Текст книги "Крылья голубки"

Книга пятая

I

Лорд Марк взглянул на нее внимательнее, словно ожидал от нее признания в несправедливости по отношению к нему; он готов был принять что угодно в надежде на преимущество, которое давала ему его целеустремленность: кое-что заботило его, и это в конце концов могло заставить ее почувствовать абсурдность признания – впрочем, ни справедливость, ни несправедливость не были препятствием, стоявшим между ними. Он представился в отеле, нашел ее, встретился со Сьюзан Шепард, был с ней предельно любезен – лишь легкая тень мешала, и Сьюзан явно заметила ее; а затем он пришел снова, не застал их, а затем пришел снова и на этот раз застал: он дал им почувствовать в утомленной атмосфере конца сезона, что все те места, куда они могли бы поехать, совсем рядом – стоит лишь назвать их. Им казалось – по крайней мере, они боялись этого, – что нигде на свете нет места, куда бы им действительно хотелось ехать; было лишь смутное ощущение, что им надо найти то самое место, где будет хорошо, которое создано для них. Это занимало их безгранично – или очень сильно и постоянно; но сегодня они почувствовали, что случилось нечто важное, счастливый поворот, который приведет их к удаче, как будто внезапно им преподнесли охапку редчайших цветов. Теперь перед ними появился образ – их подвели к нему, и если у них сложилась привычка на расстоянии понимать друг друга и формировать единое мнение, его рука направила их к определенному решению, возникшему как будто внезапно и у обеих сразу. Он управлял этим процессом, стараясь не потерять контроль, и Сюзи раз за разом повторяла – для себя и не только, – как там красиво, как интересно обрести такой опыт, но важно было, чтобы и миссис Лаудер с ее привычным высокомерием не отвергала идею, и, конечно, та молодая женщина – потребовалось не более получаса, чтобы она откликнулась.

На взгляд Милли, прекрасный старинный дом, помимо террасы и сада, словно на экстравагантной картине Ватто, должен был обладать особой старинной золотой атмосферой легкого упадка, летнего сияния, сдерживаемого превосходным вкусом. Более того, за час беседы она обнаружила в себе новое качество – возможность знакомиться с очаровательными новыми людьми, прогуливаться по залам с доспехами, живописью, диковинками со всего мира, коврами, чайными столиками, деталями, указывающими на высокий стиль и служащими признаками несомненного, тщательно выстроенного счастья. Величие стиля – это грандиозный сосуд, а все остальное – милые индивидуальные сокровища, простые знаки гостеприимства, почтенного возраста блистательных хозяев и хозяек, такие значительные и такие простые, публичные и сокровенные, приобретенные там и тут элементы целого. Сплавленные воедино, сформированные по общему плану, способному поразить девушку, как и крошечная чашечка кофе, поданная чьей-то заботливой рукой, они оставались самой сутью, в то время как большой поток подхватывал и нес ее, со всей свежестью юной жизни и свежестью первой и единственной весны. Почему высшая точка была достигнута именно в этот момент, при участии тети Мод, – вот что имело значение. Для бедной робкой девушки внезапное изобилие впечатлений могло бы стать источником потрясения – а именно это устроила для нее миссис Лаудер. Все было слишком великим, включая великие картины, являвшиеся частью, несомненно, блистательной жизни – а эта жизнь и в самом деле была блистательной, и все вокруг попадало в сферу этого блеска; и все же потребовался почти час церемоний, чтобы мягко и уверенно подвести гостей к желаемому.

– Вы должны остановиться у нас – непременно; любой другой вариант просто невозможен и нелеп; конечно, вы еще не знаете, не можете знать, но вскоре сами все поймете: вы можете остановиться в любом качестве, – ворковала тетя Мод – это был нежнейший голос, почти завораживающий, и впоследствии Милли вспоминала именно его, он действовал на ее воображение невероятным образом.

Все это было окончанием короткой интерлюдии, начатой на Ланкастер-гейт в тот момент, когда лорд Марк заверил ее, что она «имела успех», – это ей понравилось и показалось удивительным; и все же не было никаких подробностей, никаких уточнений, лишь неопределенная роскошь изобилия событий и впечатлений. Не порциями, а именно целиком, сплошным потоком откровений, как будто все три предыдущие недели совместились в единый момент. Миссис Лаудер импровизировала, торопила, но Милли уже ощутила, что все это хорошо организовано. Следовательно, если у нее в данный момент были причины обдумывать всю интерлюдию как нечто личное, она в то же время была искренне вовлечена в почти мистический процесс очарования величием. Интерлюдия представлялась ей восхитительной картиной, хотя эта восхитительная картина показывала, что тетя Мод не была вполне уверена, следует ли ей пребывать в этих рамках. Пока она говорила, Милли не могла избавиться от ощущения, что позволила вовлечь себя в чужую игру, в нечто возвышенное и торжественное. Происходящее было прекрасно, и то, как с ней говорили, тоже – и в глубине души девушка нуждалась в этом. Особенно в те минуты, когда она пила кофе, ей ясно виделось, что лорд Марк как-то связан с ней, по крайней мере, его занимало происходящее. И она почти сразу почувствовала, что ей нравятся его внимание и эта непонятная связь. Может быть, все покажется очаровательным, когда человек так искренне, так глубоко тобою очарован; но, честно говоря, она не предполагала, что такой светский человек способен на дружеское расположение и теплоту, которые она теперь ощущала. Они собрались возле шатра, установленного на газоне по случаю приема и напоминавшего храм весны и свежести, – Милли почему-то пришло на ум слово «аудиенция»; ее кофе был очень кстати, а блестящая компания позволяла ей чувствовать себя частью этого мира. Некоторые гости относились к числу «природных принцев» – знакомый прежде, но такой пафосный термин! – и лорд Марк был одним из них, хотя представлялся всего лишь другом семьи. Семья, проживавшая на Ланкастер-гейт, как он явно давал понять, включала и американских дам, и, безусловно, Кейт Крой – девушку, которая явилась тут как благословение и о которой так легко было заботиться. Она знала всех, и все знали ее, и она была самой красивой среди собравшихся – так заявила Милли, пребывавшая уже в состоянии головокружения и почти безумия, обращаясь к тете Мод.

В глазах новых друзей Кейт обладала исключительным и привлекательным качеством – умением появляться в нужный момент, словно прекрасная незнакомка, явившаяся из неизвестной страны, о ней хотелось фантазировать – ее можно было бы представить чужестранкой, прибывшей издалека, все более очаровательной, чем дольше смотришь на нее, но сохраняющей тайну. Ничто не придало бы ей больше свежести и привлекательности, чем это странное ощущение – желание узнать про нее больше, как будто раньше не был с ней знаком. У Милли это чувство обострилось с тех пор, как миссис Стрингем сказала ей, что Кейт знает Мёртона Деншера; теперь она смотрела на девушку иначе – сама Милли называла это критическим мышлением, – более объективно; и ей казалось, что Кейт заметила отличие, так что периодически бросала на нее долгий взгляд. Это продолжалось весь день, и Милли забавляла мысль, что ситуация напоминает секретики маленьких девочек, которые играют в куклы, устанавливая свои правила и выбирая позы и места для своих игрушек. Время от времени она напоминала такую куклу, которая ждет, чтобы ее назвали и усадили. Без сомнения, это придавало ощущение избранности и порождало самый высокий уровень требований к миру. Вероятно, у нее были для того все основания; например, она могла бы сказать, что создана для пользы обществу. Милли была не вполне уверена, знает ли она сама, что означает эта польза для общества, хотя можно было бы, например, считать таковой особый род блеска, который задает планку для окружающих: она могла бы являться на приемы, демонстрируя друзьям правила игры. Она привносила бы повсюду отточенность манер, доставляя удовольствие самим своим присутствием, и была бы всегда права – что, по правде говоря, совершенно невыносимо; и, превосходя тетю Мод, была бы всегда довольна – за исключением неуклюжих попыток сказать ей, насколько она прекрасна. И все это могло бы укреплять связи между двумя дамами, что добавило бы толику радости к видению мира, присущему миссис Лаудер. Милли и вправду находила все это реальным и замечательным, что не мешало ей скользить в игре между двух перекрестных огней, сохраняя странную причудливость фантазии, которую мы только что наблюдали.

Сама миссис Лаудер без труда ответила бы по поводу Кейт, что она и вправду воплощение роскоши этого мира: и не имеет смысла удивляться тому, что это так. Разве не достаточно того, что именно эта роскошь, которая ей так нравится, по-настоящему ожидаема и желанна? Однако восторг, вероятно, следовало сдерживать, и обстоятельства свидетельствовали, что все они теперь пребывали в неопределенности. И тут все возвращалось к лорду Марку, который медленно фланировал туда-сюда, периодически задерживаясь рядом с ними; он был словно связующее звено, словно натянутая шелковая нить в руке вышивальщицы. Тетя Мод тоже скользила между гостями, останавливаясь с ритмическими интервалами; и Милли вдруг подумала, что он отлично знает, над чем работает. Можно было попытаться угадать, в чем его цель, чем он тщетно занимался уже некоторое время; очевидно, что все преимущества, к которым стремились в этом обществе, представляли собой отложенные во времени надежды. Причины такой отсрочки явно не были делом Милли; к счастью, ей не грозило услышать от него, что она сама является объектом оценки. Но почему возникало странное ощущение его рассеянного, хотя и последовательного внимания, словно он говорил ей: «Ну что, позволим дражайшей даме задавать свой тон? Раз уж она здесь, пусть остается», и он мог бы добавить: «Чего бы она ни добивалась. Но мы с вами другие». Милли знала, что и в самом деле была другой, – его особенности были его делом, не касались ее, – но она также знала, что в конце концов самые точные «советы» лорд Марк давал молча. Он вел себя так, будто она ему ничем не обязана. Им обоим было легко; более того, это позволяло мириться с тем, что миссис Лаудер во всем задает тон. Как бы она ни старалась, им просто нечего было ей выдать.

– Вы можете остановиться у нас; знаете ли, вы можете устроиться в любом положении, какое будет вам удобно, любом. Совершенно любом, мое дорогое дитя, – в ее голосе звучала глубочайшая убежденность. – Вы найдете здесь дом; это даст вам возможность открыть для себя один из самых прекрасных миров. Вы не совершите ошибки – какой бы то ни было ошибки; позвольте нам немного подумать за вас, позаботиться о вас. Кроме того, вы поможете мне с Кейт, побудете вместе с ней; это не продлится долго, вы окажете мне большую помощь, и я уверена, что вы станете настоящими друзьями. Это так прекрасно, так замечательно. А еще лучше то, что мы все доставим удовольствие нашей милой Сюзи, которая вернулась ко мне после стольких лет, это ведь настоящее чудо. Нет, это даже приятнее, чем появление в доме Кейт. Бог так добр к нам – определенно; я ведь не смогла бы в моем возрасте завести новую подругу, я имею в виду – настоящую подругу. После пятидесяти это уже невозможно. Вот почему мне хочется сохранить Сюзи – как в вашей стране хранят драгоценности в лавандовой и розовой бумаге, – я словно вернулась в сказку, а вы исполнили роль феи.

Милли с благодарностью откликнулась, признавая, что сравнение ее роли в воссоединении подруг с лавандовой и розовой бумагой для подарков весьма изящно; но тетя Мод не дала ей шанса отвлечь себя от главной темы шуткой. При этом сохранялась атмосфера полной искренности. Девушка чувствовала себя счастливой, и часть ее счастья зависела от внимания и жестов, адресованных ей, – она была тронута. Без сомнения, она привязалась к Сюзи, ей нравились Кейт и лорд Марк, ей нравилась хозяйка дома, нравились все гости и даже слуга, который подошел, чтобы забрать у Милли опустевшую чашку из-под кофе; ей казалось, что она укутана неким невидимым защитным покровом, комфортным и теплым, словно восточный ковер. Восточный ковер, исполняющий желания, предназначен не для того, чтобы лежать под ногами, он должен быть пологом – и если девушке откажет дыхание или не хватит отваги жить, то не по вине миссис Лаудер. Позже она вспоминала не раз, как тетя Мод говорила: они с Кейт должны держаться вместе, потому что вместе они смогут сделать все что угодно. Конечно, она строила планы для Кейт, но сам план – теперь расширенный и доработанный – предполагал и благополучие Милли, потому что благополучие Милли так или иначе включало и преимущества для Кейт. План этот был пока неясным, несколько путанным, но положительно вдохновляющим и благоприятным, и Милли понимала теперь, что имела в виду Кейт, когда говорила о способностях ее тети управлять людьми и событиями, и это прекрасно сочеталось с характеристикой, которую давала своей давней подруге Сьюзан Шепард. А последняя чаще всего произносила применительно к дорогой Мод фразу «природная стихия».

II

Стоит добавить: главной причиной того, что разнообразные впечатления сложились в целостную картину гораздо позже, был короткий разговор Милли наедине с лордом Марком – всего четверть часа, не более.

– Вы видели ту прекрасную картину в доме, ту, на которую вы похожи? – спросил он, остановившись прямо перед ней, доверительно, словно напоминая о тонкой сети, сотканной им вокруг, но подчеркивая, что это не доставляет ему особой радости.

– Я проходила по комнатам и видела картины. Но если я похожа на нечто прекрасное…

Милли нужно было некое подтверждение, а он явно хотел предоставить его. Она и вправду походила на образ с картин Бронзино, которые не раз уже видела. Но таким способом он смог пригласить ее покинуть собрание, а дом и так оказывал на нее мистическое влияние. Они не пошли напрямую к цели; сперва они неспешно, с остановками и зигзагами, прошли между гостями, которые стояли парами и группами, обменивались короткими ремарками. Она не придавала значения всем этим разговорам, казалось, все собравшиеся знали лорда Марка и он всех знал, и это поражало ее, хотя в остальном люди запомнились ей как тени, статисты, и общий фон представлялся смутным и стертым, все эти светские мужчины и подчеркнуто элегантные дамы. Они перемещались плавно, в бесконечном танце, оживленные и уверенные, голоса звучали приятно – приятнее, чем у актеров, дружелюбно, слова были пустыми, глаза сияли и скользили по лицам. Эти скользящие взгляды в сочетании с нарочитой простотой – «о, Марк!» – составляли общую картину непринужденности и очарования, если бы только она не думала, что лорд Марк словно показывает ее всем, демонстрирует ее достоинства.

Странно было то, что он для забавы заставил ее поверить в собственные достоинства в особой манере – легкой, чудесной, искренней, – словно из самых благих намерений. Она без труда могла заметить искусственность этих благих намерений – собрание множества лондонских жителей, самых сливок общества, людей, хорошо знакомых между собой, одержимых общим любопытством. Всех занимала новая фигура, они расспрашивали о ней, и такой проход вместе с ним был самым простым способом показать ее обществу – равно как и самым простым способом завоевать доверие к нему. Могла ли она понимать, насколько мала разница между тем, продемонстрировал ли он ее всем гостям или нет, и каков может быть возможный вред от такой демонстрации? Милли недоумевала, наблюдая странную смесь уверенности и безразличия во взглядах светских людей, взглядах пустых и отстраненных, составлявших самую суть цивилизованности. Едва ли ее вина в том, как механически все происходило, в том, как она без внутреннего сопротивления принимала происходящее, не оценивая, хорош ли такой способ проводить жизнь. Неизбежно было и то, как ее характеризовали: невероятно богатая молодая американка, достаточно чудная, чтобы вызывать всеобщее любопытство, но милая; и хотя бы на мгновение она становилась объектом фантазий и вымыслов, кем-то уже высказанных. В какой-то момент она спросила себя: смогла бы Сюзи каким-то невероятным образом поделиться сплетнями о ней; но в следующее мгновение она отмахнулась от этого вопроса. На самом деле она предельно ясно понимала, почему выбрала Сьюзан Шепард: с первой встречи у нее возникло убеждение, что трудно найти на свете более надежного и неболтливого человека. Так что не их вина, не ее вина, если что-то происходит вокруг, и они только становятся ближе, потому что добрые глаза всегда остаются добрыми – даже если дела идут совсем скверно! Она пришла в этот дом вместе с компаньонкой, они вместе провели уже немало времени. И образы Бронзино являлись перед ними в солнечные дни фрагментами старых красок, подстерегая их по пути, в укромных уголках и в открытых залах.

Милли было ясно, что, помимо очевидного предлога, у лорда Марка было еще кое-что на уме; он, казалось, хотел сказать ей нечто, а потому целенаправленно, очень деликатно готовил почву. В то же время все было как бы сказано уже к тому моменту, когда они подошли к картине; в воздухе читалось: «Позвольте совсем неглупому парню позаботиться о вас хоть немного». С помощью Бронзино все было высказано без слов; прежде ей было совсем неважно, умный он или глупый, но теперь, в этом месте, она была рада, что он умен; более того, ей было приятно вернуться к тому, на что недавно намекала миссис Лаудер. Та тоже хотела о ней позаботиться – и разве это не было à peu près[8]8
  Немного слишком (франц.).


[Закрыть] – как часто случается с людьми, у которых такие добрые глаза? Все детали снова сплавились воедино – и красота, и история, и продуманность обстановки, и великолепное сияние летнего солнцестояния: все достигало изумительного максимума, вот-вот розовый закат будет сиять апофеозом. Позднее она думала, что в действительности произошло вот как: несмотря на то что лорд Марк не сказал ничего особенного, она сама все сказала. Она не смогла удержаться – это случилось как-то естественно; в первый момент она обнаружила, что смотрит на загадочный портрет сквозь слезы. Вероятно, именно ее слезы делали все таким странным и искренним – чудесным, как он сказал: лицо молодой женщины, так великолепно изображенное, изящные руки, изумительный наряд; лицо оживленное, красивое, хотя и печальное, обрамленное роскошными волосами, собранными назад, высоко – когда-то давно, пока живопись не поблекла, они, должно быть, походили на ее собственные. Дама на картине, при всей угловатости, напоминающей о фигурах Микеланджело, с глазами, обращенными в иные времена, полными губами, длинной шеей, тщательно прописанными драгоценностями, тускловатой красной парчой одеяния, представляла собой величественное зрелище, радость рождалась не в ней, а в созерцании ее облика. И она была мертва, мертва, мертва. Милли произнесла слова, которые к ней самой не имели никакого отношения:

– Я никогда не буду прекраснее, чем она.

Он улыбнулся портрету:

– Чем она? Да вам не нужно становиться лучше, безусловно, все и так хорошо. Но вы… кто-то может это почувствовать… так случается… лучше; потому что, как бы великолепна она ни была, стоит усомниться, что она была хорошим человеком.

Он не понял ее. Она стояла перед картиной, но смотрела на него, и ей было все равно, что он видит ее слезы. Возможно, это мгновение было лучшим за все время их знакомства. Вероятно, это мгновение могло объединить ее с кем угодно другим, быть связанным с чем угодно.

– Я имею в виду, что все происходящее сегодня так прекрасно и, возможно, все вместе никогда больше не совпадет так удачно. А потому я очень рада, что вы стали частью этого.

И хотя он по-прежнему не понимал ее, он был достаточно мил, чтобы сделать вид, что понял; он не стал расспрашивать, и эта деликатность тоже была частью заботы о ней. Он просто защищал ее от нее самой, и в этом чувствовалась опытность.

– О, мы должны поговорить об этом!

Она знала, что все уже сказано, большего не достичь; она покачала головой, глядя на свою бледную сестру, а потом произнесла медленно:

– Мне жаль, что не могу увидеть сходство. Конечно, у нее зеленоватый цвет лица, – она рассмеялась, – но у меня можно найти некоторые более зеленые оттенки.

– Полное сходство, вплоть до формы рук, – сказал лорд Марк.

– У нее большие руки, – продолжала Милли, – но мои больше. Мои просто огромные.

– О, вы только что говорили, что она лучше! Но именно это я и говорю. Но вы двое – пара. Конечно, вы это видите, – добавил он, словно было крайне важно оставаться серьезным, как адвокат.

– Никто не знает самого себя. Это приятное лицо, но не могу вообразить, как могло случиться…

– Я вижу, что это случилось, – прервал он ее на полуслове.

Она снова посмотрела на картину, потом на двери комнаты – они были открыты, а затем обернулась к собеседнику, заметив, что неподалеку появились еще три человека, заинтересованно слушавших их разговор. Одной из них была Кейт Крой; лорд Марк только что увидел ее, и она, внимательно следившая за ними, явно не стремилась выйти на первый план. Рядом с ней были дама и джентльмен, которым она хотела показать то, что лорд Марк показывал Милли, и он немедленно принял их за подкрепление. Кейт заговорила прежде, чем он воззвал к ней впрямую.

– Вы тоже заметили? – она улыбнулась ему, не взглянув на Милли. – Тогда я не оригинальна, хотя все питают надежду быть таковыми. Однако сходство поразительно, – только теперь она посмотрела на Милли – теми же добрыми-добрыми глазами. – Да, моя дорогая, вы невероятно похожи. И вы великолепны, – она снова бросила взгляд на картину, что сделало вопрос, обращенный к другим двум ее друзьям, менее прямолинейным: – Разве она не великолепна?

– Я привел мисс Тил по собственной причуде, – пояснил лорд Марк, тоже обращаясь к тем двоим.

– Я хотела, чтобы леди Олдершоу сама все увидела, – сказала Кейт, на этот раз обратившись к Милли.

– Les grands esprits se rencontrent![9]9
  Великие умы мыслят одинаково (франц.).


[Закрыть] – рассмеялся джентльмен, сопровождавший Кейт и леди Олдершоу; он был высоким, чуть сутуловатым, с крупными, выступающими зубами, слегка шаркал ногами при ходьбе и держался как будто не вполне уверенно – воплощенный образ городского жителя, – Милли показалось, что это некто значительный.

Тем временем леди Олдершоу спокойно разглядывала Милли, словно та была произведением Бронзино, а образ Бронзино – всего лишь Милли.

– Великолепна, великолепна. Конечно, я заметила вас. Это прекрасно, – продолжала она, стоя спиной к картине, с такой непринужденностью, что Милли невольно подобралась, закрылась эмоционально.

Ей показалось, что уже довольно, а раз они представлены, она может высказаться сама:

– Полагаю, вы не будете возражать, если мы пройдем…

Леди Олдершоу была не так уж молода, хотя каждым жестом, каждой деталью подчеркивала, что вовсе еще не стара; манеры ее были оживленными, а драгоценности явно избыточными для дневного приема; костюм был выдержан в бледно-розовых и голубых тонах. Она явно была поражена словами Милли, и та испытала облегчение, понимая, что лорд Марк готов прийти ей на помощь. Он вмешался, не дав леди шанса заговорить и не беспокоясь, что она об этом подумает. Это явно было самым правильным способом обращения с ней – по крайней мере, для него; потому что она только улыбнулась и отступила, после чего лорд Марк пригласил ее жестом пройти и удалился с дамой. Джентльмен остался, вид у него был беспомощный, он, казалось, ждал знака извне, чтобы понять, как вести себя дальше; вскоре Милли узнала, кто он. Это был лорд Олдершоу, и в их паре решающую роль играла жена. Через пару минут ситуация наладилась благодаря аккуратному вмешательству Кейт. Милли сказала, что ей надо разыскать Сюзи, однако вскоре присела неподалеку. Через открытые двери открывался вид на череду комнат, и она наблюдала, как лорд Марк шествует с леди Олдершоу, весьма энергично склонившейся к нему. В свою очередь лорд Ол-дершоу остался посреди комнаты, а Кейт повернулась к нему спиной и с приятным выражением лица смотрела перед собой, в сторону Милли. Эта приятность манер была ключевой характеристикой, бедный джентльмен несколько растерянно следил за женой и лордом Марком. Он переминался с ноги на ногу, затем развернулся к картине Бронзино и замер перед ней, рассматривая ее через монокль. Он издал какой-то невнятный звук, типа «хм», добавил затем: «Замечательно», и Кейт, глянув на него, просияла. В следующий момент он пошел в сторону, неловко ступая по отполированному полу, а Милли почувствовала себя неловко, словно была ужасно грубой. Однако лорд Олдершоу оставался лишь деталью общей картины, и Кейт заговорила теперь с ней, поинтересовавшись, как Милли себя чувствует.

Все это происходило рядом с бледной дамой на стене, под высокими золочеными сводами исторического зала, ее взгляд был отстраненным, словно дама погружена в свои думы, но возникало чувство, что зрители становились свидетелями чего-то интимного, смиренного и величественного разом. Ощущение возникло так естественно, что Милли приняла целиком, внезапно, не сопротивляясь, – и в тоже время оставалось подозрение, что чувство это уводит от чего-то другого. Что-то другое, с первого момента, когда она взглянула три минуты назад на подругу, дополнялось вниманием окружающих, что-то странное, противоестественное, и она все больше была в этом уверена, по крайней мере, по сравнению с началом этого визита – и по мере общения и наблюдения за гостями. «Интересно, она именно так смотрит на него?» – спросила она себя, решив, что эта противоестественность происходит из чувства, возникшего с момента, когда она узнала, что Кейт с ним знакома. То не была вина Кейт, и тем более не его вина; благородство и нежность пробуждали в ней ужас от возможности быть несправедливой по отношению к кому-то из них. Она не могла сейчас задеть Деншера – он был слишком далеко; но второй импульс касался Кейт. В ней была такая мягкая и необычная энергия – импульс действовать немедленно.

– Вы не окажете мне завтра большую услугу?

– Любую, дорогая моя, все что угодно.

– Но это секрет – никто не должен знать. Должно быть, все дело в том, что я слаба и неискренна.

– Тогда мы на одной стороне, – улыбнулась Кейт. – Именно такие люди мне нравятся. Давайте сделаем что-нибудь дурное. Вы невыносимо безгрешны, знаете ли.

Милли на мгновение пристально взглянула в глаза Кейт:

– О, должно быть, я неправильно все сказала. Я всего лишь хочу кое-что скрыть от Сьюзан Шепард.

– О! – сказала Кейт, словно разочарованная незначительностью предложения.

– Но надо все сделать тщательно, очень тщательно.

– И как я должна внести вклад в этот обман? – поинтересовалась Кейт. – Ну, я сделаю для вас все, что в моих силах.

Кейт и Милли договорились, что вместе нанесут визит к сэру Люку Стретту. Кейт понадобилась минута озарения, чтобы понять, о ком идет речь, а ее собеседница была рада, что имя подруге ничего не говорило. Для Милли сказанное и так было слишком большим откровением. Как она сама пояснила, сэр Стретт был медицинским светилом, и она полагала (и тут она постаралась прибегнуть к мудрости змеи), что он является отличным специалистом. Она написала ему тремя днями ранее, и он назначил время ее визита на одиннадцать двадцать; но накануне ее посетила мысль, что она не может пойти одна. Однако служанка для такого дела не годилась, а Сюзи была слишком хороша. Кейт выслушала и продемонстрировала понимание:

– А я как раз ни то ни другое, отличная мысль! Слишком хороша для чего?

Милли помедлила с ответом:

– Чтобы начать волноваться без оснований. И еще больше встревожиться – то есть больше, чем нужно.

Кейт пристально посмотрела на нее:

– В чем дело? Что с вами?

В голосе ее прозвучало закономерное нетерпение, словно ей срочно нужно было предпринять некие действия; так что Милли на мгновение почувствовала себя намного старше подруги, опытнее – и заподозрила, что та в силу легкомысленной юности предполагает некие пустяковые жалобы и воображаемую необходимость в лечении. Это создавало некоторые затруднения, ведь Кейт ждала рассказа и готова была проявить сочувствие – и в то же время пожурить ее за чрезмерную серьезность, только ради того чтобы успокоить. Кейт заверила Милли, что пойдет к врачу вместе с ней, при этом была само очарование и внимание, так что Милли заявила в ответ, что не о чем волноваться, ее здоровью ничто не угрожает.

– Мне нужно просто получить консультацию, ничего больше!

И Кейт отозвалась:

– О, конечно, я понимаю!

– Я подумала, что вы согласитесь помочь мне. Но прошу вас, обещайте, что ни слова никому об этом не скажете.

– Но если вы больны, как ваша близкая подруга может оставаться в неведении?

– Ну, если я и вправду больна, это в конечном счете станет известно. Но я рассчитываю, что спешить некуда, – Милли сказала это, снова взглянув на свою бледную сестру на стене, словно та знала неведомые ей самой тайны; она по-прежнему сидела перед Кейт, и лицо ее оставалось безмятежным. – Это одно из моих преимуществ. Думаю, я могла бы даже умереть совершенно незаметно.

– Вы весьма необычная молодая женщина, – ответила подруга, которую явно поразило последнее заявление. – Что за неожиданная мысль!

– Мы не станем много говорить об этом, – Милли собралась с силами. – Я просто хочу быть в вас уверена.

– Вот так, в самом разгаре… – Кейт вздохнула скорее от удивления, чем от жалости.

Они помолчали, в воздухе висело некоторое напряжение, Милли чувствовала неловкость, надеясь, что сказанное не произвело на Кейт слишком сильного впечатления; она подумала, что повод для жалости мог послужить в глазах подруги оправданием ее увлеченной беседы с лордом Марком за первым ужином у миссис Лаудер. Именно это – сочувственная манера красавицы Кейт, дружелюбное и легкомысленное настроение, основанное на собственных силах, – было той реакцией, на которую Милли рассчитывала, затевая разговор. Она выбрала Кейт, потому что та идеально подходила для роли компаньонки.

– Что вы имели в виду – «в самом разгаре»?

– В разгаре всего. Вам доступно абсолютно все. Вы можете делать все, что захотите.

– Так мне и миссис Лаудер говорит.

Глаза Кейт на мгновение вспыхнули, а затем она произнесла:

– Мы все полюбили вас.

– Вы просто чудо, такие замечательные, – рассмеялась Милли.

– Нет, это вы чудо, – Кейт вдруг озарилась новой идеей: – Всего три недели!

Милли улыбнулась:

– Никогда так быстро не сходилась с людьми! Тем более не стоит понапрасну пугать и мучить вас.