Текст книги "Крылья голубки"

Кейт выслушала его рассуждения с интересом, но без малейшей обеспокоенности; а затем, вернув ему легкий цинизм анализа, ответила:

– Понимаю, понимаю, какое же великое предприятие она затевает в мою честь! Надо быть настороже, а тебе следует углубить произведенное впечатление.

– Полагаю, ты права, – сказал Деншер, – считая необходимым максимальное углубление.

Он дал ей предостаточно поводов для размышления. – То, как она бросила тебе вызов… это все ужасно сложно, знаешь ли, обычно при знакомстве она бывает весьма сдержанной.

– О, она была величественной, – отозвался молодой человек, – она была на высоте, мне вчера пришло в голову сравнение с колесницей Джаггернаута[2]2
  Воплощение слепой неодолимой силы. Происходит от санскритского Джаганнатха – «владыка Вселенной», одного из воплощений Кришны. Во время одной из индуистских церемоний четыре тысячи человек тянут огромную колесницу с его скульптурным изображением; иногда люди бросаются под ее колеса, так как верят, что это обеспечит им счастливое перерождение. (Здесь и далее – примеч. пер.)


[Закрыть], пока я ждал ее на Ланкастер-гейт. Предметы обстановки гостиной походили на странных идолов, мистические шишки, которыми ощетинилась эта колесница.

– В самом деле? – спросила девушка.

И они обменялись тем особым взглядом, когда не нужны слова и пояснения, и, несмотря на всплывший в воображении образ блистательной дамы, между ними не возникало ни одной фальшивой ноты. Были осложнения, были вопросы, но их объединяло нечто гораздо большее и важное. Кейт не стала комментировать репутацию тети Мод в области высокой дипломатии, и они оставили этот аспект в стороне, как и многие другие утонченные приемы, в качестве памятника ее власти. Однако Деншер продолжал свой рассказ о столкновении с колесницей Джаггернаута; он ничего не упустил, в том числе подробно описал финальное откровение тети Мод, хотя ему понадобилось совершить усилие над собой, чтобы не обойти вниманием то, как она охарактеризовала его иностранный акцент, его предков. Она дала ему почувствовать, что он лишь наполовину британец, и ему было трудно передать Кейт, как ужасно было выслушивать все это.

– Понимаешь, мне было даже любопытно узнать от нее, – говорил он, – какое я странное существо, какая социальная аномалия в свете традиций приличного общества, особенно с учетом моего образования.

Кейт помолчала, а потом спросила:

– Почему это задевает тебя?

– О, – он рассмеялся, – она мне так понравилась; и потом для человека моей профессии ее взгляды, стиль – нечто такое, к чему надо привыкать; это общепринятые ценности, с которыми сталкиваешься на каждом шагу, мы должны считаться с установленными «кодами». А кроме того, – добавил он, – я хотел лично ей доставить удовольствие.

– Ах вот оно что, мы должны доставлять ей личное удовольствие! – отозвалась его подруга, и их слова были словно признание политического достижения Деншера.

На самом деле до его отъезда в Нью-Йорк им многое нужно было урегулировать, и затронутый им вопрос волновал Кейт более всего. Она смотрела на него так, будто он и вправду больше рассказал тете о себе, чем когда-либо рассказывал ей. Если так, это должна быть случайность, ему пришлось рассказать о своем детстве за рубежом, родителях-иммигрантах, швейцарской школе, немецком университете, и она внимательно выслушала его. Он говорил о том, что человек из общества по многим параметрам отличается от него, человек из общества – если таковое явление вообще существует – должен быть пропущен через английскую мельницу и адаптирован. Его увлекала возможность исповедаться женщине, ведь женщины видели в таких отличиях лишь повод для игры воображения. Кейт впервые увидела его в некоей целостности; выслушав его от начала до конца, она заявила, что теперь точно знает, почему влюбилась в него. Еще ребенком она жила некоторое время в Европе, за Ла-Маншем, хотя вернулась домой еще в детстве; подростком она сопровождала маму во время коротких поездок на отдых в Дрезден, Флоренцию, Биарриц – это были жалкие и дорогостоящие попытки сэкономить, и они оставили в Кейт потаенное – она желала избежать вторжения посторонних в ее внутренний мир – благоговение перед всем иностранным. Когда она осознала, как много иностранного было в Мёртоне Деншере, гораздо больше, чем она предполагала, она восхищенно взглянула на него, как на карту континента или прекрасное изображение замечательного нового автомобиля «мюррей». Он не хвастался, он умолял ее о понимании, хотя в беседе с миссис Лаудер как-то само собой подразумевалось его происхождение. Отец его на протяжении многих лет служил британским капелланом в зарубежных поселениях и имел необыкновенное несчастье не искать повышения. Его карьера за границей была безупречной, но оплата оставалась незначительной, он смог дать детям недорогое образование в ближайших школах, заодно сэкономив на железнодорожных расходах. Мать Деншера, как впоследствии выяснилось, практиковала примечательный вид деятельности, успех которого – насколько можно считать ее достижения успехом – во многом зависел от странствий на чужбине; прилежная и терпеливая, она копировала знаменитые картины в крупнейших музеях, начав с использования природного дара и постепенно совершенствуя свои навыки. Конечно, за границей было множество копиистов, но миссис Деншер демонстрировала чувство и твердую руку, она добилась впечатляющего качества работ, так что они неплохо продавались. Сын сохранил в памяти возвышенный образ покойной матери, он и прежде упоминал мать в разговорах с Кейт, но не входил в подробности, однако теперь он поведал ее историю во всей полноте, а она была весьма небанальной. Он говорил и говорил, настаивал на том, что является настоящим британцем: он описывал годы в Кембридже, удачные связи в отцовском колледже, которые служили свидетельством его происхождения, он рассказывал о первых годах в Лондоне. Он упоминал и то, как впервые ступил на английскую землю, как физически почувствовал ветер страны, овевающий его крылья и принимающий его на родине. Что-то случилось с ним в тот момент – что-то необратимое.

Когда Кейт Крой сказала ему, как много все это значит для нее, он ответил, что и вправду был переполнен неясным чувством и что весь этот мир избыточен для него, вероятно, он испорчен изначально и не годится для отечественной, островной жизни. Естественно, она хотела, чтобы он продолжал исповедь, заверяя его без приниженности, что, если он столь сложная и блестящая личность, это не означает, что она не способна оценить его; в итоге он упрекнул ее в том, что она превращает его далеко не благополучную историю в повод для тщеславия. Она видела его теперь совершенно необычным, почти невероятным; и хотя она поняла это с его собственной помощью, все же попыталась польстить ему и тем склонить на свою сторону, ожидая помощи. Наконец, она заявила, что его критичная самооценка является лишним и драгоценным доказательством его совершенства и значительности, и постепенно их беседа приняла шутливый тон, и время летело неощутимо, и надо было все же задуматься о подготовке к его отъезду. И Кейт весело заметила, что тетя Мод будет необычайно рада перспективе его отсутствия.

– Интересно, почему же, – отозвался он, – ведь она меня совершенно не опасается.

Его подруга взвесила аргументы:

– Ты считаешь, что понравился ей так сильно, что она будет сожалеть о том, что теряет тебя?

Он тоже задумался, прежде чем ответить:

– Она выстроила столь изящную схему твоего постепенного отчуждения, которая требует моего присутствия. Разве я не должен находиться рядом, чтобы механизм сработал? Мое изгнание может сокрушить блестящий план.

Он отправил фантазию в полет, но тут Кейт остановила его. Он заметил, что ее встревожила какая-то неожиданная мысль, и постепенно на лице ее появилось очаровательное, нежное, ироничное выражение, в нем было нечто заговорщическое. Внезапно она произнесла, обращаясь к нему с поразительной красотой и решимостью:

– Я обручена с тобой навеки.

Все в ней было прекрасно, и он не мог воспринимать по отдельности лицо или жест, она буквально светилась счастьем и радостью. Лицо ее озаряло внутреннее сияние.

– Заверяю тебя – и Бог мне свидетель! – всей душой; я отдаю тебе всю свою жизнь, до последней капли.

В этом было все, но сказано это было тихо и спокойно, словно не имело значения. Они находились на открытом воздухе, в одной из аллей парка; огромная природная арка сплетенных крон отделяла их от мира и создавала уединение. Они инстинктивно удалились туда, где никто не мог их потревожить, пока у них еще было общее время, и они были предельно сосредоточены друг на друге. Теперь они обменялись клятвами верности, переживая торжественный момент единства, выдыхая слова и проговаривая каждый звук, глаза их сияли, а сплетенные руки скрепляли союз, они твердо и несомненно желали принадлежать друг другу и только друг другу. Они покинули аллею помолвленной парой; но прежде чем они ушли, случилось еще кое-что. Деншер испытал ужас, представив, как они сообщают о скором решении ее тете; и они вместе пришли к заключению, что надо проявить мудрость и терпение. Кейт не хотела лишать его расположения миссис Лаудер, на которое они пока могли рассчитывать; а раз уж каким-то чудом тетя Мод не потребовала от него обещания никогда не просить руки ее племянницы, они могут положиться на судьбу, действовать по своему усмотрению и при этом никого не обманывать. Оставалось лишь одно затруднение, и Деншер назвал его.

– Конечно, такое не случится – мы должны хорошенько все помнить, – но в любой момент она может захотеть от тебя подтверждения ее надежд на устройство твоей судьбы с кем-то определенным. Пока это общие планы, как сейчас, мы не обманываем ее, сохраняя молчание. Но, понимаешь, однажды она поставит тебя перед необходимостью принимать решение. Только тогда, только в этом случае, – заявил молодой человек, – она может потребовать кое-что от нас.

– И что же она от нас потребует? – с улыбкой поинтересовалась Кейт. – Что она рассчитывает получить от нас, это ее дело, пусть она и думает об этом. Я ее ни о чем не просила, – продолжала девушка. – Я никогда не возлагала на нее надежды. Она действует на свой риск и прекрасно это знает. Единственное, что она может нам дать, это время, которое мы у нее пока выиграли.

Деншер пристально посмотрел на нее; теперь его взгляд не был затуманен романтическими чувствами.

– Да, несомненно, в наших обстоятельствах время – это все. И сейчас мы можем им наслаждаться.

Она заколебалась:

– И нашей тайной?

– Не столько самой тайной, но тем, что с ней связано, мы чувствуем себя в безопасности, наши чувства становятся только глубже и сильнее. – Его красивое лицо осветилось счастьем и спокойствием. – Мы можем быть самими собой.

Она позволила себе помедлить, чтобы насладиться этим общим моментом близости.

– Значит, решено?

– Решено. Определенно, все решено. Однако, – он улыбнулся, – нам немало предстоит сделать.

Она ответила ему молчанием – теплым и мягким молчанием, открывавшим перед ними светлые перспективы. Они были огромны и принадлежали только им самим, счастливой паре. Они были едины и невероятно сильны; однако перед ними стояло много задач – серьезных, но вполне решаемых; они чувствовали себя разумными, уверенными и способными понимать друг друга без слов. Пока Деншер не заметил вскользь:

– Конечно, она может в любой день поставить тебя перед фактом.

Кейт подумала и ответила:

– И что с того? Естественно, она может, но я не думаю, что она намерена спешить. Пока ты далеко, она не станет предпринимать действий. Она оставит меня в покое.

– Но будут приходить мои письма.

– Их будет много? Очень много?

– Очень, очень, очень много! Невероятно много, ты сама знаешь! А кроме того, – добавил Деншер, – будут еще и твои письма.

– О, я не стану оставлять свои письма на обычном столике для корреспонденции. Я сама буду относить их на почту.

Он быстро взглянул на нее:

– Ты думаешь, что мне лучше посылать письма тебе на какой-то другой адрес? – И, прежде чем она ответила, добавил: – Знаешь, пожалуй, не стоит. Пусть все будет в открытую.

Она секунду помедлила:

– Конечно, в открытую. Не бойся, что я стану действовать скрытно. Пиши на мой обычный адрес. Я буду гордиться тем, что известно – ты мне пишешь.

Он уточнил:

– Даже если это связано с риском спровоцировать расспросы?

– Я не боюсь расспросов, – уверенно ответила она. – Если она спросит, есть ли между нами нечто определенное, я прекрасно знаю, что ей скажу.

– Что со мной все решено?

– Что я люблю тебя так, как никого никогда не любила, и что она может с этим делать, что хочет.

Она заявила это с торжествующим видом, как декларацию новообретенной веры, и молодой человек посмотрел ей в глаза, так что у обоих перехватило дыхание.

– Кроме того, она может и тебя об этом спросить, между прочим.

– Нет, пока я в отъезде.

– Ну, когда ты вернешься.

– Тогда наступит для нас момент радости, – ответил Деншер. – Но, честно говоря, следуя выбранной ею самой политике безопасности, она ни о чем меня спрашивать не станет. Она отпустила меня. И я не буду ей лгать.

– Значит, все достанется мне?

– Все для тебя, – рассмеялся он, с нежностью глядя на девушку.

Как ни странно, в следующий момент он ощутил некое подобие тени, набегающей в ясный день. Его дискриминация была весьма вероятной и естественной реальностью, и связана она была не только с его намерениями в отношении девушки. Атмосфера едва заметно изменилась – может быть, из-за традиционной разницы в понимании правды между мужчиной и женщиной; и ощущение этой разницы словно провоцировало ее. Мгновение ушло у нее на оценку ситуации, потом она вернулась к тому, что встревожило ее пару минут назад. Казалось, вопрос свободы был для нее нешуточным. Но она подобрала изящный способ выразить свои соображения.

– Мужчины такие глупые, даже ты. Ты просто не понимаешь: если я сама буду относить письма на почту, то вовсе не потому, что намерена их прятать, это было бы так вульгарно.

– О, ты сказала – это для удовольствия!

– Да, но ты не понял… не понимаешь, каким может быть удовольствие. Есть такие тонкие чувства, – она постаралась говорить спокойнее, – я имею в виду осознанные ощущения, оценки… Нет, – отмахнулась она с досадой, – мужчины не понимают! В таких делах вы замечаете лишь то, что женщины вам говорят.

Она часто произносила подобные речи – непринужденные, веселые, энергичные, он привык к ним и даже находил их милыми, поскольку они никак не вторгались в самую суть отношений пары.

– Так вот потому-то вы, женщины, так нам нужны!

Книга третья

I

В преддверии швейцарского курортного сезона две дамы получили ясное предостережение, что их планы не продуманы, проходы в горах еще не открыты, воздух холодный, гостиницы пока не работают, но дамы проявили безрассудную храбрость и оказались в итоге ряда приключений там, где и хотели быть. Они доверились советам официантов и других служащих в районе итальянских озер, которые горячо поддерживали их замысел; они и сами понимали, что проявляют необычное нетерпение и дерзко настаивают на воплощении своей мечты – по крайней мере, это было мечтой младшей из двух дам; они вместе перебирали множество вариантов, изучали расположение и характеристики дворцов региона – их интересовали вилла д’ Эсте, Каденаббия, Палланца и Стреза; одинокие путешественницы использовали поучительные тома из библиотеки путешествий, прислушивались к суждениям знатоков, меняли и уточняли детали. На самом деле их маршрут был весьма скромным, они ничем особенно не рисковали в надежде добраться благополучно до Брюнига. Им это удалось, и теперь они наслаждались поразительной красотой ранней весны в горах, хотя порой и сожалели, что не могут задержаться в пути подольше, а мест для промежуточной остановки и отдыха в это время слишком мало.

Во всяком случае, так думала миссис Стрингем, старшая из путешественниц, имевшая собственное мнение насчет нетерпения младшей, которую она порой пыталась уговорить на более умеренные варианты – как правило, понапрасну. Миссис Стрингем была очаровательна, наблюдательна и подозрительна; она полагала, что знает про Милли Тил больше, чем сама Милли, и при этом обладает привычкой и умением свои знания скрывать или использовать по мере необходимости. Менее одаренная от природы способностью решать сложные задачи, она отлично приспособилась к новым для себя обстоятельствам и новым отношениям; ее погружение в бездну сложностей началось с того дня, когда они с Милдред покинули Нью-Йорк. Она прибыла из Бостона специально ради этого путешествия; она была прежде мало знакома с девушкой, собственно, лишь несколько раз мельком видела ее; однако миссис Стрингем достаточно было мимолетных впечатлений, чтобы сделать выводы, так что она без колебаний приняла предложение стать компаньонкой; в итоге она оказалась вовлечена в предприятие, на глазах обретавшее все больший размах. Прошлой зимой в Бостоне молодая дама, о которой она теперь заботилась, впервые обратилась к ней – надо признать, очень тактично – за помощью. Скромная жизнь миссис Стрингем, исполненная приличий, не мешала ей втайне мечтать о том, чтобы выйти за границы привычного мира, однако ей не хватало на это отваги, так что все мечты оставались туманными. Воображение позволило ей уловить исходящий от молодой нью-йоркской дамы аромат тайны и авантюры; несколько месяцев спустя она с удивлением и радостью вспоминала, что мгновенно уловила этот знак судьбы.

В Бостоне у Милли Тил были друзья, впрочем, совсем недавние; она приехала к ним в гости – она заверила, что ищет уединения и покоя, которых Нью-Йорк дать ей не мог. Впрочем, она признавала, что Нью-Йорк мог дать ей многое другое; однако ирония жизни состоит в том, что никакое богатство возможностей не имеет значения перед лицом решающих испытаний или смерти. Бостон казался Милли удачным выходом и возможностью найти необходимую помощь. Миссис Стрингем никогда не забудет первое, столь яркое появление девушки – хрупкой, всегда бледной, с тонкими чертами лица, удивительно, почти болезненно угловатой; на вид ей было не больше двадцати двух лет, сияющие рыжие волосы мгновенно привлекали все взгляды, контрастируя с постоянным трауром ее черных нарядов, выбранных явно намеренно. Однако это был траур на нью-йоркский манер, прическа и стиль нью-йоркские, так что даже потеря родителей, братьев и сестер, почти невыносимое бремя, сокрушившее весь мир девушки, не могла изменить этого; она стала легендой Нью-Йорка – трагедия семьи, романтическое одиночество богатой наследницы, фантастически богатой, поражали воображение. Она была совсем одна на свете, располагала огромными средствами, но для миссис Стрингем главным была сама личность девушки – необычная и привлекательная. Именно странностью своей она завоевала симпатию старшей дамы, увидевшей ее уникальность и гордившейся тем, что она, только она одна, Сьюзан Стрингем, способна понять эту девушку. Сьюзан устроила все так, что почти никто в Бостоне не видел знаменитую гостью, но сама она смогла взглянуть на Бостон. Она видела девушку такой, которой никто не знал ее, но никому не рассказывала об этом. Она не могла объяснить, что чувствовала, – никто не понял бы ее. Миссис Стрингем была уроженкой Бёрлингтона, Вермонт, и почитала этот город истинным сердцем Новой Англии, а самоуверенных бостонцев находила «чересчур южанами», не способными понять серьезные вещи.

Не было лучшего доказательства зародившейся дружбы, чем быстрое взаимопонимание; и очарование города отбрасывало отраженный свет на настроение девушки. Миссис Стрингем тоже обладала своеобразным характером, хотя и не столь ярким; она была прозаически обычной, хотя и весьма достойной; именно эта обыкновенность сделала ее для девушки важной частью Бостона. Старшая дама потеряла сперва мужа, затем мать, с которой жила вместе после смерти супруга; бездетная женщина остро переживала одиночество. Однако ей хватало денег на скромную жизнь: ее имя – Сьюзан Шепард Стрингем – появлялось на страницах лучших журналов; она писала короткие рассказы и твердо верила, что обладает собственным почерком и талантом представлять жизнь Новой Англии, вовсе не ограничиваясь кухней. Сама она кухней не интересовалась, как и многие среди ее знакомых дам; именно к своей аудитории она и обращалась с литературной миссией. Она всегда в глубине души мечтала о литературе, ей нравилось знакомиться с моделями, знаменитостями, в основном иностранными, жизнь которых тщательно описывала; нередко ей доводилось беседовать и с теми, кого она оценивала как пустышек, так как была полна предрассудков; однако все эти люди потеряли для нее значение, едва она оказалась рядом с личностью, по-настоящему примечательной, окруженной ореолом романтики. Именно это увидела она в Милдред – и это заставляло руки ее дрожать от волнения, а перо замирать над страницей, на которую она не осмеливалась занести сведения о новой знакомой. Она словно пережила момент откровения, потрясение, которое вся прежняя утонченность Новой Англии произвести не смогла; она лелеяла маленькие воспоминания и частные детали, внезапные мелочи и признания в памяти и не желала делиться ими; к этому добавилось и чувство моральной ответственности, нечто слишком личное; она тревожилась, что дружба может угаснуть, если не получит нового развития, но боялась испортить все неловким жестом. Она готова была оставить прежние приобретения и связи, бостонские дела во имя новой жизни. «Красивая» фетровая шляпка, в тирольском стиле, с орлиным пером, придавала ее облику уютную простоватость и обстоятельность; она дополнила костюм меховым боа, уверенно балансируя на грани между респектабельностью и скромностью; она почти ежедневно посещала концерты, сохраняла сдержанные и спокойные манеры, регулярно заходила в Публичную библиотеку, собирая нужные сведения; и, наконец, – самое важное – внимательно следила за вымышленными обычно намеками на «любовный интерес» на страницах журналов, а затем осторожно проверяла достоверность слухов. Но не это было теперь главным, истинный интерес вел ее теперь в Нью-Йорк, где можно было найти ответы на два нерешенных вопроса: реальна ли ее надежда на перемену участи и встретится ли она вновь со своей знакомой?

Чтобы найти желанные ответы, она решила подобрать подходящую форму описания ситуации, она всегда прибегала к этому способу, чтобы разобраться с житейскими делами. После двух-трех встреч девушка с загадочным и трагическим прошлым, с волосами цвета старинного золота и траурными одеяниями, не похожими на простые черные платья, традиционные для траура в Бостоне, вызывавшая ощущение, что за хрупким обликом скрывается бунтарский дух и страстная натура, эта необычайная девушка вдруг сказала миссис Стрингем, что никогда не встречала людей, подобных ей. Они вызывали друг у друга равное любопытство – так сильно различались и так остро чувствовали нечто сокровенно общее; простое замечание Милли стало ключевым фактором для ее старшей знакомой; у обеих женщин не было любовных интересов, не было родных, не было желания искать новых возлюбленных; единственное, в чем они обе нуждались, так это в простом человеческом понимании и сочувствии. И тут миссис Стрингем пригодилась профессиональная привычка следить за светскими новостями; ей не пришлось расспрашивать девушку о былых событиях, и при этом она могла без труда догадаться, что та должна была чувствовать. Милли же никогда не читала колонки в журналах и не желала знать, что там о ней рассказывали. Старшая женщина охотно приняла на себя ответственность за развитие их отношений; ей понадобилось узнать как можно больше о том, что могло бы интересовать девушку, которая не склонна была упоминать подробности прошлой жизни или описывать привычки. Миссис Стрингем провела настоящее расследование и пришла к выводу, что девушке не хватает культурных впечатлений. Культура привлекала и ее саму, так что она готова была предложить свежие идеи. Умная женщина отлично понимала, насколько широки ее возможности и где лежат их пределы; она даже встревожилась, что кто-нибудь мог опередить ее и занять место компаньонки при одинокой девушке.

Удачей для нее стало пронзительное сочувствие. Ее осенило, как открыть двери к сердцу девушки, установив общий круг интересов к «картинам-бумагам». Богатая, романтичная, глубокая, девушка готова была тратить тысячи не на свою красоту, а на увлечения – нечто возвышенное, необычное, чарующее, но главной ценностью для нее была безграничная свобода – ощущение вольного ветра в пустыне, невыразимое и отчаянное, очищающее от формальностей и ограничений.

Мысли миссис Стрингем вновь обратились к Нью-Йорку, где интеллектуальная сфера была особенно обширной, она даже съездила туда, чтобы сориентироваться. Милли пригласила ее, и даме удалось скрыть свой напряженный интерес к общению; примечательно, что даже к исходу трех недель визита ей удалось сохранять непринужденность и простоту. Она почувствовала себе намного увереннее, баланс в их отношениях заметно изменился, так что домой миссис Стрингем отправилась воодушевленная. Нью-Йорк был огромным, Нью-Йорк был ошеломительным, полным захватывающих историй, с диким космополитическим смешением разных поколений переселенцев со всех концов света; она вплотную приблизилась к роскошному племени редких существ, напоминавших экстравагантные цветы, разнородные и независимые: прелестные кузины, солидные дядюшки, утонченные тетушки, высокие, низкие, пышные и суховатые – они напоминали ей собрание мраморных французских скульптур, изящных и точеных, и все это пестрое собрание образовывало плотную толпу, ограниченную малым пространством. Дамы вместе посещали разные собрания и приемы; старшая старалась демонстрировать свой ум, а младшая держалась непринужденно и никому ничего доказать не пыталась. Миссис Стрингем размышляла о поэзии, истории, выслушивала рассуждения о Метерлинке[3]3
  Морис Метерлинк – бельгийский писатель и драматург.


[Закрыть] и Патере[4]4
  Уолтер Патер – английский эссеист и романист.


[Закрыть], Марбо[5]5
  Жан-Батист Антуан Марселин де Марбо – французский генерал и писатель, автор мемуаров о наполеоновских войнах.


[Закрыть] и Грегоровиусе[6]6
  Фердинанд Грегоровиус – немецкий историк, специалист по Средневековью, автор огромного труда по истории города Рима.


[Закрыть]. У хозяйки нашлись соответствующие книги, так что она смогла пополнить свои знания, хотя не всегда получала от этого истинное удовольствие; но все приобретения и события вскоре погрузились во мглу забвения – слишком сильно была она сосредоточена на главной теме. Все ее сомнения, весь энтузиазм постепенно слились в одну тревожную мысль – страх и вправду навредить компаньонке, поступив неуклюже или грубо. Она опасалась причинить девушке боль, и, чтобы избежать этого, а заодно избежать слишком глубокого пристрастия и обожания, она решила оставить все как есть, совершать как можно меньше действий; ведь даже самые искренние поступки с лучшими целями могут исказить совершенство наивности и простоты. Эта мысль поразила и вдохновила ее, побуждая остаться дома и положиться на судьбу.

Меньше месяца спустя, несмотря на то что миссис Стрингем хранила молчание, следуя принятому в Нью-Йорке решению, она получила предложение, которое вновь поставило ее перед сложным вопросом о пределах деликатности и возможности вторжения в чужую жизнь. Не согласится ли она отправиться в Европу в компании своей молодой подруги, которая желает начать путешествие как можно скорее и не ставит миссис Стрингем никаких условий? Обмен расспросами и уточнениями происходил посредством телеграфа; ей были предоставлены все разъяснения; требовалось отправляться как можно скорее, и она должна была немедленно принять решение. Миссис Стрингем откликнулась со всей искренностью и сразу согласилась, хотя такие перемены и выходили далеко за рамки ее ожиданий и планов. Сперва она совершенно серьезно хотела получить что-то от нового знакомства, но теперь ей казалось, что она и так уже все получила. То, что началось с яркого впечатления и интереса к необычному, превратилось в глубокую человеческую привязанность и очарование прелестным существом, в котором она угадывала большой масштаб и значительность. Она готова была отступить, оставить девушку в ее мире, признавая, что Милдред стала самым ярким впечатлением в ее жизни. Теперь, когда ситуация прояснилась и все было названо своими именами, события обретали новый масштаб; но на самом деле все только начиналось. Миссис Стрингем вспомнила выражение, которое часто использовали в газетах, описывая новые лайнеры, – им желали «семь футов под килем»; и если ты отправляешься в путь на утлой лодчонке, надо благодарить судьбу, которая дает тебе шанс зацепиться за большой корабль, способный ходить по бескрайнему и глубокому морю. Милли была таким лайнером, странно думать о ней как об одинокой девушке, которую может ранить чья-то грубость или неосторожность; она представлялась теперь левиафаном, и компаньонка могла лишь следовать безропотно в ее фарватере, отчаянно болтаясь на волнах. Миссис Стрингем испытывала истинный восторг и радость от того, что жизнь сама указала ей путь. Она решилась уделить новой знакомой не ограниченное ничем время. И если она не хочет ей зла, значит, надо действовать прямо и следовать за подругой. Это она ясно понимала и хотела, чтобы девушка указала ей путь в жизни, потому что именно она могла сделать это лучше, чем кто бы то ни было другой. Но трудность, которая вскоре стала для нее очевидной, заключалась в том, что она, Сьюзан Шепард – так обычно называла ее Милли – не привыкла никому доверять решения. Она была дамой с характером, и никто никогда не вел ее за собой по жизни; и она твердо верила, что прекрасно сможет сама направлять Милли и помогать ей с выбором верной дороги. Она была уверена, что знает, как лучше, и ясно видит ситуацию.

С тех пор прошло много недель и событий, и само путешествие стало самым приятным из них; они следовали южным маршрутом по средиземноморским портам, через головокружительный, продуваемый ветрами Неаполь. До того заходили еще в пару гаваней, весьма живописных; и постепенно сорок восемь часов гонки от дома до Нью-Йорка и корабля стали стираться из памяти миссис Стрингем. И великое море, озаренное солнцем, смыло последние тени былой картины мира, и на долгие дни путешественниц захватили другие заботы и перспективы, и пароходные свистки звучали для них прекраснее увертюры Вагнера. В Италии, напротив, увертюра Вагнера преобладала, а Милли спешила на север, к Альпам, и миссис Стрингем следовала за ней; причем слово «следовала» не совсем точно описывает картину, так как старшей даме приходилось постоянно поспешать, а девушка была охвачена необычайным волнением и беспокойством. Миссис Стрингем, конечно, обещала – совершенно искренне – быть неутомимой спутницей, но, по правде говоря, никак не ожидала такого темпа; порой она чувствовала, что ее словно тащат на веревке. Для миссис Стрингем было особенно приятно использовать шанс, упущенный ее родителями, которые так любили Париж, хотя и не лучшие его стороны, и не имели практически никаких других интересов; но мелькание впечатлений – смутных и простых, без остановки и возможности оценить и заинтересоваться чем-то по пути, – первоначально составлявшее определенное странное очарование их странствий, постепенно стало блекнуть в сравнении с захватывающей свободой самого неукротимого триумфального движения и изменения. Она обнаружила в себе пристрастия и идиосинкразии, о которых не могла догадаться при обычном медленном течении жизни; а они составляют немалую часть радости будней. Среди них искусство быть драматически беспокойной и легкой, как воздух; сохранять невыразимую печаль и при этом с ясностью смотреть на мир; всегда оставаться веселой и в то же время мягкой и тихой, как закат. Миссис Стрингем уже во всем разобралась, и ее удивление и восхищение спутницей только укрепилось, а жизнь была достаточно простой, и не требовалось предпринимать усилия, чтобы угадать чувства молодой дамы; однако время от времени она обнаруживала какие-то новые неожиданности и новые аспекты.