время вселения едва переваливала за нуль (уж не абсолютный ли?), стены покрывал искрящийся иней – чем не сказочный интерьер для празднования приближавшегося Нового Года?