Текст книги "Тихий русский"

В крещенский сочельник мать подарила Генычу братика. Удачно вынырнувший из амниотической жидкости братишка попал далеко не в тепличные условия: в комнате было четыре-пять градусов «тепла». Впрочем, кого теперь этим удивишь?

Тогдашняя жизнь вообще была предельно убога. Геныч не умом, а сердцем начинал это понимать и иногда исподволь наблюдал за всё реже улыбающейся матерью: как-то ей нравится такое существование?

Зима, как назло, выдалась суровой. Южное окно смотрело на заснеженное Орлово поле. Среди почерневших от времени щитов снегозадержания завывал совсем не по-южному злющий ветер, бесцельно лающий на ощерившиеся загогулинами дымоходов заледеневшие форточки: в квартирах через одну коптили печки-буржуйки. К вою ветра изредка примешивался волчий вой: в те поры на примыкавшем почти к самому дому Орловом поле ещё не было никаких следов человеческого жилья, и прибегавшие из Орловского леса волки чувствовали себя здесь полновластными хозяевами.

Отец Геныча уходил на службу затемно, затемно с неё и возвращался. Младенец-братишка посапывал в дешёвой коляске, Геныч с матерью коротали долгие зимние вечера вдвоём. Мать что-то шила, Генка учился лепить из пластилина. Иногда он подходил к окну и подолгу вглядывался в висевшую над полем темноту. Что он хотел там увидеть? Возвращаясь к своим пластилиновым человечкам, Геныч встречался глазами с матерью, и это не добавляло ему оптимизма. В такие минуты глаза матери не лгали: в них отражалось беспросветное настоящее, из которого можно было попасть только в такое же беспросветное будущее.

Летом стало повеселей. Римповские мальчишки вырвались из опостылевших за зиму прокопчённых буржуйками клетушек-комнатушек и принялись детально исследовать Орлово поле. Горожане в первом поколении не хотели и не могли забыть навыки деревенской жизни – понастроили сараюшек, развели уток, кур, гусей, мелкую скотину. Отныне южная граница города и дикой природы проходила по линии вытянувшихся цепочкой неказистых «птичников». Волки уже не отваживались забегать на постепенно пропитывающуюся человеческим духом территорию, зато «приграничный» район затерроризировали другие, куда более мелкие, чем волки, но зато менее уловимые бандиты. Совершавшие регулярные разбойничьи набеги хорьки раз за разом вырезали всю домашнюю птицу, лишая маргинальное население Южного, как его стали называть, микрорайона дополнительных источников легкоусвояемого белка.

Орлово поле сплошь засевали рожью, и осенью Геныч впервые в жизни принял участие в сборе колосков. В труднодоступных для тогдашних комбайнов СКЗ местах ловко орудовали серпами привозимые из деревни бабы. На редком в те муромские временах асфальте СКЗ развивал приличную для сельскохозяйственной машины скорость – мальчишки не упускали возможности прокатиться с ветерком на «колбасе».

Очередная зима не стала мёртвым сезоном. В феврале 1956-го года почти не бывавший дома отец принёс с собой свежую газету. Геныч хорошо запомнил её первую полосу: на фоне грандиозной дугообразной плотины ГРЭС художник изобразил культуристского вида работягу в комбинезоне на лямках, тремающего в мускулистых ручищах длиннющую штуковину для пробивания летки в мартеновской печи. Пока не умевший читать Генка разглядывал уверенно смотрящего в будущее гегемона, до боли напоминающего печально знаменитую девушку с веслом, отец и мать о чём-то горячо спорили в другом углу комнаты. Генке запали в память два новых скучных словосочетания: «двадцатый съезд» и «Никита Хрущёв».

Эпоха надвигающихся перемен обернулась для Геныча тяжелейшим заболеванием, на всю жизнь подорвавшим его и без того некрепкое здоровье. Корь – с высокой температурой, бредом и осложнениями – надолго выбила мальчика из колеи. Как и в нынешнее время, главным лекарем и основным лекарством русского народа в пятидесятые годы ХХ-го века было время. Время лечит – утверждают одни. Время лечит всё – говорят другие.

К концу третьей с начала заболевания недели, когда Геныч понемногу начал возвращаться к пакостной действительности, но был ещё настолько слаб, что не мог самостоятельно подняться на ноги, из-под

обжитого клопами дивана выбежала крупная крыса. Лежавший пластом Геныч нутром ощутил, что голохвостая серая красавица пришла по его измученную болезнью гуттаперчевую душу, в которой едва теплилась жизнь. По виду Геныч напоминал умершего от истощения беспризорника: худенькое тельце; синенькие пальчики; красные, как у кролика, глаза; покрытые плотной коричевой коростой потерявшие чувствительность губы. Крыса готовилась глодать его, а у Геныча недоставало сил не то что прогнать разбойницу, но даже позвать на помощь возившуюся на кухне мать. Вместо крика из обмётанной гортани вырывался мучительный хрип и невразумительный клёкот. Все же Генычу удалось «дать петуха» – страх в конце концов сделал своё дело.

За дверью раздались материнские шаги, и старуха-смерть, приходившая к чёрт знает зачем вернувшемуся к жизни Генычу в образе Rattus Norvegicus (серая или амбарная крыса, пасюк) неохотно порскнула обратно под рыжий клоповный диван.

Мать горячо уверяла сына, что это была не крыса, а всего лишь безобидная домовая мышь. Сегодня принципиально важный спор мог бы легко разрешить Николай Дроздов, а тогда его разрешила их новая соседка. Вышедшая замуж за офицера Раиса Корешкова была блокадницей – единственной изо всей своей семьи, дожившей до снятия блокады Ленинграда двадцать седьмого января 1944-го года. Уж крыс-то она навидалась всяких и прекрасно изучила их «приколы и прихваты». Для блокадников не существовало зверя страшнее, умнее и коварнее, чем серая крыса – соперничать с нею наглостью мог лишь сам человек. Версия невинной мышки Раисой была категорически отвергнута.

Геныч обладал хорошей зрительной памятью. В течение последующей жизни он ещё не раз и не два вплотную сталкивался с голохвостыми красавицами и убедился, что интуитивно правильно определил биологический вид зверька, прибежавшего добить ещё не оправившегося после тяжёлой болезни мальчика.

Корь подкосила Геныча под корень – он никак не мог оклематься. Первое сентября Геныч встретил не в первом классе средней школы, а дома. Живущая на положении домохозяйки мать, до замужества успевшая поработать учительницей, пыталась научить его грамоте. Когда Геныч всё-таки переступил порог школы, сверстники уже писали чернилами – пером со знаменитым номером «11». Работавший до этого только с карандашами мальчик первое время отставал от одноклассников на полкорпуса и даже на целый корпус в крысиных гонках отличников и хорошистов.

Школа № 10 находилась в поселке фанерного комбината. Посёлок называли просто: Фанерный. На самом деле он располагался в черте города и был одним из микрорайонов Мурома. От малой родины Ильи Муромца – села Карачарова – Фанерный отделял глубокий овраг. Микрорайон существует и поныне, но ещё задолго до появления на экранах страны ублюдочных бразильских сериалов получил звучное прозвище Рио-де Фанейро.

В школу Геныч ездил на автобусе: автобус уж точно привезёт его не в «прачечную», а в «штаб».

Однажды с Генкой произошёл забавный случай. В автобус села бывшая домработница однополчанина Генкиного отца и, увидев знакомое лицо, принялась прилюдно сюсюкать с наивным малолеткой:

– Ну, ты помнишь меня, Геночка? Я была домработницей у полковника Ярославова, а ты почти каждый день заходил к нам в гости. Я вам с Володенькой блинчики пекла, яишенку жарила. Ну, помнишь?

Сюсюкала эта хитрющая халда на весь автобус – своеобразный способ самоутверждения на суетной ярмарке тщеславия. Пусть все кругом знают: она служила домработницей у полковника советской армии!

Геныч с юных лет терпеть не мог, когда ему лезли в душу – особенно такие вот сучки. Ярославовы жили этажом ниже, и когда-то Геныч действительно дневал и ночевал у них дома, попав под влияние их шизанутого сынка Володеньки. Конечно, он прекрасно помнил пронырливую стерву, легко обоводившую вокруг заскорузлого пальца с вечно траурным ногтем абсолютно непрактичную, не от мира сего, госпожу Ярославову. Потом полковника перевели служить в другой город, и начавшая слишком далеко заходить дружба Геночки и Володеньки прервалась.

Патологически тщеславная бывшая домработница не отставала, и тогда вусмерть затраханный Геныч взял да и выдал – тоже на весь автобус:

– Да, да, помню: Ярославовы говорили, что вы у них столовое серебро украли и ещё много других хороших вещей!

Это была чистая правда. Автобус покачнулся от хохота, а излишне честолюбивая воровка соскочила на первой же остановке. Один только Геныч не смеялся: он прекрасно видел, что эта маргинальная крыса была готова его удавить. Он это чувствовал, понимал, осознавал – и потому совершал первые, пока не слишком глубокие, погружения в пучины депрессии. Его угнетала человеческая непорядочность и несовершенство – в том числе и свои собственные.

Ему не хватало любви. Бесхитростный разум Геныча отказывался понимать, почему взрослые люди делают друг другу различные пакости – в большинстве своем беспричинно. Или он не мог разглядеть тогда этих многочисленных причин? Ну а если бы разглядел?

Жизнь в районе РИМПа текла своим чередом. Подъезд, в котором жил Геныч, был в каком-то смысле элитным – прости меня, Господи! На четвёртом этаже обосновался преуспевающий армянин Тер-Акопян с врачихой-женой. Коммунальная квартира Крупниковых была чисто «офицерской» – жильцов в ней меняли как перчатки. На втором этаже проживал кагэбэшник Калугин – нынче эта фамилия в данном контексте наверняка вызовет у читателя истерический всхлип.

Отдельную квартиру на первом этаже занимал чистокровный немец Карл Эрнст с худосочной женой Эрной и немым от рождения сынишкой Александром. Похоже, Сашенька был не только немым, но и дефективным: имбецил, олигофрен, дебил – как это, чёрт возьми, называется? Эрнст тоже держал домработницу, которая души не чаяла в умственно отсталом Сашеньке: платили ей хорошо – лучше, чем на оборонных заводах. Карл работал на оборонном РИМПе инженером и считался самым зажиточным квартиросъёмщиком в доме. В одной из трёх его комнат была смонтирована настоящая шведская стенка. Это круто – круче, чем в наше время запрягать шестисотого «мерина»!

Карлу и Эрне вынужденные контакты с русскими были в тягость, поэтому они их старались ограничивать до минимума – правильно делали. Домой к ним попасть было трудно, если не невозможно. У Карла имелся новенький бежевого цвета мотоцикл – большая редкость в те годы. Иногда себе на уме немец испытывал нечто вроде приступа жалости к нищим русским детям нищих русских пролетариев – наплевав на условности, он катал ребятишек на заднем сиденье. Пацаны млели от восторга, но играя в войну, по-прежнему называли противников немцами – се ля ви.

Потом Карл Эрнст куда-то исчез, и его квартиру занял сослуживец Генкиного отца Леонид Аршакович Туманян – колоритная армянская фигура. Его насквозь русская жена Александра была бабой оторви да брось – настоящей оторвой. Она обожала секс, скабрезные анекдоты и папиросы «Беломор». Их детишки Анатолий и Татьяна удались на славу – доказательство кумулятивного эффекта гибридной мощности, но за точность зубодробительной формулировки ручаться ни в коем случае нельзя.

Толик Туманян на пару с сынком кагэбэшника Калугина Вовиком частенько притесняли Геныча. Толик был старше Генки года на два – это да ещё половинка кавказской крови превращала Толика в маленького негодяя, садиста микрорайонного масштаба. Толик хорошо рисовал, а Вовик и Геныч неплохо лепили из пластилина. В периоды русско-кавказского перемирия троица устраивала совместные рисовально-лепильные сессии, где каждый стимулировал творчество другого.

Из прочих развлечений Генычу запомнилась грандиозная свалка, постепенно вытеснившая с Орлова поля убыточные сельскохозяйственные культуры. Основал её завод РИМП – на радость местным мальчишкам. Впоследствии Геныч вывел эту техническую, как он ее называл, помойку в своих фантастических романах под именем кладбища испорченных домашних приборов – КДП.

На свалку вываливали уйму интереснейших вещей. Там мог отвести душу и живший под негласным надзором гэбистов фанатичный радиолюбитель, и мечтающий запатентовать пионерское изобретение механик-самоучка, и сколачивающий полки и табуретки столяр-хоббист.

Выбрасывалось большое количество парафина в плитках – и пацаны организовали на свалке настоящий свечной заводик. Парафин варили на костре в тут же подобранном металлическом баке, потом разливали в формочки с предварительно уложенными туда хлопчатобумажными шнурами. Свечки получались на славу, вот только девать их было некуда. Парафиновое производство постепенно зачахло.

Кроме «технического творчества», ребятня усиленно занималась «социальной психологией» – проще говоря, подглядывала за любовными парочками через низко расположенные окна первого этажа двух римповских общежитий. Весёлое было времечко. Пацаны ставили на окна так называемый «колокольчик». Делался он до смешного просто: в щель оконной рамы в непосредственной близости от стекла втыкалась английская булавка, к булавке привязывалась на короткой ниточке гайка либо камешек, а к гаечке – длинная нить. Длинную нитку разматывали с катушки, постепенно отходя от «оборудованного» окна в какое-нибудь укромное местечко, например, в располагавшийся по соседству с одной из общаг овражек, – и начинали рьяно бить в набат. «Колокольчик» обычно ставили на выбранное окошко после наступления сумерек – в темноте легче удрать от доведённой до белого каления жертвы, да и светящегося в ночи преследователя лучше контролировать.

В общаге у овражка жила распущенная (теперь бы сказали: промискуитетная) деваха Анфиса. Прирождённая шалава, она давала всем или почти всем, даже не удосуживаясь задёргивать оконную занавеску. А поскольку Анфиса любила трахаться при свете, то для римповских мальчишек каждый её новый секс-трип превращался в подлинную вакханалию подросткового вуайеризма. Поглядеть на яростное совокупление Фиски с очередным кавалером стекалось народу поболее, нежели на рабочую смену свечного заводика. Когда глядеть на Камасутру в провинциальном исполнении ненасытной прошмандовки надоедало, на окно ей ставили «колокольчик» и звонили что есть мочи – вплоть до наступления всеобщего оргазма.

Однажды летом очередной Анфискин хахаль – тёмная лошадка – прервал испохабленный «колокольным звоном» вдумчивый половой акт, выскочил в окно в одних грязных подштанниках и погнался за помирающими со смеху мальчишками. Никого он, конечно, в тот радостный для Геныча со товарищи вечерок не поймал, а вот трипперок такой маленький наверняка подхватил: Фиска не отличалась чистоплотностью. Она была рыжая, как Амалия Гольданская, только намного симпатичнее и фигуристее. Пацаны до хрипоты спорили, какого цвета волосы на Фискином лобке: рыжие, как на голове, или какие-нибудь другие? Оказалось: другие – и это породило новые бесконечные споры.

Помимо детского вуайеризма римповские пацаны увлекались взрывными работами. В большом ходу среди ребятишек постарше были так называемые «пукалки». Устройство сложностью не превышало конструкцию невинного «колокольчика». В согнутую под прямым углом и сплющенную с одного конца тонкостенную металлическую трубку малого диаметра набивали соскрёбываемую со спичек серу, на любой (хотя бы от трусов) резинке присобачивали в качестве бойка обыкновенный гвоздь – и начинали громко «пукать». На десять ударов бойка получалось один-два полноценных выстрела. В качестве резонатора использовали чужие, иногда и свои, подъезды – бухали «пукалки» громче ручных гранат.

Однажды тёзка Геныча Генка Гришин смастерил «пукалку» невиданных размеров. Запасшись двумя-тремя коробками спичек, он принялся заряжать чудовищную «царь-пушку». После соскрёбывания серы с очередной спички он производил контрольный спуск подпружиненного резинкой «триггера» – но всякий раз «пукалка» давала осечку. Паренёк не сдавался и продолжал методично и неуклонно увеличивать не желающий детонировать заряд. Генка Гришин извёл уже целый коробок спичек, но так и не дождался грома победного выстрела. Смех и язвительные шуточки мальчишек сменились полным безразличием к терпящему неудачу канониру. Они перестали обращать на него внимание, занимаясь своими мальчишескими делами, а задетый за живое фанатик ходил за пацанами как тень, не переставая очищать со спичек серу в жерло становящейся притчей во языцех «пукалки» Генки Гришина – сравните с «Архимедом» Вовки Грушина. Солнце уже клонилось к закату, а незадачливый артиллерист не произвёл пока ни одного залпа. Он давно потерял всякую надежду услышать голос перекормленной спичечными головками замкнувшейся в себе «царь-пушки». Механически очищал он бессчётную серную спичку, так же механически спускал курок, привычно внимал чуть слышному стуку гвоздя – и снова лез в карман за спичками.

И вдруг двор сотрясся от мощного взрыва. Мальчишки в страхе обернулись на шум, и их изумлённым глазам предстала жуткая картина.

Топор до своего дорубился. В облаке сизого дыма стоял оглушённый горе-канонир. «Пукалки» у него в руках не было видно – её разнесло вдребезги. Большой палец правой кисти Генки Гришина держался буквально на липочке, на соплях, на честном слове. Море горячей мальчишеской крови захлестывал отнюдь не тихий океан истошного крика. Гришин орал не переставая и проорал так вплоть до приезда «скорой помощи».

Этот печальный случай не отбил у римповских пацанов охоту к опасным экспериментам. «Пукалки» отошли на второй план, затем вообще были преданы забвению: мальчишки увлеклись карбидными бомбами – вот так истово сегодня увлекаются компьютерными играми. В качестве корпуса бомбы использовалась обыкновенная полулитровая бутылка из-под очень дешёвой в те времена водки «Московской». В бутылку наливалась вода, в воду опускались кусочки карбида кремния – в просторечии, карбида. Бутылочное горлышко затыкалось пробкой, после чего «закипающая» бомба скорёхонько относилась на «испытательный полигон» – чаще всего, в уже известный овражек рядом с женским общежитием.

Взрывать на «полигоне» было не очень интересно, и кто-то предожил установить очередную карбидную бомбу на завалинку общаги: под окошко физиологической диссидентки – рыжей Анфисы. Предложение прошло на «ура». Главный римповский специалист по карбидным бомбам Вовка Любавин в два счёта умело снарядил стеклянного «толстяка» и поместил несущее приличный тротиловый эквивалент самопальное взрывное устройство под окно бордельной комнатушки ничего не подозревающей Фиски-пиписки.

Однако пробка оказалась никуда не годной. Она раз за разом вылетала, прежде чем в бутылке создавалось необходимое для разрушения стеклянной оболочки давление. Пацаны испускали громкий вздох разочарования, Вовка находил вылетевшую пробку, бежал к бутылке, добавлял в воду кусочек карбида, герметизировал сосуд и присоединялся к томящемуся нетерпением мальчишескому кодляку. Давление выпихивало неплотно прилегающую пробку, и всё повторялось сызнова.

Ситуация с бутылкой Вовки Любавина начинала смахивать на историю с «пукалкой» Генки Гришина. Ехидные мальчишки желали насладиться грандиозным карбидным взрывом на «атолле Анфисы-пиписы» и всячески подначивали бедного Вовку – больше, нежели в своё время канонира Генку Гришина.

Любавина взяло за живое, он перестал впустую переводить драгоценный карбид и временно покинул «атолл», переключившись на поиски новой пробки.

Такую пробку он нашёл у себя дома. Мать Вовки Любавина затыкала ею бутылку с уксусной эссенцией. Пробочка была всем бочкам и бутылкам затычка: упругая, тугая – резиновая. На глазах мальчишек, ожидающих начала второго акта спектакля, Вовка заткнул бутылку с адской смесью и отступил в укрытие.

Пробка уверенно держала давление, но теперь возникла новая проблема: стало не хватать этого самого давления. Надо было подбросить в бутыль из-под «Московской» пару-тройку кусочков карбида. Авторитет главного римповского «бомбиста» Вовки Любавина стремительно падал. Вовка умолял прочно засевшую в горлышке резиновую пробку вылететь, чтобы он мог без опаски подойти к не желающей взрываться бомбе и под завязку начинить её свежим «ураном-235». Но пробка застряла намертво, а бутылка выдерживала недостаточно высокое давление – типичная патовая ситуация.

Вовке Любавину грозило стать всеобщим посмешищем, и он наконец преодолел страх. С кусочками карбида в руке он крадучись, словно солдат под обстрелом противника, приблизился к стоящей на завалинке бомбе и потянулся к пробке.

Закон подлости существует, существует, существует: бутылку разнесло вдребезги именно в этот самый момент – ни раньше, ни позже.

Вовка кричал криком, с которого живьём содрали кожу. Его нижнюю губу располосовал от уха до уха крупный осколок бутылочного стекла – Любавин напоминал Буратино с окровавленным ртом. Кровища хлестала из незадачливого «карбидного террориста» как из недорезанного порося, но визжал Вовка децибел на шесть громче закалываемого к Рождеству хряка.

Переживший в недалеком прошлом нечто подобное Генка Гришин находился рядом и успокаивал сумасшедшего бомбиста чисто по-римповски:

– Главное, Вован, не ссать!

В те далёкие времена взрывались не только бутылки с карбидом, но и космические ракеты, которых, надо полагать, взорвалось поболее, нежели карбидных бомб под окошком любвеобильной Анфисы-пиписы. Кончилась вся эта космическая вакханалия тем, что в октябре 1957-го года был успешно выведен на околоземную орбиту первый в мире искусственный спутник.

Шофер в промерзшем «газике», в ожидании «высокопоставленного» пассажира пару раз прокативший римповских пацанов вокруг дома, авторитетно заявил между двумя затяжками столь любимого Шурочкой Туманян «Беломора», что внутри спутника находится интернациональный экипаж из семи человек: двое русских, двое хохлов, один белорус, один грузин и один армянин – не с армянского радио, а специально подготовленный космонавт. Командир корабля – чистокровный русак. Все семеро – христианского вероисповедания; татар, узбеков и азербайджанцев в полёт не взяли – так им и надо!

Вспоминая заливавшегося больным соловьём шоферюгу, Геныч не мог удержаться от смеха. Что ни говори, а парняга с беломориной безоговорочно верил в победу социалистического труда и социализма в целом, способного запускать на орбиту пилотируемые спутники. Столь же беззаветно верил водитель «газона» и в собственные, перемежаемые забористым шофёрским матом насквозь лживые слова. В наше подлое время этот фанат освоения орбитального космоса мог бы заделаться пиарщиком экстра-класса и стать помощником самого Глеба Павловского.

До запуска первого спутника Геныч успел несколько месяцев проучиться в первом классе школы № 4 города Егорьевска, куда им с матерью пришлось на время возвратиться. Там на «пришлеца» смотрели свысока, с презрением; Геныч с трудом поспевал и с трудом же успевал по всем предметам. Природная склонность к созерцанию, медлительность и нерасторопность не приветствовались, и не обладающий быстрой реакцией на происходящее Генка постоянно оказывался в дураках.

Школу он, само собой разумеется, невзлюбил, но поделиться мыслишками об очевидном несовершенстве, непролазном идиотизме и ужасающем лицемерии советской системы школьного воспитания, рассчитанной на усреднённого безликого «совка-коллективиста», подлежащего ещё более глубокому нивелированию, было не с кем. Властолюбивая мамаша просто не поняла бы малыша, страдающего от жестокой необходимости по многу часов находиться среди враждебно настроенных к нему людей.

В недавно перешедшей на смешанное обучение школе царили дикие нравы. По сути там свирепствовала банальная «дедовщина»: не армейская – школьная, которая бывает хуже нынешней армейской. В школьных коридорах и на школьном дворе верховодила отъявленная шпана – как и на всей территории только-только отплакавшей Иосифа Сталина и расстрелявшей Лаврентия Берия болезненно самолюбивой великой страны.

Корь была первой, но далеко не последней болезнью, поразившей не поспевающего за калейдоскопом событий и вообще за течением жизни Геныча. Они с братцем-малолеткой умудрились подцепить свинку – хорошенький довесочек после тяжелейшей кори! Удивительно, но родившийся на пять с половиной лет позже Геныча брат Женя перенёс и корь, и свинку намного легче старшего брата – наверное, дело тут было не в физиологии, а в психологии. Имя братишке присвоил сам Геныч, неожиданно сумевший убедить весьма амбициозную парочку Василий – Ольга пойти по накатанной соседями по дому колее. В бабушкином доме в Егорьевске проживала семья Елисеевых с тремя детьми, которых звали Геннадий, Владимир и Евгений. Геныч использовал готовую схему, сразу отбросив имя Владимир: так величали одного из братьев матери.

Крупниковы продолжали жить в «коммунально-анальной» квартире – как казалось Генычу с братом, довольно весело. Это было типичное детское заблуждение. А вот родителям такое весёлое существование просто-напросто обрыдло. За короткое время их соседями перебывала едва ли не половина женатых (и с детьми) офицеров понтонного полка. Это бы ещё ничего, но время от времени к ним в «семейную офицерскую общагу» подселяли на месяц-полтора холостых лейтенантов. Вот тогда действительно начиналась потеха. Сильнейший психологический дискомфорт ощущали и почти никуда не выходившие молодые домохозяйки, и попадавший в своеобразную «малину» холостяк-офицерик. Спрятаться было некуда, уединиться не удавалось, ни о какой приватности личной жизни в таких условиях не могло быть и речи. Так жила, вернее, не жила, а мучилась вся огромная страна, воспитывая в страдающих от постоянного внешнего и внутреннего дискомфорта людях гнилую психологию «коллективистов-коммунальщиков», которые, вырастая во взрослых, сознательных членов передового социалистического общества, вновь и вновь воспроизводили ублюдочные социалистические реалии, замыкая бесконечный порочный круг.

Особенно запомнился Генычу один стеснительный лейтенантик, попавший к ним в квартиру как кур в ощип. Даже глуповатый недомерок Генка не мог не замечать, как неловко чувствует себя всё ещё живущий с Дунькой Кулаковой офицерик среди двух приближающихся к бальзаковскому возрасту смачных бабенок – Ольги Ефимовны, матери Геныча, и их ещё более молодой, чем мать, симпатичной соседки – блокадницы Раисы. У лейтенанта постоянно вставал елдак, паренёк краснел, тушевался и прятался в туалете. Но и в туалете ему не удавалось всласть, от души, подрочить: чрезмерно любопытные домохозяюшки прислушивались к малейшему шороху. Раиса была не в меру любопытна от природы, ну а мамаша Геныча отличалась просто патологическим любопытством.

Когда же офицерик запирался в нужном чулане не с целью спокойно помастурбировать, а тривиально опорожнить кишечник, в сшитом мамашей Генки матерчатом кармашке почему-то всегда не оказывалось бумаги. Просить из-за туалетной двери молодых женщин передать ему «с воли» кусочек газеты «Правды» (почти по Джону Леннону: «Give Me Some Truth» – «Дай мне немного правды») у парнишки не хватало духу и тогда он в отчаянии применял для подтирки тощего холостяцкого зада один из запатентованных то ли Гаргантюа, то ли Пантагрюэлем старинных приёмчиков. Грязный указательный палец лейтенантик тщательно вытирал о выкрашенные зелёной краской стены тесного сортира. После каждого его похода в туалет на стенах появлялись новые психоделические копрошедевры, копронатюрморты, копрограффити. В буквальном смысле дерьмовая наскально-настенная живопись подробно, пристально и пристрастно изучалась не имеющими других развлечений Раисой и Ольгой, побуждая их выдвигать самые заумные версии психологического портрета типичного советского офицера-холостяка.

А в это время (фразочка из титров немых чёрно-белых фильмов – помните?) на первом этаже в бездетной семье Тихомировых появился профессиональный электронный развлекатель. По большому и по малому он не ходил, стены не пачкал и вряд ли кого-либо стеснялся. Процентов семьдесят-восемьдесят и без того куцего тогдашнего телевещания забивалось всякого рода помехами, но иногда картинка устанавливалась ничего себе, и кое-что разобрать на крошечном, с водяной линзой экранчике, было можно – даже без очков. От избытка чувств на чету не давших потомства Тихомировых накатывал приступ колхозно-социалистического альтруизма. Счастливые обладатели чёрно-белого «фонаря для идиотов» скатывали половики и широким жестом зазывали сопливых мальчишек на бесплатный просмотр убогих советских телепередач. Посверкивая стеклянным глазом, диктор Нина Кондратова объявляла какой-нибудь второй свежести советский кинофильм («Орлёнок» или «Свадьбу с приданым»), и Тихомиров-шоу начиналось.

Геныч совершенно точно помнил, что женские прокладки тогда не рекламировали, но смотреть ящик всё равно было не очень интересно. Вперив взор в мутный экран, Геныч интуитивно и пока ещё робко начинал понимать, что телевидение – это полное фуфло, которое хоть и гонится не по проводам, но привязывает к себе человека покрепче иных проводов. В годы первых спутников Земли, населённых русскими, хохлами и грузинами, даже знаменитая лента Сергея Герасимова «Тихий Дон» считалась откровенно порнушной. Когда её крутили по малочисленным тогда телеящикам, пацанву выпроваживали из «телестудии».

Окружающая Геныча жизнь была предельно эклектичной. Некоторые граждане СССР уже смотрели телевизор, летали в околоземный космос, бурили сверхглубокие скважины, а на замусоренное РИМПом и другими заводами Орлово поле по-прежнему садились перевести дух перелётные птицы: утки, гуси, даже журавли. Живший в третьем подъезде мужичок по фамилии Шуненков держал под панцирной кроватью старенькое ружьишко – не Филипп Нуаре, но всё же! Когда утки или гуси устало приземлялись на гнилое болотце, он доставал свою обшарпанную берданку и отправлялся на средне-русское, ну очень дешёвое сафари. Пройдя каких-нибудь двести пятьдесят метров, он натыкался на безмятежно крякающих чирков-свистунков, крякв серых и крякв обыкновенных, производил пяток не слишком прицельных выстрелов, подбирал скромные трофеи и насвистывая возвращался в своё однокомнатное гнездо, обставленное беднее утиного. Весь охотничий хадж занимал у него не более получаса – дичь фактически прилетала к римповцам на дом.

По Орлову полю и среди окрестных домов днями напролет болтался местный юродивый по кличке Кэба – это безусловно красивее клички Коба, которую некогда носил, но так и не износил Иосиф ибн Виссарионович. Кэба был сравнительно молод и частенько распускал свои нечистые ручонки в неудержимом стремлении потрогать («помацать») половые органы ходившей за ним толпой и бесплатно потешающейся детворы – безразлично, женские или мужские. Мальчишки ловко увёртывались от похотливого олигофрена, однако девчонки постарше зачастую притворялись менее ловкими, нежели были на самом деле, нет-нет да и допуская сальную лапу лукавоглазого засранца Кэбы до обжигающих адским огнем девичьих лобков. Общение с прибабахнутым уродом здорово возбуждало начинающих менструировать будущих красавиц. Римповские пацаны ревновали своих боевых, но ещё не ставших половыми подружек к якобы безвредному юродивому. Мало кто из них понимал, что блаженный Кэба может быть очень опасен, что он злобен, неуправляем, агрессивен и непредсказуем. Впоследствии Геныч вывел хитрожопого, себе на уме юродивого под его же собственной кличкой в одном из своих романов. Кэба был тёзкой Геныча, но римповскую не в меру расшалившуюся детвору взрослые шалуны и шалуньи пугали не Геннадием, а именно Кэбой, чем вызывался неизмеримо больший воспитательный эффект.