Текст книги "Перечитывая Уэллса"

Это я к тому, что вкус крови ничем перебить нельзя. Вкус крови, вкус жизни нарушает хрупкое равновесие, установленное на острове. Несмотря на уговоры и силу, примененные Прендиком и Монтгомери, несмотря на увещания глашатая Закона, зверолюди однажды возвращаются к темным диким инстинктам.

«Монтгомери лежал на спине, а сверху на него навалилось косматое чудовище. Оно было мертво, но все еще сжимало горло Монтгомери кривыми когтями. Рядом ничком лежал Млинг. Шея прокушена, в руке зажато горлышко разбитой бутылки из-под коньяка…»

Волей Всевышнего вернувшись в Лондон, мистер Прендик долго не может отойти от увиденного. Он никак не может убедить себя в том, что мужчины и женщины, мимо которых он ежедневно проходит по улицам, не являются зверьми в человеческом облике. Ну да, все они напоминают людей, все они ласково улыбаются, но стоит пахнуть запаху крови, как в одну минуту, в одну секунду все они превратятся в злобных тварей, забывших про любой Закон.

И тогда – Дом страдания.

Колеса фортуны

В 1896 году Уэллс выпустил реалистический роман «Колеса фортуны».

Он начал писать его сразу после «Машины времени», но закончил после «Острова доктора Моро». Колеса в названии романа вполне объяснимы: это колеса велосипеда – машины модной в те времена. Правда, в отличие от Путешественника по Времени и мистера Эдуарда Прендика, людей образованных, мистер Хупдрайвер – всего лишь помощник торговца мануфактурными товарами на сезонной ярмарке.

Бедность и невежество все еще дышали в затылок Уэллса.

Что ж, лучший способ избавиться от всяких комплексов – написать книгу.

Мистер Хупдрайвер отправляется в отпуск. Ему не везет. По дороге он нечаянно сбивает Юную Леди в Сером, которая, как и он, путешествует на велосипеде. Точнее, не путешествует, а собралась сбежать из дома с одним подозрительным молодым человеком по имени Бичемел. Этот Бичемел сразу и откровенно не понравился мистеру Хупдрайверу. И не зря, не зря! Юная Леди в Сером явно в опасности! Осознав это, мистер Хупдрайвер незамедлительно предлагает свою помощь Юной Леди в Сером, он даже превозмогает свою провинциальную стеснительность. На дорогах Кента и Сассекса мистер Хупдрайвер чувствует себя вполне надежно, но вот общение с прекрасной Юной Леди в Сером для него, конечно, затруднительно. Как с нею говорить? О чем с нею говорить? Ведь он, повторимся, всего лишь помощник торговца. Таких, как он, в Англии десятки тысяч. Если зайти, к примеру, во Дворец Тканей в Путни и повернуть направо, туда, где штуки белого полотна и кипы одеял вздымаются до самых латунных прутьев под потолком, там точно можно встретить такого вот мистера Хупдрайвера. Он подойдет к вам, указывает Уэллс, вытянет над прилавком руки с шишковатыми суставами, вылезающие из огромных манжет, и без тени удовольствия спросит, чем, собственно, может служить. Если дело касается шляп, детского белья, перчаток, шелков или портьер, он вежливо поклонится и округло поведя рукой предложит «пройти вон туда», то есть за пределы обозримого им пространства, но при другом, более счастливом стечении обстоятельств он, конечно, предложит вам присесть, а сам в порыве гостеприимства начнет снимать с полок и показывать товар.

Уэллс так тщательно, с такой точностью описал мистера Хупдрайвера, что мы и сейчас, более чем через сто лет после выхода книги в свет, ощущаем, как ужасно боялся Уэллс подобной судьбы – для себя. Остаться в мануфактурном магазине на всю жизнь? Никогда! Ведь у таких людей нет никаких перспектив. «Мы все там кретины, сэр, – объясняет мистер Хупдрайвер случайному незнакомцу. – Я тоже кретин. У меня целые резервуары мускульной энергии, но один из них всегда протекает. Дорога тут на редкость красивая, есть и птицы, и деревья, и цветы растут на обочине, и я бы мог получить огромное наслаждение, любуясь ими, но мне этого не дано. Стоит сесть на велосипед, как я должен мчаться. Да меня на что угодно посади, – признается он, – я все равно буду только мчаться, такой у меня характер».

Вот и не хочет он, а все равно мчится.

И спасая Юную Леди в Сером, не может оставаться каким-то то там, извините, мистером Хупдрайвером. Уж лучше приврать ради пользы дела. Господь поймет и простит. И как-то само собой получается, что мистер Хупдрайвер вовсе не помощник торговца, он – настоящий джентльмен, он только недавно вернулся из Южной Африки. Не совсем чистый выговор мистера Хупдрайвера, его просторечные словечки не смущают Юную Леди в Сером, ведь он помогает ей избавиться от нечестного соблазнителя. В приступе раскаяния мистер Хупдрайвер даже открывается ей в своей нечестности. Под соснами где-то между Уимборном и Рингвудом он спрашивает: «Вы правда думаете, что простой продавец тканей может быть честным гражданином?» – «Почему же нет?» – «А если он подсовывает людям товар, который им не очень нужен?» – «Ну, не знаю. А разве это обязательно? Разве без этого нельзя?» – «Нельзя. Это торговля, – знающе объясняет мистер Хупдрайвер. – Не обманешь – не продашь. И ничего тут не поделаешь. Ремесло наше не очень честное и не очень полезное; ни свободы, ни досуга – с семи до полдевятого, каждый день. Много ли человеку остается? Настоящие рабочие смеются над нами, а образованные – банковские клерки или те, что служат у стряпчих, эти вообще смотрят на нас сверху вниз. Выглядишь-то ты прилично, а по сути дела тебя держат в общежитии, как в тюрьме, кормят хлебом с маслом и помыкают, как рабом. Все твое положение в том и состоит, что ты понимаешь, что никакого положения у тебя нет. Без денег ничего не добьешься; из ста продавцов едва ли один зарабатывает столько, чтобы можно было жениться; а если даже он и женится, все равно главный управляющий захочет – заставит его чистить ботинки, и он пикнуть не посмеет. Сами-то были бы довольны, если бы пришлось служить продавщицей?»

Юная Леди в Сером благоразумно промолчала в ответ.

Но мистер Хупдрайвер уже зажегся.

«Я вот все думал этим утром…

– О чем?

– Ну, так… О разном… Мне ведь сейчас около двадцати трех… Я вот слушал ваши слова… В школе я учился до пятнадцати. Восемь лет уже не учусь. Начинать снова поздно, но ведь я учился неплохо. Знал алгебру, прошел латынь до вспомогательных глаголов. (Устами мистера Хупдрайвера здесь, понятно, говорит сам Уэллс; это он, служа в аптеке мистера Кауэпа, прошел латынь до вспомогательных глаголов, – Г. П.). Видите ли, в торговле тканями без капиталов много не сделаешь. Но если бы я мог получить хорошее образование…

– А почему бы и нет? – сказала Юная Леди в Сером.

– Вы думаете?

– Вы же мужчина! И вы свободны! – И она пылко добавила: – Как бы я хотела оказаться на вашем месте! Подумаешь, восемь лет! Вы наверстаете. Кто-кто, а вы-то можете! Те, кого вы тут называли образованными, они ведь не развиваются дальше. Вы вполне можете догнать их. Они всем довольны. Играют в гольф, думают о том, что бы там такое умное сказать дамам. Уж в одном-то вы точно впереди них. Они думают, будто всё знают, а вы так не думаете!»

В таком ободрении и нуждается человек, похожий на мистера Хупдрайвера.

Заодно выясняется, что мачеха Юной Леди в Сером – писательница. «Она вам хорошо известна». Еще бы! Ведь речь идет об авторе знаменитой книги «Высвобожденная душа», вышедшей недавно под псевдонимом Томас Плантагенет. Правда, настоящая фамилия писательницы Милтон. Она вдова и притом очаровательная вдова, всего-то на десять лет старше Юной Леди в Сером. А книги свои она неизменно посвящает «светлой памяти моего мужа», чтобы показать, что в них, понимаете ли, нет ничего личного. У миссис Милтон благопристойно обставленный дом, благопристойные туалеты, строгие понятия о том, кто с кем может общаться; она регулярно посещает церковь и даже, следуя духу современной интеллектуальной моды, принимает причастие. Воспитанию Джесси – Юной Леди в Сером – она уделяет такое пристальное внимание, что не позволяет ей читать даже ею же написанную «Высвобожденную душу». Правда, Джесси сама прочла ее, без всякого разрешения. Не могла не прочесть, потому что в будущем собирается заняться именно литературой. Почему литературой? Да чем еще может заниматься светский человек, желающий свободы? К черту невежество! При желании даже самый последний помощник продавца из Дворца тканей может выбиться в люди!

«Колеса фортуны» вызвали весьма похвальный отзыв писателя Джозефа Конрада. Высоко оценил роман и другой знакомый Герберта Уэллса – писатель Арнольд Беннет. Тезис Уэллса «Изучение природы делает человека таким же безжалостным, как сама природа» многих заставил задуматься.

Уэллс и Джейн снимали в это время небольшую квартирку на первом этаже дома в Лондоне на Морнингтон-Плейс, и хозяйка-немка, мадам Райнах, от всей души помогала молодой семье, даже с удовольствием для них стряпала. Но в немецком характере было той же самой природой заложено одно не совсем лучшее свойство – лезть куда не нужно, поэтому скоро Уэллсы перебрались на Морнинг-роуд. Здесь у них наконец появилась отдельная, пусть и совсем крошечная спальня. И работал теперь Уэллс за своим собственным небольшим столом, на котором стояла красивая керосиновая лампа под зеленым абажуром.

«Просыпались мы бодрые, – вспоминал Уэллс, – и, пока одевались, я сочинял всякие смешные стихи и «штучки». Ванной комнаты у нас не было, и небольшие покои становились еще меньше из-за «бадьи» – какой-то птичьей ванночки, в которой мы мылись и плескались, стараясь не столкнуться. Порой мы заглядывали в общую гостиную из-за раздвижной двери, и если там было пусто, я в штанах и в ночной рубашке (пижам тогда не носили), а Джейн в голубом халатике, поверх которого до самой талии лежали светлые косы, кидались за письмами. Как правило, письма в то время приносили нам добрые вести. Иногда в них был чек, иногда – предложение написать статью. Присылали и книги. Сразу после завтрака я садился за работу: писал рецензию или одну из двух-трех всегда находившихся у меня в работе статей – тщательно отделывая их, пытаясь избавиться от неуклюжих оборотов, пока не останусь вполне доволен. А Джейн переписывала все это, или писала сама, или отправлялась что-то прикупить, или садилась за биологию, готовясь к последнему экзамену. После утренних занятий мы делали вылазку в Риджентс-парк или шли в лавочки на Хемстед-роуд, чтобы подышать воздухом и поразвлечься до обеда, то есть до часу дня».

Быстро растущая известность пошла молодым во благо.

Уэллсы выбились в тот пресловутый «средний класс», который уже не скован бедностью, но еще не развращен богатством. С молодым писателем начали искать встреч. Он подружился с Джорджом Гиссингом, романы которого («В юбилейный год» и особенно «Новая Граб-стрит») показались ему отличными. Высокий, с гривой волос на голове Гиссинг вообще многим нравился, и это он уговорил Уэллсов впервые поехать за границу. В Риме вокруг Гиссинга сразу собралась развеселая компания, там был даже Артур Конан Дойл, но вот с ним у Уэллса отношения не сложились.

«Было время, я захаживал в мастерскую драпировщика в Саути, где Уэллс когда-то работал, – вспоминал позже Конан Дойл. – Ее владелец одно время был моим пациентом. (Конан Дойл по основному образованию был врачом, – Г. П.). Уэллс, конечно, один из тех великих плодов, которые дало нам народное образование, и сам он с гордостью утверждает, что вышел из самой гущи народа. Его демократическая открытость и полное отсутствие классового чувства, – с некоторым недоумением продолжал Конан Дойл, – иногда приводили меня в замешательство. Помню, как-то Уэллс спросил меня, не играл ли я в крикет в Липхуке. Я сказал, что играл. «Не заметили ли вы там старика, – спросил он, – который держался как профессионал и владелец площадки?» Я сказал, что заметил. «Это был мой отец», – сказал он. Я был чересчур удивлен, чтобы что-то ответить, и мог лишь поздравить себя с тем, что у меня не сорвалось никакого неприятного комментария за минуту до того, как я узнал, кто был этот старик».

А Уэллс эти времена всегда вспоминал с удовольствием.

«Это были наши первые каникулы и явный знак того, что в борьбе за существование мы начали одерживать верх. Мы тогда отправились прямиком в Рим – Джордж Гиссинг обещал показать нам тамошние достопримечательности. А из Рима уже одни уехали в Неаполь и на Капри, а потом на обратном пути в Англию побывали во Флоренции. Джейн была не только самая надежная и деятельная помощница, но и самая благодарная спутница. Во время этого путешествия и многих других я откладывал в сторону работу и занимался чемоданами и прочим багажом, а она, глядя на такое зрелище, радостно сияла. Вооружившись зигфридовскими картами, мы бродили по Швейцарии, правда, на горы не карабкались, а искали снежные, безлюдные тропы. Джейн влюбилась в Альпы, и мы задумали и осуществили несколько длинных переходов через перевалы, ведущие в Италию. Мы ухитрялись ускользнуть из нашего дома в Фолкстоне недели на две, чаще всего в июне до наплыва публики, когда сезон только начинался. Сам я из-за уменьшенного объема легкого и поврежденной почки был не большой мастак взбираться в горы, а после войны вовсе утратил эту возможность, но тогда уже подрастали сыновья, и Джейн отправлялась в горы с ними. Она мужественно одолевала длинные переходы, пешком или на лыжах, никогда не двигалась особенно быстро или ловко, но никогда и не сдавалась – неутомимая фигурка, вся в снегу от нередких падений. Я писал ей, окруженный агавами и оливковыми деревьями, и она отвечала из снежного альпийского окружения, а потом мы сидели, склонясь над подробными швейцарскими картами, и вместе прочерчивали путь, который она собиралась проделать во время очередного похода…»

К сожалению, из Италии Уэллс вернулся совсем больным, а велосипедная прогулка, неудачно задуманная им специально для того, чтобы встряхнуться, привела к тому, что больная почка сильно воспалилась. В Силфорде поездку пришлось прервать. Уэллс в то время работал над романом «Любовь и мистер Льюишем» и здорово нервничал. Ведь рукопись – это всего лишь рукопись, а вот изданная книга может принести несколько сотен фунтов! Врач Хиком – друг Джорджа Гиссинга – убедил Уэллса все-таки лечь в постель. К счастью, операции удалось избежать, потому что больная почка сама собой отмерла.

Как много Уэллс в то время думал о заработках, видно из дневниковой записи, посвященной еще одному новому другу – писателю Джеймсу Барри.

Узнав о болезни Уэллса, Джеймс, конечно, навестил его.

«Сперва я думал, что ему просто вздумалось провести денек у моря, – вспоминал Уэллс, – но мистер Барри обстоятельно и мудро рассуждал о разных собственных былых невзгодах и тяжкой доле молодых писателей. В те времена небольшое вспомоществование могло значительно облегчить жизнь, если ты на мели. Я никак не считал, что я на мели. К тому же как только займешь денег и получишь субсидию, к работе охладеваешь. Опасно, а то и гибельно лишать чеки того пикантного запаха наживы, который так остро ощущаешь, когда деньги не надо отдавать. «Может, вы и правы», – ответил на это Барри и в свою очередь рассказал мне, как он, впервые приехав в Лондон, не понимал предназначения чеков. Он просто складывал их в ящик стола и ждал, когда ему пришлют настоящие деньги…»

Крушение «маленького» гениального человека

Несмотря на болезнь, 1897-й год оказался для Уэллса удачным.

В журнале «Фортнайтли ревью» была напечатана статья «Моральные принципы и цивилизация» – новые размышления Уэллса о том, куда и как мы движемся, становимся лучше или все это иллюзия. Вышли книги «Кое-какие личные делишки» и «Тридцать рассказов о необыкновенном»; но главное, был написан и опубликован еще один знаменитый роман – «Человек-невидимка».

Я и сейчас прекрасно помню долгую темную февральскую метель, разыгравшуюся над заброшенной в Сибири (Кузбасс) небольшой железнодорожной станцией Тайга, где прошло мое детство. Год пятьдесят шестой. От керосиновой лампы падает тусклый свет, стекла на окнах в наплывах влажного снега, от обогревателя белёной кирпичной печи несет теплом, и я не могу, никак не могу оторваться от истории несчастного безумца мистера Гриффина. Он появился в провинциальном трактире «Кучер и кони» в такой же темный февральский день, и там стёкла были в таких же влажных наплывах. Он пришел с железнодорожной станции Брэмблхерст пешком; никаких вещей, только в руке, обтянутой толстой перчаткой, небольшой черный саквояж. Я так и видел этот черный саквояж – именно небольшой, именно черный, какие в ту пору носили на выездах железнодорожные медики. К тому же незнакомец, появившийся в трактире «Кучер и кони», был закутан с головы до пят, и широкие поля фетровой шляпы скрывали все его лицо, виднелся только блестящий кончик носа. Он еле передвигал ноги от холода и усталости, но сумел произнести: «Огня! Во имя человеколюбия! Комнату и огня!»

«Поверьте, – писал Уэллсу Джозеф Конрад, – Ваши вещи производят на меня сильнейшее впечатление. Сильнейшее – именно так, другого слова не подберешь. И если хотите знать, меня больше всего поражает Ваша способность внедрить человеческое в невозможное и при этом принизить (или поднять?) невозможное до человеческого, до его плоти, крови, печали и глупости. Вот в чем удача! В этой маленькой книжке («Человек-невидимка», – Г. П.) Вы достигли своей цели с поразительной полнотой. Не буду говорить о том, как счастливо Вы нашли сюжет. Это должно быть ясно даже Вам самому. Мы втроем (у меня сейчас гостят два приятеля) читали книгу и с восхищением следили за хитрой логикой повествования. Всё сделано мастерски, иронично, безжалостно и очень правдиво».

«Человек-невидимка» сделал Уэллса по-настоящему знаменитым.

Но загадка его фантастических романов заключалась не только в существенном приближении к науке. Загадка его фантастических романов заключалась еще и в редкостном умении увидеть в знакомом, давно примелькавшемся – какую-то неожиданную, вдруг поражающую деталь.

«Нижнюю часть лица он (Гриффин, человек-невидимка, – Г. П.) прикрывал чем-то белым, по-видимому, салфеткой, которую привез с собой, так что ни рта, ни подбородка не было видно. Потому-то голос и прозвучал глухо. Но не это поразило миссис Холл. Лоб незнакомца от самого края синих очков был обмотан белым бинтом, а другой бинт закрывал уши, так что неприкрытым оставался только розовый острый нос. Одет он был в коричневую бархатную куртку; высокий темный воротник, подшитый белым полотном, был поднят. Густые черные волосы, выбиваясь в беспорядке из-под перекрещенных бинтов, торчали пучками и придавали незнакомцу чрезвычайно странный вид. Закутанная и забинтованная голова так поразила миссис Холл, что от неожиданности она остолбенела».

А вы не остолбенели бы?

Провинциальный городок, метель, и вдруг такое!

Разумеется, мы всю жизнь пишем о своей Гренландии, в этом Сароян прав.

И Уэллс всю жизнь писал о своей Гренландии. Но очень уж необыкновенной она выглядела у этого столь обыкновенного на первый взгляд человека. Уэллс в те годы был коренаст; короткие руки и ноги, рыжеватые усы, голубые глаза.

Действительно, ничего особенного.

«Как только первую корзину внесли в гостиную, незнакомец нетерпеливо принялся ее распаковывать, без зазрения совести разбрасывая солому по ковру. Он вытаскивал из корзины бутылки: маленькие пузырьки с порошками, узкие с окрашенной или прозрачной жидкостью, изогнутые склянки с надписью «яд», круглые бутылки с тонкими горлышками из зеленого и белого стекла, бутылки со стеклянными пробками и вытравленными на них надписями, большие бутылки из-под вина и прованского масла. Все эти бесчисленные бутылки он расставлял рядами на комоде, на каминной доске, на столе, на подоконнике, на полу, на этажерке – всюду. В Брэмблхерстской аптеке не набралось бы и половины такой уймы бутылок…»

Вот как въелась в Уэллса аптека мистера Кауэпа.

Он еще не раз будет возвращаться к подобным аптекам.

И еще не раз герои Уэллса будут терпеть крушение своих планов только потому, что работали в не подходящей для них среде. «Это была ошибка, огромная ошибка, что я взялся один за это дело, – признается Гриффин доктору Кемпу. – Напрасно потрачены силы, время, возможности. Один… Удивительно, как беспомощен человек, когда он один… Мелкая кража, потасовка – и все… А я нуждаюсь в пристанище, Кемп, мне нужен человек, который помогал бы мне, прятал бы меня. Мне нужно место, где я мог бы спокойно, не возбуждая ничьих подозрений, есть, спать, отдыхать. Словом, мне нужен сообщник. Тогда возможно всё».

Всё? А что это такое – всё?

Отчаявшийся невидимка объясняет:

«Мы должны заняться убийствами, Кемп. И не бессмысленно убивать, а разумно отнимать жизнь. (Он все еще думает, что легко найдет сообщника для подобных дел, – Г. П.). Люди теперь знают, что существует Невидимка. И этот Невидимка, Кемп, должен установить царство террора. Вы изумлены, конечно. Но я не шучу: царство террора! Невидимка должен захватить какой-нибудь город, хотя бы этот ваш Бэрдок, терроризировать его население и подчинить своей воле всех и каждого. Он издаст свои приказы. Осуществить это можно тысячью способов, скажем, подсовывать под двери листки бумаги. И кто дерзнет ослушаться, будет убит, так же как и его заступники».

Провинциальный Айпинг потрясен. Чудовищные слухи ходят про жестокого невидимого человека. Кто-то видел украденные в трактире деньги, которые будто бы сами плыли по воздуху. Кто-то слышал раздраженный голос, доносящийся как бы ниоткуда. Говорили про убитых и раненых, про то, что невидимого человека вряд ли удастся победить. Обычные разговоры людей, впервые столкнувшихся с террором. Но еще больше поразились бы жители Айпинга, если бы узнали, что сам этот «террорист», сам этот неуловимый мистер Невидимка зависит от какого-то жалкого бродяги Томаса Марвела, случайно укравшего его рабочие дневники. Одутловатый человек с широким носом, слюнявым подвижным ртом и растущей вкривь и вкось щетинистой бородой; на голове – потрепанный шелковый цилиндр, вместо пуговиц на самых ответственных частях туалета – бечевки и ботиночные шнурки. Но именно этот грязный бродяга унес рукописные книги Гриффина, чтобы потом, укрывшись в надежном месте, с бессмысленной надеждой водить по строкам кривым толстым пальцем, пытаясь понять их смысл. «Шесть… маленькое два сверху… крестик и закорючка… Господи, вот голова была…»

«Мне пришлось работать в очень тяжелых условиях, – признался Гриффин доктору Кемпу, когда еще надеялся получить от него помощь. – Оливер, мой профессор, был мужлан в пауке, человек, падкий до чужих идей, – он вечно за мной шпионил! Вы ведь знаете, какое жульничество царит в научном мире. Я не хотел публиковать свое открытие и делиться с ним славой. Я продолжал работать и все ближе подходил к превращению своей теоретической формулы в эксперимент, в реальный опыт. Я никому не сообщал о своих работах, хотел ослепить мир, сразу стать знаменитым. Я занялся вопросом о пигментах, чтобы заполнить некоторые пробелы. И вдруг, по чистой случайности, сделал открытие в области физиологии. Красное вещество, окрашивающее кровь, оно ведь может стать белым, бесцветным, сохраняя в то же время все свои свойства!

Прекрасно помню ту ночь. Было очень поздно – днем мешали работать безграмотные студенты, и я засиживался до утра. Открытие осенило меня внезапно, оно появилось сразу во всем своем блеске и завершенности. Я был один, в лаборатории царила тишина, вверху ярко горели лампы. В знаменательные минуты своей жизни я всегда оказываюсь один. (Весьма символическое признание, – Г. П.). Можно сделать животное – его ткань – прозрачным! Можно сделать его невидимым! Я могу стать невидимкой! – сказал я себе. Я был так ошеломлен, что бросил фильтрование, которым занимался, и подошел к большому окну.

«Я могу стать невидимкой», – повторил я, глядя в усеянное звездами небо.

И, свободный от всяких сомнений, стал рисовать великолепную картину того, что может дать человеку невидимость: таинственность, могущество, свободу. Оборотной стороны медали я тогда не видел. Подумайте только! Я, жалкий, нищий ассистент, обучающий дураков в провинциальном колледже, могу сделаться всемогущим. Всякий, поверьте, ухватился бы за такое открытие. Я работал еще три года и за каждым препятствием, которое я преодолевал, возникало новое! Какая бездна мелочей, и к тому же ни минуты покоя! Этот провинциальный профессор вечно подглядывает за тобой! Зудит и зудит: «Когда вы наконец опубликуете свою работу?» А студенты, а нужда… Три года такой жизни… И я понял, что закончить мой опыт невозможно… Тогда я ограбил своего старика, ограбил своего родного отца… Деньги были чужие, и он застрелился…»

Эти деньги не спасают Гриффина.

Он выпускает на свободу ужасно мучившуюся, ставшую невидимкой кошку (как когда-то отправил в неведомое путешествие модель машины времени, как позже отправил в неизвестность чудесный шар Кейвора; существует множество литературных поделок обо всем этом, написанных второразрядными художниками, – Г. П.). Припертый к стене обстоятельствами он наконец сам принимает созданный им препарат. Вломившийся в квартиру хозяин подает ему счет. «Чем-то удивили его мои руки. Он взглянул мне в лицо, с минуту стоял, разинув рот, потом выкрикнул что-то нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел к зеркалу. Лицо у меня было белое, как мрамор».

Но это еще не худшее. Гриффин не ожидал, что будет так страдать. Вся ночь прошла в мучениях, в тошноте и обмороках. «Никогда не забуду рассвета, не забуду жути, охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и постепенно, по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее, все тоньше, так что я мог свободно видеть сквозь них предметы, в беспорядке разбросанные по комнате, хотя и закрывал прозрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным, кости и артерии постепенно бледнели, исчезали. Я скрипел зубами от боли, но выдержал до конца. И вот остались только мертвенно-белые кончики ногтей и бурое пятно какой-то кислоты на пальце…»

Первый человек-невидимка вышел в мир.

Он полон невероятных, самых чудесных ожиданий.

Но скоро выясняется, что торжествовал человек-невидимка рано.

Например, грязь, облепляя его ноги, делала их видимыми. В случайной пролетке Гриффин едет по Оксфорд-стрит и дальше по Тоттенхем-Корт-роуд, все равно куда. Потом бросает пролетку и через Блумсбери-сквер пытается выйти в малолюдные кварталы. Здесь его облаивает какая-то собачонка, а потом улицу запруживает огромная толпа под знаменем Армии спасения. «Толпа приближалась, громко распевая гимн, показавшийся мне полным иронии: «Когда мы узрим его лик?» Она тянулась мимо меня бесконечно. «Бум, бум, бум», – гремел барабан, и я не сразу заметил, что два мальчугана остановились возле меня. «Глянь-ка», – сказал один. «А что?» – спросил другой. «Да вот же следы, будто кто-то босиком по грязи шлепал».

Что ж, предающий обязательно обрастает предателями, а преследователь – преследователями. Гений гибнет. Остается мир, полный ординарных глупых людишек. Остается ничтожный бродяга Марвел. «Сколько тут тайн, – шепчет он, листая страницы украденных у человека-невидимки книг. – Эх, доискаться бы! Уж я бы не так сделал, как он!» И почесывая грязный потный лоб, погружается в мечту всей своей ничтожной, никому не нужной жизни. «И ни один человек на свете не знает, где находятся книги, в которых скрыта тайна невидимости и много других поразительных тайн. И никто этого не узнает до самой его смерти».