Текст книги "Мои литературные святцы"

***

Про Илью Сельвинского ходил в моей молодости анекдот, будто тот так надписал свою книжку Сталину: «Вождю человечества от вождя поэтов» и будто Сталин поперёк этот надписи размашисто начертал: «Дурак!»

Правда или нет (скорее, нет: Сельвинский не был так бесстрашен), но претензии на лидерство в советской поэзии Илья Львович Сельвинский, родившийся 24 октября 1889 года, выказывал. Надо сказать, что он быстро обрёл известность и популярность. Строки Багрицкого: «А в походной сумке трубка и табак / Тихонов, Сельвинский, Пастернак» называли не случайный набор поэтов.

Сельвинский был лидером поэтов-конструктивистов. Они считали себя рациональным марксистским направлением в литературе. Утверждали господствующую роль техники в современной жизни и много сил отдавали технической конструкции произведения. Названия их коллективных сборников «Мена всех», «Госплан литературы», «Бизнес» говорили за себя.

Длинные свои поэмы и огромные трагедии в стихах были поисками Сельвинского новых возможностей в области стихотворной техники. Для конструктивисткой поэзии Сельвинского определяющим было функциональное значение рифмующихся слов. Защищая принципы своей поэзии, Сельвинский особенно боролся с Маяковским.

Но в 1930-м Сельвинский выступил с покаянными заявлениями. После чего его как подменили.

В 1933—1934 – Сельвинский в качестве корреспондента «Правды» участвует в экспедиции, возглавляемой О. Шмидтом на пароходе «Челюскин». Прошёл с собаками по льду Ледовитого океана и по тундре до мыса Дежнёва. Написал об этом поэму «Челюскиниана» (1937—1938).

Дочь Сельвинского художник Татьяна Ильинична передаёт слова отца, что к 40 годам его сломали. Шёл 1939 год. Многие товарищи исчезли из жизни. И Сельвинский старался не выделяться.

Во время войны был на фронте. Демобилизовался после тяжёлого ранения в чине подполковника.

После войны писал декларативные, бесцветные стихи. Переписывал свои ранние вещи. Написал стихи против Пастернака во время кампании травли поэта.

Умер 22 мая 1968 года.

У него есть странное стихотворение:

Был я однажды счастливым:

Газеты меня возносили.

Звон с золотым отливом

Плыл обо мне по России.

Так это длилось и длилось,

Я шёл в сиянье регалий…

Но счастье моё взмолилось:

«О, хоть бы меня обругали!»

И вот уже смерчи вьются

Вслед за девятым валом,

И всё ж не хотел я вернуться

К славе, обложенной салом.

Что это? Реквием по былому своему счастью? Отказ от себя – прежнего, молодого? А по какой причине устроен такой беспощадный самосуд? Что такое «слава, обложенная салом»?

***

Борис Александрович Ручьёв вызывает во мне странное чувство. Не сам он, конечно, а его стихи.

С одной стороны, существует версия, что он автор слов знаменитой песни «Ванинский порт»:

Я знаю, меня ты не ждёшь

И писем моих не читаешь

Встречать ты меня не придёшь,

А если придёшь – не узнаешь.

Прощайте, и мать, и жена,

И вы, малолетние дети.

Знать, горькую чашу до дна

Пришлося мне выпить на свете.

По лагерю бродит цинга.

И люди там бродят, как тени.

Машины не ходят туда —

Бредут, спотыкаясь, олени.

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа Чёрной Планетой.

Сойдёшь поневоле с ума —

Оттуда возврата уж нету.

А с другой стороны, нет ничего в его стихах такого, что указывало бы на его авторство, – ни стиль, ни пафос.

Да, он был арестован у себя в Златоусте в декабре 1937 года. 28 июля 1938-го приговорён к 10 годам ИТЛ. Отбывал наказание в Северо-Восточных концлагерях на Крайнем Севере, на Оймяконе. Но:

Я помню тот Ванинский порт

И крик парохода угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные, мрачные трюмы.

От качки страдали зека,

Ревела пучина морская;

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края.

Зачем бы Ручьёва повезли в Ванинский порт, если ему следовало отбывать наказание в Якутии? Можно, конечно, и через Магадан достичь Оймякона, но это будет какой-то невероятно кружной путь.

Проще и дешевле везти заключённых из Якутска.

Это первое.

А второе – это лагерное творчество Ручьёва:

За счастье и за мир родного края

и мне пора бы с братьями в строю,

оружие в руках своих сжимая,

с врагом заклятым встретиться в бою.

…Но далеко колышутся знамёна,

друзья мои идут в смертельный бой…

И в чутких снах долины Оймякона

отгул боёв я слышу над собой.

И в нетерпенье, радостей не зная,

всё жду я, сокол, скованный кольцом, —

когда же мне страна моя родная

прикажет встать и назовёт бойцом.

Это, понятно, датировано военным годом – 1942-м. Вот как ему жилось в Оймяконе. Да он и непосредственно напишет о том, как ему там жилось:

– Нам больших наград не надо —

ведь, по правде говоря,

наивысшая награда —

знать, что ты живёшь не зря,

что и ты других не хуже, —

чай, не всякий был готов

каждый день на здешней стуже

проливать по семь потов.

Всю тайгу обжить навечно,

все долины мёртвых рек

разве мог бы несердечный,

нерадивый человек?

Мог такой согреть руками

замороженный веками

самый край своей земли? —

Нет, не мог! – А мы смогли.

Ручьёв освободился в 1947-м году, каким помечены эти стихи. Да и его биография сообщает, что в лагере, в этом краю вечной мерзлоты, поэт не откладывал пера в сторону: «в ссылке им были созданы поэмы „Невидимка“, „Прощание с молодостью“ и цикл стихов „Красное солнышко“. В лагерях поэт создал и незаконченную поэму „Полюс“, повествующую о тяготах ссылки и опубликованную лишь после его смерти…»

Ну, хорошо, не будем обращать внимания на то, что создано в ссылке. Но поэма «Полюс» писалась непосредственно в лагере. И каково же было там самоощущение поэта:

Испытав мороз и голод молча,

грудью встретив камни и ножи,

горд я тем, что не завыл по-волчьи,

в волчьих стаях молодость прожив.

Даже крик свой, рвущийся наружу,

в горле сжав, чтоб не рвануться в бой,

шёл я жить в предутреннюю стужу,

как на волю – в каменный забой!

Чёрный труд свой не прокляв ни разу,

в жизни – никого не сбивший с ног,

горд я тем, что душу от заразы —

для друзей и родины сберёг.

К ней в беде протягивая руки

поминутно думая о ней,

с чистым сердцем я живу в разлуке

и дышу свободней и ровней.

Ну, никак всё это не корреспондирует с поэтикой «Ванинского порта». Да и, по правде сказать, не корреспондирует с тем, что писали о лагере и в лагере его зеки. Тот же Смеляков, например, несколько похожий судьбою на Ручьёва.

Умер он 24 октября 1973 года (родился 15 июня 1913-го) лауреатом Госпремии РСФСР имени М. Горького, кавалером ордена Октябрьской Революции и двух орденов Трудового Красного Знамени. В принципе это не удивительно. Тот же Смеляков тоже наполучал и премии и ордена. Но он всё-таки называл палачей палачами и не писал о себе как о засланном в лагерь государственном казачке, живущем по принципу: «Была бы только родина богатой и счастливою, а мы-то будем счастливы»!

25 октября

Я всё ещё была безработной. Помогла мне устроиться моя ближайшая подруга, ещё со школьной скамьи, – Елена Константиновна Гальперина, жена художника Александра Александровича Осмёркина. Мы с ней вместе учились и в университете (МГУ), но она параллельно увлечённо занималась художественным чтением. В 20-х годах эта отрасль актёрского искусства сыграла большую роль в просветительном движении. Литературные вечера – от спектаклей видных мастеров «Театра одного актёра» до тематических лекций в рабочих клубах с участием профессиональных актёров-чтецов.

Лена работала в лекционном бюро моно (московского отдела народного образования). По её рекомендации меня приняли туда на работу, но на административно-организационную. Ведь марксистских лекций о литературе я не могла читать. Я стала помощницей одной очень энергичной и опытной дамы, популярной среди актёров. В функции отдела входило помимо чисто культурных «мероприятий» устройство больших сборных концертов с народными артистами, балетными и вокальными номерами. Начала появляться новая категория исполнителей – лауреаты. Устанавливалась постепенно новая табель о рангах. Подхалимство становилось привычным и почти обязательным. Если моя начальница в домашней обстановке ещё позволяла себе посмеиваться над общим рефреном «только товарищ Сталин», то на работе о подобных вольностях не могло быть и речи. «Я им дал Гуту!» – произнес один из инструкторов, имея в виду вечер, посвящённый Виктору Гюго. Однажды я позволила себе посмеяться над его благоговейным упоминанием ЦК партии. Он отрезал строго и недоумённо: «Мы Цека любим и уважаем». А на какой-то демонстрации, не то майской, не то ноябрьской, другой инструктор, шибко грамотный, обстоятельно и строго объяснял мне, как плох, пуст и безыдеен буржуазный фильм «Под крышами Парижа», который тогда только появился на наших экранах. А я, смотря эту картину, как будто оттаяла душой, так она мне понравилась.

Ещё одно заметное изменение. В Москве началась реконструкция города. Знаменитые круглые площади превращались в бесформенные пространства. Сами собой исчезли клумбы в их центре. Естественно, не было больше асфальтовых дорожек, прочёркивавших площадь по диагонали, так что человек не терялся в большом пространстве. Мосты перекидывали через сушу. Такое здание, как бывший Лицей, оказалось где-то внизу, под Крымским мостом.

Партийное начальство меня не любило. «Не понимаю, чего хотят от Эммы наши партийцы», – говорила Лене моя непосредственная начальница.

Эмма – это Эмма Григорьевна Герштейн, родившаяся 25 октября 1903 года и прожившая огромную жизнь в 98 лет (умерла 29 июня 2002 года).

Я привёл отрывок из её «Мемуаров». В нём речь о 1935 годе – немного спустя убийства Кирова в Ленинграде, откуда в связи с этим Герштейн пришлось уехать: городские власти выселяли интеллигенцию.

Она с двадцатых годов была другом семьи Мандельштамов. Через них познакомилась и подружилась с Ахматовой, Львом Гумилёвым, Цветаевой, Пастернаком, Н. Харджиевым, М. Петровых.

Обо всех написала в своих «Мемуарах».

Литературоведением занялась поздно – в конце 1930-х. Работала в рукописных фондах Литературного, Исторического музеев, Библиотеки имени Ленина, в ЦГАЛИ. С середины сороковых работала в редакции «Литературного наследства».

Её книги «Судьба Лермонтова» (1964) и «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова» (1976) выдвинули её в одного из крупнейших лермонтоведов страны.

А мемуары она писала всю жизнь. Она за них была удостоена английской премии «Буккер». Книга «Памяти писателя», где собраны литературоведческие работы Герштейн, вышла в 2001-м.

***

Трагически сложилась жизнь у Сергея Михайловича Соловьёва (родился 25 октября 1885 года), внука полного своего тёзки историка, племянника философа и поэта Владимира Соловьёва, троюродного брата Блока, с которым, как и с Белым, крепко дружил.

Первая его книжка стихов называлась «Цветы и ладан» (1907). Упоминание в заглавии ладана не случайно: Соловьёв серьёзно интересуется религией. В 1913 году поступил на второй курс Духовной Академии в Сергиевом Посаде. 21 ноября 1915 году рукоположен в диаконы. 2 февраля 1926 возведён в сан священника.

Считают, что под влиянием дяди – Владимира Соловьёва, который перед смертью перешёл в католичество, Сергей заинтересовался католической религией. После долгих колебаний, когда Российская греко-католическая церковь подвергается гонениям, Соловьёв присоединяется к общине русских католиков восточного обряда, в 1921 году официально присоединяется к Католической церкви. Через год возвращается в православие. Но ещё через год воссоединяется с Католической церковью и возглавляет общину московских греко-католиков.

В 1926 году после ареста экзарха блаженного Леонида Фёдорова назначен вице-экзархом для католиков синодального обряда. В 1928 году тайно служит в Саратовской католической церкви.

В ночь с 15 на 16 февраля арестован вместе с группой греко-католиков. 18 августа приговорён к 10 годам ИТЛ, заменённым на высылку в Казахстан. Психически заболел. В октябре помещён в психиатрическую лечебницу. 21 ноября 1932-го оказывается на свободе, но вскоре его снова помещают в психиатрическую лечебницу. Осенью 1941 года вместе с больницей имени Кащенко эвакуирован в Казань, где 2 марта 1942 года скончался.

26 октября 1926 года он написал стихотворение «Петербург»:

Отбушевал пожар кровавый,

И на туманной полосе

Ты встал, как прежде величавый,

В твоей развенчанной красе.

Воспоминанье, ожиданье

Иных торжественных времён…

И двухвековое преданье

Лелеет твой могильный сон.

Здесь не гудят автомобили,

Навек затих военный гром,

И нежно золотятся шпили

На небе бледно-голубом.

Серебряный окутал иней

Твои решётки и сады.

Всё та же чёткость острых линий

И запах ветра и воды.

И пусть твой скиптр не блещет боле,

И смолк весёлый шум двора, —

Ты дышишь весь железной волей

И устремлённостью Петра.

Чернеют волны, ветер плачет,

Но самой бездны на краю

Твой Медный Всадник так же скачет,

Копытом придавив змею.

Над топью финского болота,

Во мраке северных пустынь

Мерцает храмов позолота

И призрак мраморных богинь.

Как волны Стикса в мгле Эреба,

Нева не отражает звезд,

Но ангел указует в небо,

Над городом поднявши крест

Heт, ты не проклят, не оставлен!

Ты ждёшь, прекрасен и велик,

Когда над миром будет явлен

России исполинский лик.

По-моему, достойный соратник Блока и Белого!

***

Глеб Иванович Успенский (родился 25 октября 1843 года) известность приобрёл благодаря очеркам, собранным в книгу «Нравы Растеряевой улицы» (1866).

Вся моя личная жизнь, – сообщает он в автобиографии, — вся обстановка моей личной жизни до двадцати лет отделяла меня от жизни белого света на неизмеряемое расстояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал, отчего это происходит. Не помню, чтобы до двадцати лет сердце у меня было когда-нибудь на месте. Вот почему, когда настал шестьдесят первый год, взять с собой «в дальнюю дорогу» что-нибудь из моего прошлого было решительно невозможно – ровно ничего, ни капельки; напротив, чтобы жить хоть как-нибудь, надо было непременно, до последней капли забыть всё это прошлое, истребить в себе все внедрённые им качества. Нужно было ещё перетерпеть всё то разорение невольной неправды, среди которой пришлось жить мне в годы детские и юношеские.

В «Нравах Растеряевой улицы» он пытался забыть своё прошлое, но оно выглядывало постоянно: тем, что его герои вели совершенно бесцельное существование. В них были убиты всякая самостоятельность, всякая душевная щедрость. В «Нравах» нет ни одного светлого героя. Их пронизывает пессимизм.

Его не менее знаменитая «Власть земли» (1882) – это гимн цельной гармонической жизни. Он словно устал подчёркивать отрицательные черты русских людей, но как бы не замечал их, создавая иллюзию жизни.

Если искать для Успенского аналогов в области нашей литературы, – писал о нём Лев Троцкий – то придётся остановиться на двух прекрасных образах: Белинского и Добролюбова. С первым Успенского роднит неизбывная тоска по идеалу, со вторым – сила неподкупного анализа, разъедающего все красивые иллюзии и «возвышающие» обманы. Наконец, им обоим Успенский близок по необыкновенной высоте, и чистоте, и напряжённости нравственного настроения. Всю жизнь стремиться, всю жизнь искать… Только безумие, этот страшный посланник ада, одним слепым ударом положило конец напряжённой мятежной работе творческого сознания.

Он прожил 58 лет (умер 6 апреля 1902 года), застал нарождающийся капитализм в России и вывел только хищника-буржуя. Других типов в этой социальной среде он не рассмотрел.

26 октября

Стихотворение Павла Александровича Арского (родился 26 октября 1886 года) я помню по «Краткой истории ВКП (б)». Там оно цитируется:

 
Царь испугался
Издал манифест:
Мёртвым свобода!
Живых под арест!
 

Это по поводу знаменитого манифеста Николая Второго «О совершенствовании государственного порядка», отменявшего цензуру, вводящего многопартийный парламент – Государственную Думу.

Господи, сколько этот Арский написал лживой пропагандистской чепухи! Ему за это платили щедро. Выпускали книги чуть ли не по две-три в год. Хорошими тиражами. Которые вряд ли хорошо расходились.

Впрочем, это никого не волновало: комплектовали библиотеки. Посылали книги туда.

И все они забыты.

Всё творчество Арского забыто чуть ли не при его жизни (он умер 20 апреля 1967 года.

Кроме стихотворения «В парке Чаир», на которое композитор Константин Листов написал популярную песню.

***

Вот – поэт Овидий Михайлович Любовиков (родился 26 октября 1924 года). При жизни выпустил 17 книг. Жил в провинции. Возглавлял областную писательскую организацию. Умер 8 марта 1995 года. На доме в Кирове, где он жил, установили памятную доску. Там в Кирове установили литературную премию имени Любовикова.

Ну, не знаю. Стоило ли затевать всё это, ради человека, который писал вот такие стихи:

Может громкой, может

пёстрой быть

Душу с треском раздирать

на клинья.

Жить – не только в барабаны

бить,

Надо, чтобы шелестели

крылья.

Наша правда – и встают

бойцы,

И броню гранаты

раздробили,

Наша правда – и летят юнцы

В глубину распаханной

Сибири.

Наша правда – выше вышины,

Наша правда – глубже океана…

Берегите юность от войны.

И от тишины. И от обмана…

Да и сам он, кажется, именно против такого и восставал. Если, конечно, не кокетничал:

Какая кража!

Содрогнися, свет!

Восстаньте

правдолюбцы-ратоборцы, —

Бесцеремонно звание «поэт»

К своим рукам прибрали

стихотворцы.

Да, если и кокетничал, если и выдавал себя за «правдолюбца-ратоборца», то так ли уж трудно это было обнаружить, читая стихи, которые я привёл в начале? А таких у Любовникова было абсолютное большинство.

***

Каждый вторник в конце 80-х – начале 90-х я встречал Эрнста Ивановича Сафонова в Литературном институте. Мы с Юрием Кузнецовым вели на Высших Литературных курсах поэзию, а Сафонов – уж не помню с кем – прозу. Совпадали и день недели и часы занятий.

Эрнст Иванович приносил заведующей учебной части Курсов новую только что вышедшую «ЛитРоссии», благо возглавлял её с 1989 года, когда Союз писателей РСФСР после своего скандала с Михаилом Макаровичем Колосовым, сумел убрать его с поста главного редактора.

Колосов стал неугоден из-за того, что не был злобен, не готов был рвать зубами глотки литературных противников, а фактический руководитель Союза РСФСР Бондарев мечтал о непримиримом и твёрдокаменно-убеждённом на посту главного редактора органа своего союза.

Колосов, человек мягкий, успел напечатать в «ЛитРоссии» открытое письмо Бондареву, но тут же был снят. А на его место был назначен бывший ответственный секретарь рязанской писательской организации Эрнст Сафонов.

Сперва в этом усмотрели некую оппозицию перестройке. Известно ведь, что в Рязанской организации состоял в Союзе Солженицын. И что именно с неё началось исключение Александра Исаевича из Союза. Проводил собрание рязанцев секретарь СП РСФСР Франц Таурин. Поначалу на собрании гладко не было: поэт Евгений Маркин потребовал веских причин, по которым он должен голосовать за исключение. Что там ему сказал Таурин, не помню (стенограмма была в самиздате). Но все проголосовали за исключение. А вышестоящие инстанции уложились с этим в неделю.

А возглавлял в то время писательскую организацию, напомним, Сафонов.

А потом Маркин возьми и раскайся! Напечатал в «Новом мире» (1971, №10) такое стихотворение:

По ночам, когда всё резче,

всё контрастней свет и мгла,

бродит женщина у речки

за околицей села.

Где-то гавкают собаки,

замер катер на бегу,

да мерцает белый бакен

там, на дальнем берегу.

Там, в избе на курьих ножках,

над пустыней зыбких вод,

нелюдимо, в одиночку

тихий бакенщик живёт.

У него здоровье слабо:

что поделаешь – бобыль!

У него дурная слава —

то ли сплетня, то ли быль.

Говорят, что он – бездельник.

Говорят, что он – того…

Говорят, что куча денег

есть в загашне у него.

В будний день, не тронув чарки,

заиграет песни вдруг…

И клюют седые чайки

у него, у чёрта, с рук!

Что ж глядишь туда, беглянка?

Видно, знаешь только ты,

как нелепа эта лямка,

как глаза его чисты,

каково по зыбким водам

у признанья не в чести

ставить вешки пароходам

об опасности в пути!

Ведь не зря ему, свисая

с проходящего борта,

машет вслед: – Салют, Исаич! —

незнакомая братва…

По поводу этого стихотворения я слушал в то время передачу Виктора Франка на Радио «Свобода». Он высоко оценил поступок Маркина, напомнил евангельскую притчу о Христе, Который обратился к блуднице: «Иди и больше не греши!», сказал, что Маркин словно олицетворяет эту блудницу, услышавшую Бога.

Много разговоров было об этом стихотворении и у нас в «Литературке» и вообще в литературной и окололитературной среде.

А потом стало известно, что уже в декабре 1971-го Маркина исключают из Союза, якобы, за потерю билета и антиобщественное поведение.

В «Телёнке» Солженицын напишет об этом: «Он умудрился протащить в „Новом мире“ стихотворение о бакенщике „Исаиче“, которого очень уважают на большой реке, он всегда знает путь, – то-то скандалу было потом, когда догадались (!) и исключили-таки бедного Женю из СП».

Но его не только исключили из союза писателей. Его посадили в тюрьму в сентябре 1973 года. Освободили через полтора года. Умер он в 1979-м на 42-м году жизни.

Позже в перестройку в касимовском селе (Рязанщина), откуда родом Маркин, появились «Праздники поэзии Евгения Маркина», а через некоторое время и в Касимове – молодёжный фестиваль «Маркинская осень». Одна из улиц этого городка стала улицей Евгения Маркина.

Вот всё, что было до поры до времени известно, о заседании рязанских писателей и о том, кто после того позорного заседания стал героем.

Но Союз писателей РСФСР распространил уже глубоко в перестройку информацию, что был, оказывается, ещё один герой, открыто не захотевший проголосовать за исключение Солженицына. И что героя звали Эрнстом Ивановичем Сафоновым.

Оказывается, перед самым исключением он договорился со знакомым врачом в больнице и лёг к нему на операцию аппендицита.

Я и сейчас в иных статьях о Сафонове в Интернете встречаю, что он отказался исключать Солженицына из Союза.

Но в таком случае как же его оставили в секретарях, когда он из больницы вышел? Как он сумел не потерять доверия Бондарева и других членов российского секретариата? Ведь о нём в то время никто ничего не говорил.

А потому что нечего было говорить. Может, он и слукавил, вырезав аппендицит, но Маркина из Союза пришлось исключать именно ему. А ведь знал Сафонов, за что на самом деле преследуют Маркина.

И, конечно, ненавидел своего бесстрашного бывшего коллегу. Это обнаружилось по той совершенно оголтелой просоветской, прокоммунистической политике, которую проводил Сафонов на посту главного, заступив на него в 1989 году и до самой своей смерти (умер 26 октября 1994 года; родился 11 апреля 1938-го). Такого преданного Бондареву и компании цепного пса они уже в «ЛитРоссии» никогда больше не имели.