Текст книги "Рассвет"

– Но разве вы не находите, что мелкая корреспонденция, например, частные письма, часто теряется в нем? Он такой большой.

– О, нет, для писем есть свое отделение. Итак, мистер Хейгем, приступим…

После этого вступления Джордж, с умелой и доброжелательной помощью сэра Джона, принялся запутывать и мистифицировать Артура, пока акции, привилегированные акции, консоли и закладные не закружились вихрем в его смятенном мозгу. Доведя его до этого состояния, Джордж вдруг сделал ему предложение относительно закладной Джотли, указав, что это было бы отличное решение, и настоятельно посоветовав ему, «как другу», вложить деньги в землю. Артур немного поколебался, скорее из естественной осторожности, чем из-за чего-либо еще, и Джордж, заметив это, сказал:

– Прежде чем вы примете какое-либо решение, вам следует ознакомиться с картой поместья и копией документа. У меня есть и то, и другое в соседней комнате, если вы соблаговолите пройти и взглянуть на них.

Артур согласился, и они ушли вместе; сэр Джон, веки которого, казалось, слегка отяжелели под действием портвейна, пробормотал, что здесь он им не нужен. Но не успела дверь закрыться, как достойный рыцарь немедленно и окончательно проснулся. Нужно заметить, что действовать он начал самым необычным образом. Подойдя на цыпочках к сейфу в углу комнаты, он внимательно осмотрел его через лорнет. Затем он осторожно попробовал открыть дверцу искусно сделанного отделения для писем.

– Гм! – пробормотал он вполголоса. – Вот где они лежат; жаль, что у меня нет лишних десяти минут…

Затем он быстро вернулся к столу и, взяв кусок мягкого хлеба, который он вместо сухарей ел с вином, быстро размял мякиш и, подойдя к сейфу, разделил получившийся комок на две части. Одну часть он осторожно и сильно прижал к замочной скважине отделения для писем, а затем, вынув ключ от самого сейфа, снял очень хороший его отпечаток с двух сторон на второй кусок мякиша. Покончив с этим, он аккуратно положил заготовки в нагрудный карман, чтобы случайно не раздавить их, с довольной улыбкой вернулся на свое место, налил себе стакан портвейна и задремал по-настоящему.

– Глядите-ка, Беллами заснул! Просыпайтесь, дружище. Мы уладили дело с закладной. Вас не затруднит написать мистеру Борли и сообщить о решении мистера Хейгема? И, может быть, – обратился он к Артуру, – вы сделаете то же самое?

– Разумеется, я напишу ему, Каресфут, а теперь, пожалуй, мне пора. Ее светлости не нравится засиживаться в ожидании меня.

Джордж рассмеялся самым оскорбительным образом.

– Я не думаю, что она будет сильно волноваться, Беллами, даже если вы будете отсутствовать целую ночь. Однако передайте ей, что я хотел бы увидеться с нею завтра. Не забудьте!

Сэр Джон прикусил свою рыцарскую губу, но с натянутой улыбкой ответил, что не забудет, и, попросив Джорджа не звонить, так как его экипаж стоял у входной двери, а слуга ждал его, вежливо пожелал доброй ночи Артуру, выразив надежду, что они скоро встретятся снова, и вышел из комнаты. Но как только дверь за ним закрылась, он устроил еще одно представление, совершенно неуместное для рыцаря. Повернувшись с красным от гнева самодовольным лицом, он сделал неловкий пируэт на цыпочках и яростно погрозил кулаком в сторону двери.

– Ах ты негодяй! Ты двадцать лет дурачил меня! – процедил он сквозь зубы. – И я вынужден был улыбаться и терпеть это; но я еще поквитаюсь с тобой, и с ней тоже, особенно с ней!

Как только сэр Джон ушел, Артур сказал хозяину, что, если утро будет ясным, он собирается пойти порыбачить на озеро, а уехать последним вечерним поездом. Джордж не возражал – более того, слова Артура были ему явно приятны, так как сокращали время, которое ему придется провести в обществе гостя, коего он искренне ненавидел, ибо именно таково было чувство, которое он испытывал к Артуру Хейгему.

Затем они расстались на ночь, но прежде чем выйти из комнаты, Джордж пошел запереть сейф, который все еще стоял открытым в углу. Пораженный внезапно какой-то мыслью, он отпер одно из отделений ключом, висевшим на цепочке от часов, и извлек оттуда толстую, аккуратно сложенную пачку писем. Вытащив парочку, он просмотрел их и положил обратно.

– О, леди Анна, леди Анна! – сказал он себе, запирая сейф. – Вы теперь в высшем свете, вы стремитесь управлять обществом целого графства, и у вас есть и богатство, и ум, чтобы сделать это; но вы не должны брыкаться, моя дорогая, или я буду вынужден обуздать вас, леди Анна, хоть вы и жена рыцаря… Полагаю, пора немного напомнить вам о себе. Вы становитесь слишком независимой.

Глава XIX

В ту ночь сон Артура был омрачен ужасными кошмарами о бойцовых собаках, причем самая крупная и свирепая из них была с рыжей головой Джорджа, как бы наспех привинченной к телу покойного Снарли – эффект этот показался ему особенно неприятным. Сам Артур во сне был вооружен ружьем и спорил с сэром Джоном Беллами, стоит или не стоит пристрелить это жуткое животное – в разгар спора юноша и проснулся.

Было очень раннее утро 1 мая, и, вопреки обычному опыту жителей Британских островов, небо обещало хороший день, как раз подходящий для рыбной ловли. Спать Артуру не хотелось, а если бы и захотелось, то с него было вполне достаточно снов о собаках; поэтому он встал, оделся, взял удочки, вышел из дома, как ему было велено накануне вечером, и, выпустив Алека из флигеля, направился к озеру.

Примерно в это же время проснулась и Анжела – она всегда вставала рано; она подбежала к окну, чтобы посмотреть, какой день ей подарили небеса на день рождения. Увидев, что утро совершенно восхитительно, она распахнула старую решетку, в которую уже постукивал ее любимец, ворон Джек, чтобы впустить его, и позволила свежему воздуху овевать ее лицо и шею, думая о том, как чудесно быть двадцатилетней. А потом, опустившись на колени у окна, она по-своему помолилась, возблагодарив Бога за то, что Он подарил ей этот день, прося Господа показать ей, что делать с ее дальнейшей жизнью, и, если на то будет Его воля, сделать ее чуть менее одинокой. Затем она оделась, чувствуя, что теперь, когда она покончила с подростковым возрастом, она стала во всех отношениях взрослой женщиной – даже, пожалуй, отчасти старой. В честь этого события она выбрала из своего скудного запаса платьев, сшитых Пиготт и ею самой, самое красивое, которое она носила прошлым летом по воскресеньям – облегающее, из белой материи с мягкими маленькими оборками вокруг шеи и запястий. Затем она надела пару крепких сапог, рассчитанных на защиту от утренней росы, и отправилась в путь.

Все эти приготовления заняли довольно много времени, может быть, около часа, ибо сегодня – поскольку у нее был день рождения и кое-кто упоминал о молодом джентльмене, который, возможно, приедет порыбачить – она заплела свои блестящие волосы с особой тщательностью, а это очень трудоемкое и долгое занятие, если волосы у вас до колен.

Тем временем другая наша ранняя пташка, Артур Хейгем подошел сначала к подножию озера, а затем по узкой тропинке, огибавшей его, добрался до Посоха Каресфута. Вдоволь налюбовавшись этим величественным дубом, ибо он был большой любитель старых деревьев, молодой человек принялся исследовать окружающую водную гладь наметанным глазом настоящего рыбака. Несколькими ярдами выше в воду вдавался тот обломок стены, на котором стоял столб, теперь уже совсем сгнивший, к которому Анжела когда-то привязала себя в день великой бури. У его ног на некоторое расстояние в озеро уходил фундамент еще одной стены, служившей, несомненно, фундаментом древнего лодочного сарая, однако поверхности он не достигал, оставаясь на глубине примерно в шесть дюймов. Между этими двумя стенами лежал очень глубокий бассейн.

«Самое подходящее место для большой рыбы!» – подумал Артур и тут же увидел, как пятифунтовый карп поднялся почти на поверхность, чтобы преодолеть препятствие в стене, и бесшумно погрузился в глубину.

Осторожно отойдя к одному из двух причудливо вырезанных каменных блоков, стоявших у подножия дуба, на которых, несомненно, многие монахи в свое время предавались молитвам, он принялся разбирать свои рыболовные снасти. Однако вскоре, пораженный красотой этого места и тишиной, нарушаемой лишь пением множества гнездящихся в ветвях дуба птиц, он остановился и огляделся. Над его головой ветви громадного дуба, теперь одетые самой свежей и яркой зеленью, образовывали куполообразную крышу, под сенью которой рос нежнейший мох, усыпанный тут и там первоцветами и фиалками. За пределами круга его тени поднималась стена высокого и густого кустарника – молодой поросли орешника и ясеня. Стену эту прорезала длинная аллея зеленеющих лип, которые, в отличие от кустарника, казалось, содержались в идеальном порядке, и их изогнутые ветви, сплетаясь, образовывали идеальный естественный туннель. Перед Артуром лежало озеро, на котором дрожали и плясали блики утреннего солнца, а его спокойствие время от времени нарушал легкий ветерок. Вся эта сцена имела столь прекрасный и мирный вид, что, глядя на нее, Артур впал в глубокую задумчивость.

Обретя это выражение задумчивой мечтательности, лицо молодого человека стало еще привлекательнее, если судить с точки зрения скульптора. Это было умное лицо; лицо, носившее признаки больших умственных возможностей; лицо мужественное, хотя и с немного слабой линией рта. Брови указывали на некоторую степень силы характера, а рот и глаза – на немалую способность к нежности и всевозможному человеческому сочувствию и доброте. Глаза при различном освещении могли менять оттенок так же часто, как и английский климат; впрочем, в основном они были голубыми, ясными, красивыми, а взгляд – прямым и честным. Короче говоря, мужчина, глядя на двадцатичетырехлетнего Артура Хейгема, подумал бы, что даже среди английских джентльменов юноша выделяется благородством своей внешности, и посчитал бы его «человеком, с которым хорошо бы водить дружбу»; девушка назвала бы его «симпатичным»; женщина средних лет – а большинство женщин не понимают по-настоящему огромной разницы между мужчинами, пока не достигают этого возраста – увидела бы в нем интересного и способного молодого человека, который, в зависимости от жизненных обстоятельств, может превратиться во что-то значительное – или же в ничто.

Наконец, повинуясь какому-то непонятному влечению, Артур отвел глаза от трудолюбивой водяной курочки, которая строила гнездо торопливо, но несколько суматошно, словно не вполне понимая, зачем она это делает – и увидел большого ворона, стоявшего на одной ноге на траве примерно в трех ярдах от него и комично смотревшего на него одним глазом. Это было странно. Но взгляд юноши не остановился на вороне, ибо ярдах в двух от птицы он увидел сначала белую юбку, а затем, по мере того, как взгляд его поднимался вверх – тонкую талию, изящный бюст, точеные плечи, которыми может похвастаться не всякая женщина, и, наконец, пару сияющих глаз…

В этот самый миг Артур окончательно и бесповоротно влюбился.

– Боже мой! – воскликнул он.

Бедняга, он не хотел этого говорить, эти слова вырвались из самой глубины его сердца.

– Боже мой, как она прекрасна!

Пусть же теперь читатель вообразит себе то ужасное смущение, которое вспыхнуло в другой паре глаз при столь открытом выражении чувств, пусть представит и яркий румянец, окрасивший прекрасное лицо обладательницы этих глаз. Однако она не рассердилась – ибо ни одна, даже самая суровая молодая леди не рассердится на комплимент, если он так искренен и непреднамерен.

В следующее мгновение Артур понял, что он только что сказал, и настала его очередь покраснеть. Однако он довольно быстро пришел в себя. Поднявшись с каменной скамьи, он снял шляпу и смиренно сказал:

– Прошу прощения, но вы так напугали меня, и на мгновение я действительно подумал, что вы дух этого места или, – добавил он, грациозно указывая на ветку полураспустившихся цветов боярышника, которую девушка держала в руке, – настоящая Майская Королева.

Анжела снова покраснела. На этот раз комплимент только подразумевался, поэтому у нее не было никакого повода сердиться.

На мгновение она опустила свои нежные глаза, которым, казалось, только что открылись небесные истины под этим восхищенным взором, и застыла в замешательстве; пока она стояла перед ним, Артуру казалось, что в ней есть нечто большее, чем просто красота формы и черт – нечто неописуемое, некое сияние невинности, отблеск Божественного света, который окрашивал поклонение, внушаемое ее красотой, оттенком благоговейного трепета.

«Наверное, ангелы так и выглядят…» – подумал он. Впрочем, ему некогда было больше думать, потому что в следующее мгновение она собрала все свое мужество и заговорила с ним тихим голосом, которому суждено было переменить все в жизни Артура.

– Мой отец сказал, что вы придете порыбачить, но я не ожидала встретить вас так рано. Я… я боюсь, что побеспокоила вас! – и она сделала такое движение, будто собирается уходить.

Артур почувствовал, что это непредвиденное обстоятельство, которое следовало предотвратить во что бы то ни стало – и немедленно!

– Вы мисс Каресфут, – поспешно сказал он, – не так ли?

– Да, я Анжела; мне незачем спрашивать ваше имя, мне его сказал отец. Вы – мистер Артур Хейгем.

– Да. А знаете ли вы, что мы с вами кузены?

Это было небольшое преувеличение, но он был готов завоевать ее доверие любым способом, какой только мог прийти ему в голову.

– Да, мой отец говорил что-то о нашем родстве. Я не знала никаких родственников, кроме моего дядюшки Джорджа, и я очень рада познакомиться с одним из них! – и она протянула ему руку с обаятельной простотой и грацией.

Артур принял ее руку почти благоговейно.

– Вы не можете, – убежденно сказал он, – радоваться этому больше, чем я. У меня тоже нет родственников. До недавнего времени у меня была мать, но она умерла в прошлом году.

– Вы очень любили ее? – тихо спросила девушка.

Он кивнул в ответ, и Анжела, инстинктивно чувствуя, что находится в несколько щекотливом положении, не стала продолжать разговор.

Тем временем Алек очнулся от уютного и крепкого сна, которому он предавался на другой каменной скамье, и, подойдя к Анжеле, обнюхал ее и одобрительно завилял хвостом – вольность, немедленно возмутившая большого ворона, к которому теперь присоединился второй, не такой крупный. Смело приблизившись к бульдогу, он резко клюнул его в хвост – этот поступок заставил Алека подпрыгнуть так быстро, как только позволяло его искалеченное состояние, но он тут же получил еще более сильный удар от второй птицы; лишь когда Анжела вмешалась при помощи ветки боярышника, они прекратили свою атаку.

– Они ужасно ревнивые существа, – объяснила она, – они вечно бегают за мной и бросаются на каждую собаку, которая приближается ко мне. Бедный пес! Полагаю, тот самый герой, убивший Снарли? Отец мне все рассказал.

– Да, это легко заметить по его виду, – сказал Артур, смеясь и указывая на Алека, который действительно находился в довольно плачевном состоянии: один глаз был полностью закрыт, на голове большая полоса пластыря, а все остальное тело более или менее покрыто укусами. – Для меня это чрезвычайно неприятное дело, и ваш дядя, я полагаю, не скоро простит меня; но бедный Алек действительно не виноват. Он кроток, как ягненок, если только оставить его в покое.

– У него очень честное… лицо, хотя нос, кажется, сломан! – сказала Анжела и, наклонившись, погладила собаку.

– Что ж, я должна идти завтракать, – сказала она, наконец. – Сейчас, верно, восемь часов; весной солнце всегда освещает эту ветку в восемь часов, – и она указала на сухую ветку, наполовину скрытую распускающейся листвой дуба.

– Должно быть, вы внимательный наблюдатель, раз заметили эту особенность, но мне кажется, солнце еще не осветило ее полностью. Мне не хотелось бы так скоро расставаться со своей новой родственницей, – прибавил он с несколько натянутой улыбкой, – но сегодня вечером я должен уехать…

Эти сведения, очевидно, мало удовлетворили Анжелу, и она даже не пыталась скрыть своего беспокойства и недовольства.

– Мне очень жаль это слышать, – сказала она. – Я надеялась, что вы останетесь здесь на некоторое время.

– И я бы так и сделал, если бы не этот драчун Алек, но он, увы, совершенно исключил мое долгое пребывание в гостях у вашего дяди – благодаря призраку покойного Снарли – так что, полагаю, мне придется ехать поездом в 6.20. Во всяком случае, – прибавил он уже веселее, когда ему пришла в голову одна мысль, – я должен уехать из Айлворта.

Она, казалось, не поняла смысла последней части его замечания, но ответила:

– Сегодня в три часа пополудни мы с отцом едем в Айлворт, так что, может быть, встретимся там снова; но теперь, прежде чем я уйду, я покажу вам лучшее место для рыбной ловли, оно чуть повыше, там Джейкс, наш садовник, всегда ставит свои удочки на ночь.

Артур согласился, как был бы рад согласиться на все, что могло продлить их беседу, и они медленно пошли вместе, разговаривая так весело, как только позволяло им чувство, что разговор скоро должен закончиться. Место было найдено слишком быстро, и Анжела с явной неохотой – она не привыкла скрывать свои чувства – сказала, что ей пора идти.

– Почему вы так торопитесь?

– Ну, по правде говоря, сегодня у меня день рождения – мне сегодня исполнилось двадцать лет – и я знаю, что Пиготт, моя старая няня, собирается сделать мне маленький подарок за завтраком. Она будет ужасно разочарована, если я опоздаю. Видите ли, она долго думала и готовилась к этому дню.

– Могу ли я пожелать вам много, очень много счастливых дней в жизни? И еще… – тут он немного поколебался, – могу ли я тоже сделать вам подарок, только, боюсь, совсем скромный?

– Я не знаю, могу ли я… – пролепетала Анжела, но Артур прервал ее.

– Не бойтесь, в нем нет ничего… осязаемого, хотя, возможно, вы все равно сочтете невозможным для себя принять его.

– Что же вы имеете в виду? – спросила она напрямик, потому что в ней проснулся живейший интерес.

– Только не сердитесь. Мой подарок… Я предлагаю вам себя в качестве самого искреннего и верного друга.

Она густо покраснела и ответила:

– Вы очень добры. У меня всегда был только один друг – мистер Фрейзер; но если вы думаете, что я вам достаточно нравлюсь, я буду очень счастлива быть и вашим другом тоже!

В следующую секунду она убежала в сопровождении воронов, чтобы получить подарок от Пиготт и нагоняй за опоздание, а потом съесть свой завтрак с таким аппетитом, какой могут подарить только совершенно новые, неизведанные ощущения.

В саду Анжела встретила отца, прогуливавшегося взад и вперед перед домом, и сообщила ему, что разговаривала с мистером Хейгемом. Он посмотрел на нее с любопытством и интересом.

– Почему ты не пригласила его позавтракать? – спросил он.

– Потому что у нас нечего есть, кроме хлеба и молока.

– Ну, может быть, ты и права. Я пойду и поговорю с ним. Нет, не стоит – я забыл, что увижу его сегодня днем.

Пусть те, кто не верит в любовь с первого взгляда, смеются, если хотят, но Артур сел и задумался, дрожа всем телом, совершенно потрясенный нахлынувшим новым и сильным чувством. Он дожил до двадцати четырех лет, имея некоторый опыт общения с противоположным полом, но никогда прежде он не испытывал такого чувства, как сейчас, никогда прежде он полностью не осознавал, что такое одиночество, как теперь, когда Анжела покинула его. Когда любовь приходит к нам в юности – она напоминает внезапное нападение вооруженного грабителя…

И вот, неуклонно преодолевая всякое сопротивление, в его сердце хлынул полный прилив чистой страсти. В этом не было ни притворства, ни самообмана; свет, который излучали серые глаза Анжелы, попал прямо в сердце Артура, и ему суждено остаться там навеки, покуда будет длиться сама жизнь.

Ибо только один раз в жизни человек испытывает подобное потрясение. На самом деле, многим это потрясение – назовите его добрым или жестоким, все равно – не выпадает вовсе; ибо большинство мужчин флиртуют или женятся, предаются «платоническим дружбам» или последовательно восхищаются женами своих соседей, в зависимости от того, как их ведет судьба или фантазия, и тратят свое время впустую, так и не познав смысла истинной любви. В этом нет никакого определенного правила; самые невероятные, даже самые грязные и презренные из людей могут становиться объектами непреходящей страсти; только она поднимает их над землей; ибо хотя сильная привязанность, особенно безответная, иногда утомляет и даже ослабляет ум, в основном ее влияние, несомненно, облагораживает человека.

И пусть такая привязанность не ограничена никакими правилами – любопытно наблюдать, насколько верны бывают старые поговорки, утверждающие, что мысли человека возвращаются к его первой настоящей любви так же естественно и бессознательно, как стрелка компаса возвращается к своему магнитному полюсу, даже если рука на время отвела ее в сторону. Стрелка дрогнула, стрелка поддалась, но она никогда не отказывалась от своей верности; это было бы противно природе и потому невозможно; так же обстоит дело и с нашим сердцем. Сквозь сгущающуюся тьму, в преддверии своего смертного одра человек вспоминает именно те вечера, которые любил в юности; пусть это была случайность – но он всегда более всего будет обожать ту звезду, что первой пришла разделить его одиночество в темном и жестоком мире, невзирая на мириады сияющих звезд на небесах. Не каждый способен найти ее, но рано или поздно она воссияет ему, взойдет над ним, как взошла сейчас над Артуром. Человек увидит лицо – и будет не в силах забыть его; до конца жизни будет ощущать прикосновение губ, запечатлевших поцелуй в самом его сердце.

Да, звезда может взойти – и продолжить свой путь, возможно, за пределами горизонта, или вовсе закатиться, прежде чем он научится понимать ее красоту – редко, очень редко бывает так, чтобы она проливала свой совершенный свет на человека всю его жизнь. Она может взойти и закатиться; сладчайшие губы, чье прикосновение все еще волнует его после стольких лет, могут начать лгать «за голой кладбищенской стеной», или, что еще хуже, продадутся какому-нибудь более богатому владельцу.

Но если однажды звезда воссияла, если однажды губы встретились, то память останется; душа не ведает забвения, и тоненькая ниточка воспоминаний о жизни, однажды вытянутая наружу, потребует своего. Ибо договор, который тогда заключил человек, – святее всего святого; любовь, которую он постиг, имеет свою собственную природу, а не физическое воплощение: она непостижима, как смерть, и вечна, как небеса.

Да, свет воссиял; к добру или к худу, к утешению или к отчаянию, для мира или во имя вечности – он любит ее! Отныне эта любовь, столь легко и вместе с тем столь безвозвратно данная ему, станет руководящим духом его внутренней жизни, настойчиво обтесывая его судьбу, направляя его цели и проникая своими воспоминаниями и надеждами сквозь всю ткань его существования, как плетеная золотая нить. Он может согрешить против нее, но он никогда не сможет забыть ее; другие интересы и связи могут заслонить ее, но не смогут погасить ее; он может утопить ее нежное благоухание в ароматах сладострастия, но когда он пресытится ими, и они станут ему ненавистны, благоухание вернется, чистое и сладкое, как прежде. Время или разлука не могут уничтожить эту любовь – ибо она бессмертна; разум не сможет ее заглушить, боль может только освятить ее. Она будет для него как маяк для измученного штормом моряка, говорящий о доме и мире на берегу, как обещание скорой радуги на небе. Она одна из всех вещей, относящихся к нему, будет противостоять натиску пожирающих его жизнь лет, и когда он, старый и увядший, приготовится умереть, она, наконец, предстанет перед его стекленеющими глазами – воплощенная радость, одетая в сияющие одежды и дышащая воздухом Рая!

Ибо такова любовь для тех, кому она была дана, чтобы они могли воочию узреть Бога…