Текст книги "Крылья голубки"

– О, мне доводилось уже слышать это! – ответил молодой человек.

– Вот видите. Вы все уже когда-то раньше слышали. Вы, конечно же, слышали обо мне прежде, в моей стране, и довольно часто.

– О, слишком часто не бывает, – возразил он. – Уверен, что могу надеяться слышать о вас снова и снова.

– И зачем это вам? – теперь девушка говорила так, как будто ставила целью позабавить его.

– О, вы поймете, когда узнаете меня получше.

– Почти наверняка мне это не удастся.

– В таком случае, – рассмеялся он, – все к лучшему!

Если предполагалось, что они не смогут или не станут знакомиться ближе, почему тем не менее у Милли складывалось впечатление, что отношения развиваются с неестественной быстротой, к которой ее побуждают, хотя у нее и не было подобных намерений?

Какое-то странное течение беседы, приводящее их к некоей необъяснимой интимности, – откуда это? Ей захотелось избавиться от него, или, точнее, избавиться от себя, убежать немедленно. Она уже заметила – в конце концов она тоже была утонченным существом, – что именно он вел разговор таким образом, словно и не нуждался в знаках одобрения с ее стороны. И при таком темпе они могли зайти весьма далеко. Возможно, все началось, когда она снова вернулась к обсуждению той красивой девушки. Лучше бы она сдержалась, а ей лучше было бы сделать это, переменив тему. Заводя разговор о Кейт Крой, она должна была приготовиться – и нисколько не опасаться этого – при необходимости ею пожертвовать. Лорд Марк говорил непринужденно, но ведь он сам недавно признался, что здесь никто ничего не делает просто так, без расчета на вознаграждение.

– А что делает мисс Крой, если заинтересована нечто выиграть? – почти грубо спросила Милли. – Что получает она в обмен на свое дружелюбие? Вы только взгляните на нее сейчас!

Милли произнесла последнюю фразу с интонацией, которая выражает восхищение и обычно предваряется восклицанием «о!», и они оба обернулись к Кейт как раз в тот момент, когда она посмотрела в их сторону. Милли всего лишь хотела сказать, какое красивое у девушки лицо; но вышло, что она продемонстрировала Кейт свой интерес – свой и лорда Марка. А он тем временем быстро ответил:

– Получить? Ну как же: знакомство с вами.

– Ну а зачем ей знакомство со мной? Должно быть, она заботится обо мне только потому, что жалеет меня; потому она так мила: совершенно никакого интереса.

Лорд Марк многое мог бы сказать на это, и примерно минуту он колебался, что именно выбрать в качестве аргумента.

– Ах так… боюсь, что тут я не составлю компанию, потому что не испытываю к вам ни малейшей жалости. А что же вы делаете, чтобы добиться успеха?

– Ну, успех – величайшая причина. Может быть, поэтому она и жалеет меня? Понимает, что она лучше вас всех, – заметила Милли. – Она красивая.

Казалось, наконец он был поражен – по крайней мере, ее категорическим тоном; в разговоре возникла естественная пауза, вызванная переменой блюд.

– Красивая по-человечески, я так понимаю. Так? Вы должны рассказать мне о ней.

Милли удивилась:

– Но вы же знаете ее дольше, чем я. Разве вы сами не составили мнение?

– Нет… мне не удалось. И смысла нет. Я не сумел ее понять. Уверяю вас, естественно, я очень старался.

Он говорил с уверенностью, которая показалась его собеседнице свидетельством искренности; на нее произвело впечатление, что он впервые сказал что-то о своих чувствах; ее тем более поразило, что прежде ей никак не удавалось вызвать его на откровенность, он ограничивался вежливостью по отношению к ней. Она имела в виду нечто определенное, – конечно, не высказывая это вслух, – когда говорила о жалости; все дело было в мере вкуса и сдержанности, но легкая дрожь в голосе выдавала ее; но он не потрудился выяснить, что это было.

– Почему «естественно»?

Вероятно, ей не стоило спрашивать: объяснения могли завести их еще дальше. Однако она отметила, что разговор о той, другой девушке по-настоящему задел его за живое; и было в этом нечто серьезное, позволявшее ей больше узнать о той широкой «действительности», о новом мире, в который она заглянула, и такая перспектива ее манила. В этот самый момент лорд Марк заговорил, и за его спокойствием звучало что-то важное.

– Понимаете, вы неправы, полагая, что все мы друг друга хорошо знаем. В некоторых случаях мы сталкиваемся с невозможностью что-то узнать. Во всяком случае, с ней я отступил… вот так. Вы должны мне помочь – расскажите мне, когда узнаете больше. Видите, – добавил он с мягкой улыбкой, – я вам совершенно доверяю.

– А почему бы вам не доверять мне? – спросила Милли, отметив про себя неожиданную в столь утонченном светском человеке безыскусную простоту.

Она задумалась, не начинает ли во имя своей игры морочить ему голову; но стремление к честности входило в противоречие с ее желанием поладить с ним. Тем не менее она не могла не высказать недоумение по поводу его последней ремарки, хотя в то же время ее уже занимала другая тема. Та красивая девушка была частью его круга, его общества, но она заставляла его испытывать неуверенность; а вот с ней самой – маленькой американкой, дешевой экзотикой, импортируемой оптом, с ее предсказуемым прошлым, привычками, образованием, свойственным всем ее соотечественникам с минимальными вариациями, – с ней он был совершенно уверен в себе и доволен. Удивительно было то, что Милли отлично понимала его удовольствие, а потому сказала совершенно искренне:

– Конечно, я поняла, что она может быть довольно сложным человеком; настолько же, насколько я должна казаться простой.

И это она запомнила из всего разговора, как самый интересный вывод. Ей все больше нравилось чувствовать себя простой; ей даже захотелось сохранить такой образ по возвращении домой, если возможно было и там производить впечатление дешевой экзотики. В какой-то мере это могло защитить ее и скрыть все то, что она не хотела показывать окружающим, в особенности лорду Марку. Ей казалось, что все за этим столом знают друг друга, и если уж красивой девушке удалось даже в этом кругу посвященных сохранить свою личность в тайне, значит, и ей, Милли, такое может быть доступно.

II

Это чувство меры, уравновешенности, несомненно, более всего бросалось в глаза при знакомстве с американской парой – и когда дамы были вместе, и когда речь шла об одной из них; дело было в выражении лиц, в жестах, в их постоянном контакте друг с другом, даже на расстоянии. От Милли многое ускользало, хотя все было так очевидно для миссис Стрингем, которая ни мало не заботилась о том, чтобы события развивались быстрее. Она и не могла бы продвигаться быстрее, напротив, она, вероятно, – если бы ее кто-то спрашивал, – предпочла бы, чтобы они вообще никуда не продвигались; однако все шло само собой, и ее спутница моментально оказалась в центре внимания. На Сюзи тоже падал отблеск этого сияния, хотя это и доставляло ей некоторое неудобство; более того, вокруг двух дам существовало некое облако, система невидимых связей, создававших равновесие вещей. Неожиданный урок состоял в том, что сила обстоятельств способна подхватить их, как волна, на гребне которой они оказались и которая в любой момент могла швырнуть их вниз. Следует добавить, дамы извлекали максимум удовольствия из своего шаткого положения, и если Милли не очень понимала, как вести себя в этой ситуации, Сьюзан Шепард не подавала ей никаких подсказок. В течение трех дней девушка ничего не говорила ей о своем «успехе», как назвал ее появление на ужине лорд Марк; она была слишком погружена в свои мысли, слишком взволнованна, чтобы обращать внимание на экзальтацию Сюзи. Старшая компаньонка светилась отраженным светом; случилось все, на что она не могла даже рассчитывать, отправляя письмо школьной подруге; она рассчитывала на деликатность бывшей Мод Мэннингем – деликатность, не более того, – но ее отклик делал честь человеческой природе. Хозяйка дома на Ланкастер-гейт продемонстрировала истинную чувствительность по отношению к обеим гостьям уже в первые дни, осенив их золотой пыльцой, окутав их заботой. Формы и цвета нового мира поражали богатством и роскошью – мы уже видели, как все это удивляло Милли; но ничто не было слишком для Мод, проявлявшей верность детской дружбе. Сюзи была необычайно горда этим, гораздо больше, чем своим высоким местом в этом мире, поскольку понимала условность своего положения. Окружение было ярче и величественнее, чем ее собственная личность, – оно было более светским, таким английским, таким изысканным, оно было ориентировано не на внутреннюю суть, а на внешний блеск.

Определение, которое раз за разом приходило в голову Сьюзан Шепард, это «огромный»; оно подходило и для описания души, эхом отзывалось в просторных комнатах; она была рада не только большим покоям, изначально, видимо, пустовавшим, но и тому, чем они были наполнены, – на ее американский взгляд, здесь было множество любопытных деталей. Когда благородная хозяйка представляла гостей на приеме, она особым образом подавала их, как персон значительных, – это она делала мастерски, – и они казались просторными, потому что были почти пустыми. Миссис Лаудер выглядела величественной и огромной, потому что сама она была полна, у нее было нечто общее со всеми, и она оказывала влияние на всех, она постоянно действовала, была в движении к неким целям. Для романтического склада ума Сюзи половина очарования была в новизне, она чувствовала себя принцессой на башне старинного замка, над раскинувшимся внизу цветущим весенним лугом. Следуя инстинктам, миссис Стрингем заметила, что чувства, с восторгом обнаруженные ею у школьной подруги, выражались исключительно в действиях и движении, что не слишком привычно было пухловатой «дорогуше», то есть ей самой, больше привычной к неспешным разговорам и посиделкам за вышивкой. Она с интересом сравнивала себя с Мод, признавая разность природы и склада характеров. Радостью для нее было осознание, что активность подруги лишь частично была деловой, а во многом миссис Лаудер действовала без практических резонов. Все эти «почему» были своего рода вишенкой на торте, на тривиальном практическом пудинге светского общения. Миссис Лаудер выражала желание, чтобы их молодые подопечные тоже подружились; в этом деле миссис Стрингем в первые дни полагалась на решение Милли, а потом на Ланкастер-гейт она была занята выслушиванием рассказов о блистательной племяннице хозяйки.

Женщинам постарше было чем обменяться, но паломнице из Бостона не было ясно, что организованная ею встреча в Лондоне не представляла собой лишь серию взволнованных разговоров между бывшими школьными подружками. Она испытывала неловкость, даже стыд, из-за того, что признавала – она сама «исчезла», позволила жизни увести ее в сторону. Она смеялась, когда Милли говорила, что не знает, где предел всему происходящему; и единственное, что ее смущало, это неудобства, вызванные их появлением, для миссис Лаудер, жизнь которой нарушилась ради внезапной гостьи. Она считала, что они представляют здесь свой мир, опирающийся на твердые плечи отцов-основателей, отважно отправившихся за океан и поселившихся там, где теперь находился Бостон, и она не в состоянии была поддакивать тому, что считала простым капризом Милли. Она и сама имела желания, и они в точности совпадали с тем представлением, что было устроено в их честь. Она обретала силу и уверенность от сознания, что никогда прежде не получала такого подарка – точнее, никогда не уступала своим желаниям, но это было одно и то же. Более того, она совсем позабыла о привычном оправдании в поиске материала для статей. Прежние занятия могли подождать, она еще обдумает их позже; ее поразило, как далеко она забралась на туманные, загадочные, головокружительные высоты. Она начинала признавать, что наслаждается происходящим, что все это для нее – для нее и для Милли. Странно, но она могла думать теперь о любви к Милли без опасений – или с некоторыми опасениями, пусть не вполне осознанными, но совсем не острыми. Происходящее оказалось милостью судьбы, и их интересы – ее и девушки – совпадали.

В первую неделю после ужина у Мод они часто бывали на Ланкастер-гейт, и молодая спутница была не менее счастлива посещать этот дом, судя по ее романтическому настрою. Красивая английская девушка из солидной английской семьи напоминала фигуру на картине, чудесным образом перешагнувшую раму и спустившуюся в реальный мир; миссис Стрингем чрезвычайно нравился такой придуманный ею образ. Хватки своей почтенная дама не утратила, напротив, она всячески способствовала тому, чтобы окружающие воспринимали Милли как странствующую принцессу: разве могло что-то в большей степени гармонировать с образом богатой девы, избранной дочери солидной буржуазной семьи? И очевидно, что ужин, призванный развлечь принцессу, был более чем уместен; сама принцесса пребывала по большей части в умиротворенном состоянии, с естественной грацией участвуя в элегантных приемах. И когда они явились в городских вратах, вступая в этот новый мир, их сопровождали торжественные процессии, придворные церемонии и тонкие игры симпатичных им людей. Кейт Крой представляла для Милли – и позднее миссис Стрингем осознала это – воплощение замечательной лондонской девицы со всеми присущими лондонским девицам свойствами; в ней виделись гостье те черты, о которых рассказывали путешественники там, в Нью-Йорке, которые можно было найти в описаниях на страницах журнала «Панч» или в современных книгах. Только эта реальная девушка была намного милее, потому что образы из чужого повествования всегда немного пугали Милли. Кейт изумляла молодую американку красотой, манерой склонять голову, интонациями, кошачьей грацией поз, умением держаться в обществе – всем тем, что свидетельствовало о ее светском воспитании и готовности стать героиней настоящего романа. Милли с самого начала воображала новую знакомую персонажем из книги, она нуждалась в такой поддержке воображения, а тут перед ней был такой яркий характер, который не должен был ускользнуть в обычную жизнь; и такими естественными для героини романа были и легкая, очаровательная небрежность тона, и терпеливое отношение к капризам погоды, эти ее практичные зонты, жакеты, туфли, – Милли мимоходом отмечала каждую деталь, – иногда девушка напоминала ей веселого мальчишку внезапной стремительностью жестов и проскальзывающими в ее речи современными городскими словечками.

Когда Милли поняла, что из самых добрых намерений ведет себя слишком застенчиво, она подобрала ключи к общению, которое постепенно начинало складываться. Вероятно, это было самое счастливое время для них, время независимых дружеских прогулок по огромному Лондону – Лондону магазинов, улиц и пригородов, странным образом заинтересовавших Милли, а также музеев, памятников, «достопримечательностей», странным образом незнакомых Кейт; а тем временем старшие дамы избирали свой маршрут, наслаждаясь близостью, и каждая втайне думала, что молодая подопечная подруги станет отличным приобретением для ее собственной. Милли не раз говорила Сьюзан Шепард, что у Кейт есть какой-то секрет, некая потаенная тревога, помимо тех событий ее личной истории, о которых они уже кое-что знали; и если Сюзи договорится с миссис Лаудер и девушкам предоставят больше времени наедине, это поможет Кейт отвлечься от забот, да и сама Милли сможет себя чем-то занять. Однако молодой американке никак не удавалось выяснить, что таится в душе новой знакомой; при этом она не сомневалась: если в темные уголки этой загадочной души упадут лучи света, личность ее заиграет более яркими и глубокими красками; ей нравилось думать, что сама она готова к любым открытиям. Что она уже знала, целиком зависело от ее наблюдательности; англичане вообще казались ей эксцентричными, словно персонажи Теккерея, а Кейт Крой выделялась на их фоне скрытностью; впрочем, постепенно детали проступали: ее прошлое, настоящее, затруднения, небольшие успехи, обстоятельства ее отношений с отцом, сестрой, тетей. Но Милли смутно догадывалась – и поделилась своими подозрениями с Сюзи, – что в жизни девушки есть еще что-то неназванное, такое, что не предполагается для такой юной леди, возможно, связанное с тайной страстью, которую посторонние могли оценить как безрассудство; восторженная дружба побуждала Милли предполагать, что за всем этим кроется интерес к некоему мужчине. Но каким бы ни был источник тайны, на протяжении недели знакомства на лице Кейт Крой сияла очаровательная улыбка, взгляд был спокоен, и весь облик напоминал образы старых мастеров, особенно поразительный среди современных лиц, торопливых движений.

Приятная сторона общения девушек состояла в том, что каждая считала другую более совершенной и интересной, чем она сама; каждая думала или, по крайней мере, уверяла другую, что сама она заурядна, а вот новая подруга щедро одарена природой и судьбой. Кейт забавляло и удивляло, как американка старалась заботиться о ней, а Милли не понимала, почему та находит ее необычной и очаровательной. Во время долгих прогулок они беседовали обо всем на свете, и племянница миссис Лаудер демонстрировала настоящее искусство непринужденного диалога, словно это было семейным талантом. Гостья периодически упоминала события своей американской жизни, описывала Нью-Йорк, уверяла, что там перед людьми открываются колоссальные возможности, свобода доступна для всех, она рассказывала о родственниках, родителях, прекрасных братьях – умных, стройных, блистательных, таких любимых, помолвленных, начинавших успешную карьеру; бледное лицо ее оживлялось, а яркие волосы сверкали на фоне роскошного черного платья, наглядно свидетельствуя о блеске и крушении семьи, членов которой она характеризовала как представителей скромного среднего класса из Бейсуотера. Возможно, в Бейсуотере так было принято, а может, Милли лишь придумала привычки и традиции Бейсуотера, но нарисованная ею картина строилась на том, что знала она о жизни миссис Стрингем, ее поведении и вкусах и насколько вообще имела представления о практической стороне жизни. К концу третьего дня Милли стала незаметно подражать представлениям новой подруги об Америке, поскольку ей хотелось, чтобы искренние фантазии англичанки всегда оказывались правдой. А Кейт меньше всего была озабочена тайнами. Они бродили по магазинам, в сиянии огней, болтали о разном, но иногда ей вдруг хотелось, чтобы карман у нее был поглубже!

В какие-то мгновения, например на Вигмор-стрит, они бродили в толпе, и бледная американка с интересом оглядывалась, британцы казались ей странными и забавными, и она с удивительной непосредственностью ко всем и ко всему присматривалась, и Кейт вдруг поняла, что общество девушки, ее свобода давали ей ощущение счастья. Милли отличалась легкостью, она ни о чем никого не просила, не обращалась за помощью, ее свобода и уверенность поражали, а единственным законом для нее были собственные прихоти; и все бросались угождать ей, говорить комплименты, предлагать свои услуги. Кейт в эти дни позволила себе свободу и блаженство, окунаясь в поток воли и щедрости новой знакомой. Она не ждала никакого подвоха от судьбы, никаких противоречий или сложностей, все представлялось безмятежным. Но когда Милли за ужином у миссис Лаудер беседовала с лордом Марком об этой девушке, присматривалась к ней со стороны, сама Кейт тоже пыталась составить о ней представление; ей показалось, что Милдред Тил не тот человек, который любит перемены, переезды. Кейт не была уверена, что ей это дает и почему это важно, но в любом случае вряд ли кто-то ненавидит эту американку за ее богатство. Красивая и уверенная в своей женственности, она видела, что владелица миллионов – или каково бы ни было реальное состояние Милли – вряд ли обладает личным и житейским опытом, а потому старалась не раздражаться и не досадовать. Несомненно, тетя Мод права, подчеркивая свою симпатию к гостье, и та заслуживает помощи и дружелюбия, как и то, что денег у тети Мод было, видимо, меньше, чем у американки. Кейт была уверена, что тетя Мод ищет способ воспользоваться знакомством в своих интересах, хотя не факт, что она сама знает, как это можно сделать; поэтому на текущий момент она твердит, что Милли очаровательная, но странная, и в этой странности заключается часть ее очарования; и именно тетя Мод настаивала на том, чтобы Кейт подружилась с американкой. Неделя в ее обществе – старания превратить Милли из случайной странницы, неожиданно оказавшейся на их пути, в подругу – обернулась подарками, встречами, знакомством с городом, взаимным восхищением и обменом комплиментами. Кейт быстро добилась от Милли согласия, что покажет ей магазины, но при условии, что американка не будет скупать все подряд в качестве подношений новой подруге и не будет складывать весь мир к ее ногам; правда, перед этим она успела, несмотря на протесты, стать обладательницей нескольких драгоценностей и различных аксессуаров.

Абсурдность ситуации была тем больше, что к концу недели оказалось, что в качестве благодарности, своего рода «возврата» услуги, Милли захотела узнать поподробнее про лорда Марка, а также попросила о привилегии нанести визит миссис Кондрип, сестре Кейт. Англичанка пыталась предложить ей другие, более качественные развлечения, но Милли настаивала – с безмятежной искренностью – и предпочитала поездку в Челси к одинокой даме, а не посещение оперы. Кейт не скрывала восхищения таким бесстрашием: подруга не опасалась скуки, которая виделась почти неизбежной. В ответ Милли заявила, что ей ужасно любопытно, так что Кейт оставалось только недоумевать, что за странный каприз и откуда такая решительность. Некоторые вопросы Милли казались вполне разумными, хотя Кейт не очень понимала, чем заинтересовал американку лорд Марк. Суждения Милли о нем были весьма поверхностными, но и Кейт не знала, что сказать: он бывал на Ланкастер-гейт, но у нее не сложилось о нем ясного впечатления, по крайней мере, она не могла точно сформулировать свои ощущения. Обычно людей судят по каким-то определенным поступкам или словам, по тому, что отличает их от других или проявляет их истинный нрав; но в данном случае трудно было разобраться, что скрывается за безупречными манерами. Тетя Мод ценила в нем некое ожидаемое будущее, воспринимала его как нечто бесспорное и практическое, словно речь шла о выборе повара или катера. Сама Кейт вовсе не считала его пустым человеком; возможно, он обладает немалыми способностями, но ничего конкретного она в нем не видела. С другой стороны, у него были свои достижения, известные не всем, ведь не случайно тетя Мод воспринимала его всерьез. Несомненно, лучшее, что о нем можно было сказать: тетя Мод верила в него. Она отлично разбиралась в людях, и… нет, лорд Марк не был пустым или незначительным. Некоторое время он был депутатом парламента от партии тори, но при первой возможности потерял место, причем вполне намеренно. Однако никакой другой явной цели в жизни у него не было; не исключено, что именно это служило признаком его ума, он был из тех, чей ум отлично сочетается с отсутствием цели в жизни. Даже тетя Мод не раз признавала, что он совершенно замкнут. При этом он не был равнодушным, по крайней мере, равнодушным к себе, и он умел извлекать все необходимое ему из визитов на Ланкастер-гейт, но и давал то, чего там от него ждали; так строилось все в Лондоне, вся система светских связей и отношений.

Кейт попыталась объяснить все это, и Милли внимательно слушала ее: каждый здесь, кто способен дать нечто – а таких мало, совсем мало, – совершает сделку, стараясь получить взамен как можно больше. Самое странное, что иногда возникало счастливое недоразумение. Ты работал на одних, а кто-то работал на тебя; система эта охватывала всю ширину, всю длину этого мира, она служила движущим механизмом, и колеса ее были отлично смазаны. При этом люди могут испытывать друг к другу искреннюю симпатию; так, тетя Мод, судя по всему, симпатизировала лорду Марку, а лорд Марк, как можно было надеяться, был расположен к миссис Лаудер, в противном случае это было бы предельное лицемерие. Она, Кейт, пока еще не разобралась, как он относится к ней, – помимо того что тетя нуждалась в нем, даже если большее, что он мог сделать для нее, было совсем малостью; более того, с обеих сторон было много нюансов, которые Кейт не вполне понимала. Она полагала, что в целом тетя Мод – ведущая в этих отношениях, и она рассказала обо всем этом Милли, она хотела, чтобы эта чудесная молодая женщина знала, как живут в этой стране. Здесь можно было встретить знаменитостей, по-настоящему великих людей, но, по мнению Кейт, самой большой редкостью были люди естественные и искренние. Милли поинтересовалась, что думает Кейт о целях самой миссис Лаудер и разделяет ли она эти принципы, и Кейт попросту сказала «да». Кто был ближе миссис Лаудер, чем ее племянница, кто был теснее связан с ней системой взаимных обязательств?

– Вы можете спросить, что же такого я способна дать ей, – говорила Кейт, – но именно это я и сама пытаюсь узнать. Должно быть что-то в ее планах. Поверьте, она добьется своего; она получит то, чего хочет, и тогда я увижу, что это; но, поверьте, самой мне об этом никак не догадаться.

Она не стала отвечать на вопрос Милли о том, чем той придется платить; но знала, что с нее возьмут все сто процентов, без сомнения, и подобная ясность вполне годится в качестве основы их общения.

Лондон предоставлял замечательные возможности, удовольствия, иронию и роскошь, сплетни и развлечения, и Милли уже усвоила общий стиль беседы, ей нравился этот новый опыт. И если ей удалось встретить столь замечательную женщину, возможно, самую замечательную в Англии, то и прекрасно, и если эта замечательная женщина взяла в свои руки судьбы обеих девушек, разве это не весело? Она подумала, что забавно, как интересы миссис Лаудер распространились на нее, а не только на племянницу; у Кейт был на это ответ: именно такой интерес подтверждает искренность ее тети. Она дала волю чувствам, потому что встреча со школьной подругой пробудила сентиментальные воспоминания. Так кошка оживляется и прыгает, когда в поле зрения попадает нечто увлекательное, так и она после долгого периода условностей и сдержанности встрепенулась и помолодела. Для Милли Тил это было удивительно, она не находила между миссис Лаудер и Сюзи слишком большого сходства. Она ожидала от хозяйки дома на Ланкастер-гейт того, что замечала в Сюзи, но огромные различия между ними озадачивали. И это недоумение приводило к другому выводу, которым она поделилась с Кейт: Сьюзан Шепард – особенно Сьюзан Шепард, явившаяся столь неожиданно из полузабытого прошлого, – должна была показаться тете Мод невероятно скучной; Кейт согласилась, но после возражений и с немалым удивлением. Впрочем, племяннице Сьюзан Шепард и вправду казалась скучной, простоватой; честно говоря, Кейт не находила в ней ничего интересного, Милли была снисходительнее к своей спутнице; и это заставляло взглянуть на всю ситуацию с другой стороны. Кейт испытала даже облегчение, когда оказалось, что она может безбоязненно признаться, что миссис Стрингем для нее совершенное ничто. Бедная Сюзи даже представить себе не могла, как повернулся разговор между девушками, которых она так высоко ценила.

У нее возникало неприятное чувство, что человек, достаточно хороший и подходящий для Милли Тил, может оказаться недостаточно хорош для другой девушки; хотя, как ни странно, она готова была простить миссис Лаудер ее нетерпимость. Кейт Крой с облегчением понимала, что сама миссис Лаудер всего этого не замечала; но в конце концов она догадалась почему. Разве не достаточная причина в том, что красивая девушка, обладавшая еще дюжиной преимуществ, была не такой жестокой, и разве не предлагала она то, что никто прежде не давал ее новой подруге: дикую красоту и странную грацию? Кейт не была по-настоящему жестокой – и до сих пор Милли даже не допускала в ней даже потаенной жесткости; в ней не было агрессии, но чувствовалось безразличие, вероятно, бывшее способом самозащиты, вызванным привычкой ожидать неприятностей. Она заранее упрощала ситуацию, у нее всегда наготове были сомнения; как говорили в Нью-Йорке, она сразу признавала, что не рассчитывает никому понравиться. Уж в этом отношении англичане были намного быстрее соотечественников Милли; вскоре после приезда молодая гостья ясно видела, насколько привычными становились такие инстинкты в мире, исполненном опасностей. Очевидно, на Ланкастер-гейт поджидало больше опасностей, чем можно было заподозрить в Нью-Йорке или вообразить в Бостоне. Здесь на каждом шагу она замечала предосторожности, и все же это был восхитительный мир, пусть и с предосторожностями и какими-то сомнениями по поводу Сюзи.

III

Она, конечно, старалась компенсировать Сюзи прохладный прием; поскольку долгие, затягивавшиеся допоздна разговоры между двумя женщинами затрагивали абсолютно все, что происходило с ними в течение дня, пока они были врозь, и еще что-нибудь сверх того. Она могла быть отстраненной, насколько того требовали обстоятельства в четыре часа пополудни, но ближе к полуночи, наедине со Сьюзан Шепард, она позволяла себе свободу, недопустимую при любом другом собеседнике. Тем не менее после шести дней пребывания в Лондоне, с задержкой столь малой, что и упоминать не стоит, ей так и не удалось сообщить подруге новости, сопоставимые с теми, что та принесла после прогулки с миссис Лаудер по замечательному Баттерси-парку. Старшая компаньонка общалась с ней, пока младшая развлекалась самостоятельно; дамы катались в прекрасном экипаже, который Милли вызвала для них к отелю, – самой тяжелой, разукрашенной и смешной повозке, которую Сюзи когда-либо видела, принадлежавшей «конюшне» с сомнительной репутацией; в итоге во время кольцевой прогулки, повторенной неоднократно, они выяснили, что обитательницы дома на Ланкастер-гейт знакомы с единственным давним английским приятелем Милдред – джентльменом, связанным с британской газетой (Сюзи избегала называть его по имени), тем самым, что мимолетно пересекался с Милли в Нью-Йорке и невольно побудил ее к путешествию в его страну. Конечно, в Баттерси-парке его называли по имени, как бы иначе стало ясно, о ком идет речь; и, естественно, Сюзи, прежде чем поделиться тем, что она сама знала, уточнила, что подруга подразумевает именно мистера Мёртона Деншера. Дело в том, что Милли сперва сделала вид, что не понимает, о ком речь; девушка отлично контролировала себя, показав, что немало удивлена таким странным совпадением. И Мод, и мисс Крой знали его, однако при упоминании о нем не звучало ни малейшего намека на близкие отношения с ним. Сюзи подчеркнула, что не она завела разговор о нем, точнее, сперва вообще мелькнул в разговоре некий молодой журналист, знакомый миссис Лаудер, недавно отправившийся по заданию редакции в Америку – миссис Лаудер сказала «в вашу замечательную страну». Но миссис Стрингем уловила все с полунамека, тогда только она, не желая ничего дурного, признала знакомство мистера Деншера с Милли, хотя в последний момент и прикусила язычок, чтобы не зайти слишком далеко. Миссис Лаудер была искренне поражена, но затем – это было заметно – тоже сдержала речь на то короткое мгновение, когда обе дамы пытались скрыть нечто друг от друга.