Текст книги "Москва за нами"

Раньше, в первые недели войны, мы перегружали за сутки двести – двести пятьдесят человек. Теперь наш конвейер смерти перегружает по тысяче – тысяче триста… И вы думаете, нам кто-либо за это сказал спасибо? Да, Карл, скажу вам откровенно, это не прежняя наша прогулка по Европе. Всех нас потрясла здесь эта ужаснейшая война. И еще мой совет вам, Карл, не делитесь своими впечатлениями вслух…

6

В тот день, когда фашистские танки расстреляли беззащитную деревню Криничку якобы за то, что в ней прятались партизаны, а оставшихся в живых, в большинстве женщин и стариков, захватили в качестве военнопленных, унтер-офицер Гросхейде выполнял обычное служебное задание. Он ехал с отчетом в медицинское управление. На повозке лежал тяжелый сейф. С каким подобострастием глядели все в батальоне на Франца в дни выдачи зарплаты! Некоторые, не скрывая, подхалимничали… Сколько он уже просит Гревера освободить его от обязанности казначея, но тот и слышать не хочет. «Деньги я доверяю только вам, Франц…» Оказывается, от слишком большого доверия тоже бывают неприятности.

Гросхейде прервал размышления. «Откуда взялись эти пауки?» (Так с неприязнью они называли в своем кругу солдат и офицеров-эсэсовцев.)

На гребне высоты остановился конный отряд эсэсовцев. Они поджидали свой обоз, а унтерштурмфюрер ездил вдоль дороги и ругался на чем свет стоит, наводил порядок в подчиненном ему войске.

В гору медленно ползла колонна деревенских повозок, покрытых тентами. Впереди и позади колонны шли сопровождающие немецкие солдаты.

Эсэсовец подъехал к повозкам, поднял один тент. Там лежали трупы, от которых шел такой тяжелый, смердящий запах, что он отпрянул, чуть не свалившись с лошади. Потом эсэсовский унтер подъехал к санитарной повозке, которая шла параллельно телеге, и увидел обложенного соломой, закутанного в одеяло ребенка. Унтерштурмфюрер подозвал одного из солдат-санитаров. Он указал хлыстом на привязанного ребенка и заорал:

– Это еще что такое?

– Ребенок, господин унтерштурмфюрер.

– Чей ребенок?

– Мы нашли его в деревне, где наши танки уничтожили партизан… – Он показал рукой на повозки с трупами. – Ребенок плакал… Он, наверно, хотел есть!

– Значит, это русский щенок?

– Как знать, господин унтерштурмфюрер, – развел руками солдат-санитар.

– Ты кто, солдат фюрера или сентиментальная французская девица? – Эсэсовец выхватил пистолет и выстрелил в ребенка.

Гросхейде спрыгнул с повозки и бросился бежать к всаднику. Еще минута – и откроется перестрелка… Но эсэсовцев – отряд, а санитаров только трое. Один из них схватил Гросхейде за руку.

– Господин унтер-офицер! Что вы? Они всех нас перестреляют. Смотрите, их сколько!

Гросхейде так потряс этот случай садистского убийства ребенка, что он не поехал с отчетом, а решил вернуться в батальон. За невыполнение прямых обязанностей ему грозило наказание, но он не мог никак совладать с собой… Он получил письмо от жены. Она была накануне родов и волновалась. Перед глазами у Гросхейде стояло неотступно, как видение, это крошечное человеческое существо. Никому оно не причинило еще никакого вреда на этом свете. «Разве это война? – спросил он себя. – Неужели мы, немцы, утратили все, чем когда-то славились? И дикая жестокость считается доблестью немецкого солдата? Воевать с детьми, женщинами и стариками?» Нет, он дальше так не может… Он – Гросхейде пойдет к начальнику гарнизона и будет требовать наказать убийцу ребенка. В порыве охватившего его возмущения Гросхейде нахлестывал лошадь и сам удивился, как быстро добрался до города.

У поворота главной улицы, где помещался их эвакуационно-сортировочный батальон, по раскаленному асфальту гнали колонну женщин, молодых и пожилых, совсем старух. Большинство из них шли босиком. «Это военнопленные доблестных наших рыцарей-танкистов, – мелькнула мысль у Гросхейде. (О трагедии в Криничке вчера рассказал ему доктор Гревер.) – Может, застрелил эсэсовец грудного ребенка кого-то из них?» – смотрел он на военнопленных женщин.

Вокруг пленниц собирались местные жители. У них ведра с водой, хлеб, помидоры. Охранники не подпускают к пленным.

Гросхейде подошел к одному, совсем еще юноше, конвоиру.

– Куда их?

– В лагерь. Куда еще?

– А что они сделали преступного?

– Кто знает? Говорят, партизан прятали. Есть жены командиров.

– Что же с ними собираются делать?

– Молодых работать заставят, а старухи сами подохнут.

– А почему не разрешают им брать воду?

– Чудак ты, напьются воды, захотят отдыхать, тогда их не поднимешь… А ты чего к ним присматриваешься, невесту выбираешь?

Гросхейде подошел к одной старухе. Она чем-то напомнила ему мать. Возле нее молодая женщина в грязном больничном халате, забрызганном кровью. Это была Катя Оболенская. Она увидела в Гросхейде начальника и попросила:

– За что ж старуху-то? Ей за семьдесят. Ночевать нас пустила с ребенком, а ее партизанкой объявили.

К ним подошел унтер-офицер из команды охранников.

– Отпусти старуху. Зачем ее-то? – попросил Гросхейде.

– Тебе легко говорить, а у меня они дохнут как мухи, я за каждую в ответе.

– Хочешь, я помогу? – спросил Гросхейде. – Подожди меня.

Он кинулся бежать в штаб своего батальона. Достал из сейфа свидетельство о смерти. «Двадцать конвоируемых, – гласило оно, – умерло от истощения». Дата, подписи и печать с немецким орлом.

Когда Гросхейде выбегал, наблюдавший за ним и все понявший Карл Фосслер сунул ему в руки буханку хлеба и флягу шнапса.

– На, возьми, Франц. Они будут посговорчивее.

Унтер-охранник подошел к старухе и оттолкнул ее в сторону. Молодая женщина и несколько девушек бросились к ней. Охранник тут же вскинул винтовку на Катю Оболенскую.

– Не трогай! – крикнул Гросхейде. – Они будут работать в нашем госпитале, картошку чистить. Ваш унтер имеет на них документы.

Молодой охранник, разламывая хлеб, кричал Гросхейде:

– Молоденьких ты правильно выбрал, а на черта тебе нужна эта старая карга?

Женщины, пользуясь счастливым случаем, подхватили под руки старуху и скрылись за развалинами здания в городе.

7

Волны вражеского нашествия накатывались все ближе и ближе к Москве…

Группа армий «Центр» начала наступление 10 июля и глубоко вклинилась севернее и южнее Смоленска. Танковые армады фашистов прорвались на Мстислав и Духовщину.

Западный Особый военный округ перестал отмечаться в сводках Совинформбюро, а часть его территории была передана Московскому военному округу. Так, с середины июля округ из тылового превратился во фронтовой.

И для командования неожиданно возникшего Московского направления как фронта главной задачей теперь было привести дивизии народного ополчения в полную боевую готовность. Не менее важным было занять и оборонительные рубежи, на которых им предстояло встретить врага. Это были первоочередные, «наземные» заботы командования… Но нельзя оставлять без внимания и небо, чтобы не допустить с воздуха ударов вражеской авиации. А это требовало привести в боеготовность Московскую зону противовоздушной обороны.

Чего-чего, а людей, готовых защищать Москву, было с избытком…

По всем районам Москвы и области подали заявления свыше трехсот тысяч человек добровольцев. Но сформировать и обеспечить такое количество бойцов оружием и боеприпасами, да еще в такие сжатые сроки, как требовала боевая обстановка, практически было невозможно.

В эти напряженнейшие дни штаб Московского военного округа работал круглосуточно, но разрешить возникающие каждый час и день новые задачи и проблемы было нелегко.

Капитан Тенгин в те июльские дни был назначен оперативным помощником начальника штаба округа по докладу боевой обстановки члену Военного совета. И это обстоятельство заставляло его часто навещать приемную и видеться со своим другом и однокашником Иваном Тимофеевичем Лазаренко.

Василий Тенгин в полдень застал его за работой над картой. Иван протянул ему постановление Государственного Комитета Обороны от 16 июля 1941 года. Оно по-военному было кратким и точным. Округу предписывалось немедленно приступить к строительству Можайской линии обороны. Она начиналась у Московского моря, проходила западнее Волоколамска, Можайска, Малоярославца и оканчивалась у поселка Дегтино.

Лазаренко измерил курвиметром протяженность линии обороны.

– Двести двадцать километров, – сказал он вслух. – Надо подсчитать инженерам округа объем земляных и строительных работ.

Василий прикинул сроки: первая очередь готовности к середине октября. Три месяца. Вторая к середине ноября – месяц. «Сумеют ли наши войска так долго сдерживать немцев? – подумал с тревогой Тенгин. – Судя по июлю, темпы наступления у врага высокие».

Не успели друзья обменяться мнениями о Можайской обороне, как за Тенгиным начальник штаба округа прислал адъютанта.

– Срочно, товарищ капитан.

Тенгин быстро шел по длинному коридору.

– Вот, – протянул ему документ генерал, начальник штаба. – Генеральный штаб считает, что из москвичей-добровольцев сейчас можно сформировать не тридцать, а двенадцать дивизий ополчения. Тысяч по восемьдесят каждая. Подготовьте справку для доклада члену Военного совета.

Василию Тенгину передали весьма ответственный документ под расписку. Через несколько минут он доложил генералу проект справки и отправился в приемную, а начальник штаба – к командующему на доклад.

Член Военного совета быстро просмотрел документ, велел адъютанту зарегистрировать и отдать на хранение и тут же попросил еще одну бумагу, с которой он собрался идти лично к командующему военным округом.

Командующий генерал-лейтенант Артемьев, с усталым лицом и опухшими веками, красными от бессонницы глазами, сидел в голубоватом дыму. (Люди не имели даже свободной минуты на перекур.) Генерал-лейтенант встал, протянул руку вошедшему дивизионному комиссару. Они обменялись рукопожатием, хотя уже встречались за сутки в который раз, но в кутерьме происходивших событий и непрерывных совещаний забывали об этом…

– Тут вот нам прислали из Генерального штаба директиву, – сказал член Военного совета и положил бумагу перед командующим. – Просят обратить внимание на то, что немцы последнее время стали применять воздушные десанты с посадкой на полевых аэродромах.

– Не исключены и прорывы танковых войск! – добавил командующий. – А что они нам предлагают?

Он взял в руки документ и стал читать.

– А, вот оно что… Создать из имеющихся сил в нашем гарнизоне пять оборонительных секторов.

Командующий кивнул начальнику штаба и посмотрел на дивизионного комиссара.

– На кого возложим ответственность за организацию секторов, как думаете?

– По-моему, целесообразно возложить эту задачу на коменданта гарнизона, – сказал начальник штаба. – Пусть представит план на утверждение Военного совета… Подробно укажет в нем: за кем какой сектор закрепляется, время готовности, силы и средства в зависимости от обстановки и порядок взаимодействия секторов обороны.

Дивизионный комиссар поддержал предложение начальника штаба.

Командующий попросил стакан чаю и предложил собеседникам «почаевничать», но они поблагодарили генерал-лейтенанта и отказались.

– Нам необходимо на ближайшем Военном совете обстоятельно обсудить вопрос о непосредственной защите Москвы с воздуха. Кстати, как идет дополнительное формирование десяти зенитно-артиллерийских полков? – обратился Артемьев к начальнику штаба.

– Пока медленно, товарищ генерал-лейтенант. Кроме того, нам предстоит сформировать еще два отдельных дивизиона и несколько батарей. Посты ВНОС[1]1
  Пост ВНОС – пост воздушного наблюдения, оповещения и связи.


[Закрыть] выдвинуты все по утвержденному плану Генштабом. Вчера проверял лично… Они цепочкой растянулись вдоль фронта обороны в 130–150 километрах от окраин… По-моему, у столицы сейчас надежные «глаза» и «уши».

– И формирование 2-й отдельной истребительной эскадрильи из летчиков-испытателей надо ускорить, – постучал карандашом о стол командующий. – Мне звонил на днях Алексей Борисович Юмашев. Почему мы формируем ее так медленно?

– Гитлер давно грозится стереть с лица земли Москву, – подчеркнул дивизионный комиссар. – У него опытнейшие воздушные бандиты. Следует принимать самые срочные меры. Иначе можем быть застигнуты врасплох, как англичане. Когда назначим заслушивать командующего ПВО[2]2
  ПВО – противовоздушная оборона.


[Закрыть] округа, желательно, чтобы на Военный совет пригласили командира 1-го зенитно-артиллерийского корпуса генерала Журавлева и его комиссара и командира 6-го истребительно-авиационного корпуса ПВО полковника Климова с комиссаром.

Начальник штаба округа записывал в свой блокнот указания командующего и члена Военного совета… Вошел адъютант и обратился к командующему:

– Вас, товарищ генерал, просит к телефону секретарь ЦК ВКП(б) и МГК Щербаков.

* * *

Каждый новый военный день настолько перегружал Василия Тенгина разными служебными делами, что он, как и многие, забывал не только личное, но и самое важное для него в жизни… И дел этих у него с каждым днем прибавлялось все больше и больше. Он пришел к выводу, что не умеет распределить разумно время. Иногда это выводило его из равновесия. Вот и к Оболенским он давно собирался зайти, а не смог. Заболела Лёна. «Надорвалась, видно, на строительстве оборонительных сооружений», – думал Тенгин. Он вспомнил о том, как вчера позвонила Марина, неутомимая щебетунья. «Василий Петрович, у Лёны нашей руки в бинтах, как у раненого солдата. Мы ее с ложечки кормим. Мы так все соскучились о вас… Приезжайте. Есть для вас и хорошие новости. Папа письмо прислал, и Катя вернулась. Она раненая перешла через фронт».

И тут же Марина не удержалась, похвалилась, что через месяц заканчивает курсы медсестер.

Тенгин обещал обязательно забежать хоть на несколько минут. Но в канун печальной даты – месяца начала войны – ему вдруг выпало оперативное дежурство по штабу округа…

Глава третья

1

Оперативный дежурный по штабу Московского военного округа Василий Тенгин после девяти вечера несколько освободился, разложил бутерброды, заварил чай покрепче и собрался поужинать, как тут же с постов ВНОС, из Ставки Верховного главнокомандующего, из Ржева, Можайска, Волоколамска и других пунктов, которые он едва успевал записывать, посыпались тревожные вести: передавали, доносили, докладывали о том, что на Москву идут волнами немецкие самолеты…

Тенгин едва успел известить об этом командование и штаб округа, как в Москве пронзительно завыли сирены. Ночную тишину всколыхнули гудки заводов, фабрик, паровозов, пароходов.

Москвичам не верилось, чтобы фашистские самолеты могли вторгнуться в воздушное пространство столицы и начать бросать на мирных людей, их дома, институты и школы, на заводы и учреждения смертельный груз бомб.

С наблюдательной вышки, что находилась на здании штаба округа, было хорошо видно, как с запада к центру города приближается, нарастает в плотности огненная стена. Все ярче становятся ослепительные прожекторные дороги. То они на миг останавливались и, будто серебряные колонны, подпирали темное небо, то, скрещиваясь, расходились в стороны, отыскивая самолеты врага. Показались один за другим серебристые крестики вражеских бомбардировщиков. Но их тут же пронзали светлые шпаги прожекторов. Самолеты маневрировали, кидались из стороны в сторону, а вслед за ними неслись пунктиры разноцветных пулеметных очередей и мигали вспышками разрывов зенитные снаряды. Вот появился в луче прожектора второй самолет… За ним третий… Пятый… Седьмой… Десятый. И вот уже теряешь счет немецким самолетам, попавшим в перекрестия прожекторов. И бесконечно к ним тянулись цветные трассы, вспыхивали разрывы зенитных снарядов, и пойманные самолеты, как светлячки, обжигая крылья, летели с дымным шлейфом к земле.

Наблюдатели постов ВНОС, залюбовавшись, стояли в оцепенении, а в небе грохотал шквал огня, и здания, кажется, гудели глухим эхом и качались под вспышками.

И все же отдельным самолетам удавалось прорвать огненное кольцо зенитного огня.

У здания штаба раздался оглушающий, громоподобный взрыв. Оно задрожало как от землетрясения, зазвенели стекла, мощная волна взрыва вышибла двери, переломала перегородки, сорвала с крыши несколько листов железа.

Капитан Тенгин получил первые сведения о жертвах среди людей, убитых и раненых. Прямым попаданием тонной бомбы уничтожено на углу улицы Осипенко отделение милиции, а ближние деревянные постройки были снесены, будто их сдуло ветром. Одна бомба попала в Устьинский мост, но не взорвалась. Тушинский аэродром, место проведения праздников авиации, был засыпан зажигательными бомбами…

Пять с половиной часов двести двадцать вражеских бомбардировщиков, управляемые отборными асами, бомбившими столицы европейских стран и грозившими превратить Лондон в руины, пытались парализовать жизнь столицы… Пытались, но немногим из них удалось прорваться к центру, к Кремлю…

В воздушных боях нашими летчиками было сбито двенадцать самолетов, а десять – зенитчиками.

На следующий день после первой бомбежки Москвы 22 июля, раскрывая газеты и читая сводку Совинформ-бюро, все узнали, что «рассеянные и деморализованные действиями ночной истребительной авиации и огнем наших зенитных орудий, немецкие самолеты большую часть бомб сбросили в леса и на поля на подступах к Москве. Ни один из военных объектов и городского хозяйства не пострадал…».

23 июля немцы совершили второй налет на Москву. Прорвались небольшие группы и одиночки, но зенитчики уже подбили пятнадцать самолетов, и столько же были серьезно повреждены.

А третий налет на Москву окончательно провалился. Из 190 самолетов к городу просочились два. Но и они были сбиты.

С увлечением рассказывая об этой большой победе в доме Оболенских, Василий Тенгин советовал опечаленной долгим молчанием мужа Кате пойти учиться на зенитчицу.

– У вас, Катюша, как с математикой? Лады? Любите эту точную дисциплину? Идите учиться вычислителем. В боевой зенитный расчет. Новая женская профессия военного времени.

– Она у нас без пяти минут летчик, – похвалила сестру Марина. – Могла бы летать.

– Могла – не то слово. Сплю и вижу себя за штурвалом. Но пока не узнаю об Игоре, постараюсь и на земле быть полезной. Если вы, Василий Петрович, благословляете мою кандидатуру, я завтра же к вам спозаранку в штаб. Я ведь, знаете, настырная… Чем загорюсь, что решу – не отговорить никому. И мужу родному. По рукам, значит. Решено. Иду в зенитчики.

Только ушел Тенгин, как тут же появился Виталий Лиханов. Поздоровался и, близоруко осмотревшись, положил Лёне на кровать цветы.

– Земля слухом полнится. Болеешь, значит. А я пришёл навестить, на судьбу свою поплакаться тебе, Лёна. Подал заявление добровольцем в ополчение – не взяли. «Учитесь, нам грамотные люди и здесь нужны. У нас, – говорят, – от добровольцев отбою нет». Ребята наши сказали мне по секрету – оружия не хватает. А я бы с охотничьим пошел…

– Ты такой храбрый, Виталий! А в первый налет немцев на Москву тебе страшно было? Скажи по совести, где прятался?

– Зачем мне прятаться? Меня в метро бомбежка застала, из библиотеки возвращался.

– А мы в подвале нашего дома… До утра все были: я, мама, Степанида Ивановна, Марина. Глаз не сомкнули. Вот страха-то натерпелись…

Лёна заметно похудела и осунулась за месяц войны. Под глазами синеющие полудужья, руки забинтованы. Она увидела, что Виталий смотрит на них, и сказала с печальной задумчивостью:

– Давно уже не прикасалась к инструменту. Почти полтора месяца. Помнишь, когда уезжали с тобой на Волгу, играла…

Он молча кивнул ей головой, и будто ее печаль коснулась тенью его лица.

– О чем ты задумался, Виталий? – спросила она.

– Ты никогда не угадаешь, Лёна. Скажу – удивишься. Думаю о Киеве.

– О Киеве?

– Да, о Киеве, который бомбили фашистские самолеты с первых часов войны. Летом 1936 года, когда началась война в Испании, я гостил там месяц у тетки – родной сестры матери. Она, дочь посредственного богомаза, была моим гидом. Приобщала к культуре Киева. Если бы тебе, Лёна, удалось побывать во Владимирском соборе с его знаменитыми фресками Виктора Васнецова, Врубеля, Нестерова, Сведомского и Котарбинского, ты бы сказала, что ничего подобного не видела в жизни. И вот меня с того дня, как началась война, мучает мысль, что всему этому сейчас грозит гибель от вандалов двадцатого века – немецких фашистов. Кто же защитит и защитит ли уже эти бесценные сокровищницы русской культуры?

– Неужели у них поднимется рука? – спросила Лёна, и губы ее дрогнули в нервном движении.

– Ты думаешь, когда франкистские фашисты штурмовали Мадрид с воздуха и земли, им дорог был Гойя или великолепные храмы и памятники старины? С той же неумолимой жестокостью, с которой поднимали руку на жилища крестьян, они топтали и разрушали величайшие национальные ценности. Для них нет ничего святого.

Но как ни пытался Лиханов избегать разговора о войне, о том, кто эти люди – наши враги – и с какой целью они пришли на нашу землю, жизнь невольно возвращала его из прошлого в настоящее.

– А знаешь, Лёна, мы никогда не задумывались, и, если бы история не оставила нам свидетельства расистской спеси новоявленных претендентов на мировое господство, мы бы и не знали, какие глубокие корни у нынешних фашистов, их претензии на так называемое право на новые порядки в Европе, новую культуру и цивилизацию. Мне один товарищ дал почитать в переводе книгу «Так говорит Германия». В ней помещены подлинные документы и высказывания от прусских королей, имперских канцлеров, философов и историков, профессоров и депутатов, журналистов и поэтов, военных писателей и военачальников, богословов и пасторов до ученых. И всех этих господ разных профессий, возрастов и общественных положений объединяет поразительная и единственная «наука» – ненависть ко всем нациям мира. Особенно подчеркнуто откровенно выразил ее поэт Георг Гервег в «Песне ненависти». Ее можно смело считать современным фашистским гимном…

Виталий достал из кармана бумажку.

– Вот я некоторые слова этой песни выписал для себя. – И он стал читать: – «Задуши миллионы твоих врагов и воздвигни из теплых еще трупов такой монумент, чтобы он достигал до облаков».

– О Господи Боже милостивый, – закрестилась на угол с образом Степанида Ивановна. – Неужто так и прописано в писании фашистов?

Лиханов встал и строго-клятвенно, как перед судьями, сказал:

– Готов поклясться именем самого дорогого мне человека – матери. Слушайте дальше: «Оденься в железо и пронзи своим штыком сердце каждого врага; долой пленных; всех их преврати в безгласных; обрати в пустыню соседние страны. Ты восстанешь на развалинах мира навсегда исцеленная!..»

Когда Лиханов кончил читать, Степанида Ивановна ушла, и вскоре в уголке засветился тусклый огонек лампадки.

Лёна сидела, пораженная этим новым для нее потрясающим открытием. Вот какие враги вступили на нашу землю и какие бедствия они несут нашему народу! Для них нет ничего святого на свете. Виталий поднялся, собираясь уходить, так как был уже поздний час.

– Мне передавали примерное содержание катехизиса германского фашизма, книги Афольфа Гитлера «Майн кампф» – «Моя борьба». Там все человеконенавистнические идеи выражены, если можно так сказать, более цинично и откровенно. Теперь ты понимаешь, Лёна, почему я вспомнил Киев? Но и Ленинград, Рига, Таллин и Вильнюс, на которые падали фашистские бомбы, могут очутиться не в лучшем положении. Ты думаешь, если они действительно смогли бы разрушить и превратить древнюю Москву в развалины, они задумались бы над тем, на какие культурные ценности они покушаются? Нет! И еще раз нет и нет. Даю голову на отсечение.

– Голова – не кочан капусты, – усмехнулась Лёна. – Не надо так рисковать, Виталий, она тебе еще пригодится.

– Ты права, Лёна. Вот если все мы, советские люди, почувствуем, что ради всех богатств и культуры нации надо будет умереть, не задумываясь, чтобы сохранить все это будущему поколению, мы отстоим Москву…

Почти всю ночь Лёна думала о разговоре с Виталием, думала о том, чем она могла помочь людям в войне. Кем в ней участвовать? Вспомнила о Полонском. «Куда запропастился Владлен? Никаких вестей… Может, с ним что случилось? – с тревогой подумала Лёна, но тут же отогнала эту мысль. – Нет, Владлен не из робких… Лейтенант! А может, и отличился уже…»

Утром, когда мать ушла на работу, а Степанида Ивановна в церковь, Марина на курсы медсестер, Лёна пришла в военкомат и попросилась на работу.

– У вас больные руки, девушка. Приходите, когда выздоровеете.

– Нет…

Лёна узнала от товарища по школе Котьки Волова (он работал командиром взвода санитаров в Ленинградском районе), что в родильном доме нужны ночные няни, ухаживать за новорожденными. Когда ее кровавые мозоли поджили, она пошла туда на работу. Первые недели она трудно привыкала к крикливым крошечным человечкам, но, приходя домой, радовалась тому, что хоть чем-то стала полезной людям в их суровой военной жизни.

В середине июля поздно вечером в штаб Московского военного округа приехали секретарь ЦК ВКП(б), МК и МГК А. С. Щербаков и председатель Моссовета В. П. Пронин. Они прямо прошли к командующему округом генерал-лейтенанту Артемьеву. Тут же вскоре раздался звонок в приемной члена Военного совета. Трубку взял его адъютант.

– Товарищ дивизионный комиссар, вас просит к себе командующий.

Разговор начался о том, как идет строительство оборонительных рубежей, какие трудности встречаются при формировании боевых частей Красной армии и ополчения, но вскоре перекинулся на главные события всей жизни страны – положения на фронтах.

И тут совсем неожиданно Щербаков перешел от общих разговоров и сетований на неудачи наших войск и вдруг задал вопрос:

– А как вы, военные, оцениваете положение на нашем Западном фронте для округа и что думаете о Москве?

Вопросы эти давно тревожили Военный совет округа, особенно после захвата немцами Смоленска. Западный фронт находился в трехстах километрах от столицы. Необходимо было постоянно думать о воздушной безопасности Москвы. Никто не мог дать гарантии, что неудачи первых налетов заставят немцев отказаться от бомбежек города. Временное затишье, пожалуй, можно было объяснить только поисками новой тактики, которая должна им принести успех. Враг просто выжидал удобный момент.

Разведывательные сведения, получаемые округом из Генштаба, были отнюдь не утешительными. Фашистские войска на Московском направлении значительно превосходили Западный, Резервный и Брянский фронты в танках, авиации, артиллерии и мотопехоте. У немцев еще оставались стратегическая инициатива и преимущество в боевом опыте. Эти факты нельзя было никак игнорировать, если трезво оценивать сложившуюся военную обстановку.

И хотя некоторые из этих сведений были известны Щербакову, командующий все же счел необходимым доложить о сложившемся положении на фронтах, подробно повторяя кое-какие факты оперативных сводок и оценивая их в связи с предстоящими задачами округа. А в заключение сказал:

– По-моему, нельзя терять ни дня. Надо срочно решать вопрос о строительстве оборонительных рубежей на подступах к Москве. И конечно, заполнить их каким-то количеством полевых войск. Возможно, из резерва Ставки…

Пожалуй, из всего разговора выводы командующего были особенно по-военному точными и конкретными. Ставка занималась масштабами всех фронтов страны, у нее были тысячи проблем и вопросов, и, само собой, пока для нее Москва не была единственным вопросом. Да и угрозы непосредственно столице пока еще не возникало. Для Ставки Московский округ считался тыловым, и от него больше требовали организаторской работы и пополнения новыми частями и соединениями других фронтов.

С мнением командующего Щербаков согласился. Он сказал о том, что руководящий состав Московского комитета партии и Моссовета уже обсуждал этот вопрос.

– Мы верим, – сказал Щербаков, – что врага остановят. Для этого делается все, но, как говорит русская пословица: «Береженого и Бог бережет…» От такого врага, как фашисты, можно ожидать любого коварства, любых неожиданностей. Поскольку у нас с вами единое мнение, предлагаю следующее. Я от имени МГК и Моссовета ставлю этот вопрос в ЦК. Москвичи возьмут на себя основную тяжесть по строительству оборонительных рубежей. Народ сознательный, на него можно надеяться. А вы, товарищи военные, возьмите на себя практическое руководство строительством московской обороны.

2

В муках и трудностях рождалась оборона столицы. А враг продолжал продвигаться с каждым днем все ближе и ближе к Москве. Строительство оборонительных рубежей Можайской обороны шло медленно. Если не считать противотанковых рвов и надолб, установленных на некоторых шоссейных дорогах, идущих к Москве с запада, то фактически, кроме небольших участков, на которых работали комсомольские строительные отряды, рубежи обороны оставались в большинстве пока только красными, зубчатыми линиями, нарисованными на штабных картах.

Не хватало строительных механизмов, автотранспорта. Те двести машин, имевшихся у строителей, были сильно изношены и потрепаны. Сформировали гужевые транспортные роты, но и они, помогая, сами вдруг создали дополнительные трудности… Конское поголовье нуждалось в уходе и питании.

Каждый рабочий день члена Военного совета, дивизионного комиссара Московского округа Телегина начинался с докладов инженеров штаба о ходе строительства Можайской линии обороны.

В то утро его кабинет был битком набит народом. Из полуоткрытой двери клубами валил дым.

Капитан Тенгин вошел в приемную с тем, чтобы передать для дивизионного комиссара последнюю оперативную сводку. Но его друга-адъютанта не оказалось на месте. И Тенгину пришлось ждать.

До Василия доносились неясные звуки: кто-то бубнил, монотонно докладывая. Докладывавший ссылался на отсутствие транспорта как на главную причину невыполнения ими сроков по возведению бетонных сооружений Малоярославецкого укрепленного района.

– Да, но вам приказано было для этого сформировать батальон к середине июля месяца. А вы когда это сделали? И не просто сформировать батальон, но обеспечить его техникой и имуществом. Прошло еще несколько дней после установленного срока, но батальон остается до сих пор несформированным. Ему недостает более восемнадцати процентов личного состава. И та же картина с инженерным имуществом.

– Но где же нам взять бетонщиков, товарищ дивизионный комиссар? Они же призваны в действующую армию?

– А вы уверены в том, что призваны все?

– Уверен, запросите наш военкомат, они подтвердят.

– Разве на вашем военкомате свет клином сошелся? В горвоенкомат обращались? Он мог дать вам специалистов из других районов.

– Нет, не обращались.

– Вот видите, какая беспечность. Спросили и успокоились. Вы что, товарищ Калашник, думаете, немцы будут вас ждать? И техникой, и транспортом, и имуществом вы личный состав обеспечили наполовину. Ни кухонь, ни котлов для варки пищи. Да что там говорить, – дивизионный комиссар махнул рукой, – прислали людей на тяжелейшие срочные работы, а у них – ни кружек, ни мисок, ни ложек. Из чего людям есть? За такое безответственное отношение в военное время знаете что бывает?