Текст книги "Крылья голубки"

Книга вторая

I

Мёртон Деншер допоздна засиживался в офисе своей газеты, а потому временами в течение дня, чтобы подготовиться к этим бдениям, позволял себе отдохнуть, и его нередко можно было встретить в разных частях города в те самые часы, когда деловые люди скрыты от взглядов публики. Не раз к концу той зимы он прогуливался часа в три или четыре пополудни в Кенсингтонском саду, где он мог показаться стороннему наблюдателю человеком без определенных занятий. Однако он по большей части продвигался в определенном направлении – к северу; и как только он оказывался в той части парка, поведение его заметно менялось. Он брел, словно наугад, от аллеи к аллее, останавливался без видимых причин, праздно глазел вокруг, присаживался, затем внезапно менял скамью, а потом продолжал прогулку – лишь для того, чтобы вновь чередовать периоды оцепенения и активности. Он выглядел человеком, которому не то нечего делать, не то надо слишком многое обдумать; невозможно отрицать, что производимое им впечатление наводило на мысли о человеке, обремененном неким тяжким грузом дум. Неудивительно, что по его облику практически невозможно было угадать область его профессиональных занятий.

Он был высоким, худощавым, светловолосым английским юношей, в некотором отношении не поддающимся описанию, но определенно джентльменом, причем явно образованным, солидным и располагающим к себе, однако в нем не было ничего необычайного или аномального, что привлекало бы внимание наблюдателя и давало бы подсказку по существу. Слишком молод для палаты общин, слишком раскован в движениях, чтобы быть военным. Утонченный для горожанина – можно и так сказать; независимо от кроя одежды, он явно обладал определенным скептицизмом, что исключало вероятность духовного звания. С другой стороны, он мог бы оказаться дипломатом или ученым; впрочем, было в нем и нечто поэтическое – но истинной артистичности ему не хватало. Надо было встать перед ним лицом к лицу, чтобы прочитать в глазах молодого человека готовность воспринимать и обдумывать идеи, но какие – об этом сказать было невозможно. Сложность оценки Деншера заключалась в том, что он выглядел расслабленным, но не слабым – праздным, но не пустым. Возможно, дело было в длинных ногах, придававших легкость походке, в прямых волосах, отлично лежавших на голове красивой лепки, а иногда внезапно отбрасываемых назад эффектным жестом поднятых рук, пальцы которых переплетались, словно владелец их в результате неосознанного порыва решил обратиться с речью к верхушкам деревьев и своду небес. Короче говоря, он выглядел рассеянным, весьма умным, склонным не замечать то, что вблизи, и всматриваться в даль; он скорее уважал правила и традиции, чем строго следовал им. В нем торжествовала та юность, составляющие элементы – более или менее драгоценные металлы – которой находятся в таком сплаве и в таком процессе ферментации, что рано говорить, во что они в итоге отольются, какой результат дадут при относительном охлаждении, коего еще предстояло дождаться. Признаком этого примечательного сплава было то, что в момент раздражения он подвержен был некоторой слабости, – и хотя едва ли это было просто, но в такие минуты им можно было манипулировать. Из-за внутреннего противоречия он мог удивлять собеседников то терпением, то вспышками эмоций.

В один из лучших своих дней, который мы теперь описываем, он помедлил в той части сада, что находилась у Ланкастерских ворот, – и когда в заранее назначенное время Кейт Крой вышла из дома тетушки, пересекла улицу и подошла ко входу в парк, непринужденная публичность их встречи была слегка нарочитой. Если бы они были настроены на нечто отважное и вольное, им потребовалось бы более укромное место в помещении; если бы они были застенчивы и стремились к скрытности, они бы подыскали место подальше от окон миссис Лаудер. Встречаясь, они не задерживались у ворот, а неспешно брели по саду, так что разговор затягивался, как и прогулка, а потом присаживались на пару стульев, расположенных в тени какого-нибудь большого дерева, на некотором расстоянии друг от друга, весьма немалом. И каждый раз Кейт поначалу старалась выглядеть озабоченной и деловитой, предельно независимой. Она всячески подчеркивала, что ненавязчива и ни в коем случае не желает быть вульгарной, что ее прельщает очарование сада и прогулка здесь – дело вкуса, так что, реши тетя проследить за ней из окна гостиной или попадись на пути кто-то из числа знакомых, все было бы легко объяснить. Дело в том, что отношения между молодыми людьми были обременены таким количеством условностей, что внешняя форма их тайных встреч постепенно становилась едва ли не важнее причины, побуждавшей их стремиться друг к другу. Сила существовавшей между ними связи была велика, но, очевидно, подкреплялась она в значительной степени знаменитым законом притяжения противоположностей. Глубокая гармония, управлявшая ими, рождалась не из единства натур; но, если уж искать объяснение их страсти, сами они видели общее в мучительном ощущении своей бедности среди богачей. Едва ли новость, что благородные молодые люди восхищаются тем, чего лишены: а оба они были исключительно благородны.

Мёртон Деншер не раз говорил себе – и уже с давних пор, – что надо быть дураком, чтобы не жениться на столь необычной женщине; а Кейт Крой, пусть и не столь точно формулировала мысли, быстро поняла, насколько драгоценна непохожесть этого молодого человека на других. Он воплощал все то, чего прежде не давала ей жизнь и определенно не могла бы дать без его участия, все те туманные высокие идеи, кружившиеся в ее голове. Ей представлялось, что Деншер в высшей степени подходит ей, а еще он загадочный и сильный; он обладал уникальным даром жить полной жизнью. Она всегда тщетно пыталась найти человека, заслуживающего доверия, и никто ни в малейшей степени не мог этому соответствовать. У нее всегда были смутные представления о высоком и настоящем, но ее пугала возможность прожить жизнь, так и не убедившись в их подлинности. И вот случай представился – и настолько необычный – при самой первой встрече с Деншером; к чести девушки, она сразу поняла это. Такая встреча, очевидно, была чем-то особенным; что касается Деншера, девушка сразу произвела на него сильное впечатление. Основываясь на привычной своей слабости – по крайней мере, сам он считал это слабостью, а силу свою видел в умении мыслить, – он полагал, что жизнь – это череда достижений и завоеваний. Из этого логически вытекало, что смысл имеет только рассуждение и разум, именно это придает ей энергию. Именно в таком ключе молодой человек, изобретательный и широко мыслящий, критически настроенный, но твердый в убеждениях, рассматривал обстоятельства – свои и Кейт Крой. Они познакомились сразу после смерти ее матери – для девушки эта встреча стала единственной радостью за последнее время; после наступила череда темных месяцев, так что окончание прежней жизни тесно переплелось для Кейт с началом новой.

Началом – к которому она постоянно возвращалась в мыслях – была потрясающая сцена; это был прием в галерее, организованный дамой, которая ловила добычу крупными сетями. Испанская танцовщица, вызывавшая в городе всеобщий восторг; американский декламатор, любимец публики; венгерский скрипач, настоящее чудо, – все они и некоторые другие стали центром внимания в компании, в которой случайно приглашенная Кейт неожиданно почувствовала себя уверенно и свободно. Она вдруг поняла, что в материнском доме жила в поразительном уединении, почти не имела знакомств в обществе и редко куда-то выходила; впрочем, двух-трех гостей она знала – и они проявили чрезвычайную приветливость и поспешили представить ее другим. Одна добрая дама, подруга ее матери и родственница хозяйки приема, пригласила Кейт и поддерживала ее там, познакомила с парой человек – отличное начало на крупном собрании, а дальше все пошло само собой, пока наконец перед девушкой не появился высокий светловолосый молодой человек, немного неуклюжий и чуть небрежный. Он поразил ее отстраненным видом, словно – как он сам определял свою манеру – его укачало в море, это отличало его от всех остальных; казалось, он ищет повод покинуть прием, но между ними сразу установилась непонятная связь. Он заверил ее, что только встреча с ней заставила его задержаться тем вечером и как было бы жаль пропустить такой шанс. Об этом они говорили в тот же день, ближе к полуночи, все между ними шло легко и гармонично. Она отлично осознавала это, несмотря на спутанность чувств; ей свойственно было быстро и сразу воспринимать ситуацию в целостности; она уже в первые пять минут увидела, что между ними возникло нечто – ну, она не могла в точности назвать это, но оно было. Ничто и все же нечто, нечто особенное случилось для них обоих.

На том приеме они бесконечно долго глядели друг другу прямо в глаза, но все это было бы в конечном счете обычным флиртом, если бы не кое-что иное. Не просто глаза их встречались, все мысли и чувства молодых людей в этот момент сливались воедино, а когда Кейт впоследствии пыталась посмотреть в лицо фактам, странным образом оказалось, что все походило на инсценировку. Как-то раз она заметила приставную лестницу у стены сада и решилась забраться по ней, чтобы полюбопытствовать, что там в соседнем саду. На самом верху она нашла джентльмена, в тот момент погруженного в размышления; он поднялся на стену с другой стороны, использовав такую же лестницу. Самое примечательное, что они не поспешили спускаться; они сидели, словно на насесте – по крайней мере, Кейт так подумала, – как будто она уселась на рею корабля. Встретившись на стене, они увлеклись беседой, а по счастливой случайности шесть месяцев спустя снова встретились. Причем встреча эта была для Лондона более чем естественной: Кейт и мистер Деншер увидели друг друга в вагоне метро. Она вошла на станции «Слоан-сквер», направляясь на станцию «Квинз-роуд», вагон был почти полон, но она нашла место, а мистер Деншер уже был там – напротив и чуть наискосок от нее; она сразу узнала его, и он тоже не сводил с нее глаз. Уже стемнело, вокруг было еще шесть пассажиров, но занимал ее только молодой человек – как будто вокруг образовалась безлюдная пустыня. Они ни секунды не колебались, не сводя глаз друг с друга, не обращая внимания на душную атмосферу вагона; ей казалось, что она заранее знала об этой встрече и что он тоже ждал ее. Они могли обменяться лишь легкими движениями в знак приветствия, улыбками и молчанием, длившимся несколько следующих станций. Кейт была уверена, что ему надо было выйти раньше, но он задержался в надежде поговорить с ней. В итоге он проехал до «Хай-стрит» в Кенсингтоне, где вышло достаточно много пассажиров, и ему представился шанс.

Он поменял место и сел точно напротив нее, и в его движениях девушка заметила явное нетерпение. Вокруг были незнакомцы, так что они могли разве что обменяться короткими ремарками, соблюдая некоторую сдержанность, но выбора не было. И в силу обстоятельств интенсивность общения без слов возрастала, так что они могли ощущать возросшую ценность встречи. Но самое удивительное заключалось в том, что до момента расставания они сплели соединявшую их цепь, и каждая станция между «Хай-стрит» и «Ноттинг-хилл-гейт», а затем дальше вплоть до «Квинз-роуд» была новым звеном этой цепи, и напряжение возрастало. На станции «Ноттинг-хилл-гейт» соседка Кейт справа вышла, и Деншер быстро занял ее место, причем времени на маневр у него было совсем немного – уже несколько секунд спустя освобожденное им место заняла некая дама. Он мало что мог сказать – и Кейт не особенно заботило, что именно он говорит; ей было очевидно, что юноша заинтересован в ней. Если будет возможность, что бы сделал Деншер? – она получила ответ на невысказанный вопрос, когда они приближались к ее станции, и юноша решил последовать за ней на выходе из вагона. Это было настоящим началом – началом нового этапа; встреча на приеме была лишь предвестием. Никогда прежде она не заходила так далеко; ранее, когда появлялся шанс маленького приключения, все казалось ей слишком вульгарным, но теперь ей самой хотелось сделать следующий шаг. Он вышел вместе с ней на «Ланкастер-гейт», и они отправились далее бок о бок – в большой мир, сказала она себе, чувствуя себя как горничная, хихикающая в ответ на заигрывания булочника.

Впоследствии она думала, что вся эта встреча и вправду напоминала ухаживания булочника за горничной. Она говорила себе, что с момента этой совместной прогулки ей пришлось, строго говоря, регулировать уровень и пределы образовавшейся связи. Он сразу же спросил, может ли встретиться с ней снова, – и она решила дать согласие на это молодому человеку, не такому уж юному и совсем не похожему на нежный тепличный цветочек. Однако она постаралась с предельной ясностью показать, что они просто знакомые, а она – истинная жительница Лондона, современная, опытная и свободная, способная устанавливать свои правила. Конечно же, она поставила в известность тетю – она вынуждена была просить о разрешении пойти на прогулку; и хотя она постаралась предельно лаконично описать свое знакомство, миссис Лаудер поразила ее тем, что в тот момент вполне спокойно приняла это. В любом случае это послужило ей напоминанием об остроте ума своей покровительницы: именно с того момента девушка призадумалась, грубо говоря, на что нацелилась тетя Мод. «Ты можешь получить кого захочешь, дорогая», – заметила тетя Мод, обычно возражавшая против того, чтобы люди следовали своим желаниям; так что прямота и неожиданность одобрения вызывали недоумение. Объяснений могло быть много, и все они казались забавными – забавными в том мрачноватом и меланхоличном смысле, который Кейт научилась понимать за время проживания под новым, респектабельным кровом. Мёртон Деншер пришел в дом в следующее воскресенье, но миссис Лаудер была столь последовательно великодушна, что позволила племяннице принять гостя в одиночестве. Впрочем, тетя взглянула на него неделю спустя, в очередное воскресенье, и пригласила на ужин, а после ужина он приходил снова – целых три раза, и тетя стала вести себя так, словно он приходит прежде всего к ней. Кейт была убеждена, что тете он не нравится, и это делало ситуацию необычайной; благодаря этому все сопутствующие обстоятельства тоже становились примечательными. Если бы все шло как обычно, она должна была бы выразить свою антипатию прямо, но теперь она словно присматривалась к нему, искала способ поймать его на чем-то. Благополучная светская жизнь научила девушку подмечать такие вещи; она улыбалась, глядя на свое отражение, удивляясь тому, что можно легко заполучить в гости того, кого захотела видеть. Когда тетя Мод желала пригласить кого-либо, она никому не поручала это, предпочитая все устраивать сама.

Но что сильнее всего занимало девушку, так это цель и направление дипломатических усилий, предпринимаемых тетей в связи с появлением в доме племянницы. Что можно было понять в сложившейся ситуации, когда родственница явно боялась расстроить ее? Может быть, тетя принимала Деншера у себя, чтобы девушка не стала скрывать другие знакомства или настаивать на общении с ним из чистого упрямства? Опасалась ли она оттолкнуть девушку и потерять контроль над ней? Подобная опасность была преувеличена – Кейт не планировала ничего экстравагантного; но миссис Лаудер ожидала от нее чего-то такого и находилась в некотором напряжении. Какое значение придавала она племяннице, откуда был странный интерес к тому, чтобы присматривать за молодыми людьми? Отец и сестра Кейт имели собственное мнение на этот счет, не отдавая себе отчета в том, как сильно это ее задевало; они считали хозяйку особняка на Ланкастер-гейт источником возможного обогащения девушки, а причину энтузиазма состоятельной родственницы видели в увлечении, даже очаровании своей властью. Они приветствовали это и даже восхищались запоздалой привязанностью богатой, капризной и зачастую жестокой стареющей женщины; примечательнее всего, что это не было результатом интриг, и родственники, удивленные поворотом событий, взволнованно ожидали выгоды и для себя. Сама Кейт придерживалась иного мнения; конечно, она знала, что красива, но существеннее была твердость характера, ум и определенная холодность; более того, она была невероятно честолюбива, и это мешало ей вести тихую жизнь – ей просто не удавалось сохранять ни мудрое спокойствие, ни наивную безмятежность. Разум порой помогал ей сохранять сдержанность, даже чрезмерную сдержанность, но внутри она испытывала беспокойство; она старалась действовать в своих интересах – как они ей представлялись – и удерживаться от крайностей. В настоящее время ей казалось, что жизнь ее направляется Провидением, и даже печальная кончина ее разочарованной матери и энергичное вмешательство тети Мод, появившейся в их доме в последние дни, подтверждали это. И ее мать ушла из жизни с надеждой, что дочь не останется без присмотра.

Кейт отправилась на прогулку с Деншером сразу после визита к отцу, но по большей части они, как обычно, сидели и беседовали, словно старые друзья, расположившись у озера, в тени деревьев; они были искренними друг с другом, обсуждали любые вопросы, возникавшие в их безграничном и увлекательном юном мире; иногда они просто молчали – возможно, «долгая помолвка» и предполагает умение понимать партнера с полуслова и даже без слов. Они и вправду чувствовали себя очень давними друзьями, а не людьми, которые меньше года назад познакомились и не так уж часто встречаются. Сами их встречи представлялись сплошным проведенным вместе временем, промежутки не имели значения; они с удивлением обнаруживали, как много у них общего, и со смущением желали большего, мечтали, что у них останется предельно мало различий. Взаимное притяжение усиливалось и тем, что, несмотря на такое единение, полного понимания и официального согласия между ними еще не было. Деншер впервые задал вопрос, ответ на который казался простым, но требовал решимости. Они пришли к заключению, что слишком мало знакомы, для того чтобы объявить о помолвке, поэтому будут считать ее предварительной, а свадьба станет для них чем-то вроде удаленного святилища, к которому не проложена прямая дорога. Они рано или поздно доберутся туда, но пока находятся в пути и нет причин торопиться. У Кейт было слишком мало близких, с которыми она могла бы делиться сокровенным, так что она недоумевала, откуда отец мог узнать что-то о ее отношениях с Деншером. Конечно, распространившиеся по Лондону слухи – а они дошли и до Марианны, и, вероятно, до тети Мод – вызывали у нее удивление. Должно быть, их видели вместе. В этом нет сомнений. Ее это не слишком беспокоило, она и не заботилась об особой секретности. И что такого могли увидеть посторонние? Она была влюблена, это она понимала; но это ведь ее личное дело и никого не касается, и она всегда вела себя достойно, не нарушая приличий.

– Я думаю… на самом деле я совершенно уверена, что тетя Мод собирается написать тебе, полагаю, тебе лучше знать об этом, – она сказала это, едва они встретились, и тут же добавила: – Чтобы ты смог настроиться. Я отлично понимаю, о чем она намерена говорить с тобой.

– В таком случае не могла бы ты сказать мне, о чем?

Она немного помедлила с ответом.

– Не могу. Я бы все испортила. Она сама все отлично объяснит.

– Полагаешь, она считает меня подонком или в лучшем случае что я просто недостаточно хорош для тебя?

Они сели рядом на парковые стулья, Кейт снова медлила.

– Недостаточно хорош для нее.

– О, понимаю. Это решающий момент.

Он произнес это как констатацию, а не вопрос, но они многое констатировали, даже если одно высказывание противоречило другому. Но на этот раз Кейт не стала возражать, она лишь заметила:

– Она вела себя весьма необычно.

– Как и мы, – заявил Деншер. – Ты и сама знаешь, что мы вели себя чудовищно благопристойно.

– Для нас самих, для окружающих это так. Но не для нее, – ответила Кейт. – С ее точки зрения, все возмутительно. Она держала нас на привязи. Так что, если она попросит тебя прийти, ты должен понимать, что происходит.

– Я всегда это понимал. Меня заботит то, как ты сама к этому относишься.

– Ну… – Кейт на мгновение задумалась. – Она думает лишь о том, что ты от нее получишь.

Он пристально посмотрел на нее, и чего бы ни ждали от нее все окружающие, которые никак не могли оставить ее в покое, ей хотелось, чтобы его взгляд длился вечно. Что бы ни случилось в дальнейшем, она хотела сохранить такие моменты в памяти, сберечь их для себя, как драгоценность, и это казалось ей самой необычным, словно она могла обладать его взглядами, унести их с собой, наслаждаться ими в уединении, и эти сокровища доставались ей так легко, она ничем не расплачивалась за них. Она посмотрела ему в глаза, он был ее возлюбленным, и эта мысль радовала, но в то же время она ощущала, что потаенная любовь делает ее особенной, нарушает общепринятые нормы. Свободолюбие требовало от нее отстаивать свои права, и это не казалось ей слишком дерзким; но Деншер, хотя и соглашался с ней, постоянно удивлялся тому, как она все упрощает, иные ее представления о жизни казались ему чересчур отважными. Жизнь была сложнее – она становилась сложнее, и все же они принадлежали друг другу, и ничто другое не имело значения. По крайней мере, для нее – но и для него тоже; каждый из них обладал тем, чего остро не хватало другому. Однако снова и снова, сталкиваясь со странным и необычным, он испытывал растерянность. И было совершенно невозможно не учитывать миссис Лаудер и ее позицию. Она всегда была рядом, и присутствие ее оставалось весьма чувствительным; в какой-то момент им придется открыть двери в реальность. Она заходила во время их беседы, и они покорно смотрели на нее, как спортсмены смотрят на тренера; она вела себя как дрессировщик на арене цирка, она постоянно демонстрировала свою власть. Молодому человеку она казалась ослепительно вульгарной, но в глубине души он признавал, что этим дело не ограничивалось. Суть была не в ее вульгарности и не в том, что у нее все карты были на руках, хотя и это играло большую роль; суть в том, что она была сильной, независимой и опасной.

Он нуждался в средствах – особенно если речь шла не о его нынешней одинокой жизни; он нуждался до отчаяния; более того, положение его было тем безобразнее, что нужда во всем ее бесстыдстве и в сочетании с положением Кейт в их разговорах упоминалась как нечто забавное. Иногда он спрашивал себя: было ли это и в самом деле так забавно, особенно с учетом того, что он никогда не мыслил себя человеком состоятельным и не предполагал разбогатеть? Он довольно спокойно относился к деньгам, поэтому – после серьезных размышлений – пришел к выводу, что принимает свой статус легко. Он знал, как выживать при ограниченных средствах, он не чувствовал себя беспомощным ни умственно, ни физически, он не был инвалидом или дураком, и, оценивая себя, он не считал себя ни отверженным, ни недостойным членом общества. Только теперь пришлось задуматься о том, как могут рассматривать его в качестве потенциальной партии для брака; только теперь впервые он взвешивал свои шансы с точки зрения стороннего наблюдателя. Сидя рядом с Кейт, он воображал себе эти весы – большие и черные; они были тут, рядом, пока молодые люди говорили и слушали, вдыхали свежий воздух, смотрели друг на друга. То одна, то другая чаша весов клонилась вниз, никогда не удавалось ему представить идеальное равновесие, каждый раз нечто нарушало желанный баланс. И это побуждало его задать себе вопрос, что достойнее: просить женщину испытать судьбу вместе с ним или признать, что, с точки зрения посторонних, у его подруги больше шансов преуспеть в жизни, выйдя замуж за большие деньги, ведь в этом меньше стыда, чем выбрать мужа совсем без денег. Несмотря на колебания настроения, лицо молодого человека оставалось спокойным, он был уверен, что останется самим собой независимо от того, женится или нет.

Воображение его активно работало, перед мысленным взором проносились варианты быстрого улучшения материального положения; он мог бы справиться с этой задачей, как справлялся с другими, возникавшими во время работы в газете. Он прекрасно знал, как умеет действовать при необходимости; немного удачи, немного сосредоточенности, побольше изобретательности и усердия. Он писал с невероятной легкостью, уже в десять лет его ничто не могло остановить, к двадцати он обрел еще больше уверенности; во-первых, эта работа была его призванием, во вторых, он умел потакать слабостям публики. Без сомнения, существовало множество способов быстро заработать, он перебирал их в уме, откинувшись на спинку паркового стула и сцепив пальцы за затылком. Он размышлял о том, что любые способы были таковыми лишь для посторонних. Он знал, что сказанное подругой лишь осложняло ситуацию. Теперь он учитывал и то, как она сама оценивала их отношения, ведь она говорила о них в настоящем времени, открыто и прямо, она рассказала о своем разговоре с отцом, о встрече с сестрой.

– Наша семья – просто катастрофа! – воскликнула она.

Ему показалось, что на этот раз привычная тема была для нее особенно болезненной: бесчестье, принесенное отцом всей семье, его безумие, жестокость и слабость, надломленность матери, брошенной, ограбленной и беспомощной, совершенно неспособной справиться с домом, в котором они остались, смерть двух младших братьев – одного, фактически главы дома, в девятнадцать лет, от тифа (как потом выяснилось, он заразился в том местечке, куда они отправились на лето), а другого, радости семьи, кадета «Британии», утонувшего даже не в результате несчастного случая на море, а во время купания из-за внезапной судороги, поздней осенью, в паршивой речонке, на каникулах, проведенных в доме товарища из корабельной команды. А затем нелепое замужество Марианны, словно насмешка над судьбой: ее нынешняя плаксивость и разочарование, неопрятные дети, невыносимые жалобы, отвратительные гости – все это служило дополнительным подтверждением того, что фортуна отвернулась от них. Кейт детально, но с досадливым нетерпением описывала их всех, и для Деншера в этом состояла значительная часть ее очарования: она рассказывала о семье забавно, с юмористическими подробностями, а самое прелестное – она словно освобождалась от груза, в процессе рассказа преодолевая злокозненность судьбы. Она слишком рано и слишком близко увидела жестокий театр жизни, и она была слишком умна, чтобы смириться и принять неудачи как должное; поэтому в разговоре о семье она была жесткой и почти неженственной, используя фантастический и прекрасный язык гротеска. С самого начала их отношений между ними установилась прямота и простота разговора, едва ли не единственная простота, им доступная. Они могли что угодно думать о своем положении – по крайней мере, ничто не мешало им обсуждать его. Назвать все своими именами в разговоре наедине, конечно, в той мере откровенности, которую дозволял их вкус. В итоге в атмосфере постоянно чувствовалась некая недосказанность, и то, о чем они говорили, постепенно переставало служить лишь вопросом вкуса и подталкивало их дальше, когда в особые часы на плавучем островке их встреч они начинали верить, что находятся где-то далеко от привычного мира. Следует отметить, что молодой человек отдавал себе отчет в том, что именно Кейт выигрывала в большей степени от разыгрываемой ими иллюзии интимности. Ему все время казалось, что в ней больше жизни, и когда она с мрачной экзальтацией перечисляла тягостные несчастья своего дома – а ее состояние в этот момент точнее всего было бы назвать экзальтацией, – он ощущал, как мало драматизма было в серых буднях его собственной семьи. Естественно, во всем повествовании его занимал прежде всего характер ее отца, однако описание ее визита на Чёрк-стрит крайне мало давало ему для понимания этого персонажа. Если задать прямой вопрос: что именно сделал мистер Крой изначально для всей последующей цепи несчастий?

– Я не знаю… и не хочу знать. Мне лишь известно, что много лет назад, когда мне было пятнадцать, случилось что-то, сделавшее его невозможным. Я имею в виду – сначала невозможным для общества, а затем мало-помалу и для моей матери. Конечно, в то время мы ничего не знали, – объясняла Кейт, – но позднее узнали; и, что довольно странно, первой выяснила, что отец что-то сделал, моя сестра. Я помню, как одним холодным, сумрачным воскресным утром, когда над городом висел необычайно плотный туман, мы не пошли в церковь, и она буквально ворвалась ко мне в классную комнату, где я сидела у камина. В свете лампы я читала книгу по истории – если мы не шли в церковь, мы должны были читать что-нибудь историческое, – и внезапно сквозь туман, просочившийся в комнату, я услышала, как она сказала, будто между прочим: «Папа сделал нечто недостойное». Любопытно, что я сразу поверила ей и с тех пор всегда этому верила, хотя она мне ничего больше не сообщила – ни в чем заключался недостойный поступок, ни как она узнала о нем, ни что случилось с ним самим, ничего больше. У нас всегда было ощущение, что все происходящее всегда было связано именно с ним; так что стоило Марианне заявить, что она уверена, совершенно уверена в том, что узнала, этого было достаточно, я приняла ее слова без доказательств – это представлялось вполне естественным. Однако мы ни о чем не спрашивали маму – это тоже было естественным навыком, я просто никогда не упоминала об этом. Прошло довольно много времени, прежде чем мама сама, по собственной воле заговорила со мной на эту тему. Он уже долго был не с нами, и мы привыкли к его отсутствию. Должно быть, она опасалась, подозревала, что мне кое-что известно, и она решила, что лучше будет представить мне свою версию. Она начала так же резко, как Марианна: «Если ты слышала что-либо против твоего отца – я имею в виду что-либо сверх того, что он дурной человек, – запомни: все это абсолютная ложь». Так я получила подтверждение, что все было правдой, хотя, помнится, я ответила ей тогда, что, безусловно, понимаю, что все это ложь. Если бы она заявила, что все правда, чувство противоречия заставило бы меня яростно отрицать обвинения, которые я могла бы услышать в его адрес, полагаю, тем более яростно и настойчиво, чем определеннее она бы его обвиняла. Однако так вышло, – продолжила девушка, – что мне не представилось возможности защищать его, и это меня иногда удивляет. Порой мне кажется, что сам этот факт доказывает, что мир – достойное место. Никто не бросал мне вызов. Отца окружало молчание, позволявшее обществу обтекать его, словно его больше не существовало. И все же моя уверенность лишь окрепла с течением времени. Несмотря на то что я знала не больше прежнего, я только сильнее верю в его вину. Вот почему, – подвела она итог рассказу, – я сижу здесь и рассказываю тебе об отце. Если ты не считаешь все это основанием для уверенности, не знаю даже, что могло бы удовлетворить тебя.